Сон в начале тумана

Яко никогда не приходилось здороваться по обычаю белых людей, разве только в играх, когда приходилось изображать белого человека, но тут пришлось проделать это всерьез. Ладонь у капитана была твердая, как рукоять копья.

Капитан Бартлетт пригласил всех в тесную кают-компанию.

Вестовой подал на стол кофе, ром, а для Яко сладости. Капитан радушно угощал и рассказывал о трудном пути к острову Врангеля.

– Мы уже отчаялись и решили, что и в этом году нашим несчастным товарищам придется провести еще одну зимовку. Но в один прекрасный день льды, сбившиеся у берега, раздвинулись, и нам удалось на шлюпке высадиться и забрать наших друзей. Эпопея «Карлука» закончилась сравнительно благополучно, но наш шеф Вильялмур Стефанссон вынашивает уже новый план экспедиции, намеревается колонизировать остров, создать там постоянное поселение…

– Разве остров Врангеля принадлежит Канаде? – осведомился Джон, прихлебывая разбавленный ромом кофе.

– Мне трудно сказать что-нибудь об этом определенное, – ответил капитан Бартлетт, – но древнее правило гласит, что земля принадлежит тому, кто на ней живет. А насколько мы могли убедиться, остров Врангеля в настоящее время необитаем, и владеть им будет та страна, которая колонизирует его.

– Сомневаюсь, чтобы русское правительство отнеслось к этому спокойно, – возразил Джон.

– Русское правительство сейчас занято войной в Европе, – ответил капитан Бартлетт. – Эти северные окраины являются для него лишь обузой. Вспомните продажу Аляски.

Чукчи с почтением слушали незнакомый разговор двух белых, и для энмынцев было несколько непривычно видеть своего земляка Сона в положении человека, обсуждающего какие-то, должно быть, очень важные дела. Может быть, они говорили о том, что нынче ледовая обстановка очень благоприятствует мореходству: давно покрылись снегом вершины дальних гор, а морского льда вблизи берега все еще нет, и лишь при северном ветре появляется на горизонте белая полоска, которая вскоре исчезает.

В конце беседы капитан Бартлетт выразил пожелание приблизиться к берегу и набрать воды из водопада, обрушивающегося в море милях в двух восточнее Энмынского мыса.

– Набирайте воды сколько вам нужно, – ответил Джон, – но мои друзья и я просим не пользоваться двигателем и не очень шуметь. Особенно прошу не стрелять: мы бережем моржовое лежбище. Это наша единственная надежда на спокойную зиму. Если кто-то спугнет животных, мы останемся на всю долгую зиму без пищи и топлива.

– Мы учтем ваши пожелания, – вежливо ответил капитан Бартлетт и велел поднять паруса.

Ведя на буксире байдару, шхуна «Веаг» медленно продвигалась, ловя огромными полотнищами парусов малейшее, едва уловимое движение воздуха, которое даже не могло поднять мелкой ряби на отяжелевшей от холода морской глади.

Напротив селения энмынцы пересели на байдару и вернулись к себе. «Веаr» прошла немного восточнее, и моряки принялись перевозить пресную воду, набирая ее из водопада прямо в чисто вымытые деревянные шлюпки.

Шхуне требовалось много воды, и судно простояло всю ночь. Утром льды редкими скоплениями приблизились к берегу Энмына. Пора было колоть моржей.

Перед отплытием капитан Бартлетт нанес прощальный визит Джону Макленнану. Тяжело нагруженная шлюпка ткнулась о берег, где собрались почти все жители Энмына. Неподалеку от мужчин отдельно стояли женщины и среди них Пыльмау с малышом, закутанным в меха.

Крепко пожав руку Джону, капитан Бартлетт сказал:

– Я искренне благодарю вас за помощь, и, поверьте мне, я восхищен вашим характером. Позвольте мне передать вашему сыну Яко эту лоцию северных морей, изданную Канадским морским ведомством, – он протянул тяжелую, роскошно изданную книгу стоявшему рядом с отчимом Яко.

Потом он передал жителям Энмына подарки от имени Канадского морского ведомства. Увидев на руках Пыльмау ребенка, он сказал Джону:

– О, я вижу, у вас в семье прибавление?

– Да, – ответил Джон.

– Как же зовут нового жителя Арктики?

– Билл-Токо Макленнан, – ответил Джон.

– Желаю всем вам благополучия и счастья, – и капитан Бартлетт уселся в шлюпку. Моряки, взмахнув веслами, поплыли к шхуне.

Джон направился к Дальнему мысу, чтобы еще раз обозреть лежбище. Несмотря на глубокую осень, небо было ясное и высокое. Солнце уже давно скрылось, но еще было светло – светился редкий молодой лед, свежий снег, еще пока тонким слоем покрывший землю и прибрежные скалы.

Так же светло и чисто было на душе Джона Макленнана.

Завтра все мужчины и юноши Энмына выйдут колоть моржей.

26

Копья наточили загодя. Лезвия были так остры, что ими можно было бриться. И это продемонстрировал Тнарат, соскоблив с подбородка кустик, похожий на кисточку для рисования иероглифов.

Еще задолго до рассвета селение оживилось. Великое жертвоприношение по совету Джона произвели не над самым Дальним мысом, а чуть в стороне, чтобы не создавать лишнего шума. Все собаки были заперты в чоттагинах или посажены на цепь на восточной окраине селения, где в гальку были врыты огромные побелевшие от снега и воды китовые черепа.

Тонкая полоска зари разгоралась необычайно быстро, Но это только казалось – время шло своей дорогой, но нетерпеливые сердца охотников отсчитывали иные мгновения.

Орво стоял, обративши лицо к восходу, и шептал священные слова. И подумалось Джону, что если бы перевести молитвы всех народов, всех наречий, всех религий – больших и малых, древних и новых, то весь смысл уместился бы всего лишь в трех словах: мир, хлеб, здоровье. Мир, понимаемый не только как дружелюбные отношения между государствами и народами, но и как пожелание уважать мир внутри человека и не смущать его несбыточными и непривычными соблазнами, уважать мир и жизнь каждого человека, не стараясь его мерить собственной мерой. А что касается хлеба и здоровья – это уж ясно само собой. Только здешний хлеб – это огромные туши, ворочающиеся на галечной отмели под Дальним мысом.

В руках у Орво была хорошо знакомая Джону жертвенная чаша. Это было простое деревянное блюдо, блестевшее от долгого употребления и оттого, что пища, предназначенная богам, всегда была достаточно жирна.

Полузакрыв глаза и оставив лишь узкие щелочки, чтобы не пропустить и поймать первый луч, Орво ждал появления светила. Темными тенями стояли за ним охотники Энмына и молчали. Где-то вдали тихо скулили привязанные собаки. С безоблачного неба в виде прозрачных снежинок сыпалась замерзшая влага.

Наконец! Блеснул первый луч. Он вырвался из-за забеленного льдами горизонта и ударил по глазам неподвижно стоящего Орво. Голос старика зазвенел, и, произнеся последние слова заклинания, он принялся разбрасывать жертвенное угощение, сопровождая каждый взмах руки новыми словами.

Копье Джона было сделано так, чтобы намокшая от крови рукоять не соскальзывала из специальных кожаных захватов на кистях. Несмотря на то, что торжественное жертвоприношение, казалось, должно было бы несколько успокоить охотников, трудно было побороть возбуждение предстоящей кровавой работой.

Яранги они обошли стороной по берегу моря. Возле жилищ стояли, словно каменные изваяния, фигуры женщин с детьми. Они провожали своих кормильцев молча.

Мерзлая галька затвердела. Не было слышно характерного поскрипывания под подошвами торбасов. И, несмотря на толстые стельки из тугой тундровой травы, иной раз носок с болью стукался о какой-нибудь торчащий голыш.

На убой моржей шли двенадцать человек. Из них настоящими охотниками можно было считать десятерых, а двое – сыновья Тнарата Чуплю и Эргынто – шли на такую важную охоту впервые.

Солнце светило сзади, и впереди охотников двигались их длинные тени с копьями неправдоподобной величины. На преодоление Дальнего мыса ушло около часа. Охотники шагали молча, хотя если бы они даже и очень громко разговаривали, отсюда они не могли бы спугнуть моржей, не подозревавших о том, что на несколько сот мирных животных идут десять человек.

С вершины Дальнего мыса открылось море. Отчетливо белела ледовая полоска на горизонте, отдельные плавающие льдины казались лоскутками белой ткани, наброшенными на гладкую водную поверхность.

Моржи тесной серой массой лежали на прежнем месте, на узкой отмели. Отсюда, с высоты Дальнего мыса, уже можно было слышать их тяжелое, басистое хрюканье и прерывистые вздохи, словно предчувствующие беду.

Охотники осторожно спускались по каменной осыпи, стараясь, чтобы ни один камешек не сорвался и не потревожил животных. Перед спуском Орво предупредил охотников: колоть моржей начать с берега, чтобы отрезать раненым путь к отступлению.

– Бить надо насмерть и сразу, – напутствовал Орво глухим от волнения голосом. – Раненый морж уйдет и расскажет другим, какое это страшное место – отмель под Дальним мысом. И раны свои покажет. Пусть уходят только целые и невредимые. Бейте больше старых, моржих старайтесь не трогать. Все. Пошли.

Осторожно опираясь рукояткой копья, Джон шел третьим в ряду спускающихся охотников. Все ближе галечная отмель, и уже можно различать отдельных животных. Ноздри ощущали тяжкий запах испражнений, зловонного дыхания, смешанный со свежим запахом приближающихся льдов.

Некоторые из моржей уже беспокоились, поднимали головы и водили тупыми, остроусыми клыкастыми мордами. А из розовых пастей с рядом белых крепких зубов раздавалось недовольное похрюкиванье.

Орво сделал глазами знак, и молодые охотники броском кинулись с откоса прямо в набегающий тихий прибой.

Джон ринулся за остальными. Помня наставление Орво, он колол животных в точно указанное место под левой лопаткой. Кожа на живых моржах, несмотря на толстый жировой слой, оказалась не такой уж твердой, и остро отточенное лезвие, хотя и с некоторым усилием, но все же сравнительно легко входило в тело животного. Моржи с хрипом поднимали головы и валились на гальку, скользкую от крови и мочи, покорно, безропотно, будто пришли они на эту отмель именно для того, чтобы вот так окончить свой жизненный путь. Джон колол одного моржа за другим, молча, ожесточенно, стараясь не думать, что он убивает живое, может быть, даже чувствующее тоску приближающейся смерти тело.

Юноши, стоявшие у прибойной черты, не пропустили ни одного раненого моржа. Уходили самки, сильные молодые самцы и совсем молодые моржата, у которых вместо клыков торчали белые отростки, как сопли у неопрятных малышей.

Вода у берега покраснела. Поднявшееся солнце заиграло своими лучами на заблестевших от жира и крови камнях, на лоснящихся от пота лицах охотников. Руки устали убивать, голова раскалывалась от тошнотворного запаха крови и тел моржей, и наступило мгновение, когда Джон почувствовал, что больше не сможет нанести ни одного удара. Но именно тут раздался голос Орво:

– Довольно! Пусть остальные уходят в море!

Юноши расступились, освободив проход к чистой воде. Но моржи лезли туда не очень охотно, чувствуя, что это не та родная стихия, которая была им и колыбелью, и пространством жизни. Но еще хуже было на этой земле, покрытой кровью, среди своих сородичей, внезапно замолкнувших и ставших неподвижными. Моржи уходили в море, недоуменно оглядываясь, и издавали громкие тревожные звуки, как бы призывая тех, кто почему-то вдруг решил остаться среди этих двуногих с разящими насмерть лучами, насаженными на длинные палки.

Тнарат вытащил большой нож и распорол брюхо лежащему поблизости от него молодому моржу. Извлекая еще дымящуюся и трепещущую печень, он отделил каждому по большому куску. Печень была теплая и сладковатая на вкус. Она хорошо утоляла и жажду, и голод.

Насытившись, охотники принялись разделывать туши. Чтобы орудовать длинным охотничьим ножом, требовалась большая сноровка и подвижность руки, поэтому Джон лишь оттаскивал в сторону шкуры, куски мяса и помогал сшивать огромные кымгыты. Под вечер на двух байдарах приплыли помогать женщины. Они привезли с собой котлы и пресную воду. На том месте, где недавно кипела моржовая жизнь, запылали костры, и густой дым протянулся к подернутому наступающим морозным туманом небу.

Вместе с женщинами прибыли и дети. Они бродили среди убитых моржей и тыкали в них палками, изображая собой охотников. Яко тоже играл с ними, и скоро его нарядная камлейка, сшитая из куска десятифунтового мешка муки, насквозь пропиталась ворванью и кровью. Но мальчишка был доволен! Он с криком носился меж полуразделанных туш животных, скакал через них, вгрызался острыми зубами в сочную мякоть сырой моржовой печени и поминутно подбегал к своему атэ, чтобы помочь продеть толстый сырой ремень, сшивавший огромный кымгыт. Каждый охотник вырезал на своем кымгыте личное клеймо, поэтому и кымгыты готовились у каждого по своему вкусу. В некоторые рулеты Пыльмау положила мелко нарезанные сердце и почки, аккуратно переложила мясо полосками сала. У Тнарата, например, тавром было изображение оленя, ибо предки его вели происхождение от тундровых жителей. Орво вырезал знак иныпчик – морской косатки. Джон проставлял на каждом кымгыте букву J, пока озадаченная жена не спросила его:

– Какого зверя изображает этот знак?

– Это буква джей, начало моего имени.

– Но тебя зовут не Джей, а Сон.

– Это вы все меня так зовете, а на самом деле меня зовут Джон.

Пыльмау опустила женский нож – пекуль – и недоуменно уставилась на мужа:

– Как это – на самом деле? Значит, все время, пока мы живем с тобой, мы тебя называли неправильно?

– А, да пустяки это, – махнул рукой Джон. – Сон, Джон – не все ли равно?

– Что ты говоришь! – ужаснулась Пыльмау. – В имени – жизнь человека. Кто его потерял, перестает жить!

– Мау, сейчас не время говорить об этом, – устало ответил Джон, – вот вернемся домой, тогда на досуге и обсудим этот вопрос.

– Я бы и не подумала сейчас, в такой спешке говорить о важном, – обиженно ответила Пыльмау. – Но почему ты так долго молчал и терпел, когда мы тебя называли неправильно?..

– А что вы изображали, когда был жив Токо?

– Голову зайца, – ответила Пыльмау. – Токо очень быстро бегал, и его прозвали сызмала зайцем – Милют, но правильное имя ему было Токо.

– Давай договоримся так, – предложил Джон, – зайца я рисовать не умею, да и трудно мне без настоящих рук. Ты рисуй на кымгытах зайца, а я – свое джей.

– Пусть будет так, – согласилась Пыльмау и занялась тушей очередного моржа.

Люди не заметили, как прошла ночь. Лишь под утро, когда зарделся восток, они увидели, что почти вся работа сделана: на галечной гряде, под каменистым спуском, аккуратно уложены кымгыты – каждая семья сделала столько, сколько требовалось. Остальные туши разрубили на части и сложили в кучу в сохранившемся с древних времен огромном каменном хранилище, вырубленном прямо в скале.

Часть кымгытов перевезли в селение и сложили в увараны, ямы, где на дне даже в самую жаркую пору лета поблескивал лед вечной мерзлоты. Другие оставили под Дальним мысом, тщательно завалив камнями, чтобы ни песцы, ни волки, ни тем более белые медведи не похитили запасы.

Несколько дней возили в селение жир, кожи, мясо, связки полуочищенных кишок – материал для будущих непромокаемых плащей, огромные и тяжелые желтоватые бивни, ласты – все, что мог дать человеку морж, даже усатые головы. Все было перевезено в Энмын или же тщательно запрятано в каменных хранилищах Дальнего мыса.

Энмынцы уверенно смотрели в лицо приближающейся зиме. Неторопливо готовилось зимнее снаряжение, чинились снегоступы, шилась зимняя одежда, новые торбаса, камлейки из ткани, подаренной Канадским морским ведомством. Не хватало лишь оленьих шкур. Но тут, словно услышав нужды энмынцев, к морскому побережью подогнал свои стада Ильмоч и явился в ярангу Джона как его давний друг. Он принес в дар несколько ободранных туш и несчитанное число камусов на торбаса. Среди даров богатого оленевода особенно выделялись и разноцветный пыжик, и специально выделанные шкуры неблюя на зимнюю теплую кухлянку.

– И это все мне? – растерялся Джон.

– Да, – торжественно сказал Ильмоч. – Ибо ты мой приморский друг, и я дарю тебе то, что тебе нужно, и то, чем я богат.

Трудно было сообразить, чем отдарить Ильмоча.

27

Оленье стадо расположилось на противоположном берегу лагуны. Там же, в узкой, уютной долине, где ручеек был покрыт прозрачным льдом, стояли шатрообразные тундровые яранги, увенчанные голубым дымом – в стойбище каждый день приезжали жители из приморского селения, и надо было держать наготове угощение.

Джон подъехал на собачьей упряжке с морской стороны. За холмом паслось оленье стадо, и почуявшие его собаки тянули туда. Но вожак упряжки, слушая негромкие команды Джона, держал курс на переднюю ярангу старейшины стойбища Ильмоча.

Хозяин приметил гостя издали и вышел его встречать вместе с сыновьями – рослыми юношами на кривоватых ногах. Впоследствии Джон выяснил, что такое искривление ног у оленеводов происходит отнюдь не оттого, что они ездят верхом на оленях, а от особого устройства детской одежды. Маленькому мальчишке шьют особые штаны с гульфиком, как у моряка. В этот гульфик закладывают мох, который по мере надобности заменяется более свежим. Иногда матерям недосуг или же мальчишки предпочитают не обращать внимание на небольшое неудобство, вызываемое сыростью, и продолжают бегать по тундровым кочкам, лишь стараясь пошире расставлять ноги. Пружинящие кочки делают шаг оленевода упругим, и, когда пастух идет по твердой земле, любо смотреть на его легкую походку, будто не идет, а танцует.

Сыновья Ильмоча подскочили к нарте, выхватили остол из рук гостя и притормозили упряжку.

– Амын етти! – широко улыбаясь, шагнул навстречу Ильмоч.

– Ии, – ответил Джон и последовал за хозяином в жилище.

Походная яранга Ильмоча отличалась от той, в которой уже дважды бывал Джон. Здесь не было ничего лишнего, и полог был сшит не из длинношерстных, а из обстриженных шкур, чтобы легче было перевозить.

– Я всегда сильно радуюсь, когда ко мне приезжает такой гость, – с доброй улыбкой продолжал Ильмоч, широким жестом предлагая Джону сесть на белоснежную оленью шкуру.

– Прежде чем сесть, я бы хотел снять груз с нарты.

– Да не беспокойся! – поднял руку Ильмоч. – Сыновья все распакуют и принесут прямо сюда, в чоттагин. Они и накормят, и привяжут собак.

И точно, не успел он произнести эти слова, как в тесных дверях показались юноши, неся тюки с подарками. Джон все же решил поступить не совсем так, как советовала Пыльмау, и преподнес своему тундровому другу моржовые кожи, жир, залитый в сосуды из цельных, снятых чулком, тюленьих кож, лахтака на подошвы, сушеное до черноты моржовое мясо на ребрах и некоторые вещи из тех, что были получены от капитана Бартлетта.

Ильмоч не замедлил открыть жестяную баночку с трубочным табаком и, с наслаждением затянувшись, начал внимательно разглядывать изображенную на табачной жестянке фигурку принца Альберта с тростью, в цилиндре на голове.

– Если бы он появился у нас в тундре с таким ведром на голове, не то что олени, а и волки бы от него убежали, – произнес он с глубокомысленным видом.

Джон молча кивнул в знак согласия. Однако Ильмоч, видимо, не хотел, чтобы о нем думали как о человеке, судящем односторонне, и продолжал:

– И меня бы испугались ваши звери, покажись я им в таком вот виде, как сейчас. Верно?

– Не думаю, – ответил Джон. – Наши пастухи зимой не очень отличаются от чукотских тундровых жителей.

– Пастухи, быть может, – согласился Ильмоч, – но вот этот человек, – он постучал синим ногтем по табачной жестянке, – он и человек-то необычный. Такую длинную голову надо ведь куда-то вкладывать, верно? Вот и носит он такую диковинную шапку.

Джон невольно улыбнулся и сказал:

– Голова у него самая обыкновенная. А что касается этой длинной шапки, то ее надевают по праздникам. Вроде твоего замшевого балахона, который ты надеваешь, когда отправляешься в большую гостевую поездку.

– Что ты говоришь! – искренне удивился Ильмоч. – А я-то думал, что и голова у него такая длинная!

Помолчав и понаблюдав зоркими глазами, как женщины готовили Джону угощение, Ильмоч продолжал светскую беседу:

– Да, много дивного на земле! И всей-то мы земли толком не знаем. Послушаешь одного сказочника – выходит, что земля вся вроде чаши, которая на море плавает. Другой наскажет, что вся наша земля из слоев состоит. Мы, значит, в верхнем слое, а кто недавно умер – во втором, и так далее. Говорят, есть такие шаманы, которые могут общаться с такими далекими предками, что тем их попросту не узнать. Так говорят наши сказочники и мудрецы, а что слышно от ваших? – осведомился Ильмоч.

– Наши мудрецы доказали, что земля видом своим, как мяч, – сообщил Джон.

Научное определение формы земли не произвело на Ильмоча никакого впечатления.

– Ну вот! – даже как-то обрадованно воскликнул он. – И ваши чудное говорят! – И продолжал уже серьезным тоном: – Всего до конца все равно не узнаешь. Надо себя знать. Чего ты хочешь, каково тебе на земле живется?.. А знать о своей земле хватит и того, где какие пастбища, где какие реки текут и горы стоят… Голову гостю! – бросил он женщине, устанавливавшей на коротконогом столике большое деревянное корыто. – Ясное дело, есть чудеса в разных землях. Вот я слышал, правда ли это, что в тех землях, где обитают белые люди, есть такие родники, откуда ключом бьет дурная веселящая вода?

Теперь Джон понял, к чему велась вся эта беседа, и с улыбкой, но твердо сказал:

– Чепуха! Такого нет!

– Однако жир для грохочущих двигателей, – возвразил Ильмоч, проявляя неожиданную и поразительную осведомленность, – тоже, выходит, не из земли течет?

– Жир течет, – ответил Джон, – а ключей дурной веселящей воды нет.

– Неладно природа делает! Неладно! – искренне огорчился Ильмоч и, уже почти убежденный в том, что гость так и не понял намеков, предложил начать трапезу.

Но тут Джон наконец вытащил из кармана бутылку виски и поставил на столик рядом с корытом, полным вареной оленины.

Бросив мимолетный взгляд на бутылку и с удовлетворением отметив, что она даже еще непочата, Ильмоч, изо всех сил сдерживая свое нетерпение, тихо попросил:

– Женщины, чашки принесите.

Теперь настала очередь Джона поражаться силе воли Ильмоча. Оленевод держал себя так, будто бутылка виски была за его столом обычным явлением. Он пил, стараясь не показать ни жадности, ни желания делать большой глоток.

Джон ел под его руководством оленью голову и должен был себе признаться, что до этого ему никогда не приходилось пробовать что-либо более вкусное. Учитывая привычки гостя, Ильмоч еще перед едой велел поставить на стол несколько крупных кристаллов каменной соли.

– Когда я узнал, что ты зимой искал мое стойбище, я затужил, – сказал Ильмоч. – Сердце надрывалось, когда до меня дошла весть, что у тебя дочь померла. Ох, если бы я мог быть неподалеку от тебя со своим стадом!

Наевшись, Джон попытался расспросить своего хозяина о численности его стада.

Полузакрыв глаза, Ильмоч некоторое время молчал и беззвучно шевелил губами.

– Одних личных моих оленей, которых клеймил, двадцаток сорок будет, – ответил Ильмоч. – Однако в нашем стойбище еще пять яранг. У тех оленей поменьше. У иных только одна или две двадцатки. Я даю им кормиться возле моего стада. Мне не жалко. И им не так скучно.

Джон попытался представить общий размер стада. Если принять за среднюю цифру, скажем, по полусотне оленей в каждом отдельном хозяйстве, то выходит, что Ильмоч контролирует поголовье в тысячу оленей. Что он является подлинным хозяином стада и распоряжается судьбой живущих в стойбище, – в этом никакого сомнения не было. «Однако ты капиталист», – подумал с иронией Джон, вспомнив студенческие разговоры о новом учении немецкого философа Карла Маркса. Но вслух он похвалил тундрового друга:

– Хорошо выглядят ваши пастухи – сытые, одеты чисто.

– А все потому, что лениться не даю, – самодовольно сказал захмелевший Ильмоч.

Джону не было известно, что означают на самом деле эти слова. При всем желании, если бы даже у Ильмоча было не два сына, а втрое больше, ему бы не удалось уберечь от волков и стихийных бедствий такое большое стадо. «Кормящиеся» у старого оленевода пастухи попросту были его батраками.

После еды Джон дал понять своему хозяину, что дарит ему оставшуюся в бутылке жидкость.

– Вэлынкыкун, – вежливо поблагодарил Ильмоч, проворно схватил и спрятал бутылку в недрах своего передвижного жилища.

За вечер Ильмоч неоднократно прикладывался к бутылке, потому что чем больше темнело, тем разговорчивее он становился. Уже будучи в постели, он вдруг сказал Джону:

– В тундре я встретил твоих земляков.

– Наверное, капитана Бартлетта и эскимоса Катактовика? – предположил Джон, собиравшийся уже засыпать. – Были они и у меня.

– Нет, совсем другие белые. Я таких сроду не видывал!

– Какие же они? – заинтересовавшись, спросил Джон. – Может быть, русские?

– Русского я могу отличить от американца так же легко, как собаку от волка, и даже издалека, – похвастался Ильмоч. – Те люди были американцы. Это было легко узнать по их разговору. Они копались в устьях ручьев, у озера Иони и радовались, словно нашли источник дурной веселящей воды. Побывали в нашем стойбище, просили дать им оленины, но на обмен у них ничего не было, кроме желтого песка, похожего на засохшее дерьмо младенца, которого еще кормят грудью… Один, правда, дал нож. Предлагали оружие. Но когда я разглядел, что у них за оружие, у меня пропала охота брать его. Это маленькие такие ружьеца, в кожаном чехле, словно детеныши больших ружей… Две туши падали я все же им отдал. Таких у нас не едят – от копытки пали! Но белые и этому были рады. Отощали, обросли волосами до самых глаз…

Ильмоч замолчал, в темноте полога послышалось булькание.

– Ты стал настоящий человек, и я могу тебе все рассказать, – продолжал Ильмоч. – Откочевали мы от Иониозера и через две луны, прежде чем выйти на морское побережье, снова прошли той же дорогой. Одни человеческие останки мы нашли возле нашего жертвенного холма. Их уже давно склевали птицы, но по одежде видать было, что это белый человек. Никаких вещей возле него не было. В черепе была круглая дырочка. Видно, от пули. Я удивился – стало быть, эти ружьеца могут убить человека…

У Джона пропал сон. Затаив дыхание, он слушал рассказ Ильмоча, боясь спугнуть его неосторожным и неуместным вопросом. Никакого сомнения в том, что это были золотоискатели. Значит, эти волки добрались и сюда, и то, что рассказывал старый оленный человек, было типичной трагедией, сопровождающей такого рода предприятия.

– Второй лежал в верховье Большого ручья. Его не убили. Он или сам умер, или же его догнали волки. Возле него лежали два ружьеца, лопата и два кожаных мешочка с тем самым желтым песком, который они нам предлагали за оленей.

На этот раз Ильмоч замолк надолго. Он долго ворочался на своей оленьей шкуре, очевидно борясь с желанием сделать еще один глоток из заветной бутылки. Не совладав с собой, он снова забулькал в темноте.

– А что же дальше! – не выдержав, спросил Джон.

– На том все и кончилось, – спокойно, громко зевая, ответил Ильмоч.

– А вещи? Мешочки и ружьеца?

– Ты же знаешь, что мы никогда не трогаем вещи умерших. – ответил Ильмоч. – Там все и лежит до сих пор.

Взволнованный услышанным, Джон сел на своей постели.

– Слушай, Ильмоч, – сказал он. – Ты даже представить не можешь, какая беда миновала ваш народ! Если бы хоть один из них дошел до своей земли и рассказал, что в ваших ручьях можно намыть это желтое дерьмо, вам на своей родной земле пришел бы конец. Сюда ринулись бы толпы белых людей, для которых желтый песок дороже всего на свете. Они вытоптали бы и выжгли пастбища, истребили оленей, брали бы женщин и перекапывали всю вашу землю до тех пор, пока можно извлечь оттуда хоть крохотный кусочек, хоть одну желтую песчинку. Притом они стреляли бы друг в друга, дрались, а может быть, даже началась бы и большая драка – война.,.

– Я слышал, что сейчас на русской земле реки крови текут, – отозвался Ильмоч. – Но то, что ты говоришь, – страх! Неужели правда?

– Правда, – ответил Джон. – И я заклинаю тебя никому из белых людей не рассказывать о том, что случилось. А если снова забредет искатель желтого песка, гоните его с вашей земли, да так, чтобы он обогнал зайца. Иначе всем конец!

Приятная истома, охватившая Ильмоча от выпитого вина, сменилась тревогой.

– Да я всем обрежу языки в стойбище, если это так! – испуганно сказал он. – Никто не посмеет вспомнить это даже про себя!

Ранним утром Джон уезжал из стойбища Ильмоча. Нарта его была до предела нагружена щедрыми дарами тундрового друга.

Еще не оправившийся от вчерашнего испуга Ильмоч сделал таинственное лицо, отвел Джона в сторону и прошептал:

– Я хорошо помню ночной разговор.

Ехать было недалеко, и часа через два Джон уже был в родном селении, где у яранги встречало все его семейство.

Яко был рад подаркам, улыбалась и Пыльмау, но что-то в ее улыбке было необычное и непривычное для Джона. Она держалась с несвойственной ей скованностью. За вечерним чаем Джон решился ее спросить, что же случилось.

– Когда муж уходит на охоту или же отправляется странствовать, – торжественным голосом произнесла Пыльмау, – жена всегда боится за него, и держит в своем сердце его образ, и молча поминает его имя… – Она вдруг всхлипнула: – А на этот раз мне было трудно.

– Почему? – недоуменно спросил Джон.

– Помнишь, что ты говорил о своем имени на моржовом лежбище?

Джон вспомнил и хотел было сказать, что все это чепуха и не стоит так волноваться по такому ничтожному поводу, но вовремя успел прикусить язык. Очевидно, дело было далеко не так просто, как ему казалось, – имя человеческое здесь было тождественно личности, и в общем-то это было и логично, и справедливо.

– Ты должен научить нас правильно говорить свое имя, – потребовала Пыльмау. – Пусть нам будет трудно, но без этого нельзя. И тогда, когда ты будешь уходить на охоту или уезжать далеко, у меня будет звучать в душе твое имя, настоящее твое имя, а не кличка.