Золотой ключ (№1) - Золотой ключ. Том 1

Сарио вдруг охватило радостное возбуждение.

– Это ересь? Или шутка? Что это, Раймон. – Смеясь, Сарио воздел руки. – Моя цель – быть тем, кто я есть. Верховным иллюстратором при герцоге Тайра-Вирте.

– Зачем?

– Что значит зачем? Меня к этому готовили. Такие, как ты. Раймон приблизился к нему.

– Не я это начал…

– Не ты? Разве? Вряд ли Отавио с Ферико ограничились бы тем, что прожгли три дырочки на моей ключице. – Сарио дотронулся до камзола. – Положа руку на сердце могу сказать с уверенностью: меня бы мучили, как Томаса, чтобы погасить непокорный огонь. – Он беспечно пожал плечами. – Я – тот, кем ты хотел меня увидеть. Мог бы стать чем-то меньшим или чем-то большим, если бы меня предоставили самому себе… Но теперь я – тот, в ком Грихальва видят своего спасителя.

– Спасителя?

– А как же? Ведь это ко мне придет герцог – вынужден будет прийти, – чтобы спокойно править, держать в узде своенравных советников, заключать выгодные сделки и договоры с соседними странами, жениться, производить наследников, жениться еще раз, если первая супруга умрет при родах… Раймон, я буду документировать жизнь страны! Писать историю нации! – Он помолчал, тщась увидеть на морщинистом лице собеседника понимание и одобрение. – Вот чем мы занимаемся. Вот в чем наша задача. Сорвать маску с жизни, чтобы другие увидели голую правду.

– Твою правду?

– Каждый из нас пишет собственную правду. В крайнем случае искажает ее в угоду заказчикам. Чего не сделаешь ради денег!

– Ты никому не причинишь зла? “Он боится моей власти. Боится меня”.

– Никому, кроме тех, на кого укажет мой герцог.

– Сарагрсе Серрано? – Отвращения в голосе Раймона было не меньше, чем иронии. Сарио вздохнул.

– Раймон, да неужели тебе не все равно, что будет с Сарагосой Серрано? Эйха, я вижу, ты пытаешься найти доказательства тому, что я превращаюсь в чудовище… Но откуда уверенность, что это обязательно должно случиться? Раймон, я художник! Всю жизнь мечтал только об одном: писать картины!

У Раймона дрожали руки, он едва превозмогал обморочную слабость.

– Так в чем же дело? – хрипло спросил он. – Я благословил тебя. Пиши, как мы учили.

Сарио улыбнулся. “Напрямик так напрямик, – напомнил он себе. – Я не собираюсь тебя щадить”.

– Но у меня было много учителей. Много муалимов. И не все они – Грихальва.

– А… помнится, ты говорил о старом тза'абе…

– Ему хотелось, чтобы я стал вторым Пророком. – Сарио усмехнулся. – Матра эй Фильхо, ну почему на свете столько охотников лепить все что им вздумается из живых людей? Раймон, я что для тебя, кусок глины? А моя голова – горшок, да? И в нем можно хранить лишь то, что изволили вложить мудрецы вроде тебя, Артурро, Отавио и Ферико? Ну конечно, ведь дети сами думать не способны. И не должны ни в коем случае! Детей надо держать в ежовых рукавицах компордотты и правил покойников…

– Покойников?

Сарио всегда злился, когда его не понимали. И выходил из себя, когда его не желали понять.

– Вьехос Фратос, – стал объяснять он, – Артурро, Отавио. Они мертвы. А другие очень скоро к ним присоединятся: Ферико, Дэво. По сути, они уже покойники – костная лихорадка убила их Дар. И ты мертвец, Раймон, хоть и протянешь еще несколько лет на этом свете. – От его спокойствия не осталось и следа, он весь обратился в ледяной гнев. – Все мы смертны, Раймон. Все, кроме Верховных иллюстраторов.

– Нет, Сарио. Верховные иллюстраторы тоже умирают. Ничто не вечно.

Сарио покачал головой.

– Кроме их работ. Раймон, скажи, кто приходит в наши Галиерры? Кто приходит узнать, кем мы были и кем стали?

Эйха, никто… К нам приходят заказать копию чужой картины. Картины, написанной Верховным иллюстратором из другой семьи. Только кисть Верховного иллюстратора бессмертна, только его полотнам обеспечена вечная слава. – Он нелегко, с присвистом вздохнул. – Вот в чем цель нашего рода. Не пристроить кого-то из рода Грихальва ко двору герцога, а украсть годы, которые украли у нас, и вложить их в наши картины… Потому что наши тела слишком ненадежные хранилища для времени. – Он протянул Раймону изящные, молодые, умелые, чувствительные руки. – Мне всего-навсего двадцать. Еще столько же лет, и я стану таким, как ты. Скажи, во что к этому времени превратятся мои руки? Художник живет, пока он способен писать. Такими руками, как у тебя, писать невозможно. Поэтому художник умирает.

– Сарио…

– Раймон, мы умрем. Все до одного. И никто нас не вспомнит. – Руки повисли плетьми. – Твой путь – путь Вьехос Фратос, а цель – лепить из живых людей художников, чьи творения их переживут. Но это не жизнь. Вернее, это фальшивая, искусственная жизнь. Вы, Вьехос Фратос, забыли, как в детстве мечтали стать бессмертными. Забыли напрочь. Ты позволил своему таланту засохнуть и теперь уверяешь себя, что такова была воля Матры эй Фильхо. А меня подобный исход не устраивает. Настоящая жизнь – это именно жизнь, вот этим-то я и собираюсь заняться. Жить. И писать. Душа умирает, когда ей незачем жить, как это сейчас происходит с тобой. Но моя душа не умрет. Я этого не допущу.

– Сарио… – В глазах Раймона стояли слезы, он в отчаянии повторил:

– Ничто не вечно.

– Кроме меня, – возразил Сарио. – Я себя смешал, как мы смешиваем пигменты. Со связующими веществами… И теперь моя плоть – масло и холст, а кость – подрамник. Я не умру.

Раймон опустил голову. Кожа, "совсем еще недавно молодая, свежая, казалась пергаментом, натянутым на хрупкий череп.

– Пресвятая Матерь… Матра Дольча, Матра эй Фильхо…

– Можно сколько угодно бубнить молитвы, но Матерь с Сыном тут совершенно ни при чем.

В глазах – молодых, гордых, властных, столь не похожих на лицо, – вспыхнуло пламя.

– Ты смеешь говорить это мне? Мне?

– Что значит – тебе? – Хладнокровие дрогнуло, но ему на помощь тут же пришла злость. – Раймону Грихальве? Или Вьехо Фрато?

– Тому, кто считал тебя своим другом. Поддерживал тебя. Заступался…

– Да, – возвысил голос Сарио, – я это говорю всем твоим ипостасям. Как я сказал, так и будет.

Чиева до'Орро Раймона скрылась в ладони.

– Сарио, даже на Верховного иллюстратора мы найдем управу. Если ты нас к этому вынудишь. Сарио захохотал.

– Ты о моем Пейнтраддо?

Только на один кратчайший миг в глазах Раймона блеснуло торжество.

– Ты позаботился о том, чтобы нам досталась бесполезная копия. Но у Сааведры есть оригинал.

– Да? – с ледяным спокойствием произнес Сарио. – В самом деле?

Настал момент истины: голой, горькой, страшной. Раймон содрогнулся, с ужасом глядя на Верховного иллюстратора. Никто из них не знал этого человека. Никто. Ни один мужчина. Ни одна женщина.

Сарио объяснил вкрадчивым голосом:

– Иль сангво, мы же лучшие художники в мире. Для нас копию сделать – пустяк: Две копии – пара пустяков. Три копии…

Он с головы до ног окинул взглядом единственного человека, которого любил и уважал, даже почитал, и понял, что давно перерос эту слабость. А слабостей он не терпел.

– Ты предал мою веру, – сказал он с печалью, которой вовсе не испытывал. Печаль он тоже перерос. Раймона била дрожь.

– А ты – мою… сделав копию Пейнтраддо Чиевы… Две копии!

– Мейо фрато, как видишь, они мне сослужили добрую службу. Теперь можно спокойно писать. Теперь можно спокойно жить. – Сарио усмехнулся. – Я никогда не окажусь на месте Томаса. Я никогда не окажусь на твоем месте. И что бы вы ни вытворяли в кречетте, я для вас недосягаем.

– Это наш путь, мы… – Раймон умолк. Уговаривать бесполезно.

– Ваш путь безнадежно устарел. Сейчас я торю новый. Больше ни у кого нет на это смелости, сил и возможностей. – Сарио улыбнулся. – И Луса до'Орро.

Глава 24

Алехандро зашевелился, вырываясь из объятий дремоты. Под матрасом, в раме кровати, заскрипели кожаные ремни. После первого – и невероятно сладостного – любовного поединка на полу выяснилось, что к менее бурным, неторопливым ласкам обстановка не располагает – мешают россыпью лежащие рукоятки кистей, упавшая со стола кружка, угол деревянного ящика. Поэтому он в конце концов согласился перебраться на кровать. Там они снова предавались любви, но вскоре его потянуло в сон – подействовали вино, выпитое перед его приходом к Сааведре, жара и изнурительные ласки.

Сааведра язвительно заметила, что с его стороны было невежливо торопиться со сном…

И вот он снова свеж и с улыбкой вспоминает эти слова, и ему не хочется вставать или поднимать ее. Блаженный покой; его нагое бедро прижато к упругому бедру женщины, ее волосы лежат на его шее. Еще ни разу с того дня, когда пришла весть о гибели отца, у него не было так легко на душе. Впервые он мог спокойно собраться с мыслями.

Смерть. Она его сделала герцогом. Но она же отняла у него юность. Совсем недавно он считался мальчишкой, он выглядел мальчишкой рядом с отцом, хотя в его возрасте уже можно иметь собственных детей. Он и сам казался себе ребенком. И вот Бальтран ушел в мир иной, и Алехандро вступил во владение наследством. Неожиданно для себя и не желая того. Но что случилось, то случилось. По капризу Матери жизнь герцога Бальтрана оборвалась, его жена стала вдовой, дети – сиротами.

Алехандро снова упал духом, снова нахлынули печаль, тоска, чувство одиночества. Вдовствующая герцогиня не пожелала оставаться во дворце, переселилась в Каса-Варру, один из загородных особняков до'Веррада; восьмилетняя Коссимия тоже уехала, теперь она будет воспитываться при дворе Диеттро-Марейи, пока не выйдет замуж за тамошнего наследника. В Мейа-Суэрте остался только он – сын и брат; вдобавок он теперь не наследник, а герцог. Это многое меняет. На легкую жизнь – такую, как прежде, – уповать не стоит.

– Мердитто, – огорченно пробормотал он и плотнее прижался к Сааведре.

Оказывается, она тоже не спит.

– Какие думы вынуждают вашу светлость так ужасно ругаться? Он вздохнул, тронув ее черные вьющиеся локоны.

– О женитьбе.

– Ах, вот оно что… – На миг умолкла. – Алехандро… – Тон полусерьезный-полушутливый, казалось, она сдерживает смех. – Ты уж прости меня за бестактность, граццо. Но все-таки постарайся не размышлять о столь приятных вещах в моем обществе… – Она посмотрела в его глаза. —..И уж тем паче в моей постели.

От стыда его бросило в жар. В паху и под мышками защипало от пота.

– Мердитто! Моронно! Кабесса бизила! – Он хлопнул себя по животу и уткнулся лицом в матрас. Да можно ли быть таким безмозглым чудовищем!

Она лежала рядом с ним. И смеялась.

– Давай лучше я тебя обругаю. Ведь это мое право, верно?

– Моронно луна, – добавил он, поднимая разгоряченное лицо. – За это ты должна меня сейчас же выгнать!

– Эйха, я, конечно, могу, но мне не хочется терять тебя слишком рано. – Она провела ладонью по буграм мышц на спине – упорные тренировки с оружием превратили их в камень. – Нет уж, я постараюсь удержать тебя как можно дольше… Аморо мейо, ты женишься, а потом…

– Еще рано. Рано. – Он сел, откинул с лица спутанные волосы, убрал и ее локоны с подушки, чтобы не потянуть случайно локтем, не причинить ей боль. – Прости, каррида… Но ведь меня и так женят, уложат в постель и одарят наследником. Не пройдет и года… Стоит ли торопить события?

– Бедный Алехандро! Я что, должна тебя пожалеть? – Она тоже села, откинула растрепанные завитки волос, прислонилась спиной к стене. Коснулась плечом его плеча, прижалась. – Лучше пожалеть женщину.

Он пристально посмотрел на нее, заметил в глазах веселые искорки.

– Канна! – воскликнул он без особого пыла. – Бессердечная, эгоистичная женщина…

– Да, бессердечная, эгоистичная, честная женщина… И к тому же знающая тебя. – Она наклонила голову, коснулась виском его скулы. – Алехандро, я знаю тебя, а еще знаю, что она будет счастлива.

В его смехе печали было не меньше, чем радости.

– Эйха, каррида… Не будь я герцогом…

–..я бы ни за что не пустила тебя к себе в постель. Он ухмыльнулся, но повторил:

– Не будь я герцогом…

–..и не будь я Грихальва… – Она тяжело вздохнула, заразившись от него грустью. – Но ты – герцог, а я – Грихальва, и это лучшее, на что мы могли надеяться. И по-моему, это не так уж и плохо. Лучше, чем ничего.

Мысли бежали, как вода в порожистой речке – наталкиваясь на препоны, кружась в водоворотах.

– Я сомневаюсь, что он ее любил…

– Ты о ком?

– О Гитанне Серрано. Сомневаюсь, что отец ее любил. Наверное, она ему просто нравилась… Давала то, что не могла дать моя матра…

– Любовницы это умеют.

– Наверное, она была ему для чего-то нужна… Для чего-то такого, что недоступно моему пониманию. Может, он стремился доказать себе… доказать, что он – настоящий мужчина. Во всех отношениях.

– Разве он не убедился в этом, когда ты появился на свет?

– Ведь он был герцогом Тайра-Вирте, а герцог должен быть настоящим мужчиной во всех отношениях. – Алехандро посмотрел на нее. – А я не хочу быть таким.

– Герцогом?

– Во всех отношениях. – Алехандро, но ведь все герцоги таковы.

– Ведра, я на это не способен. Я совсем не такой, каким был отец.

– И меня это радует, аморо мейо. Я бы совсем не хотела спать с твоим отцом. – Она тут же смутилась, коснулась его руки. – Извини. Я забыла, что о мертвых не шутят.

– Ему все равно. – Он пожал плечами. По-прежнему на него давило горе, но теперь намного слабее благодаря ее присутствию, а еще – известию, что смерть отца была случайна. Спасибо Сарио, он доказал это, осмотрев тело герцога Бальтрана и допросив тза'абов, которые сопровождали повозку. Мертвого не оживишь, а мысли о войне повергали Алехандро в ужас. Вовсе не такого будущего желал он своей стране. – Его больше нет. Теперь я на его месте… И мне страшно.

Она положила ладонь ему на грудь – туда, где сердце, – и к тыльной стороне ладони прижалась щекой.

– В этом ты не одинок.

– Да. Граццо Матра, со мною – ты. – Он потянулся к ней губами, звучно поцеловал. Мысли снова неслись по каменистой реке, попадали в новые водовороты. – И еще один человек способен мне помочь. – Вспомнив о нем, Алехандро резко выпрямил спину, прижался лопатками к холодной стене. – Эйха, Ведра, жаль, что ты этого не видела. Как он с ними говорил, с этими задиристыми петухами! Мне бы его смелость, его выдержку! Они цедили сквозь зубы:

"Грихальва” – как будто это ругательство. А он говорил: “Грихальва” – словно это высокая честь. Может, все и образуется, а? С его помощью? – Он обернулся к ней. – Ведра, ты его давно знаешь. Скажи, он всегда такой?

Она нахмурилась.

– Высокомерный? Да. Самонадеянный? Да. Уверенный, что лучше всех на свете способен помочь тому, кто нуждается в помощи? Да, да и еще раз да.

Он изобразил возмущение и хлопнул себя ладонью по груди.

– И ты себя называешь его подругой? Я уязвлен в самое сердце.

– А Сарио уязвить невозможно, – сухо сказала она.

– А может, это и к лучшему? – беспечно спросил он. Что-то в его голосе встревожило ее.

– Алехандро, неужели это и впрямь тебя так беспокоит?

– То, что я герцог? – Он тяжело вздохнул, нервно теребя простыню. – Да. Очень.

– Но ведь у тебя есть советники. Дворяне, что служили твоему отцу.

– Дураки, – буркнул он. – Все мои советники – болваны, кроме… – Он улыбнулся уголками губ. – Кроме твоего протеже. Высокомерного, самонадеянного, уверенного в том, что он незаменим.

– Алехандро… – Голос Сааведры прозвучал странно – казалось, она хочет сказать что-то важное. Но в последний момент передумала. – Да, он высокомерен. И много мнит о себе. Но на свете нет художника талантливее Сарио.

– А коли так, мне бояться нечего, верно? Ты будешь мне советовать ночью, а Сарио – днем. С такими помощниками я не пропаду.

Она искоса посмотрела на него, озабоченно покусала нижнюю губу. А потом обеими руками взяла его кисть.

– Алехандро, обещай мне кое-что… Обещай, что останешься самим собой.

Его удивила страсть в ее голосе.

– Я вижу, тебе действительно страшно… Мне тоже не по себе. Алехандро, у тебя доброе сердце. Большое и щедрое, и ты совсем не глуп. Ты должен верить прежде всего своему сердцу, а не советникам. Не давай им помыкать собой. Всегда имей собственное мнение.

– Конечно… – Алехандро ласково улыбнулся; теперь он держал ее за руку. – Верь в меня, каррида… Да, мне нужны умные советники, но я и сам умею принимать решения.

Она вгляделась в его лицо, взвесила его слова. Затем с облегчением вздохнула и широко улыбнулась.

– Если так, все будет хорошо. Но сейчас… Только в этот раз я решаю за тебя. Алехандро, тебе пора уходить.

– Уходить? Ведра? Куда это ты собралась? – Он схватил простыню, соскользнувшую на пол, когда Сааведра вставала. – Я-то надеялся, ты покажешь кое-что из твоих работ. Ведь обещала же, эн верро!

– Эн верро. – Она нагнулась за его чулками и своей исподней сорочкой. – Как-нибудь в другой раз.

– Сааведра! – Он повысил голос, точь-в-точь как отец, когда требовал правдивых ответов. – В чем дело? Она смотрела на него несколько мгновений.

– До'нада.

Когда она отвернулась, он свесился с постели и поймал ее руку.

– Это из-за него, да? Ты что-то скрываешь? – И тут его точно молнией ударило. – Ты с ним?..

– Нет! Никогда! – Она замотала головой. – Ни разу. Алехандро нахмурился.

– Ты его рекомендовала, но даже без твоей протекции он был единственным подходящим кандидатом. Я это сразу понял. И все со мной согласились, кроме Серрано, но чего еще можно было от них ожидать? – Он ухмыльнулся, вспомнив их гневные протесты, и пожал плечами. – Даже если бы мы с тобой не познакомились, все равно я узнал бы его имя. Иначе и быть не могло.

– Эйха, ты прав. – На ее лице расцвела и вмиг увяла улыбка. – Ведь он одержимый. Такого огня, как в нем, нет ни у кого.

Сааведра давала ниточку, но у Алехандро не было желания тянуть за нее и распутывать клубок.

"Сейчас не время. У меня и без того забот полон рот”.

– Все. – Он опять вспомнил отцовскую категоричность. – Бас-еда. Сарио – Верховный иллюстратор, а ты – моя любовница. Просто сказка!

– Просто сказка, – уныло откликнулась она и запустила в него чулками.

* * *

Кита'аб. Фолио. Два разных слова означают одно и то же. Они означают “власть”.

В кречетте горела одна свеча. Никто не предвидел, что Сарио сюда придет, а если бы и предвидел, не смог бы ему помешать. Ведь он один из них, Вьехо Фрато. А еще он – Аль-Фансихирро.

Свеча разогнала мрак по углам. Вряд ли ее слабый огонек достоин освещать страницы, которые Сарио держал в руках, – такие древние, знаменитые, красивые. Вряд ли он достоин изящной тза'абской вязи, роскошного орнаментального обрамления страниц, загадочной лингвы оскурры. Вряд ли он достоин правды, сокрытой в книге, и ответов на вопросы, не возникавшие до сего дня. Ибо вопросы не возникают, пока спит воображение.

Впрочем, огоньку свечи было все равно. Он просто делал свое дело. Как умел.

Сарио был мрачен. Ему лгали. Лгали те, кто его поддерживал. Положа руку на сердце следовало бы возразить: они и сами не понимали, что лгут, они просто хранили верность традициям рода Грихальва – традициям, уходящим корнями к тза'абским ритуалам. Но он не испытывал желания класть руку на сердце и возражать. Ложь – это ложь. Ее ничем нельзя оправдать.

Сколько ему еще учиться… Почти двадцать лет его учила семья, два года – старый эстранхиеро. Иль-Адиб отдал ему все что мог: ключ к могуществу, к волшебной силе Тза'аба Ри, столь великой, что даже спустя десятки лет после того как Верро Грихальва захватил Кита'аб, она заставила старого фанатика затаиться в стане врага и ждать, когда на свет появится сосуд из плоти – вместилище для древних тайн.

Сарио стиснул зубы.

«Почему никто не хочет, чтобы я был самим собой? Почему никто не признает, что я стал тем, кем всегда хотел быть?»

Не герцогом. Не Вьехо Фрато. Даже не Премио Фрато. Всего лишь художником. Верховным иллюстратором, способным добиться, чтобы весь мир признал его Дар.

Но есть и другой способ попрать смерть. Да, задуманное исполнится – его шедевры будут жить в веках. Но ведь и бессмертие тела – в его власти.

Дрожь со стиснутых челюстей перешла на шею и плечи.

«Моронно, безропотные овцы… Молятся Матери, благодарят за щедрость и благословение, а того не ведают, что она давным-давно повернулась к ним священным задом. Тело умирает в пятьдесят, а талант в сорок – это, по-вашему, щедрость?»

Его таланту, его честолюбивой натуре этого мало. В нем еще слишком ярок огонь, слишком велик неизбывный Дар. Впереди всего двадцать лет творческой жизни – это ничто, за такой срок Сарио не создаст и сотой доли того, на что способен. Ему нужно время.

Ему нужна молодость.

В сиянии свечи расплывались изукрашенные страницы. Взор его был недвижим. Блеск позолоты сливался с Луса до'Орро – золотым светом воображения.

– Пускай они мрут, – молвил Сарио. – Пускай к сорока превращаются в калек, а к пятидесяти – в покойников. Я буду смотреть на них и смеяться.

Он будет. Он может. Пусть в Кита'абе не хватает многих страниц, он все равно даст ответы на все вопросы, без утайки скажет, чей срок наконец-то пришел. Сарио был словно приворожен трепещущим огоньком; свет и тьма сплавлялись, пока не осталось ничего различимого, кроме позолоты на древнем пергаменте. Длинный красивый палец все еще вел по чернильному следу пера, исчезнувшего два столетия назад.

– Теперь я знаю достаточно. Это должно случиться – и Это случится.

Случится то, о чем он мечтал с детства, о чем молился Матери, что много раз обещал Сааведре и даже один раз Раймону. Улыбка превратилась в оскал; раздался смех. Впервые в жизни Сарио подумал, что Верро Грихальва, пожалуй, и в самом деле герой. И мысленно поблагодарил покойника за ответы на вопросы, до которых Сарио додумался только сегодня.

Он задул свечу. В последний раз слабо блеснула позолота. Золото. Власть.

"Это должно случиться – и это случится”.

* * *

Он одиноко бродил по городским улицам. Не сторонился теней и сумрачных переулков, откуда в любой момент мог выскочить лиходей с ножом.

"Пусть выскакивает, пусть нападает. Мне все равно”.

Раймон был ко всему безучастен, и потому никто не выскакивал из темноты, никто не нападал. Звучали крадущиеся шаги, приближались, удалялись. Беззащитного художника не трогали, позволяли бродить по грязным улицам в поисках смерти.

Но смерть избегала его.

Наконец он вышел из трущоб в охраняемые кварталы; правда, и здесь можно было встретить разбойника, готового рискнуть головой ради богатой добычи. Здесь горели фонари, вся мостовая была в пятнах желтого света, как в пивных брызгах. До самой санктии.

Он увяз в желтом сиянии, как насекомое в древесной смоле. Возникла нелепая мысль: “Из древесной смолы делают связующий порошок для красок, а вдруг и меня растолкут и я попаду в краску, а потом – на картину?” Он улыбнулся. Человек – это краска, талантливый, честолюбивый художник может взять Раймона и нанести на холст… Как он поступил с Сарио.

Мигом вернулось раскаяние, бросилось на совесть, как хищный ящер на беззащитную добычу. Как Сарио набрасывался на протесты иль сангво.

Иль сангво. Что это, если не пустой звук?

Титул. Да, его семье, обществу, созданному и оберегаемому людьми, к которым он причислял и себя, необходима искусственная система управления, жестко регламентированная компордотта. Мир творчества так огромен, в нем столько соблазнов, что без сознательного самоограничения, без суровой дисциплины художник способен создать один лишь хаос. Искусство ради искусства – химера, оно не дает никакой практической пользы. Оно не ставит перед творцом целей, не питает его честолюбия, не поддерживает в нем Луса до'Орро, внутренний огонь. Искусство, предоставленное самому себе, обречено на невостребованность, распад, смерть. Как бы ни был велик талант, без самовыражения, без признания он угасает.

Умереть молодым, оставив штабеля шедевров в пыльном, запертом ателиерро? Воистину страшнее судьбы для художника не придумаешь. Сарио бросил вызов року, и если он намерен одолеть старое проклятие рода Грихальва, то вправе ли Раймон его винить?

Наверное, вправе. Но не в силах. И за это он должен понести наказание.

Мерцали фонари. Раймон направился к санктии – он мечтал о пристанище, исповеди, понимании, отпущении греха. Либо его примут, как любого жаждущего утешения, либо отвергнут – как Грихальву, неприкасаемого.

Ступив на порог, он спрятал в кулаке Чиеву и подумал, не сунуть ли ее за пазуху – тогда священник, будь он новициато, инитиато, санкто или даже Премио Санкто, не заподозрит, что перед ним…

Грихальва.

Тза'аб.

Чи'патро.

Но ключ остался висеть поверх камзола, ловить отсветы фонарей. Негоже прятать от людских глаз свою сущность.

Он был тронут до слез, когда из сумрака навстречу вышел санкто, заметил Золотой Ключ, понял, кто пришел к нему, и улыбнулся. И радушно протянул руку.

Глава 25

От него крепко пахло потом. Только что он фехтовал на внутреннем дворе, охаживал партнера лоснящимся от старости боевым посохом и получал сдачи. Пока слуга занимался камзолом, он оставался в свободной рубашке из тонкого батиста – грязной, мокрой от пота, с развязанными шнурками ворота. Шнурки болтались, батист лип к груди и спине, рукава были закатаны по локти, покрытые синяками и ссадинами. Чулки спустились, обнажив разбитые в кровь колени. Алехандро успел лишь ополоснуть лицо дождевой водой из бочки, но его мечтам о горячей ванне, снимающей усталость и боль ушибов, не суждено было сбыться – словно из-под земли возник секретарь. В руке у Мартайна было письмо, лицо ровным счетом ничего не выражало. Это сразу вызвало у герцога тревогу; она усугубилась, когда он пробежал глазами текст.

Прямо со двора Алехандро отправился в ателиерро своего Верховного иллюстратора, расположился на краешке кресла, упер локти в мускулистые бедра, а широко расставленные ступни – в ковер. Затекшие пальцы пробороздили мокрую шевелюру.

Умный и надменный молодой человек, выглядевший намного старше герцога, не был склонен разделить его тревогу. Алехандро даже засомневался, способен ли Верховный иллюстратор испытывать волнение.

Он поднял голову, сердито взглянул на собеседника, непослушными пальцами откинул волосы с лица.

– Ты, конечно, все понял, – проворчал он. – Или нет? Сарио Грихальва, стоящий у мольберта в картинной позе, приподнял бровь.

– Как сказать, – задумчиво произнес он. – Эн верро, я вижу, вы расстроены… Несомненно, ваши чувства – ваше личное дело, меня это никоим образом не касается, но все-таки… стоит ли огорчаться из-за такой безделицы?

Алехандро помрачнел еще больше.

– Я от тебя ждал других слов.

Прядь черных волос, выбившихся из-под кожаной повязки, изогнулась вороньим крылом, повторила линию подбородка.

– Потому что я ваш слуга? – поинтересовался Верховный иллюстратор.

Алехандро раздраженно мотнул головой.

– Потому что ты неравнодушен к судьбе Сааведры. – Помолчав, он добавил:

– По крайней мере меня подвели к этой мысли.

– Вы правы, я неравнодушен к ее судьбе. И поверьте, разделил бы вашу тревогу, если бы верил, что ей грозит опасность. – Грихальва целиком сосредоточил внимание на своей картине, наконец вновь обернулся к герцогу. – Но опасности нет, а потому я не вижу смысла беспокоиться.

Алехандро вскочил с кресла.

– Фильхо до'канна! По-твоему, это пустяки?

Грихальва обдумал его слова, положил палитру и устроился в кресле напротив рассерженного герцога.

Он тоже выглядел буднично. Одежда поношенная, но удобная, испачкается – не жаль. Она и была испачкана: краской от Сарио пахло не слабее, чем от Алехандро – потом.

– Разве вам не служит утешением мысль, что король Пракансы счел вас вполне достойным принцессы?

– Да, Сватовство прошло успешно, последнее дело моего отца близится к завершению. – Алехандро снова опустился в кресло, оно жалобно заскрипело. Красноречиво выражая растерянность и беспомощность, с подлокотников свесились большие кисти рук с набухшими жилами. – Что же делать?

– Жениться, ваша светлость. Алехандро оскалил зубы.

– А как быть с Сааведрой?

– Разве это важно?

– Для меня? А для тебя?

– Для меня? Вы ждете, что я паду ниц и зарыдаю от горя и бессилия?

Грихальва сверкнул крепкими зубами. “Лучше моих”, – раздраженно подумал Алехандро.

Сарио не дал герцогу ответить.

– Ваша светлость, вы можете отказаться. “Отказаться? Что за чушь?"

– И нанести оскорбление Пракансе? Бросить в сточную канаву все, чего добился отец? И даже развязать войну, о которой так мечтают мои конселос? Тогда почему, спрашивается, я сразу не внял их безрассудным призывам? Мердитто! Грихальва, ты ничего не понимаешь.

Грихальва изящно пожал плечами.

– В таком случае женитесь, ваша светлость. Алехандро поерзал в кресле – его могучее телосложение не располагало к элегантным жестам. Откинул со лба сохнущие пряди.

– Эн верро, я не против брака… Я даже ничего не имею против дочки пракансийского короля, хотя ни разу с ней не встречался… Даже не видел.

– Ваша светлость, они послали портрет. Скоро он прибудет, и, вполне возможно, вы придете к выводу, что беспокоились совершенно напрасно.

– Это почему же? – Алехандро было не до вежливости, он терял терпение. – Даже если она красотка, с какой стати я должен прыгать от радости? Ведь она за меня выйдет не по любви, а только из политических соображений.

– Ваша светлость, я, как художник, имею некоторое представление о том, какие чувства способен вызвать портрет. Красивое личико на полотне избавит вас от многих тревог.