Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта

Древесный уголь горит очень медленно, и если перед сном положить несколько пластов на раскаленные угли, кок утром наверняка застанет в золе непогасшие искры. Из продуктов экспедиции на "Южном кресте" самые приятные воспоминания оставили у участников Северной партии несколько тысяч шоколадных драже из хижины Борхгревинка, обильно пропитанных лимонным соком, которыми мы утоляли жажду во время летних переходов на санях, и твердый коричневый мармелад в глиняных банках, имевший вкус солода и слив. Никто из нас никак не мог припомнить название этого лакомства, и мы единодушно окрестили его джемоклеем, что очень к нему подходило - это в один голос подтвердят все, кому посчастливилось его испробовать. Он пользовался у нас большой популярностью и весьма успешно конкурировал с вареньями из наших собственных запасов.
      Кое-что из наследия предыдущей экспедиции долго вызывало у нас величайшее недоумение. Ну зачем, к примеру, им были нужны, да еще в таком огромном количестве, боевые патроны, лежавшие в ящиках около хижины? Но поразмыслив, я решил, что людей Борхгревинка можно понять. Они были пионерами Антарктики, первыми перезимовали на материке. Мы-то теперь хорошо знаем, что главная особенность здешних животных - их полная безобидность, но ведь всего несколько лет назад Антарктика была совершенно неизведанным краем, и, как ни трудно нам это сейчас себе представить, вполне естественным было предполагать, что ее ледовые просторы могут быть населены кровожадными зверьми, такими же, какие обитают на уже известных материках, а то и более страшными.
      Очень скоро нам представилась возможность убедиться в том, что рассказы Борхгревинка и его спутников о погоде в Антарктике никоим образом не были преувеличением. До сих пор на нас обрушивались бури не сильнее тех, что я наблюдал в течение года около мыса Ройдс, и, признаюсь, я уже стал подумывать скептически о сообщениях наших предшественников, будто во время ураганов ветер избивал их взметенными в воздух камнями. Но после того, что нам пришлось пережить, я могу только задним числом извиниться за то, что хоть на минуту усомнился в правдивости людей с "Южного креста". Близзард, который я опишу ниже, перевернул все мои представления. Надеюсь, что мои читатели окажутся более доверчивыми, чем я.
      Итак, близзард, который мы прозвали десятидневным ураганом, начался в ночь на 5 мая. В 4 часа утра меня разбудил шум ветра. Несмотря на то что вся наша хижина трещала и стонала и в унисон ей бились о стены висевшие на них вещи, я отчетливо различал отдельные порывы ветра, очевидно страшной силы, сопровождавшиеся грохотом. Я сразу вспомнил рассказ Борхгревинка о каменных ливнях, а когда в восемь часов утра пошел производить очередные наблюдения, у меня уже не осталось ни капли сомнений в его правдивости. Должен заметить в свое оправдание, что у меня хватило мужества мысленно извиниться перед ним, даже когда я, стоя спиной к ветру, был озабочен одним - как бы вдохнуть поглубже. Небольшая прогулка, ярдов так на сто [92 м], к метеорологической будке, впервые дала мне почувствовать на собственной шкуре, какие метели бывают на мысе Адэр. Для полноты впечатления меня в относительном затишке за хижиной подхватил ветер, ноги мои подкосились, и ярдов двадцать [18,3 м] я проехал на пятой точке. В этот момент я поверил бы любой небылице. Сказали бы мне, когда я висел всем телом на леере, выплевывая гравий и проклиная ветер, что его скорость - тысяча миль в час [1609 км/ч], я бы даже подумал, что больше. Мне казалось, что я и сам превратился в несомый ветром обледеневший камень, весь в бороздах от скольжения по земле.
      Остальную часть пути я проделал более успешно, так как понял, что в такую бурю передвигаться можно, только всей тяжестью повисая на леере, а главное - повернувшись лицом к ветру, тогда он шаг за шагом относит тебя к цели, ты же в промежутках между его порывами делаешь глубокий вдох, а затем стараешься задержать дыхание, чтобы он не продул твои легкие насквозь. Достигнув будки, я и вовсе возгордился, убедившись, что всю дорогу судорожно сжимал в руке блокнот и карандаш, так что мне теперь не надо возвращаться и начинать путешествие сызнова. Обратный путь дался мне трудно, но обошелся без особых происшествий - все, что могло быть сдвинуто с места, давно уже было унесено в море, и я благодаря этому избежал главной опасности, которая угрожает наблюдателю в начале бури. Счастье наше, что этому необычайно сильному бурану предшествовало несколько штормов послабее и покороче: наученные горьким опытом, мы на сей раз не лишились ничего более или менее нужного. Осмотр окрестностей после утреннего выхода к экрану показал, что наши потери ограничиваются наполовину обработанной тюленьей шкурой, которую отнесло на несколько ярдов за хижину, частью тамбура и меховой варежкой, оторвавшейся от тесемки, когда я упал.
      Утром седьмого мая ветер на несколько часов немного стих, и я, следя за его порывами и пригибаясь под ними, сумел сойти к подошве припая. Оттуда открывался прекрасный обзор в сторону юга, и мне сразу бросилось в глаза, что буран повернул часы на двадцать дней назад. Запись в моем дневнике о состоянии моря 19 апреля как нельзя лучше подходила к нему сейчас. Нигде ни льдинки, весь залив - в хаотическом нагромождении белопенных волн, которые словно догоняют и никак не догонят острые жала брызг, срывающихся с их гребешков.
      Назавтра буря скорее усилилась, но снегопад полностью прекратился, и мы, хотя и с большим трудом, выходили из дому. Был мой банный день, я же и так не мылся на той неделе, а потому отважился отправиться с ведром на мыс Спит за льдом. Но игра не стоила свеч. Я это понял задолго до того, как мне удалось благополучно доставить в хижину ведро с теми жалкими остатками льда, что не успел отнять у меня ветер. Будь ведро для нас меньшей ценностью, будь их у нас побольше, не миновать бы ему плыть на север и в конце концов успокоиться на дне морском.
      В такую погоду трудно решить, что опаснее - порывы ветра или неожиданное затишье. Вот ты всеми силами напрягаешься, чтобы выстоять против ветра, - и вдруг он прекращается; удержаться на ногах невозможно. Но и внезапный порыв швыряет тебя оземь с такой силой, что только кости трещат. Каждые два часа мы обогащались новыми синяками и шишками. Высовываешься из тамбура, ветер тебя подхватывает и несет к метеорологической будке если не вполне со скоростью метеора, то уж во всяком случае намного быстрее, чем нужно для твоего удовольствия.
      И все же мы свыклись с ветром и почти не обращали внимания на завывания в вентиляторе. Бульшую часть времени приходилось, конечно, проводить в стенах дома, но каждому было чем занять себя. Левик, весь в муках творчества, рожал эпическую поэму в стиле легенд, Кемпбелл заканчивал карту побережья, Абботт и Браунинг смастерили нечто вроде затычки для вентилятора на время метелей, Дикасон по обыкновению стряпал и пек хлеб (никакая погода не могла поколебать наши аппетиты). Я же - последний по счету, но не по важности (с моей точки зрения, во всяком случае), руководствуясь антарктическим эквивалентом принципа "коси, коса, пока роса", приводил в порядок записи в журнале.
      Девятого буря не ослабевала, она уже надоела нам дальше некуда, и записи за этот период в метеорологическом журнале отражают отчаяние наблюдателей. В графе "Замечания" то и дело появляются прилагательные, казавшиеся единственно уместными в той обстановке. К ней вполне применимо Дантово описание ада, надо только слово "души" заменить на "метеорологи":
      И словно воет глубина морская,
      Когда двух вихрей злобствует вражда.
      То адский ветер, отдыха не зная,
      Мчит сонмы душ среди окрестной мглы
      И мучит их, крутя и истязая.
      Вечером ветер достиг своего апогея и, хотя продолжался до тринадцатого, потом уже не проявлял такого неистовства. Но, теряя постепенно силу, он изменил направление, подступился к нам с юга, и теперь брызги прибоя, не ограничиваясь более кромкой берега, осыпали его целиком. Вскоре появились гирлянды заледеневшей водяной пыли, имевшие близ моря два-три фута [61-92 см] в длину. Местами она проникала в глубь суши на сто и более ярдов [92 и более метров], мы, например, если выходили на наветренную сторону хижины, непременно попадали под ледяной душ. Замерзшие брызги остались воспоминанием о буре даже на скалах, и потому во всех выемках и сугробах на берегу снег приобрел солоноватый вкус.
      За всю свою жизнь я не видел такой бури. С ней может сравниться разве что шторм, в который едва не погиб "Нимрод" во время первого плавания из Новой Зеландии в 1908 году, но и то не силой и упорством ветра, а произведенным впечатлением. Непреходящим ощущением опасности, нависшей над судном, этот первый антарктический шторм врезался в память навсегда и затмил остальные пережитые бури.
      Теперь мы убедились в том, что наша хижина с честью выдержала испытание на прочность, и в дальнейшем нам пришлось поволноваться за нее лишь однажды. Выявилось, однако, одно неудобство - в бури трудно было открыть входную дверь. Дело в том, что, когда дом был готов, мы увидели, что дверь находится на наветренной стороне, и чтобы ветер не дул прямо в нее, вывели стенку тамбура за наветренную сторону так, что преобладающее направление ветра было перпендикулярно его выходному отверстию.
      Это превосходное решение проблемы имело, однако, тот недостаток, что в буран стремительный поток воздуха, устремлявшийся мимо входа в тамбур, внутри него создавал разрежение, а это в свою очередь во много раз увеличивало давление на внутреннюю сторону двери. Поэтому, чтобы раскрыть дверь, надо было налечь на нее как следует, а когда она наконец раскрывалась, усиленный грохот ветра был так страшен, что трудно было преодолеть искушение сделать шаг назад и возвратиться под кров дома.
      Из метеорологического журнала экспедиции на "Южном кресте" я узнал, что в зимние месяцы наши предшественники ввели ночные дежурства. Мне хотелось, чтобы наши наблюдения были по возможности такими же полными, хотя при немногочисленности Северной партии это было нелегко. Тем не менее Кемпбелл с готовностью откликнулся на мое предложение, и с 16 мая мы установили ночные вахты - по два часа каждая. Первая ночь прошла вполне благополучно, вторая - тоже, но все сильно недосыпали, - хватит ли нас так надолго? И тут Кемпбелл обещал приз за лучшую систему сигнализации взамен забытого на родине будильника.
      Моряк, лишенный изобретательности, - это не моряк, и приз в тот же день был присужден Браунингу. Он уверял, что его "карузофон" приспособление безотказное. На одном конце доски длиной около трех футов [92 см] он укрепил вертикальную стойку, на другом - бамбуковую палочку, заменявшую пружину. Посередине между ними поместил подставку со свечой, в которой пробуравил сквозь воск и фитиль отверстия. Интервалы между ними он определил экспериментальным путем - каждый соответствовал двум часам горения. К вертикальной стойке Браунинг привязал кусок веревки, пропустил его через верхнее отверстие в свече и накрепко прикрутил другим концом к туго натянутой палке-пружине. Другой веревкой он подсоединил ее к спусковому устройству граммофона. Оставалось только завести его до предела, поставить иголку в положение наготове - и вот она, сигнальная система!
      В полночь последний дневной дежурный, придя с обхода, зажигал свечу в карузофоне. Пока она тихо и мирно горела положенные два часа, мы спали сном праведников. В два часа ночи отмеренный кусок свечи прогорал, огонь прожигал веревку, она отпускала соединенную с ней бамбуковую пружину, та расслаблялась и высвобождала иголку граммофона. Пластинка начинала вращаться, постепенно наращивая скорость, под аккомпанемент адского шума, который, казалось, и мертвого поднял бы на ноги. На тот случай, если она все же не разбудит привыкшего к шумовым эффектам дежурного, мы выбрали для этой почетной миссии арию Хосе из "Кармен" в исполнении синьора Карузо. Нами руководило отнюдь не пристрастие к классической музыке - просто это была самая громогласная из имевшихся пластинок. Потому-то мы и окрестили будильник карузофоном. Сие совершенное изобретение не сработало один-единственный раз, когда в бурную ночь гулявший по хижине сквозняк задул свечу, и не было случая, чтобы оно не подняло на ноги ночного дежурного. Правда, на первых порах, судя по раздававшимся комментариям, вместе с ним просыпались все, но мы были так горды нововведением, что высказывались довольно cдержанно, а спустя неделю-другую он уже только создавал шумовой фон для наших сновидений.
      Благодаря карузофону ночные дежурства стали менее обременительными, их тяготы почти целиком легли на плечи тех, кто испытывал особый интерес к погоде. Кемпбелл, Левик и Абботт вызвались поочередно бодрствовать до полуночи и зажигать свечу карузофона. В два часа ночи по сигналу вставал я, снимал показания приборов; возвратившись домой, читал у огня или стирал; в четыре часа снова снимал показания, после чего заводил карузофон, поворачивал граммофон рупором к следующей жертве и ложился спать. В шесть часов утра сигнал поднимал Браунинга, который стал моим постоянным помощником. Он делал шестичасовой обход, заносил данные в журнал, а затем разводил огонь. В семь часов утра он будил Дикасона, так что ночные дежурства имели еще и то преимущество, что, когда кок точно в семь вставал, печь уже пылала вовсю и завтрак появлялся на столе своевременно.
      Ночной дежурный, по сигналу вскакивавший с койки и выходивший в бурную ночь, крайне нуждался в отдушине для выражения своих чувств. Ею явилась наша излюбленная песня, немного переделанная. Во второй год пребывания в Антарктике на острове Инекспрессибл я часто старался представить себе выражение лица Симпсона, читающего этот эпиграф к метеорологическому журналу:
      Я слышал твой призыв;
      Был ветра вой страшней твоих рулад,
      И перед тем, как выйти в этот ад,
      Я подошел к тебе и от души
      Пихнул разок,
      Жестокой мести рад.
      Я слышал твой призыв;
      Журнал заветный взяв и наугад
      Одевшись, я побрел, вцепясь в канат,
      Вернулся: щеки - в корке ледяной
      И на усах
      Висят сосульки в ряд [36].
      Мы придерживались такого расписания до конца июля, и благодаря ему в течение всех этих месяцев могли круглые сутки не только изучать погоду, но и систематически наблюдать полярные сияния. Южное полярное сияние чаще всего являет собой жалкое зрелище по сравнению со своим северным собратом, и я, хорошо помня малоинтересные свечения неба около мыса Ройдс с преобладанием серовато-зеленых тонов, только изредка разбавляемых малиновым у самого основания лучей, уже начал сомневаться в том, бывают ли на юге вообще полярные сияния, достойные этого названия.
      Однако в описаниях путешествий Уилкса и Дюмон Д'Юрвиля в западную часть Антарктики [37] прямо говорится, что на северной оконечности континента, где находилось наше зимовье, в сравнительной близости к Южному магнитному полюсу, полярные сияния могут быть более красочными. Вскоре мы убедились, что это действительно так.
      Всю зиму, ночь за ночью, час за часом, мы были свидетелями таких полярных сияний, которые, безусловно, очень немногим уступают знаменитым сияниям Севера. Правда, преобладали опять же цвета зеленый и темно-желтый золотистого тона, но они были необычайно яркими, сочными, к ним часто добавлялись другие краски, среди которых особенно выделялись ярко-малиновая и фиолетовая. Описать сияние трудно, так же как невозможно зарисовать или сфотографировать дрожание лучей, составляющее главную его прелесть, но оно производит сильнейшее впечатление, и тот, кому довелось пережить темное время года в Антарктике, никогда его не забудет.
      "Последнюю неделю в ночные часы постоянно светила яркая луна, - писал я в своем дневнике, - и сегодняшняя ночь была так же прекрасна. Несомненно, нет другого края, где природа так красива, как в Антарктике, но и нигде эта красавица не проявляет столь явно свой суровый и строптивый нрав. Представьте себе: тихий вечер, ни ветерка, мороз 40° [40°C], воздух совершенно сухой, на сине-фиолетовом небе ярко выделяется луна в ореоле гало [38], которое дважды повторяет все цвета радуги, а свет луны отражается от каждой точки каждого снежного и ледяного кристалла.
      Сначала луна царствует на небе безраздельно, но вдруг с севера вспыхивают зеленые и золотые лучи полярного сияния, ярко-малиновые на конце, и с невероятной скоростью устремляются к зениту. Когда головная часть достигает зенита, хвост только-только появляется над горизонтом, и полудуга спиралью поворачивает на юго-восток и исчезает за мысом Адэр, освещая оттуда небо словно лучами прожектора. Сияние появилось, прошло и исчезло в течение нескольких секунд, оставив, однако, яркий след в памяти того, кто его видел. Едва его не стало, как на юге так же внезапно возникает светящееся кольцо, быстро движется на восток и в свою очередь исчезает за темной громадой мыса, и тут же по небосводу мелькают одна за другой дуги в направлении с севера и северо-запада на восток, там меркнут, распадаются на отдельные занавесы и скрываются за мысом. И снова луна единовластно царит на небе.
      Температура понижается, и с западной части небосклона к мысу Адэр и дальше наплывает пушистый слой перистых облаков, окутывающий землю тонким покрывалом переливчатого опалового оттенка от лунного света. Все вокруг становится еще красивее. Но заволакивание неба облаками предвещает приближение легкого бриза, который пронизывает метеоролога до мозга костей и заставляет его поспешить домой, где ему еще предстоит закончить массу дел, прежде чем он со спокойной совестью сможет лечь спать".
      Вскоре после метели, о которой шла речь выше, образовался лед, который уже удерживался всю зиму, благо она выдалась необычайно спокойной, и мы еще больше расширили радиус прогулок. Эти вылазки под ясным зимним небом, время от времени освещавшимся прекрасными полярными сияниями, относятся к нашим лучшим воспоминаниям о зиме. Экскурсии обычно преследовали определенную цель, мы избирали маршруты поочередно то в южном, то в северном направлении, стараясь подробно осмотреть скалы, подошву припая, возвышенности, разбросанные на прибрежной отмели. Перед уходом запасались порошком магния, чтобы иметь возможности фотографировать в красивых гротах, которыми изобиловали наиболее изъеденные штормами айсберги. Из-за этого у нас произошел инцидент, один из тех, что внесли если не приятное, то все же разнообразие в нашу жизнь, впрочем, и так не слишком монотонную.
      Прежде всего мы обследовали айсберг, сидевший на мели в нескольких сотнях ярдов к западу от мыса Спит. Внутри он представлял собой одну огромную залу с несколькими выходами. Подобной красоты я видел в своей жизни немного, да и то больше в детских мечтах о волшебных замках. Изнутри открывался вид сразу через три входных отверстия, и в каждом нежно-фиолетовым цветом светилось небо, гармонично сочетавшееся с темно-синими нишами самой ледяной пещеры. Пещера имела верных двадцать ярдов [18,3 м] в длину и пятнадцать [13,7 м] в ширину, один из ее колодцев уходил вглубь не меньше чем на сорок футов [12,2 м], одним словом идеальный объект для фотографирования со вспышкой магния.
      При первой же возможности мы снова отправились к айсбергу, вооруженные на сей раз фотоаппаратами. Установили штатив, нашли выгодную позицию для бачка с магнием, подсоединили к нему фитиль. Я поджег его, но вспышки не последовало. Ждал, ждал, наконец мое терпение лопнуло, я наклонился к фитилю, проверить, не случилось ли с ним чего, - и именно в этот миг весь фейерверк взлетел мне в лицо. Он сильно ожег его, опалил мне брови и ресницы, на какое-то время я даже ослеп, но вскоре зрение частично вернулось ко мне, и мы с грехом пополам доковыляли по морскому льду до хижины. Однако во влажной атмосфере нашей комнаты утихшая было на морозе боль стала просто невыносимой. Левик тут же промыл ожоги раствором борной кислоты, дал мне болеутоляющее, и через несколько минут только следы ожогов напоминали о неприятном происшествии. Остаток дня мне пришлось, разумеется, провести дома, но это было даже к лучшему, так как у меня накопилось очень много вещей для починки, да на две пары сапог надо было срочно поставить подметки.
      Как я уже писал, в нашей коллекции пластинок можно было найти песни на все случаи жизни. В этот вечер, когда я забивал последний гвоздь в сапог, Браунинг - по-моему, решительно безо всякой задней мысли - начал концерт граммофонной записи со своей любимой пластинки "Завет любви". Первая фраза - "О, нет очей, чей лучезарный пламень не омрачали б слезы тихие страданий", пришлась очень к месту и вызвала бурное веселье, хотя только свидетельские показания Левика заставили всех поверить, что пролитые мною утром слезы были и в самом деле тихими.
      Из-за несчастного случая мы, конечно, ушли с айсберга что называется не солоно хлебавши, но день-два спустя повторили попытку сделать на нем несколько снимков, на этот раз с бульшим успехом. Вот тогда-то нам посчастливилось увидеть самое красивое за зиму полярное сияние, которое во всех отношениях могло поспорить с сияниями, описанными Нансеном и другими известными путешественниками в Арктику:
      "Сегодняшнее полярное сияние, хотя и не такое обширное, как некоторые из виденных мною раньше, было изумительно окрашено. В нем были представлены кроме синего все цвета радуги и некоторые сложные цвета, например лиловый, пурпурный, розовый, яркий золотисто-зеленый. Они сменялись с невероятной быстротой, сливаясь почти незаметно для глаза, и не только концы лучей, но и занавесы становились целиком то темно-малиновыми, то ярко-розовыми, то фиолетовыми, причем временами дуги казались как бы расчерченными на квадраты - ярко-зеленые и желтые, красные и розовые. Я бы назвал это сияние переливающимся. Парад красок длился минут десять, затем сияние приняло свой обычный зеленоватый цвет с добавлением красного у основания лучей и, хотя оно и тогда было необычайно красивым, показалось нам тусклым после того, что мы видели".
      ГЛАВА VII
      СЕРЕДИНА ЗИМЫ. ПОДГОТОВКА К САННЫМ ПОХОДАМ
      Книги, шахматы, карты. - Бокс при температуре ниже нуля. - Болезнь Браунинга. - Ветер уносит инструменты. - Картошка - в тазу, сухари - на койках. - Праздник Дня середины зимы. Замороженное шампанское. - Подготовка к санным походам. - Упряжь. - Мешки для продуктов. - Продукты. - Да здравствует личная инициатива! - Чтение литературы об Антарктике. - Наш рацион на время санных походов. - Кухня. - Загрузка саней
      К началу июня все свыклись с ночными дежурствами, и новый распорядок дня внес лишь то изменение, что мне больше, чем когда-либо, хотелось по утрам поваляться в постели, вместо того чтобы вскакивать к завтраку, и урвать час-другой сна после бессонной ночи. Время шло незаметно, всю зиму работы хватало на полный день, вечера же мы коротали самыми разными способами. Как принято в подобных экспедициях, у нас была хорошая библиотека, а когда еще, как не на зимовке, читать классическую литературу? Мне, например, в обычной обстановке трудно выкроить время, чтобы не спеша, в свое удовольствие, насладиться Скоттом, Диккенсом, Теккереем, но за две зимы в Антарктике я прочитал полные собрания сочинений этих авторов и много других классических книг, более трудных для восприятия. Особенно популярной у участников нашей партии была книга Маркуса Кларка "Вся его жизнь". Впечатление от нее очень точно воспроизвел Абботт, сказавший о герое: "Бедняге повезло один-единственный раз в жизни - когда он утонул". Против этого уничтожающего вывода нечего было возразить.
      А вот играми мы почему-то не увлекались. Правда, Кемпбелл и Левик время от времени сражались в шахматы, воскресный же белот Браунинга и Дикасона стал событием недели, за результаты которого "болели" все. Абботт предпочитал развлечения с большей физической нагрузкой. Каждый день после чая он уходил в старую хижину Борхгревинка и при мерцающем свете свечи проделывал цикл гимнастических упражнений по шведской системе. Изредка, когда мне удавалось урвать время от наблюдений и записей, я присоединялся к нему, и в таких случаях мы разнообразили программу. У нас была боксерская груша с "Терра-Новы", и одно время мы много с ней работали, но с наступлением морозов ее резиновая оболочка стала ломкой и вскоре лопнула. Чинить ее было бессмысленно, и мы сделали единственно разумную в тех условиях вещь: набили ее водорослями из обшивки Гибсона, и она, хоть и совершенно теперь безжизненная, все же еще послужила нам. Кроме того, теми же водорослями мы набили несколько шерстяных рукавиц, внутрь вшили рукавицы, надевавшиеся прямо на руку, - получились две пары боксерских перчаток. За зиму мы провели несколько встреч. К сожалению, рукавицы были связаны из очень грубой шерсти и при ударе сдирали с носа добрую часть кожи. Эти ссадины не доставляли мне удовольствия, когда я ночью в ветреную погоду ходил снимать показания метеорологических приборов.
      Двое мужчин в старой заброшенной хижине, раздевшиеся до фуфаек и тузящие друг lруга кулаками при свете двух-трех огарков свечи, закрепленных по верху комнаты, - зрелище, наверное, довольно комичное. Больше всего мне запомнилось острое чувство удивления и обиды, вызванное обилием углов в хижине. Температура была намного ниже нуля, от наших разгоряченных тел подымались облака пара, и к концу трехминутного раунда мы уже не видели друг друга. Приходилось устраивать тайм-аут и, прислонившись к краю нар, тянувшихся по стенам дома, выжидать, пока воздух очистится и станет видно хотя бы куда бить. Не раз случалось, что я, различив сквозь туман лицо Абботта и с радостью убедившись, что оно не защищено, спешил нанести удар, вкладывая в него по советам моего тренера вес всего моего тела, - и с силой обрушивал кулак на сотрясавшуюся от удара дверь или опору нар. И все же, несмотря на все эти неприятности, напряженные встречи скрасили нам не один вечер и только возросший объем работы заставил отказаться от них.
      Пятнадцатого июня Браунинг заставил нас поволноваться: с трудом переступив порог дома, он сообщил, к нашему ужасу, что плохо себя чувствует, и тут же потерял сознание. Уложили его в постель, установили около него круглосуточное дежурство, и на следующий день ему стало лучше. По-видимому, у него было отравление угарным газом, правда, не очень сильное: он весь день проработал в хижине Борхгревинка, раз-другой, по его словам, освещавшие помещение свечи гасли, но он, не придавая этому особого значения, зажигал их снова. Газ образовался при горении древесного угля, которым обогревалась хижина, когда в ней работали. Браунинг распахнул для проветривания дверь, окно же оставалось закрытым. Погода как на грех была совершенно тихая, сквозняка не получилось, а Браунинг ушел нескоро. Счастье его, что он не потерял сознания на месте: один, он мог бы там просто умереть.
      Нам повезло: июнь и июль за одним-двумя исключениями выдались безветренные, иначе участь ночного наблюдателя-метеоролога была бы весьма незавидной. Как трудно ночью единоборствовать с метелями, воочию доказал буран 19 июня, за несколько минут превративший работу метеоролога в пытку. Метель началась в тот самый момент, когда Кемпбелл снимал показания приборов, и его пальцы так онемели, что он разбил максимальный термометр. Не ожидая ветра, он вышел без шлема и меховых рукавиц, нос и пальцы у него мгновенно окоченели и руки перестали повиноваться. Увы, он был не первым при сходных обстоятельствах Браунинг разбил минимальный термометр, а я максимальный. Ветер продолжал дуть в течение обеих моих вахт - в 2 и 4 часа утра, я промерз до мозга костей, а вернувшись домой - был вынужден еще и обороняться от падающих с полок вещей. Пакет сухой картошки угодил в стирку Браунинга, коробки с сыром и сухарями попадали на койку Дикасона, мне же, пока я пытался восстановить порядок, на затылок приземлился едва начатый пятифунтовый [2,3 кг] сливовый пудинг. Придя с обхода, я застал в комнате температуру 13°, но между четырьмя и шестью часами ночи наше отопление заглохло окончательно, и она упала до 9° [39]. Дом так стонал и скрипел под напором ветра, что я расхаживал по комнате и подбирал вещи, не рискуя никого разбудить. Буря стоила нам нескольких кусков обшивки с наветренной стороны, которые мы заменили запасными.
      В Антарктике большим праздником считается день зимнего солнцестояния. Рождество, конечно, тоже отмечают, но оно приходится на середину лета, самый разгар пригодного для санных экспедиций сезона, поэтому отпраздновать его как подобает обычно не удается. Этот пробел восполняется в какой-то мере торжествами по случаю зимнего солнцестояния. Мы начали к нему готовиться заранее: извлекали и рассматривали подарки, приготовленные для этого случая родственниками и друзьями на родине, обдумывали ужин, а Кемпбелл даже рисовал карточки с меню и пригласительные билеты, развешивали украшения, вытащили наконец на свет божий наши запасы шампанского. Давно признано, что алкоголь не только бесполезен, но и вреден в холодных широтах, но экспедиции все же берут с собой некоторое количество спиртного для торжественных случаев, и наша партия не была исключением из этого правила. Мы нарушили сухой закон, чтобы отпраздновать День середины зимы (день зимнего солнцестояния), щедрая порция вина выдавалась каждому в дни рождения, а по субботам мы, следуя морской традиции, выпивали по стакану портвейна или хереса за здоровье наших жен и любимых.
      День середины зимы был объявлен выходным, мы отметили его очень вкусным обедом, за ним последовал более или менее музыкальный вечер, на котором каждый был обязан исполнить хотя бы одну песню. Нам впервые удалось уговорить Кемпбелла спеть куплет из "Корабельной батареи". Впоследствии он исполнялся на всех наших концертах в санных экспедициях и навсегда остался в нашей памяти связанным с Кемпбеллом.
      После обеда мы фотографировались за праздничным столом, потом разыгрывали красивые крышки от коробок из-под печенья. Бочонок с отрубями [40] от леди Скотт оказался наполненным приятными и полезными вещами например, очень нужными карандашами и красками. Особенно благодарно за пополнение ресурсов было метеорологическое бюро, страдавшее от рассеянности метеорологов-любителей. Браунингу предназначалась палитра с красками, пригодившаяся всем нашим "художникам", а сладости из бочонка радовали нас несколько недель.
      После праздника все наши помыслы были направлены на подготовку к весенней санной экспедиции: шили упряжь, чинили сани, готовили мешки для еды, взвешивали и упаковывали продукты. Трудоемкая эта работа отнимала почти все время на протяжении целого месяца.