Золотой ключ (№1) - Золотой ключ. Том 1

«Как бы он поступил на моем месте?»

Ответ пришел сразу. Алехандро сделал два шага к стулу с картиной.

– Вы сомневаетесь во мне? – сказал он быстро и негромко, и советникам пришлось умолкнуть, чтобы расслышать его слова. – Вы сомневаетесь в здравомыслии человека, который вынужден держать на одной чаше весов свое настоящее и будущее, а на другой – прошлое своего отца. – Он больше не сдерживал голос. – Эйха, по-моему, в этом вы не одиноки. Вполне возможно, король Пракансы как раз в эту минуту тоже сомневается во мне.

Ему удалось завладеть вниманием конселос. Все они как-то упустили из виду, что успешное сватовство – это еще не женитьба.

– И, вероятно, вскоре он убедится, что его опасения не напрасны. Я совсем не такой, как мой отец, все вы это прекрасно видите и ни на миг не позволяете мне забыть об этом. Должно быть, король Пракансы считает точно так же… Каким он представляет наследника своего престола? По логике вещей вполне может случиться, что я займу его трон. Или вы не допускаете этой мысли? Вам не приходит в голову, что он может отменить свое решение и потребовать, чтобы мы вернули портрет принцессы? – Его ладонь медленно опустилась на раму картины. – Вы правы, она настоящая красавица. Что, если Праканса сочтет меня недостойным этой жен-шины? – Он пожал плечами. – Наверное, она будет права. Грош цена герцогу, который даже в таком простом деле не может положиться на своих советников. Что уж тут говорить о таких серьезных делах, как война? – Он окинул придворных вопросительным взглядом. – Или я не прав?

Это вызвало бурю протеста: конечно, ваша светлость может на нас положиться в любом деле, конечно, король Пракансы считает вашу светлость идеальным женихом для своей дочери.

– Ваша светлость, вы их обыграли, – прошептал Мартайн.

– В самом деле? – так же тихо сказал Алехандро. – Хорошо. Он ослепительно улыбнулся, и вмиг полегчало на душе: конселос заметно успокоились. Аналогично они реагировали на миролюбивые взоры и добродушные шутки его отца после свирепых разносов.

А потом Риввас Серрано заговорил о пракансийской живописи, о художнике, написавшем портрет принцессы, и напомнил, что нынешний Верховный иллюстратор Тайра-Вирте, ответственный за документирование всех событий в жизни герцогства, – не кто иной, как Грихальва. И вновь поднялся ропот.

– Мердитто! – в сердцах выругался Алехандро.

– Ваша светлость! – Серрано выбрался в передний ряд советников, за ним по пятам следовал до'Саенса. – Ваша светлость, умоляю, не будьте пристрастны. Найдите в себе мужество понять, что всеобщая неприязнь к человеку, которого вы назначили Верховным иллюстратором, вызвана лишь тревогой за ваше благополучие.

– Боюсь, тревога за мое благополучие не столь велика, как зависть к Грихальва, которые превзошли твое семейство.

– Ваша светлость!

– Эйха, Риввас, не надо излишнего драматизма. Может, я и не сидел на отцовских коленях, когда в этом зале решалась судьба герцогства, но у меня есть уши. Я прекрасно знаю, насколько укоренилась старая вражда между Грихальва и Серрано.

– Ваша светлость, на то есть серьезная причина.

– Нет причины! – отрезал Алехандро. – Нет причины, потому что нет доказательств. Ни ты, ни кто-либо из твоих родственников их так и не предъявил. – Он в гневе ударил ладонью по спинке стула. – Мердитто, кабесса бизила! И это – мой советник! Да что я могу от тебя услышать, кроме завистливой и трусливой хулы?

– Ваша светлость. – Дородный, внушительный Эдоард до'Нахерра поспешил заступиться за Ривваса. – Ваша светлость, разумно ли упрекать нас за заботу о вашем благополучии? Мы давно знаем Сарагосу, привыкли к нему…

– Привыкли шпынять его как шута, – возразил Алехандро. – Или я не говорил, что у меня есть уши? – Он схватил себя за ухо, дважды дернул. – Я считаю, что еще слишком рано судить о достоинствах и недостатках Сарио Грихальвы. Он еще ничего не сделал, кроме сущего пустяка – предотвратил войну. – Он снова окинул конселос взглядом и понял, что словесная оплеуха не осталась незамеченной. – Ту самую войну, за которую ратовали вы все, опираясь лишь на слухи и домыслы. Ту самую войну, на которой совершенно напрасно погибло бы множество тайравиртцев и пракансийцев. – Он смотрел только на до'Нахерру, хотя обращался ко всем. – Марчало, сейчас я ему доверяю больше, чем вам. По той же причине, по которой его ненавидит Риввас Серрано. Грихальва умеет отличать истину от лжи. Он стал моим Верховным иллюстратором. Он будет моим Верховным иллюстратором. Смиритесь с этим. Было видно, чего стоит до'Нахерре держать себя руках.

– Ваша светлость, мы опасаемся, что его род окрепнет и захватит власть. Прошу не счесть за дерзость, но даже ваша подруга…

– Грихальва. Верно. – Алехандро повел вокруг острым словно коса взглядом. – Неужели вы все разучились считать? Неужели в одночасье запамятовали нашу историю? При моем отце было четверо влиятельнейших Серрано: Верховный иллюстратор, любовница, Премиа Санкта, консело. – Он уставился на Ривваса. – А теперь осталось только двое. Эйха, разве вы не видите, что солнце рода Серрано клонится к закату?

– Дело не в нашем солнце, ваша светлость.

– Правда? А в чем же, Серрано? Риввас не дрогнул под его взором.

– В колдовстве.

Алехандро отступил на шаг и растянул губы в язвительной ухмылке.

– Ах, да, как же я забыл? Темная волшба! Ну конечно. – Он, шагнул за спинку стула, взялся за верхние углы рамы. – Риввас, объясни, что это за волшебство? Молчишь? Надо полагать, злое, иначе бы ты не обвинял в нем Грихальву. Допустим, это действительно темная волшба, но все-таки мне очень интересно, на что он способен. Мы уже выяснили, что оживлять покойников с помощью холста и красок он не умеет. В чем же тогда заключается его пресловутое могущество? Может, попросить его, чтобы он явил нам во плоти эту женщину? – Алехандро грациозным жестом указал на портрет. – Принцесса жива и здорова, но, увы, она не с нами, а в Пракансе. Путь оттуда неблизок и небезопасен, почему бы не сберечь время? Скажем Верховному иллюстратору, чтобы перенес ее сюда посредством своего волшебства. Побормочет заклинания, бросит в картину щепоть порошка, и моя невеста предстанет перед нами во всей своей красе… Что? Это невозможно? Почему, Риввас? Ты же так старался убедить меня, что он могущественный колдун. Эйха, в чем же кроется его могущество?

– В том, что он может стать герцогом, – прохрипел до'Саеиса. – Если Серрано правы, если Сарио Грихальва владеет магией…

–..то он способен запросто прикончить меня, а заодно и всех вас, – подхватил Алехандро. – И даже всех жителей Мейа-Суэрты. – Он сокрушенно покачал головой. – Неужели вы всерьез верите, что один человек может захватить власть над целым герцогством?

– Верро Грихальва мог бы этого добиться.

– Верро Грихальва погиб, спасая от смерти до'Верраду. – Все, кроме Алехандро, невольно покосились на картину за его спиной – громадный оригинал “Смерти Верро Грихальвы” кисти Пьедро.

Меньшая по величине картина с тем же названием – работа другого Грихальвы, Кабрайо, – висела на противоположной стене. – А теперь Сарио Грихальва спас до'Верраду от бесчестья, предотвратил бессмысленное кровопролитие.

Толпа еще не рассеялась, но уже заметно разделилась на кучки единомышленников. Эстеван до'Саенса и Риввас Серрано держались вместе, Эдоард до'Нахерра, как всегда, стоял особняком. Все молча ждали, что еще скажет герцог.

“Они меня изучают, оценивают… Эйха, а мне самое время изучить и оценить их”.

Герцог отошел от стула с картиной, вступил в толпу. Один лишь Марчало Грандо был одного роста с ним, остальные ниже. Алехандро давно заметил, что низкорослые люди тушуются рядом с высокими; в чем тут секрет, он не знал, но помнил, что отец часто этим пользовался. Теперь настал и его черед воспользоваться этим странным феноменом. Он поочередно оглядывал с головы до ног каждого советника, смотрел ему в лицо, позволял смотреть в свое, потом еле заметно кивал. Заставлял их смущаться, переминаться с ноги на ногу, отводить глаза, гадать, что он думает. Наконец Алехандро вернулся к стулу с картиной.

– Вы меня не знаете, – сказал он спокойно. – Я вполне отдаю себе в этом отчет. Мне также понятны ваши опасения, ваша растерянность, Бальтран до'Веррада был не из тех, кого легко забыть или заменить. Я это понимаю. – Он тяжело вздохнул. – Прощу только об одном: дайте мне время. Нам с вами надо лишь привыкнуть друг к другу, и все будет хорошо.

Тут зашевелился Риввас Серрано.

– Но, ваша светлость…

– Да уймись ты наконец, номмо Матра! – с раздражением оборвал его; Эдоард до'Нахерра. – Не видишь дальше собственного носа! Нынешний Верховный иллюстратор – Грихальва. Через каких-то двадцать лет он будет мертв или при смерти, тогда и вернемся к этому разговору.

Алехандро хотел было возразить, ибо в подобном заступничестве вовсе не нуждался, но прикусил язык. Сейчас важнее всего – усмирить их. И к тому же Марчало Грандо, как ни крути, сказал правду.

«Двадцать лет… Какие бы чувства я испытывал, если бы знал, что мне еще жить и править всего-навсего двадцать лет?»

Ему вдруг пришла в голову мысль, что править двадцать лет он не очень-то и желает. Особенно если придется каждый день спорить до хрипоты с глупыми и упрямыми советниками.

Алехандро вздохом глянул на портрет иноземной красавицы.

"Все хотят меня на ней женить. Матра послала мне Сарио Грихальву, с его помощью я обуздаю компордотту придворных. А еще обуздаю свою, и в этом мне посодействует Сааведра”.

* * *

Возле, двери Раймон задержался, протянул руку к щеколде, но не дотронулся. Сделал глубокий вдох – это помогло, в голове прояснилось.

Он решительно поднял щеколду, отворил дверь и вошел в кречетту.

Не надо было оглядываться, даже коситься по сторонам, чтобы удостовериться: все здесь на своих обычных местах. Только Ферико сидел не на своем стуле, а на том, что раньше принадлежал Отавио, а еще раньше – Артурро. Сиживали на нем и другие Премио Фрато, но Раймон не помнил их по именам. Хотя при желании мог бы вспомнить – их портреты, Пейнтраддо Чиевы, висели в Галиерре Вьехос Фратос, небольшой комнате, куда дозволялось входить только Одаренным – чтобы знали и не забывали, кто заложил устои их семьи и чем рискует тот, кому не по нраву добродетельная жизнь и беззаветное служение.

Раймон был облачен в привычный черный наряд, хотя компордотта этого не требовала. В сиянии свечи поблескивала его Чиева. Пышные волосы ничуть не поредели, но в них появилось серебро; правда, Раймон не верил, что сойдет в могилу седым как лунь.

Пустой стул возле громоздкого стола предназначался для него. Раймон приблизился к стулу, взялся за резную спинку; в суставах пальцев вспыхнула боль, но ни один мускул не дрогнул на его лице Он стоял, выпрямив спину и расправив плечи, с высоко поднятой головой, и не прятал глаз. Не прятал свою сущность.

Неоссо Иррадо. Так его звали когда-то. В незапамятные времена.

"Сарио улыбался бы им… А я не могу. У меня нет его силы.

Только страх, и гнев, и горечь поражения”.

Они – оставшиеся в живых Вьехос Фратос – тоже не прятали глаз. Их было девять. Он – десятый. Сарио – одиннадцатый.

Девять человек сидели вокруг стола и молчали. Восемь из них ждали, когда заговорит девятый.

"Ферико, – подумал Раймон. – Это будет Ферико”.

Но заговорил Дэво. И у Раймона екнуло сердце.

– Номмо Чиева до'Орро, – негромко возгласил Дэво. – Во имя нашей сущности. Правду, Раймон. Ничего, кроме правды. Правду? Раймон и не собирался ее скрывать.

– Он – нечто большее. Нечто иное.

– Насколько большее? Насколько иное?

Этого он и сам не знал. Так и ответил. А еще сказал, что доказательств нет, только слухи. И намеки самого Сарио, но опять же ничем вещественным не подтвержденные.

Да, никаких доказательств. Даже Кита'аб – не доказательство. Эти люди просто не поверят, что Фолио – совсем не то, за что его принимали еще их предки. Вовсе не учебник для художников, откуда можно и должно черпать приемы, рецепты и правила. (Что с того, что он далеко не полон? Для Грихальва имеют значение лишь те страницы, которые существуют, лишь те отрывки, которые расшифрованы.) О намерениях Сарио Раймону ничего не известно, но, судя по компордотте Верховного иллюстратора, он узнал немало тайн Кита'аба. И не собирается делиться ими ни с кем. Но это всего лишь догадка. А догадка еще не улика.

Да, улик нет. Заявить, что Фолио – это Кита'аб? С чего Раймон это взял? Со слов Сарио? Но мало ли что может прийти в голову Сарио? Заявить, что он видел зачарованный портрет Сарагосы Серрано? Но в Мейа-Суэрте костная лихорадка не такое уж редкое явление, и не только Грихальва бывают ее жертвами. Заявить, что Пейнтраддо Чиева Сарио – всего лишь простой портрет? Но при чем тут колдовство? Просто честолюбивый, целеустремленный юноша не пожелал отдавать в чужие руки ключ к его будущему, к его Дару, к самой его жизни.

Ключ. Чиева. На каждом шагу – Чиева. Чиева до'Орро, Чиева до'Сангва. Несть числа ключам, несть числа замкам, несть числа потайным дверям.

Фолио – это тоже дверь. Возможно, на одной из ее страниц Сарио нашел ключ. Возможно, он сам – ключ.

Он – нечто большее. Нечто иное. Сарио Грихальва не такой, как другие Одаренные. Сарио Грихальва всегда был не таким, как другие Одаренные. И лишь одно Раймон знал наверняка: только отличный от других, только исступленный гений мог в одиночку добиться того, чего другие тщетно добивались вместе на протяжении шести десятков лет. И на этот подвиг его благословил Раймон Грихальва, став соучастником заговора, о котором речь зашла один-единственный раз, – в чулане над этой комнатой, кречеттой.

– Есть основания полагать, – сказал Дэво, – что один из нас совершил серьезный проступок. Есть основания полагать, что его компордотта заслуживает самого строгого осуждения.

Раймон еще крепче сжал резную спинку стула. Он не будет выгораживать соучастника. Он откроет правду.

– У Сарио всегда были свои взгляды на компордотту. Это черта его характера.

И тут Ферико заговорил в первый раз:

– Недозволенная черта. “Правду. Ничего, кроме правды”.

– Наши запреты никогда его не останавливали.

– А почему? Он что, особенный? Лучше нас?

– Думаю, он уже в этом не сомневается, – тихо ответил Раймон. – Ведь он стал Верховным иллюстратором.

– Но как он этого достиг? – допытывался Ферико. – Путем соблюдения нашей компордотты? Тебе хорошо известно, почему мы так заботимся о компордотте, почему так настаиваем на ее соблюдении, не давая поблажек ни себе, ни другим. Если нарушить эту традицию, беда себя ждать не заставит. Вообрази, что случится, если наши враги пронюхают о Пейнтраддо? Мы предстанем перед всем народом как воплощение зла.

– О нас и так ходит немало слухов, – поддержал его Дэво. – Мы упорно пытаемся их развеять, но народ предпочитает верить в плохое, а не в хорошее. Особенно усердно мутят воду Серрано, а если откроется тайна Пейнтраддо… тогда нас прогонят, а то и вовсе под корень изведут. Мало ли в екклезии рьяных святош, призывающих прихожан побить нас камнями? Сама Премиа Санкта добилась, чтобы нам запретили отправлять религиозные обряды на людях. Спасибо герцогу Алехандро – приструнил мерзкую бабу, избавил нас от позора. – Он задумчиво покачал головой. – Все мы понимаем: компордотта – это железная необходимость. Мы, иллюстраторы, ходим по лезвию ножа, рискуем больше всех, даже больше остальных Грихальва мужского пола. Бесплодное семя, короткая жизнь, преждевременное старение… Много ли нужно, чтобы погубить нас окончательно? Пусть у Алехандро абсолютная власть, но она ему досталась слишком рано, слишком неожиданно. Он молод, неопытен, легко поддается внушению. Он будет искать поддержки у приближенных; а вдруг приближенные воспользуются этим, чтобы настроить его против нас? Достаточно одного ловкого, умного врага… – Дэво тяжко вздохнул. – Раймон, ты мудр и проницателен. Ты и сам все отлично понимаешь. Раймон поспешил дать отпор.

– Значит, вы судите Сарио. Но по традиции обвиняемый должен присутствовать на суде Вьехос Фратос. У него есть право защищаться.

– Сарио здесь нет, и мы ничего не можем ему сделать, – мягко сказал Дэво. – Раймон, ты начал партию без нас. Мы возмущены, но понимаем, что игру необходимо довести до конца, и не посмеем убрать с доски такую важную фигуру, как Сарио. Плохой, но свой при дворе лучше хорошего, но чужого. Катерин Серрано все еще Премиа Санкта, а Риввас Серрано – консело. Пока рядом с герцогом будет хоть один Серрано, нам расхолаживаться нельзя.

– Зачем вы меня позвали? – хмуро спросил Раймон. – Власти над вами у меня нет и уже никогда не будет, а Сарио Вьехос Фратос не указ. Или все-таки хотите, чтобы я призвал его к повиновению, убедил блюсти компордотту? Боюсь, ничего из этого не выйдет. Да, я начал партию, но игра давно идет без меня. Я не удержался на доске.

– Да, ты свою задачу выполнил, – согласился Ферико. – В твоей опеке Сарио больше не нуждается. Мы тоже не нуждаемся в твоих услугах. Увы, смерть герцога и назначение Сарио Верховным иллюстратором разрушили все наши планы. Очень уж не вовремя это произошло. Мы не были готовы.

– Не моя вина, – проворчал Раймон. – Именем Пресвятой Матери! Гибель герцога Бальтрана – случайность. Это могло произойти два года назад или через десять лет…

– В любом из этих вариантов у нас было бы время должным образом подготовить кандидата, – возразил Ферико. – Для Алехандро, или для наследника Алехандро, или для его внука. С любой проблемой можно справиться, когда есть время. А ты, Раймон, не дал нам времени. Благодаря тебе Сарио занял драгоценную должность, но скажи, кому это выгодно, кроме него самого? – Он покосился на других Вьехос Фратос и снова впился взглядом в лицо Раймона. – Полагаю, все согласны со мной: если бы ты не заступался за Сарио с таким жаром, мы бы его подвергли Чиеве до'Сангва задолго до злополучной поездки герцога Бальтрана в Пракансу.

– Нельзя карать художника за его талант! За его Дар!

– За талант – нельзя, – согласился Ферико. – Зато можно и должно – за компордотту, которую мы считаем опасной для семьи.

– Зачем вы меня позвали? – повторил Раймон.

– Видишь ли, на самом деле все гораздо серьезнее, чем ты думаешь, – тихо ответил Дэво. – Это благодаря тебе он поднялся наверх.

– Так речь идет о моей компордотте? Ферико смотрел на него не мигая.

– Раймон, ты умен и проницателен. Ты и сам все отлично понимаешь.

Раймон упал бы на колени, не держись он за спинку стула. Он сдавил ее сильнее, не обращая внимания на боль в руке. Это было нетрудно – ужас начисто отшиб все чувства.

«Сейчас они скажут…»

– Номмо Матра эй Фильхо. Номмо Чиева до'Орро.

Все как один. Кроме двоих: его самого и Сарио.

Сарио.

Всегда – Сарио…

Глава 28

Сарио был рад без меры: работа шла хорошо. Сааведре в конце концов надоело капризничать, вертеться и переминаться, она умолкла и приняла требуемую позу. Довольно долго он писал спокойно, а потому был немало огорчен, даже крякнул с досады, когда она тихонько кашлянула.

– Ну, в чем дело? – Он повернул к ней голову, пригляделся. – Матра мейа, да что с твоим лицом?

Она взялась за спинку стула и насупила брови.

– Почем я знаю? Мои глаза – на моей голове, а не на твоей.

– Так не пойдет, – возмутился он и воскликнул:

– Нет! Ведра! Не двигайся!

– Я хочу сесть. – Она так и сделала – осторожно опустилась на стул, элемент композиции.

Сарио вышел из себя. Даже бросил кисть.

– По-твоему, я художник алла прима? Помнится, ты сама писала Алехандро несколько недель. Сааведра слегка улыбнулась.

– Но ты ни разу не говорил, что из меня вышел бы художник алла прима. Или мне изменяет память?

– Вышел бы… Если б ты сама в это поверила и других убедила. А уж после этого писала сколько угодно – никто бы и слова не сказал.

Она прижала ко лбу тыльную сторону ладони, затем убрала волосы с глаз.

– Сарио, почему ты так не любишь детей?

– С чего ты взяла, что я их не люблю?

– Доброго словечка для них у тебя не найдется…

– Дети – это обуза. Сама же говорила, Игнаддио все время путается под ногами, мешает работать, а ведь он даже не твой сын.

– Тут я не спорю, с детьми всегда уйма хлопот. Но когда ты с ними говоришь, враждебность так и брызжет.

– Это из-за тебя, – ответил он бесстрастно. – Ради твоего счастья, таланта, тяги к творчеству. Ты же знаешь, я верю в твой Дар. Ты не можешь не быть Одаренной, и не возьму в толк, почему ты не желаешь, чтобы я тебя испытал.

– Незачем меня испытывать. Да что тебе объяснять, сам все знаешь.

– Да, Ведра, понимаю: ты женщина. Но это ничего не значит. Ты – иная. Я это вижу! Сколько раз тебе говорил, что Свет нельзя утаить! – Он картинно воздел руки. – Ты хоть понимаешь, от чего отказываешься? Ты – Грихальва, женщина, а значит, должна рожать детей… навсегда и добровольно отрекаясь от Луса до'Орро. – Он осклабился. – Знала б ты, сколько мужчин отдали бы что угодно в обмен на твои способности.

– Нет у меня способностей, кроме тех, которыми я пользуюсь или собираюсь воспользоваться.

– Да, тебе с самого рождения вбивали в голову, что женщинам надеяться не на что. Эйха, ты не представляешь, как меня это бесит! Ты всегда меня выручала, а теперь не позволяешь отплатить добром за добро. Я знаю, кто ты, знаю, кем ты можешь стать… если только согласишься пройти испытание, доказать самой себе, что у тебя есть Дар и все с ним связанное. – У Сарио сверкали глаза, казалось, от Подступающих слез. – Скажи, почему я должен только брать у тебя, ничего не давая взамен?

– Сарио…

– Ведра, раньше мы любые трудности делили на двоих, а теперь ты хочешь все взвалить на себя. – Он неподвижно сидел на стуле, не сводил глаз с картины. – Ты – это все, что у меня было.

Она долго вглядывалась в его лицо, затем очень тихо сказала:

– Сарио, времена меняются.

– Меняются. Люди тоже.

Она была бледна, черты лица заострились, под глазами лежали темные полукружья.

– Я не хотела тебя расстроить.

– Горькой правдой? Такой, как ты ее видишь? – Он печально улыбнулся. – Сааведра, я знаю, кто я и что я… Помню, сколько пришлось трудиться, чтобы стать тем, кто я есть. Ты не права, если считаешь, что эта должность предназначалась кому-то другому. Ты не права, если считаешь, что я бы не получил ее без твоей помощи.

– Это так, – подтвердила она невесело.

– Ну что ж. – Он с трудом расправил грудь, расслабил сведенные судорогой мышцы. – Ты действительно не желаешь пожертвовать материнством ради таланта?

– Сарио, я хочу детей.

– Это наши сородичи хотят, чтобы ты хотела детей.

– Дело не только в этом.

– Только в этом, не спорь. Тебе внушили мысль о детях, чтобы не ломать голову, как быть с твоим талантом.

– И с моим Даром? – Она улыбнулась и покачала головой. – Сарио, скажи, ты можешь передать свой Дар по наследству?

– Не могу, благодарение Матери и Ее мудрости. – Он поцеловал пальцы, коснулся ими груди. – Не хочу иметь никакого отношения к детям. Не хочу учить сопляков, хочу только писать картины.

Она долго всматривалась в его лицо, взвешивала слова, тон.

– Эйха, наверное, это и к лучшему, – сказала она безрадостно. – Из тебя бы не получился хороший отец.

Этот вывод показался ему совершенно необоснованным.

– Правда? С чего ты взяла?

– Мужчины, которые грубо ведут себя с детьми, редко становятся хорошими отцами. Правда, грубость бывает напускная; некоторые любят детей, просто стараются не показывать этого.

– Бассда, Ведра! Я пришел писать твой портрет, а не обсуждать проблемы отцовства. – Он жестом велел Сааведре подняться. Раздраженно попросил:

– Встань, граццо.

– Я устала. – Она и впрямь выглядела утомленной. – Хочу посидеть, отдохнуть. Пиши пока что-нибудь другое. Лампу, или графин, или фрукты. Они не будут жаловаться на усталость.

– Бассда, – пробормотал он. – Матра Дольча, ты испытываешь мое терпение.

– А ты будь художником алла прима, – предложила она; голос ее был елейным, а слова ироничными. – Что тебе стоит? Ты ведь у нас гений, а у гениев принято делать шедевры на одном дыхании. Возиться над картиной месяцами – это удел посредственности.

Он шумно втянул воздух в легкие, чтобы обрушить на нее гневную тираду, и вдруг обнаружил, что Сааведре уже не до него. Она прислушивалась к шагам за дверью.

Игнаддио. Ну конечно. Пришел подтвердить слова Сарио, что для художников дети – обуза.

– Ведра, – позвал Игнаддио. – Ведра, тебе надо идти.

– Идти? Куда? – Сарио метнул в Сааверду яростный взгляд. – Нет, ты останешься! Будем работать, хватит с меня твоих… Игнаддио просунул голову в комнату.

– Сожалею, Верховный иллюстратор, но ее зовет герцог. Он ждет во дворе у фонтана.

– Матра Дольча! – Со стула взметнулся вихрь розовых юбок и черных вьющихся локонов.

– Мердитго! – проворчал Сарио, когда она выбежала за дверь. Он зло посмотрел на Игнаддио, на кисть, на картину. – Я до скончания века не напишу этот проклятый портрет, если эта парочка не успокоится.

– Можно глянуть? – спросил Игнаддио.

– Нельзя глянуть! Я никому не позволяю смотреть на незаконченную работу.

– Но ты же сам обещал, что после наброска…

– Бассда! Не доводи меня. – Он махнул рукой. – Ступай, найди Диегу, должно быть, она в прачечной. Передай, что я ее зову, граццо. У меня к ней дело.

Игнаддио округлил глаза.

– Но… я думал, ты не можешь…

– Что я не могу? И какое тебе дело, что я могу, а чего не могу, что я вправе хотеть, а чего не вправе?

– До'нада, – растерянно пробормотал Игнаддио.

– Вот уж точно, До'нада. Адеко, уходи. Пришли ко мне Диегу. И не вздумай возвращаться, а то я не буду смотреть твои работы.

Он и не собирался смотреть работы Игнаддио; быть может, именно поэтому угроза возымела действие. Игнаддио скрылся с глаз, не Сказав ни слова.

* * *

Из маленького сада под увитыми виноградом арками Сааведра прошла в центральный внутренний двор и застыла как вкопанная. В двух шагах от нее стоял Алехандро; не сводил глаз с фонтана и не ведал о том, что она рядом, – журчание и всплески струй заглушали ее шаги. Его профиль был столь изящен, столь восхитительно четок, что ей захотелось сейчас же, не медля ни секунды, начать новый портрет. Раньше она писала его анфас или в три четверти – как-то в голову не приходило, что полный, как на монете, профиль вполне достоин воплощения на холсте. Высокий лоб частью скрыт расчесанными прядями (волосы все еще вьются, хотя он уже не ребенок), нос прямехонек (счастливчик – сколько мужских носов было сломано на занятиях борьбой и фехтованием!); точеная выемка между ноздрями и верхней губой, чувственные губы (Сааведра слегка покраснела при мысли, что лучше всех знает об этом). В меру выступающий подбородок свидетельствовал об упрямстве, но также и о волевом характере. Выступающий подбородок гораздо выразительнее скошенного, довершила свои размышления Сааведра.

Она направилась к Алехандро. Под ногами захрустел гравий. Герцог обернулся; профиль исчез, но Сааведру это не огорчило. В любой позе он был красив, любой его жест годился для портрета. И то, как он вскидывал голову, и то, как дергал уголком рта, и то, как взмахом широкой ладони прекращал спор, к которому внезапно утрачивал интерес, – пусть даже сам этот спор и начал.

Одарив ее своей знаменитой улыбкой (той самой – с изъяном), он шагнул навстречу, взял ее за руки. Брызги попали ему в лицо, а затем и ей и смешались в миг поцелуя. Но вдруг его улыбка исчезла, лицо стало серьезным, и Сааведра поняла: он пришел не потому, что соскучился.

Она села на изогнутую скамейку перед чашей фонтана и потянула его за рукав. Алехандро сел рядом.

– Что-нибудь случилось? Он не пытался увиливать.

– Каса-Варра. Я должен туда ехать.

– Что это? – Она напрягла память. – Никогда не слышала. Он царапнул каблуком по каменной плите, зацепил ее, надавил, словно хотел выковырнуть.

– Один из наших загородных особняков. Мы с отцом туда выезжали на лето, когда у него было не слишком много дел. – Он тяжело вздохнул – воспоминания об отце причиняли боль – и ковырнул плиту еще сильнее. – Сейчас там моя мать. Удалилась на покой.

Сааведра рассмеялась, хлопнула его ладонью по колену, чтобы пощадил плиту.

– Любящий и послушный сын спешит проведать свою матушку, пока она не устроила скандал. Так?

– Эйха, пожалуй. – Он легонько сжал ее руку, поднес к губам, поцеловал. – Прости меня, каррида… Номмо Матра эй Фильхо, прости. Я должен съездить к матери, обсудить с ней помолвку.

Она почти не ощутила боли. Была к этому готова. Столько раз травила себе душу, что та загрубела.

– Твою?

– Мою.

Она крепко сжала его руку. Чуть ли не до крови вонзила в нее ногти.

– Эйха, мы с тобой знали, что рано или поздно это случится. Ради этого и поехал в Пракансу твой несчастный отец. – Из чувства такта она не упомянула, что ради этого герцог Бальтран взял с собой портрет сына, написанный ею. Теперь эта картина во дворце пракансийского короля.

– Но не так же скоро!

– Не так, – откликнулась она эхом. – Но делать нечего, мы должны смириться. – И тут напускная отвага испарилась, а вместе с ней и независимый тон. – Бассда! Я не консело, искушенный в дипломатии и лицемерии! Алехандро, позволь, я тебе скажу, что испытываю на самом деле. Злость, страх, ревность, боль, растерянность, безысходность и любовь. Все сразу! А еще мне хочется реветь… – Она хрипло, прерывисто вздохнула. – Но это ничего не даст, кроме пятен на лице, красных глаз и распухшего носа, и ты больше никогда не захочешь на меня смотреть. Будешь любоваться только пракансийской красоткой… – Сааведра посмотрела на Алехандро. – Она красивая?