Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Из-за стола встанем.

Пойдем к богиням,

                         к нашим судьям бессонным.

Где нам обоим

                   приговор уже составлен.

По меньшей мере мы приговорены —

к ссоре…

Богини сидят,

                  в немую тьму глаза тараща.

И в то,

         что живы мы с тобою,

верят слабо…

Они ревнивы так,

                       что это даже страшно.

Так подозрительны,

                          что это очень странно.

Они придумывают разные разности,

они нас любят горячо и неудобно.

Они всегда считают

                           самой высшей радостью

те дни, когда мы дома.

Просто дома…

Москва ночная спит

                           и дышит глубоко.

Москва ночная

до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням

                     два не очень трезвых

                                                 бога.

Желают боги одного:

быть собою.

А. К.

Будь, пожалуйста,

                       послабее.

Будь,

пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

      запросто.

И тогда я вымахну —

                             вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную.

Я решусь на все неизвестное,

на все безрассудное, —

в море брошусь,

                     густое,

                              зловещее, —

и спасу тебя!..

Это будет

             сердцем велено мне,

сердцем велено…

Но ведь ты же

                   сильнее меня,

                                     сильней

и уверенней!

Ты сама готова спасти других

от уныния тяжкого.

Ты сама не боишься ни свиста пурги,

ни огня хрустящего.

Не заблудишься,

                     не утонешь,

зла не накопишь.

Не заплачешь

                  и не застонешь,

если захочешь.

Станешь плавной

                        и станешь ветреной,

если захочешь.

Мне с тобою —

такой уверенной —

трудно

         очень.

Хоть нарочно,

                   хоть на мгновенье, —

я прошу,

           робея:

помоги мне в себя поверить,

стань

       слабее.

Аленке

— Погоди!.. —

А потом тишина и опять:

— Погоди…

К потемневшей земле

                             неподатливый сумрак прижат.

Бьют по вздувшимся почкам

                                      прямые, как правда,

                                                                дожди.

И промокшие птицы

на скрюченных ветках дрожат…

Ливень мечется?

Пусть.

Небо рушится в ярости?

Пусть!

Гром за черной горою

                              протяжно и грозно храпит…

Погоди!

Все обиды забудь.

Все обиды забудь…

Погоди!

Все обиды забыл я.

До новых

            обид…

Хочешь,

           высушу птиц?

Жарким ветром в лесах просвищу?

Хочешь,

           синий цветок принесу из-за дальних морей?

Хочешь,

завтра тебе

озорную зарю посвящу.

Напишу на заре:

«Это ей

          посвящается.

Ей…»

Сквозь кусты продираясь,

                                  колышется ливень в ночи.

Хочешь,

тотчас исчезнет

                     свинцовая эта беда?..

Погоди!

Почему ты молчишь?

Почему ты молчишь?

Ты не веришь мне?

Верь!

Все равно ты поверишь,

                                когда

отгрохочут дожди.

Мир застынет,

                   собой изумлен.

Ты проснешься.

Ты тихо в оконное глянешь стекло

и увидишь сама:

над землей,

               над огромной землей

сердце мое,

сердце мое

              взошло.

Г.П. Гроденскому

Живу, как хочу, —

светло и легко.

Живу, как лечу, —

высоко-высоко.

Пусть небу

              смешно,

но отныне

ни дня

не будет оно

краснеть за меня…

Что может быть лучше —

собрать облака

и выкрутить тучу

над жаром

              песка!

Свежо и громадно

поспорить с зарей!

Ворочать громами

над черной землей.

Раскидистым молниям

душу

открыть,

над миром,

над морем

раздольно

             парить!

Я зла не имею.

Я сердцу не лгу.

Живу, как умею.

Живу, как могу.

Живу, как лечу.

Умру,

       как споткнусь…

Земле прокричу:

«Я ливнем

вернусь!»

На плесе,

на плесе

немеешь от восторга.

Хотя мы

           на плесе

лишь гости.

И только…

Я в танце как в смерче

витаю,

отчаясь…

Все меньше,

все меньше

за себя ручаясь!..

Язык полунамеков,

где все еще —

                   в наметках,

где всхлипы

оркестра

и легкое кокетство.

Шуршащие нейлоны

и парни,

           как лорды!

И ревность,

и мука,

и вихревая музыка.

Заманчивые плечи,

разбитые надежды…

Да что ж это?

Да где ж я?

На плесе.

            На плесе.

На плесе —

спокойно…

А мамы,

           а мамы

забыто и туманно

на плес глядят с балкона.

Испуганно и чутко

застыли в движенье:

«Ну, как моя дочурка?

Как там

Боженка?!.

Парень с нею нежен, —

ни на кого не смотрит…

Приятно,

            конечно…

Но молод.

Молод!..

Угощает рьяно…

Да что уж там!

                   Ладно…

Но замуж ей рано!

Рано!

Ой, рано!..

Ее я,

      наверно,

предупреждала мало…»

Скажу вам откровенно,

товарищи мамы:

благие возраженья

отвергнуты отважно.

Теперь уже Боженка

не ваша,

не ваша!

Теперь уже не спросит,

не спросит,

               не скажет…

А все будет проще:

однажды,

однажды

придут они

               вместе, —

от страха чуть живы…

«Мы с Иржи

решили…

Решили…

             Не смейся…»

Да где уж там смеяться

(и руки как плети)…

А все было ясно

на плесе,

на плесе.

На плесе,

            где жарко,

где музыка роскошна…

Где мы —

только гости.

Вот что мне жалко.

Полны подвалы Эгера

богатством дорогим.

Полны подвалы Эгера

вином —

да каким!

В подвалах,

               как в забое

прохладном и глубоком.

В подвалах,

               как в соборе,

где бочки

вместо бога!

А в каждой из бочек

веселье клокочет.

А в каждой

               столько свадеб,

что их, пожалуй,

хватит

на пять

          тысячелетий!

На сотни

поколений!

Хватит,

          достанется,

да еще останется!

А в этих

чанах

до самого верха —

венгерский чардаш

будущего

            века!

А в этих

           пенится,

крепчая постепенно,

свиданья первые,

рожденья первенца!..

Конечно,

            так и будет! —

я слышу не напрасно

размашистые бури

будущих праздников!..

Теперь мы это поняли,

теперь уже

              нам верится

и в надпись

(явно спорную) —

«ИН ВИНО —

                    ВЕРИТАС!»

В этом виноделы

понимают толк…

Но что же ты наделал,

медок,

медок?!

Стаканы

           вновь полные.

Каблуки —

               дробью!..

Что дальше —

не помню.

При всем моем

                    здоровье.

Ходит пол

              ходуном, —

танцуют венгры.

На раздолье степном

разгулялись ветры…

А скрипач, —

                  ай, скрипач!

Ах, дьявол!! —

к скрипке

            прикипел-припал

плечом окаянным!

Он так придумал,

                       так захотел,

так приказал он…

Скрипки бешеная метель

бушует по залу!..

Проходит девушка одна,

хрустя

        юбкой.

На всех посматривает она

легко и юно.

Чего, мол,

             ты застыл, чудак, —

стоишь смирно.

Я просто так,

                  просто так

иду

мимо…

Я, может,

            еще раз взгляну,

пожму плечами…

И вдруг, —

               повернувшись ко мне:

                                             «А ну,

станцуем чардаш!»

И вот пошло!

                  И вот началось!

Закружилось!

И вот над нами

                     две тысячи гроз

ахнули,

ширясь!..

А сердце звенит:

                      пропал, пропал…

Рушатся стены…

А скрипач, —

                  ай, скрипач!

Ах, стерва!!.

Эгей,

       черт тебя возьми!

Давай чаще!!.

Танцуем мы,

                танцуем мы

чардаш!

Чардаш!..

Земля, кружись!

                     Мир, кружись!

Кружись и смейся!..

Раскручивается

                    наша жизнь

с планетою вместе!

Пускай другие

                   берут покой,

сон

    и молчанье…

А мы выбираем

огонь!

Огонь!

Чардаш,

           чардаш!..

Мелькают лица,

                     летят слова

по белому свету…

Если закружится голова

у старой планеты,

стыдиться этого

                     не должна

планета,

           ручаюсь —

вместе с нами

в тот вечер

              она

танцевала чардаш.

Мальчики

             пьют не на свои.

На чужие пьют.

На папашины…

Глазки у мальчиков —

                              запавшие.

Губы —

          цвета выжженной земли.

Ресторанный стол

                        от еды ломится.

Ресторанный пол

                       от беготни кренится.

Мальчики

шальным вином греются.

Основательно пьют.

Не торопятся.

На тарелочках

                   желтеет жирно семга.

Разгулялись мальчики

во всю ивановскую!

Говорят официанту:

— Ша, Сема!

Мы сегодня при деньгах,

неси шампанское!.. —

Говорят официанту:

— Брось жалеть!

Коньяку тащи!

Подсыпь на пятак… —

Мальчики

решили взрослеть…

А взрослеют

                люди не так.

Не в вине, не в лихорадочной мгле,

не в чахоточном дыму папирос.

Люди взрослеют

                      на земле,

мокрой

          от рокочущих гроз!

Взрослеют люди,

                       понимая простор.

Возвращаются

                   встречать свой рассвет,

повзрослев на полках

дальних поездов,

повзрослев на скалах

ближних планет.

Взрослеют люди

                      на распеве крутом.

Взрослеют,

сердце для других разбросав…

И не пьют?

Да нет — пьют!

                     Дело не в том.

Дело в большем.

Дело в честных глазах…

Ладно, мальчики!

Гулять — так до зари.

Пусть над вами

                     люстры звякают хрупко…

Мальчики

             пьют не на свои.

Задолжали сами себе.

Крупно!

Э. Неизвестному

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

                     в правоту резца…

Но постепенно

из сплошного чада

плывет лицо.

Верней —

             подобие лица.

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать любому существу.

Ребенку,

           женщине,

                        герою,

                                старцу…

Так оживает камень.

Он —

        в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше не идти…

Но вот уже

               с мгновением великим

решимость Человека сплетена.

Но вот уже

               грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

           Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

                           не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю

               жить.

Поверь в меня светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую, раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

         толчками

                     каменная кровь.

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

                          течет слеза…

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

              гранитные глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего ветра.

В меня уже вошла

                        твоя весна!..»

А человек,

который создал

                     это,

стоит и курит около окна.

Ваш выход, артист.

Ваш выход.

Забудьте

           усталость и робость…

Хотя не для вас ли вырыт

зал,

бездонный, как пропасть?

И вам по краю,

                    по краю,

по очень опасной грани,

по грани,

            как по канату,

с улыбкой двигаться надо…

Ваш выход, артист…

Вы сами

не создавайте иллюзий,

что люди,

             сидящие в зале, —

сплошь

достойные люди.

Конечно, достойных гораздо

больше, —

куда ни взгляни.

Все это так.

Но разве

ждут вас

           только они?..

Вот эти, —

               которые в третьем, —

они вас встретят истошно,

они вас овацией встретят!

Но вы же знаете точно:

они от безделья

                     лечатся, —

на прочее им наплевать, —

они пришли

                 поразвлечься,

животики надорвать…

А вот,

        ожидая шуток, —

самодовольства полон, —

сидит

почтеннейший жулик,

который пока

не пойман.

Он будет во время вечера

брюзжать, что в зале

                            жара…

Так что ж вы здесь,

вроде веера?..

Ваш выход, артист.

Пора…

Зал

     покашлял внушительно

и трепетно замолчал…

Да здравствует

оглушительная

ненависть к сволочам!

Во весь разворот

без остатка,

высокое слово,

                   трудись!..

Пора…

Поднимайтесь в атаку.

Ваш выход,

товарищ артист!

Владимиру Резвину

Вот на доме

                потемневшая охра.

И от этого сразу же заметнее

неживые,

            нарисованные окна —

с настоящими рядом.

Для симметрии…

Как старался художник!

                               Как старался!

И, наверное,

                себе казался смелым.

Как он в тайнах искусства

                                   разбирался!

Даже стекол блеск

передать сумел он…

Нарисованные окна?

Пустое!..

Только я хочу туда

                         постучаться!

Кто живет

в нарисованном доме?

Создает

нарисованное счастье?..

Расскажите,

               почему,

                         зачем я верю

в то,

что, выпятив бумажные груди,

важно входят

                 в нарисованные двери

нарисованные, плоские люди.

Головами

            нарисованно качают,

на судьбу свою

не слишком в обиде.

На приветствия живых

                               отвечают…

Вы не видели таких?

Я видел!

Пишу вам по праву ровесника,

уважаемая Франсуаза…

Возможно,

вздохнув невесело,

письмо вы поймете не сразу.

То,

    над чем вы горюете,

вы знаете лучше всего…

Ходят по улицам

                       люди

возраста моего.

В Лондоне и в Париже

замашки у них одни.

Свое поколение

лишним

всерьез

          называют они.

Они вас считают

                       знаменем

неверия и порока.

Они вас считают

                       снадобьем

и даже чуть-чуть

пророком.

Пророки обычно безжалостны,

но я не под богом

рос…

Ответьте, пророк, пожалуйста,

на очень нестранный

                             вопрос:

кому вы

          все ж таки

                        лишние,

парни,

нарочно небрежные?

Девчонки,

модно подстриженные,

не слишком гордые,

грешные?

Зачем ваши души

                        выданы

в липкие лапы молвы?

Кому это все ж таки

                           выгодно,

чтоб лишними

были вы?

Чтоб вы обо всем

забывали?

Чтоб жизнь вам казалась

тесною?

Чтоб вы

           вином запивали

песню,

         лишь с виду дерзкую:

«Мы

      лишние.

Мы неуемные.

Нас понимает

любой!

Политики

             не признаем мы,

а признаем любовь!

Рабы

      разгулявшейся плоти,

мы —

лишнее поколение —

унылое чувство

                     локтя

сменили

            на чувство колена.

Мы лишние,

лишние,

лишние!

Лишние нощно и денно!..»

Конечно,

все это —

             личное,

личное ваше дело…

Но вот

         к небрежному парню

неумолимо и веско

однажды —

                для вящей памяти —

ляжет на стол

повестка.

«Я лишний…

Не надо!

Я лишний…

С политикой я не знаком».

Но рявкнет фельдфебель рыжий:

— Прр-р-рямо-о!

Бегом!! —

А через пару суток

в очень серьезный день

парню

дадут подсумок,

в котором —

                 сорок смертей.

Потом поведут —

погонят

(он будет не лишним

в строю!).

И пуля его уколет

в Африке,

в первом бою…

Над высушенной гвоздикой

прошебаршит гром.

И на песок

               тихий

тихо

      вытечет кровь.

Станет сердце

                   неслышным.

Небо застынет в глазах..

«Не надо…

Ведь я же

лишний…» —

успеет парень

                  сказать.

Но будет

грохотом танка

в землю

           вдавлена фраза!

И все оборвется…

Так-то,

уважаемая Франсуаза.

А где-то

           в своем Париже,

которого не повторить,

станет девчонка стриженая

лишние слезы

лить.

Лишними станут подруги,

лишним покажется март,

лишними станут руки,

привыкшие обнимать.

Будет войной зачеркнут

ее молчаливый Жан…

Мне жалко

               эту девчонку.

Мне этого парня

жаль.

Небрежного,

                 лишнего парня,

которому нравится бокс.

Который в своей компании —

по общему мнению —

бог.

Он говорит медлительно,

он знает

           новинки джаза.