Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Он очень не любит политики.

Он верит вам,

Франсуаза.

В.А. Луговскому

Есть кладбище дорог.

Не слышали?

Есть кладбище дорог.

Не знаете?!

Закованы

            в глухие наледи.

Заметены песками

                        рыжими.

Дороги мертвые,

                      холодные,

дороги длинные

                      и страшные,

забывшие надежды радужные,

засыпаны и захоронены…

Они от ливней не лоснятся,

над ними ветер

не проносится.

Я знаю:

мертвым

сны

     не снятся!

К дорогам

это не относится.

Я верю:

          им

через годины,

полузабытым,

тихо грезится:

они опять

на солнце греются.

Они опять необходимы.

И снова

          терпко пахнут пряности,

и туча громыхает вешняя,

и караван шагает вежливо

дорогой слез,

дорогой радости…

И вновь стерня сухая

                            колется,

и суженые вновь прощаются.

Храпящая

проходит конница,

с подковами

теряя счастье…

Дороги грезят,

опечалены

несбыточностью этих снов…

А в каменную пыль впечатаны

следы босых

                 дубленых

                             ног!

Дороги длинные, протяжные

засыпаны и захоронены…

Над ними

             города построены.

Легла земля слоями тяжкими.

Большое солнце

                      светит ласково,

гудроны по земле распластаны.

Мерцают

            рельсовые лезвия…

Им хорошо.

Они —

          железные.

М. Джангазиеву

Вечер неудержимо

двигается туда,

где в солнце вцепилась вершина

сумрачного хребта.

Вцепилась угластыми склонами,

замкнула на сто замков

скрюченными,

холодными

пальцами ледников.

Переливается медно…

Но вечеру

             не до игры.

Он подступает медленно

к самому горлу горы.

Он тихий,

он мягкий, как олово…

И, грузные веки смежив,

засыпает гора,

под голову

              облако положив.

А. Салиеву

Пыль

       спокойно и жирно

на дорогах прожаренных

млеет…

Даже горы стареют.

Даже вечные горы —

в морщинах.

Даже скалам бессменным

все чаще

            мерещатся грозы…

Я узнал,

           что бессмертен

орел,

ставший мертвою бронзой!

Я узнал,

           что нередко,

высотой ледниковой натешась,

на него заглядевшись,

замолкают

              падучие реки…

Мы порою орем

о смешных,

пустяковых обидах…

Неподвижный орел

всей своей оперенностью —

в битвах!

Всей крылатостью —

в небе!..

И, взглядом окинув дороги,

выбирает из многих

ту,

которая людям

нужнее.

Поверить не хочу,

                        что это сделано

из камня,

из металла

и из дерева.

Что эти переходы кружевные —

холодные,

             немые,

                      неживые…

Нет!

      Он живой!

Мы с ним теперь приятели.

Меня он принял

                      в теплые объятия —

прожаренный безоблачными полднями,

тысячеглазой публикой наполненный,

наполненный волненьями и страхами…

От всех болезней

                       он находит снадобья, —

он поглощает

реки лимонадные,

похрустывая

                свежими баранками…

…А как преображается движение,

когда кипит

                спортивное сражение!

Когда он —

озорной,

помолодевший —

вздыхает

           то с упреком,

                             то — с надеждой.

Как он вникает в каждую подробность!

И видит все.

И ненавидит робость!

Стремительность и слаженность приветствуя,

он сердцем отмечает

                            каждый промах.

Когда ж он произносит

                               слово веское,

то это пострашней,

                          чем грохот грома!

Действительно, ничем неудержимо…

Как он тогда клокочет и дымится,

похожий на взрывчатку,

на пружину,

готовую в секунду распрямиться!

До самого конца не затихает…

…А вы видали,

как он отдыхает?

Вы пробовали

на него взглянуть,

когда полночный город

                               успокоится?..

Спит стадион,

в тугой клубок свернув

трибунные

              натруженные кольца.

С головою накрыла,

понесла,

закружила волна…

И меня обступила,

обняла тишина,

тишина…

Запотевшая маска.

Прохладная

                синяя жуть…

Обитателем

                Марса

себе самому я кажусь.

Можно быть невесомым,

можно птичий полет повторить.

Можно тихо и сонно

в бездонном пространстве

                                   парить.

Можно весело ринуться

в темноватую,

                  длинную глубь

и руками зарыться

в сплетенье невиданных клумб…

Здесь колышутся водоросли

медленно,

не торопясь…

Можно

         в заросли пестрые,

как в свежее сено,

упасть!

Здесь ни всплеска,

                        ни всхлипа, —

тишина

говорить не велит…

Онемевшая рыба

губами слегка шевелит.

Камни в рыжих накрапах, —

лоснящиеся бока.

Царство

           медленных крабов,

неслышное царство песка.

Одиноко и тускло

мелькнула кефаль в стороне.

Виснет льдышка медузы,

покорная тишине.

Тишина

           нарастает.

Тишина за спиною встает.

Мне здесь грохота

не хватает!

Мне ветра

недостает!

С. Красаускасу

Что вы ловите,

                   рыбаки?

Что ловите?..

Как всегда,

              неприступны и застенчивы, —

над гудящей рекой

                         вы расставили локти,

будто не удочки у вас в руках,

а уздечки.

Будто это не река,

                        а конь взнузданный,

будто слышится вам

                           топот копыт частый,

будто в жизни вам

только это и нужно, —

вечно мчаться

                   за своим рыбацким счастьем.

Пригибаясь к холке коня,

                                  тихо охаете…

А к высоким сапогам

                            глина прилипла.

А в ведерках —

                    сплошняком ерши да окуни…

Где ж она —

золотая ваша

рыбка?..

Мимо вас по реке —

                           лодки, лодки…

А за моим окном

                       глухо шумит улочка.

Я сижу,

          расставив широко локти.

У меня в руках не карандаш,

                                      а тоже — удочка.

Я, как вы, рыбаки,

пробую разное.

Мне

     ленивую плотву ловить не хочется.

Я в поток ревущий удочку забрасываю, —

по тетрадному листу

круги расходятся.

Расходятся круги,

                       разбегаются…

А улов мой

вяло иглами ершится.

Над усталой головою

                            солнце катится,

в каждой капле отражаясь,

в каждой жизни…

Может, скажут:

                    «Ты ловить не умеешь!

Не всегда тебе

                   терпенья хватает…»

Нет, поймите, —

мне надоела мелочь,

                           мелочь!

А где —

           она?

Где моя рыбка

золотая?

Где она —

              неповторимая —

                                     хоронится?

На какой такой глубине опасной?

Как вам ловится,

                      рыбаки?

Как ловится?

Я желаю вам удачи.

Удачи рыбацкой.

«Ровеснику»

1962

Нахожусь ли в дальних краях,

ненавижу или люблю, —

от большого,

от главного

               я —

четвертуйте —

не отступлю.

Расстреляйте —

не изменю

флагу

        цвета крови моей.

Эту веру я свято храню

девять тысяч

                 нелегких дней.

С первым вздохом,

с первым глотком

материнского молока

эта вера со мной.

И пока

я с дорожным ветром

                            знаком,

и пока не сгибаясь

                        хожу

по не ставшей пухом земле,

и пока я помню о зле,

и пока с друзьями дружу,

и пока не сгорел в огне,

эта вера

          будет жива.

Чтоб ее уничтожить во мне,

надо сердце убить

сперва.

Ю. Могилевскому

Я —

      сын Веры…

Я давно не писал тебе писем,

                                       Вера Павловна.

Унесли меня ветры,

напевали мне ветры

                           то нахально,

                                            то грозно,

                                                         то жалобно.

Я — сын Веры.

О, как помогла ты мне, мама!

Мама Вера…

Ты меня на вокзалах пустых обнимала,

мама Вера.

Я —

      сын Веры.

Непутевого сына

                      ждала обратно

мама Вера…

И просила в письмах

                            писать только правду

мама Вера…

Я —

сын Веры!

Веры не в бога,

                    не в ангелов, не в загробные штуки!

Я —

      сын веры в солнце,

которое хлещет

                     сквозь рваные тучи!

Я —

      сын веры в труд человека.

В цветы на земле обгорелой.

Я —

      сын веры!

Веры в молчанье

                      под пыткой!

И в песню перед расстрелом!

Я —

      сын веры в земную любовь,

ослепительную, как чудо.

Я —

      сын веры в Завтра —

такое, какое хочу я!

И в людей,

как дорога, широких!

Откровенных.

                  Стоящих…

Я —

      сын Веры,

презираю хлюпиков!

Ненавижу плаксивых и стонущих!..

Я пишу тебе правду,

                           мама Вера.

Пишу только правду…

Дел — по горло!

Прости,

я не скоро

             вернусь обратно.

Я к тебе приеду поездом,

так, чтобы не знала ты.

На снегу весеннем

                        пористом

проторчу до темноты.

В дверь звонить не стану бешено,

а, когда вокруг темно, —

я тихонечко и бережно

стукну

         в низкое окно.

Ты в окошко глянешь боязно,

я сильнее постучу…

Нет!

Я не поеду

              поездом!

Самолетом прилечу.

Да!

Конечно!

И немедленно,

ошалев от маяты,

позвоню из Шереметьева

и в ответ услышу:

«Ты?!

Где?

Откуда?

Что ж ты мучаешь?!

Как приехал?!

Не пойму…»

И тогда

          машину лучшую

я до города возьму.

Полетит дорога по лесу,

упадет

         к ногам твоим…

Мне остался час

до поезда,

а мы

      о встрече говорим.

— Развесели,

хоть чем-нибудь развесели…

— Смотри:

дожди не долетают до земли…

Не долетают,

вянут в мареве густом…

— Да не о том ты!

Вовсе не о том!

Я это слышу сорок дней подряд —

ты лучше о другом…

— Хлеба горят…

— Придумай сказку с радостным концом!

Пусть девушка с веснушчатым лицом

придет, как шум дождя,

как ветра шум…

Придумай сказку —

я тебя прошу…

Пусть хлебом пахнет,

                             теплым,

                                       аржаным…

Придумай…

— Сумасшедшая жарынь!

Такой горячей,

                    медленной реки

кудлатые не помнят старики…

— Развесели!

Развесели хоть чем-нибудь!..

— Сухую землю

                      трактора скребут.

Так светит солнце,

что в глазах

темно.

Жестокое,

свирепое,

оно

вбивает в пашню

                       жесткие лучи…

— Спасибо, друг…

Развеселил.

Молчи.

Я не встречал за всю свою жизнь

этакой красоты.

Хлеба такие,

                 что сверху ложись —

выдержат:

до того густы.

Не верил,

             что все это наяву.

Радоваться б надо,

                        а я

выйду в поле,

стою и реву:

«Погибель

              растет моя…»

Вот уж действительно

                             дело труба!

Подсудное зреет

дело…

«Растите, хлеба!

                     Наливайтесь, хлеба!

Но только

куда ж я вас дену?..»

Тут арифметика не нужна.

Да что я,

           разве ослеп?

Да разве в амбарчик «Заготзерна»

влезет

        этакий хлеб!

Я ж в город еще зимою писал…

Требовал.

Умолял!

Угрожал!!

А мне в ответ:

нажми,

подтяни.

Нам, дескать, виднее

                           сверху…

На все мои слезные письма

они

комиссии шлют

                      для проверки.

…Ну и дождался.

Приехал один

«ответственный»

                      с бабьим голосом,

десять минут по усадьбе ходил

с видом Шерлока Холмса.

Очень долго в затылке скреб,

морщился недовольно.

Потом подошел ко мне

                               и изрек:

«Вы

с работы…

уволены…

Развал у вас непростительный…

Сдайте дела

заместителю…»

Я —

      к заму.

«Давай, —

              толкую ему, —

раз уж такое дело».

«Нет, —

говорит, —

ни за что не приму.

Чего мне?

             Жить надоело?»

Что делать прикажешь?

И тут, на беду мою,

без рассуждений и лишних слов

мы с замом

фамилию просто придумываем

и пишем:

«Контору принял Смирнов».

И —

началось!!

На себя пеняй,

но каждое утро

                    снова

Смирнову в приказах дают нагоняй,

в крайцентр вызывают Смирнова.

Смирнову весь день за звонком звонок

(мы уж и сами не рады), —

Смирнову — письма,

Смирнову — зарплата…

А я

буквально падаю с ног.

Ты вот смеешься,

а участь моя

была непонятней снов.

Я даже поверил,

                     что я — не я,

а этот самый

                 Смирнов…

…Представь:

сентябрь.

Под грузом немалым

машины ревут угрожающе.

И в грохоте,

                в ливнях

                            сплошным навалом

идет

на меня

урожаище!!

Идет необъятный.

Идет полновесный!

И знает:

           погибнуть ему не позволим…

Навесы.

Навесы.

Навесы!

          Навесы!!

Мы строили их до кровавых мозолей,

за этим делом невиданной спешности

забыв про еду,

                  про усталость и славу…

Так строят за ночь

в бою

переправу —

с такой же яростью

и неизбежностью!

А если уснешь,

                    то и сны об одном:

грязь,

перемешанная с зерном.

Фары по окнам.

В глазах круги.

Хлюпающие сапоги…

И снова

          нет ни ночи, ни дня!

Снова шагаешь,

погоду кляня.

Снова

        охрипшая шоферня

кроет господа

и меня…

Потом я читал —

                        хвалили в докладе:

Смирнов, мол, отлично работу наладил…

Приехал к нам секретарь крайкома

(мы с ним по фронту еще знакомы).

Узнал.

Подивился смирновской славе,

долго смеялись над ней.

Фамилию в грамоте переправил,

вручил эту грамоту

мне…

Сейчас это странно все,

а тогда

думал:

        песенка спета…

Большой урожай был…

Прямо беда!

Почаще б такие…

                       беды.

Линия…

Сколько все ж таки странного

простые слова таят!..

До самой Москвы

                       столбы телеграфные

за руки взявшись

стоят.

Они хранят трудовое братство

в неласковом свисте зимы.

Они помогают друг другу

                                  взобраться

на горы и на холмы.

Они вникают в любую суть,

им просто некогда зябнуть.

Они стоят.

И слова несут

о любви,

о процентах,

о зяби.

Они

      чувствительнее, чем нерв,

и могущественнее, чем бог…

Но вот один проводок,

                              зазвенев,

скручивается в клубок.

И слова начинают,

                         как крупные сельди,

хвостами

бить в невода…

Товарищ врач телеграфной сети,

вылечи

          провода!

Пожалуйста, вылечи!

Это надо!

Иначе —

            сердце не вынесет…

Товарищ ремонтник,

если бы знал ты,

что

    от тебя зависит!

Скорей!

Чтоб зимнюю ночь рассекло

звонком,

           как полоской зари.

Скорей!

Чтоб ревела трубка:

                          «Алло!!!»

…Говори, Москва,

говори!

Не привез я таежных цветов —

извини.

Ты не верь,

если скажут, что плохи

                               они.

Если кто-то соврет,

что об этом читал…

Просто

          эти цветы

луговым не чета!

В буреломах

                на кручах

пылают жарки,

как закат,

как облитые кровью желтки.

Им не стать украшеньем

                                 городского

                                               стола.

Не для них

               отшлифованный блеск

                                              хрусталя.

Не для них!

И они не поймут никогда,

что вода из-под крана —

это тоже вода…

Ты попробуй сорви их!

Попробуй сорви!

Ты их держишь,

и кажется,

             руки в крови!..

Но не бойся,

цветы к пиджаку приколи.

Только что это?

Видишь?

Лишившись земли,

той,

таежной.

неласковой,

гордой земли,

на которой они на рассвете взошли,

на которой роса

                     и медвежьи следы, —

начинают стремительно вянуть

                                          цветы!

Сразу гаснут они!

Тотчас гибнут они!..

Не привез

              я таежных цветов.

Извини.

Ходят люди по улицам плавно —

ростом

         выше столбов рекламных.

густолистых каштанов выше…