Перекресток утопий (Судьбы фантастики на фоне судеб страны)

Он не знает элементарных, с точки зрения его спутников, вещей, например, что такое структуральная лингвистика, не умеет водить звездолеты, что вызывает у друзей удивление, но не подозрение: в их мире привыкли доверять друг другу. Однако веселого пикника не получилось. Планета, которую они облюбовали, оказалась обитаемой, и царил на ней строй, в котором причудливо перемешались признаки средневековья и фашизма. Авторы не стали углубляться в социальные механизмы планеты, в данном случае они целились в иные мишени. Потрясенные ракетолюбители впервые в жизни увидели насильственную смерть, угнетение, унижение человеческого достоинства. Логика событий заставляет их вступить в борьбу, к которой они оказываются совершенно неподготовленными. Так, землянам необходимо разобраться в том, что же происходит вокруг, для чего им приходится захватить одного из надсмотрщиков, только что избивавшего хлыстом изможденных заключенных. И вот к такому-то австралопитеку утопические юноши обращаются по правилам изысканного этикета: - Как вас зовут? Скажите, пожалуйста, кем вы работаете? Пленник тут же начинает хамить, почувствовав их "интеллигентскую" мягкотелость. Вмешивается Саул. Грубым рывком он поднимает воина на ноги. - Имя? Должность? Такой язык тот сразу начинает понимать. За 35 лет истек срок давности в обязательстве критика сохранять сюжетную тайну, и читатели давно знают, что Саул оказался человеком ХХ века, советским офицером, не просто попавшим в будущее, но бежавшим в него из нацистского концлагеря. Но суровая судьба вновь сталкивает беглеца с духовными наследниками его палачей, и он сразу распознает их суть. Естественно, он оказывается куда прозорливей наивных спутников, и, может быть, неожиданно для себя открывает, что убежать от собственного времени, от выполнения своего долга человек не имеет права, иначе он должен посчитать себя дезертиром. И Саул возвращается назад, в свое время, чтобы принять последний бой. Своим спутникам он оставит записку, которую они не поймут. "Дорогие мальчики! Простите меня за обман. Я не историк. Я просто дезертир. Я сбежал к вам, потому что просто хотел спастись. Вы этого не поймете. У меня осталась всего одна обойма, и меня взяла тоска. А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь..." Саула никто не заставлял возвращаться, судьей ему была только совесть, он стоял перед выбором - и выбрал. Выбрал смерть в кювете со "шмайсером" в руках. Бессмысленно искать научные обоснования "перелетов" Саула через века. Перед нами другая фантастика, которую мало волнуют научно-технические детали, фантастическая ситуация понадобилась для того, чтобы предметно рассмотреть такие абстрактные понятия, как ответственность человека перед историей, перед своей эпохой. А это категории философские, побуждающие читателя к раздумьям. Это совсем не то, что описание конструкций космического корабля, которые никого взволновать не могут, хотя тоже называются фантастикой. Через несколько лет, когда наступит пора бороться со Стругацкими с помощью так называемых докладных записок, адресованных в Отдел пропаганды ЦК КПСС, "Попытка к бегству" попадет под первый удар, хотя эта повесть очень проста по своему антифашистскому настрою, и никакого другого, скрытого подтекста в ней нет, что можно даже посчитать ее недостатком. Только исказив авторскую идею, можно исхитриться ее лягнуть. Что и было сделано. Советский офицер, совершивший попытку к бегству в будущее из гитлеровского плена, пришел к убеждению, как утверждается в докладной, что "коммунизм не в состоянии бороться с космическим фашизмом" и "возвращается /надо полагать, с отчаяния. - В.Р./ снова в ХХ век, где и погибает от рук гитлеровцев". Ничего подобного, даже отдаленно. Он возвращается к месту последнего боя потому, что, побывав в будущем, убеждается: борьбу с фашистской заразой нельзя откладывать на потом, иначе она может опасно распространиться. И разве он был неправ? Разве были неправы авторы, хотя в те годы еще ни один человек в нашей стране не осмелился бы открыто назвать себя фашистом или нацепить на рукав паучий знак? "Вы возвращайтесь на Саулу и делайте свое дело, а я уж доделаю свое. У меня еще целая обойма. Иду ...". А его спутников суровые, прошедшие идейную закалку на партсеминарах дяди из ХХ века упрекнули в том, что, увидев на другой планете гнет, невежество, издевательства над разумными существами, они, видите ли, сначала захотели понять, с чем они столкнулись, нет, чтоб схватить автоматы или лайтинги и сразу приступить к расправе. Здесь у Стругацких впервые столкнулись два общества, две цивилизации передовая и отсталая. В том или ином виде это столкновение, порождающее массу острейших кризисов, пройдет через все их творчество. Но столкновение цивилизаций - это все-таки конфликт надличностный, а человеческое сердце можно затронуть только переживаниями человеческого сердца. Отныне Стругацкие будут всегда подводить героя к распутью, к необходимости сделать трудный выбор; они будут к нему безжалостны, они не дадут ему возможности сыграть вничью. Вовсе не всегда герой выберет добро /это мы увидим, например, в "Пикнике на обочине"/, не всегда выбор будет бесспорным /это мы увидим в "Жуке в муравейнике"/, иные струсят /это мы увидим в "Миллиарде лет до конца света"/... И мы будем вместе с героем искать выход из жизненных лабиринтов. Не надо только понимать слово "цивилизации" доктринерски. Они могут быть галактическими образованиями, но и два митинга на одной площади тоже могут принадлежать к разным цивилизациям. И выбор - к какому из них примкнуть, может стать для человека не менее сложным, чем для космонавтов, столкнувшихся с нештатными ситуациями на чужих планетах. Да, начала в "Попытке к бегству" были заложены, но повести еще не хватало глубины, а модели, созданной в ней, - обобщенности, герои же оказались безликим.
      С "недоработками" Стругацкие сумели справиться в следующей повести "Трудно быть богом"/1964 г./. Конечно, и в дальнейшем у них были произведения более или менее удавшиеся, более известные или менее известные, но именно с "Трудно быть богом" начинается период их творческой зрелости. Наука и фантазия, условность и реальность, утопия и памфлет, трагедия и улыбка, социальные проблемы и нравственные поиски, объемные характеры и даже любовь - все это слилось в единое целое, имя которому художественное мастерство. Подвиг особого рода должен совершить Антон, землянин, засланный в качестве наблюдателя, выдающего себя за местного феодала - дона Румату Асторского, на планету, где правит бал средневековое варварство. Попробуйте поставить себя на его место, попробуйте представить, что вы чудесным образом очутились на римской Площади Цветов в тот час, когда торжественная и жуткая процессия ведет на сожжение Джордано Бруно, а вокруг беснуется толпа, привыкшая и приученная к подобным занимательным и поучительным зрелищам. Что бы вы сделали? Угрюмо промолчали бы? Занялись бы разъяснением принципов гуманизма? Бросились бы с кулаками на зрителей или стали стрелять в палачей? Можно ли гневаться на людей, столпившихся вокруг костра, можно ли забыть, на каком уровне находится их сознание или, пользуясь модным ныне жаргоном, их ментальность? В отличие от малопонятной обстановки, окружающей героев "Попытки к бегству", Стругацкие с такой пластичностью, с такими зримыми подробностями изобразили несуществующую феодальную страну, что временами, право, забываешь, что все это Страна Фантазия, что не может быть планет абсолютно похожих на Землю. Ничуть не хуже мы понимаем и то, как трудно Антону и его товарищам смотреть на пытки и казни. Далеко не у каждого нервы оказывались стальными. "...Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по палачам, зарубил императорского судью и трех судебных приставов и был поднят на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: "Вы же люди! Бейте их, бейте!" - но мало кто его слышал за ревом толпы: "Огня! Еще огня!.." "Трудно быть богом" назвали авторы свою книгу. О, нет! Богом быть легко. Бог может прилететь на припрятанном вертолете, чтобы спасти вождя крестьянского восстания, или, заплатив золотом "дьявольской" чистоты, полученном в походном синтезаторе, выкупить старого книгочея. Бог мог бы одним движением руки уничтожить любое сборище насильников. Трудно быть человеком. Они не боги, и в негодующем мозгу Антона не раз вспыхивают картины торжествующего мщения. "...Мысль о том, что тысячи ... по-настоящему благородных людей фатально обречены, вызывала в груди ледяной холод и ощущение собственной подлости. Временами это ощущение становилось таким острым, что сознание помрачалось, и Румата словно наяву видел спины серой сволочи, озаряемые лиловыми вспышками выстрелов, и перекошенную животным ужасом физиономию дона Рэбы, и медленно обрушивающуюся внутрь себя Веселую Башню..." Тут мы вплотную подошли к главной идее книги, идее, которая поставлена в ней с такой остротой, что сделала повесть Стругацких не только одним из их лучших произведений, но, может быть, и всей мировой фантастики нашего столетия. Авторы цековских записок, которые не обошли и этого произведения, что, правда, случилось несколько позднее, не поняли, а может быть, и не были в состоянии понять, что в повести затронут один из кардинальнейших вопросов существования современного человечества возможно ли, приемлемо ли искусственное, насильственное ускорение исторического процесса? Они деланно возмущаются: да как же это могущественные земляне, стиснув зубы, лицезрят пытки, казни - и не вмешиваются. В одном доносе прямо так и предложено: "Земное оружие могло бы предотвратить страдания несчастных жителей Арканара". Поверим на секунду в искренность этого возмущения и предложим возмущенным довести свою мысль до конца, конкретно представить себе ход и результат вмешательства земных "богов". Высаживаем, значит, ограниченный контингент гуманистов-карателей, ""Угнем и мйчем" проходимся по городам и весям Арканара, палачей, аристократов, солдат, подручных - к стенке, к стенке, к стенке! А впрочем, не слишком ли я простодушен? С кем это я веду полемику, пусть и задним числом? Они же так и поступали в реальности, так что моими вопросами их с толка не собьешь. Конечно, к стенке! А еще лучше предварительно обработать площадь, где засели боевики, несколькими залпами из установок "Град". Там, правда, высится дивный старинный собор. Чепуха. Огонь! Не стану напоминать, что мыслимые варианты вмешательства разобраны в самом романе и что Стругацкие дали единственно правильный ответ - спасать разум планеты, ученых, книгочеев, рукописи, поддерживать ростки просвещения и образования. Ну, постреляем мы угнетателей. А потом - что? Мы еще недостаточно нагляделись на "кухарок", которые, подобрав передники, энергично взялись управлять государствами? Нам недостаточно опыта экспериментов над собственным народом? Тогда вспомним Камбоджу, Афганистан, Эфиопию, Мозамбик, Кубу, Северную Корею... Правда, эти примеры приобрели убедительность уже после появления романа; нужны ли еще доказательства прозорливости Стругацких? Что поделаешь? Сознание людей Арканара не подготовлено к революционным переменам. Даже самые передовые из них, вроде ученого Будаха, вызволенного к тому же в последнюю минуту из рук палача, не могут отрешиться от представления, что существующий строй - лучший, единственно возможный строй. Но не будем задирать нос перед Будахом. Ведь и наше "замечательное поколение рабов", как метко сказал кто-то, долгое время было непоколебимо уверено, что советский строй воистину наилучший. Даже в шестидесятых мы еще могли степенно рассуждать, как нам, таким передовым, спасать другие, отсталые народы. А как их действительно спасать, хотя бы в фантастическом романе? Если не годится способ перевоспитания посредством "лиловых вспышек выстрелов" /американцы испробовали его в Вьетнаме, мы - в Афганистане и в Чечне/, то неужели у людей будущего с их фантастической мощью нет других средств? Средства есть. И о них думает Антон. "Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация, гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках..." И сам себе отвечает: "Стоит ли лишать человечество его истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица Земли и создать на его месте новое?" Благодарение Богу, у нас /я имею в виду всю планету/ еще таких возможностей нет, а то бы мгновенно обнаружилась тьма радетелей за народное счастье, которые захотели бы переделать ближних и дальних соседей по своему образу и подобию. Но нет и гарантий, что "массовая гипноиндукция" не появится в будущем. И если появится, на Земле станет жить еще страшнее: фундаменталисты расшибутся в лепешку, чтобы вколотить в головы остальным истины, представляющиеся им непререкаемыми. Уже не одно поколение читателей сочувствует нравственным страданиям славного парня и вместе с ним всерьез обсуждает, что надо делать, столкнувшись с дикостью, с варварством, если они покоятся на вековых традициях, на непоколебимой уверенности участников исторических мистерий, что так оно и должно быть в подлунном мире. Ведь подобные контакты не раз происходили не в выдуманном Космосе, а у нас, под боком. Правда, мы чаще переживали за судьбу индейцев, которые, между прочим, живут сейчас не так уж плохо, что не снимает исторической вины с незвано явившихся на континент европейских завоевателей. Да ведь и мы воевали с народами, чье право на свою территорию неоспоримо. И не то что кавказская война генерала Ермолова, но даже куда более древнее взятие Казани Иваном Грозным, оказывается, не совсем забыты до сих пор. Не будем сейчас вспоминать о польском восстании, о сталинских аннексиях. Впрочем, почему не будем? Будем. Но даже многочисленные народы Севера и Дальнего Востока, которые и не мыслили сопротивляться Российскому государству, тоже не по собственной воле шагнули в ХХ век и сразу в сталинский социализм, даже не из феодализма - из родового строя. Стали ли они от этого счастливее? Казалось бы, к их услугам современная медицина, пусть всегда опаздывающая, но все же современная, создание письменности, возможность образования в больших городах, а они, неблагодарные, начали активно спиваться. Вот выдержка из сегодняшней газеты: "Здесь, как и во времена Дерсу Узала, живут удэгейцы. Живут по немыслимым для их легендарного предка законам. Бьют некогда священных зверей: тигра и белогрудого /гималайского/ медведя, выращивают на огородных грядках коноплю, приторговывают дарами тайги..." Собственно, чем их положение отличается от положения африканских бушменов или пигмеев, австралийских аборигенов, бразильских лесных племен? Корректно ли, например, считать представителем высшей цивилизации Министерство нефтяной промышленности, явившееся в оленеводческую тундру без спроса, считая ее своей собственностью, чтобы выкачивать принадлежащие народам этих краев богатства и уничтожающее природу на миллионах гектаров? Но это лишь одна частная грань; арканарская метафора Стругацких гораздо шире. Только раньше было небезопасно высовываться за границы поверхности. Повесть и в первом чтении вызвала яростные нападки. В 1966 году академик Ю.П.Францев в "Известиях" набросился на братьев, придравшись к тому, что они-де показали феодализм недостаточно прогрессивным. Академик вроде бы допускал существование феномена фантастики, но одновременно был убежден в том, что никакая выдумка ни на йоту не должна отходить от скрижалей "Краткого курса". "Картина самого феодализма очень напоминает взгляды просветителей ХVIII века, рисовавших средневековье как царство совершенно беспросветного мрака. Как же тогда обстоит дело с законом прогрессивного развития общества?", - заступился академик за обиженный братьями феодализм. Академик был неправ. В черты недоразвитого феодализма авторы вкрапили развитые черты гораздо более поздней эпохи. Штурмовые отряды, концлагеря, гестапо, - правда, называются они там по-другому. И сами авторы, и их комментаторы, неважно, хваля или ругая повесть, приписывали эти черты фашизму. Но из какой действительности взята, допустим, Патриотическая школа, в которой пытливых юношей учат обожать высшее руководство страны и применять к подозреваемым допросы третьей степени? Нелишне привести и такую цитату: "Лейб-знахарь Тата вместе с другими пятью лейб-знахарями оказался вдруг отравителем, злоумышлявшим по наущению герцога Ируканского против особы короля, под пыткой признался во всем и был повешен на Королевской площади". Да, перед нами не совсем классический феодализм. Или это не закон прогрессивного развития?.. Антон-Румата и другие земные соглядатаи предстают в книге носителями некоторого утопического идеала, благородного и романтического, но мало подходящего к жизненным реалиям. "Трудно быть богом" - это еще и роман о крахе оторванных от действительности учений. Дальше вызволения одиночек они и шагу ступить не в состоянии. Диспуты с ученым Будахом и мятежником Аратой кончаются поражением землянина. Антон, спасший жизнь Арате, вынужден выслушивать от него упреки: "Вам не следовало спускаться с неба. Возвращайтесь к себе. Вы только вредите нам". Перебрав возможные варианты помощи, Будах тоже, в сущности, выносит миссии Руматы смертный приговор: "Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай более совершенными... или, еще лучше, оставь нас и дай идти своей дорогой". Вывод этот кажется жестоким. Бросить на произвол судьбы, оставить в руках палачей?.. Нет сомнений: со злом и насилием надо бороться. Все дело в маленьком слове - "как". А.Бритиков считал, например, что решение лежит на поверхности, а если Стругацкие и допустили просчеты, то только потому, что плохо усвоили единственно верное учение. "Фантастика в "Трудно быть богом" заостряет вполне реальную идею научной "перепланировки" истории. Она целиком вытекает из марксистско-ленинского учения и опирается на его практику. Писатели как бы распространяют за пределы Земли опыт народов Советского Союза и некоторых других стран в ускоренном прохождении исторической лестницы, минуя некоторые ступени", - писал он в 1970 году. Надо же такое сказануть! Увы, оказалось, что найти нужные решения гораздо сложнее, чем это представлялось в недавнем прошлом. Вот почему в книге нет розового финала. Не смог выполнить служебного задания посланец Института экспериментальной истории. Увидев убитую по приказанию дона Рэбы Киру, свою любимую девушку, Антон взялся за меч. От столкновения утопии с жизнью пострадали обе стороны, как это всегда бывает. Проложив кровавую дорогу до дворца, Антон с тяжелым психическим расстройством был насильно вывезен на Землю. У некоторых земных утопистов нервы оказывались покрепче. Оставались лежать только трупы. Образы, созданные Стругацкими, становятся достоянием публицистов. К ним обращаются, как к классикам. Так, О.Лацис в "Известиях", в статье, которая и названа "под Стругацких" - "Славно быть богом", пишет: "Размышления о причинах... неудач большевизма заставляют вспомнить историко-философскую фантазию Стругацких "Трудно быть богом". Герой романа пытался ненасильственным путем спрямить и облегчить муки исторического процесса на другой планете, в выдуманном обществе. Ненасильственно не получилось, а насильственно вмешиваться в историю описанные в романе люди будущего не хотели. Большевики - хотели, их наследники хотят и сейчас"...
      Столкновение с иной цивилизацией происходит если не в каждой второй, то уж, наверно, в каждой пятой фантастической книге. Но почему-то ни одна из них не вызвала такой реакции, как "Трудно быть богом" ни со стороны властей, ни со стороны читателей. Конечно, прежде всего дело в таланте, но поговорим и об идеях. Возьмем для сравнения неплохой роман И.Давыдова "Я вернусь через тысячу лет" /1967 г./. На далекую Риту отправляются отряды молодых людей, осваивать похожую на Землю планету, а заодно и помочь побыстрее цивилизоваться местным племенам. Примерно так же двигались добровольцы строить БАМ, менее всего обращая внимание на то, что эти районы были исконным местом пребывания коренных таежных народов. Нельзя сказать, что вопрос о праве на вмешательство совсем не приходит в голову давыдовским "прогрессорам". Но решили они его не путем философских бдений, а по-нашенски, по-комсомольски - голосованием. Естественно, большинство землян высказалось за немедленную помощь отсталым, а следовательно, несчастным корешам по разуму. Улетающие никогда не вернутся на Землю - путь до Риты слишком далек. Однако поскольку летят тысячи, тяготы космической тюрьмы значительно смягчаются. Отобранных кандидатов тщательно готовят, их учат, например, валить лес или стрелять - занятия давным-давно никому не нужные на Земле. Но главное внимание - вполне правомерно - автор уделяет моральным сторонам, которые с неизбежностью возникают в предложенной ситуации. Переселенцы должны навсегда расстаться с родными и даже с любимыми, если те не выдержали отбора. Влюбленная в главного героя девушка совершает подвиг самоотречения: она притворяется, что разлюбила парня, чтобы тому было легче улететь без нее. А может, ему не надо было покидать ее? Что важнее? Я не уверен, что они поломали свои жизни от большого ума. Не могу согласиться с автором и еще кое с чем. Юношей и девушек смешивают в лагере в равных количествах, и каждому предлагается выбрать себе половину - свободно, но обязательно. Любишь, не любишь, хочешь лететь - женись, чтобы уменьшить число личных трагедий, как считают руководители экспедиции. Но от этой принудиловки количество семейных драм не уменьшается, о чем можно было бы догадаться заранее. А если кто-нибудь гибнет, что неизбежно на чужой, необжитой планете, оставшийся член семьи попадает в безнадежное положение. /Вот вам и еще один вид конфликта, из тех, что не приходили в голову Беляеву/. Однако самое существенное начинается тогда, когда автор подходит к взаимоотношениям пришельцев с аборигенами. Обитатели планеты встречают землян неприкрытой враждой и при малейшей возможности убивают земных женщин. С большим трудом удается выяснить причины их поведения, но признавать землян друзьями коренные жители не желают ни в какую. Понадобилось еще несколько нелепых, ненужных смертей, чтобы прибывшие осознали серьезность положения. И только тогда первые добровольцы, смертельно рискуя, пошли в "народ", чтобы сжиться с племенами и исподволь подружить их с посланцами Земли, то есть сделали то, с чего начинали герои Стругацких. Но в этом романе, написанном независимо от Стругацких, вопрос о праве землян поселиться на Рите даже не поднимался. Право подразумевалось само собой. Видимо, такая подход устраивал всех, вот и не было споров...
      Следующая повесть Стругацких, вызвавшая градобойную критику, называлась "Хищные вещи века" /1965 г./. Название книги родилось из строк Андрея Вознесенского:
      О, хищные вещи века! На душу наложено вето...
      Уже из этого эпиграфа становится ясно, что речь здесь идет о том, к чему может привести положение, когда материальный прогресс, материальное благосостояние обгоняет духовное развитие. Действие повести происходит в курортном городе, сосредоточившим в себе изобилие моральных уродств и нравственных извращений. Болезнь, которой заражены его жители, вызвана не бациллами стяжательства. Правда, из повести нельзя узнать, каким образом удалось достичь такого благополучия при полном моральном разложении. Трудно ведь предположить, что на работе местное население ведет себя иначе, чем в забегаловках, и старательно "вкалывает". Но Стругацкие оставили эту загадку за пределами повествования. Зато они красочно живописуют результаты, которые возникли на почве душевной пустоты, бессмысленности существования. Судорожные поиски, чем бы заполнить пустоту, при отсутствии нравственного компаса, приводят лишь к дальнейшему падению: алкоголь, наркотики, разврат, варварство... Логический конец этой тенденции - "слег", комплексное наркотическое средство, уводящее от реальной жизни в мир грез и сновидений; средство настолько сильное, что попавший под его власть человек уже не может оторваться от сладостных переживаний и обречен не только на духовную, но и на физическую смерть. /Читал, что нечто подобное уже существует/. Стругацких упрекали в сгущении красок, допрашивали: а где был остальной мир, где были прогрессивные /подразумевалось: социалистические/ государства и почему это ООН вынуждена тайком засылать агентов в упомянутую страну, чтобы узнать о причинах необъяснимых и многочисленных смертей.
      Я написал рецензию, где пытался высмеять чудаков, которые задавали авторам вопросы типа: наличествует ли в этом городе рабочий класс и почему он не занимается своей прямой обязанностью - классовой борьбой? Наш старый знакомый Францев припечатывал: "За последнее время появились романы советских писателей, посвященные будущему, лишенному четких социальных очертаний, например, капиталистическому обществу, в котором совсем нет классовой борьбы, не видно его социальной основы". Рецензию никто не напечатал, хотя я в ней, разумеется, сваливал изображаемые авторами пороки на проклятых капиталистов. Теперь я думаю, что, может быть, так защищать Стругацких и не стоило. Они были не обороняющейся, а наступающей стороной. Но это сейчас с удовлетворением понимаешь, что стрелы попали в цель, а тогда нам было тяжело и трудно. Фантастика всего лишь воспользовалась своими правами, создав гротескную, сгущенную модель /написал это слово и вздрогнул/ определенного общественного явления. И, конечно же, модель Стругацких захватывает гораздо большие масштабы, чем отдельно взятый городок. И, конечно же, невозможно себе представить, что такой выдающийся заповедник пороков сохранился в окружении "хорошей" Земли. Но ведь, наверно, не случайно Н.А.Бердяев назвал ХХ век новым средневековьем. Гуманистическая мораль, которой гордились мыслители минувших веков, вдруг дала трещину как раз в тот момент, когда ей самое время взять да и восторжествовать. Перечитывая повесть, я нахожу в ней столько параллелей с днем сегодняшним, что становится муторно на душе: неужели же Стругацкие уже тогда видели все, что произойдет с нами через два-три десятилетия? Или это была интуиция, загадочное свойство больших художников ощущать слабейшие прикосновения ветерка или, может быть, тех самых "левоспиральных фотонов"? Каждый раз я вспоминаю описанную Стругацкими в "Хищных вещах..." "дрожку", коллективное безумие людских толп, когда вижу по телевизору, как седобородые чеченские аксакалы кружатся в бесконечном боевом танце или на другом конце Земли молодые зулуски из "Инкато" подпрыгивают часами в том же танце, а по улицам Москвы движется шествие одряхлевших женщин под красными знаменами и портретами величайшего палача всех времен и народов - они, правда, пока еще не подпрыгивают, но за этим дело не станет. Скоро начнут - по закону конвергенции. Я не нахожу разницы между "меценатами" из повести, которые тайком, сладострастно уничтожают произведения искусства, и теми артиллеристами в Грозном, которые вели огонь по музею, где висели картины дивных русских мастеров, разве что они всаживали снаряд за снарядом на виду у всех. Ах, эхо давних выстрелов по Успенскому собору все еще докатывается до нас. "Хищные вещи века" не стали центральной книгой Стругацких, они в ней все же несколько упростили объяснение происходящего, сведя его большей частью к зловредному изобилию, в чем другие критики, правда, увидели достоинство повести: авторы, мол, дали в ней бой "потребительской утопии". Нет, не потому жители города "с жиру бесятся", что у них все есть. Здесь действуют более зловещие социальные силы и кроются они не в материальном производстве, а в человеческих душах. Вдохновенный менестрель оптимизма доктор философии Опир - не причина нравственной катастрофы, он лишь рупор тех сил, которые лгут, чтобы скрыть истинные намерения. Хотя сам оратор, может быть, вещает совершенно искренне, точно так же, как многие советские ученые искренне полагали, что марксизм-ленинизм или то, что выдавалось за него, действительно научная теория. Создание материальных благ, или резкое повышение производительности труда, или сплошная автоматизация, роботизация производства - грани одного и того же явления. В повести Стругацких отношение к достатку выработано до начала действия: у всех есть все. Но откуда взялось, например, такое количество рабочих мест? И сколько бы я ни находил параллелей с современностью, я и сейчас не стану утверждать, что Стругацкие в "Хищных вещах..." стремились изобразить, пусть условно, наш отечественный град. Они воевали не с городами, не со странами, а с общественными процессами. А все же интересно, как бы решил досадную загвоздку более ортодоксальный фантаст, чем Стругацкие, как бы он справился с гипотетическим изобилием в обществе, в котором были бы исключены моральные извращения на почве переедания. Нам незачем говорить в сослагательном наклонении, такое общество решил показать Г.Гуревич в романе "Мы - из Солнечной системы" /1965 г./. В отличие от Стругацких он показал нам, как /фантастическим путем, конечно/ было достигнуто изобилие, но в отличие от Стругацких он совсем не сумел показать результаты, к которым оно приведет. Предположим, что не к таким печальным, как в "Хищных вещах века". А к каким?
      Итак, великий изобретатель Гхор создает аппарат, способный с абсолютной точностью воспроизводить любой предмет, заложенный в него как образец. Неважно, что это будет: машина, или шашлык, или книга. Идея проста: все, что создано из атомов, может быть повторено из тех же атомов, стоит только расположить их в нужном порядке. Поскольку чудесные аппараты способны копировать и сами себя, становится возможным в короткий срок обеспечить ими все население Земли. Достаточно набрать шифр, чтобы немедленно получить все, чего ни пожелает душа. Бери сколько хочешь - не жалко, расходуется только энергия, а она дешева. Осуществилась мечта о золотом яблочке на серебряном блюдечке. Много ли в этом современного? Какое отношение имеет, может быть, и дерзкая выдумка к сегодняшнему миру, миру, в котором большая часть населения элементарно голодает? И все же... Ратомика /так назван этот процесс в романе/ сразу делает ненужным сельское хозяйство, легкую промышленность и большую часть промышленности вообще. Нужны только немногие мастера для разработки образцов, закладываемых в программы ратоматоров. А остальных куда? Что должны делать и чувствовать огромные массы людей, труд которых внезапно оказался ненужным? Какой социальный и нравственный шок должно испытать общество, в котором произошли такие события. Поистине это настоящая революция и в экономике, и в умах. Даже не революция - катастрофа, обвал! То же самое могло случиться в беляевском "Вечном хлебе".