Персидский мальчик

      — Друг мой, — отвечал я, — сегодня не день для учтивых бесед. Бесс только что открыл царю, что сам хочет сесть на его трон. — Я не видел смысла скрывать истину от верных Дарию людей, когда ее знает каждый изменник.
      — Да, — сказал он. — Они предлагали нам перейти на их сторону, суля двойную плату.
      — Некоторые из персов также остались верны, хоть теперь ты, должно быть, уже сомневаешься в этом. Скажи, что задумали бактрийцы? Почему они сворачивают лагерь?
      — Далеко они не уйдут. — Грек поедал меня глазами, не пряча жадного взгляда, но и не оскорбляя им. — Сомневаюсь даже, решатся ли они скрыться из виду. Судя по тому, что они наговорили Патрону, все предстанет так, будто они спешат исчезнуть с царских глаз, страшась праведного гнева. Разумеется, это лишь уловка. Без них нас останется совсем мало; они хотят, чтобы все это поняли и в следующий раз были по-сговорчивей. Что ж, я служу в Азии меньше Патрона с его фокийцами, но и мне ведомо, как верные персы чтут своего царя. У нас в Афинах все иначе; но и дома все далеко не так гладко — потому я и покинул родные края… В общем, лично я служу там, где поклялся служить, и буду держать свою клятву. У каждого должна быть сума, в которой можно носить свою честь.
      — Такая сума есть у каждого из греков. Все мы помним об этом.
      Он тоскливо разглядывал меня ярко-голубыми глазами, словно ребенок, просящий о чем-то, чего ему никогда не получить.
      — Ну а наш лагерь и в полночь будет стоять там, где стоит. Что скажешь, если я приглашу тебя выскользнуть из своего, чтобы распить со мной по чаше вина? Я мог бы рассказать тебе о Греции, раз уж ты так хорошо говоришь на нашем языке.
      Едва не рассмеявшись, я отказался от его рассказов. Но, что говорить, грек понравился мне, а потому я отвечал с улыбкой:
      — Ты знаешь, что я служу царю. Сегодня ему потребны все друзья, какие у него есть.
      — Что ж, я всего лишь спросил. Мое имя Дориск. Твое я знаю.
      — До свидания, Дориск. Осмелюсь сказать, мы еще встретимся. — На это я вовсе не уповал, но хотел показать дружелюбие. Подав ему руку (мне показалось, он никогда не выпустит ее из своей), я вернулся к царскому шатру.
      Государь был один. Бубакис сказал, что Дарий никого не желает видеть и даже не ест ничего. Набарзан собрал всех конников и встал лагерем рядом с людьми Бесса, — дойдя до этого места, евнух разрыдался. Страшно было видеть, как он затыкает рот концом своего пояса: не для того, чтобы прикрыться от взгляда юного ничтожества вроде меня — кем еще я был теперь? — а чтобы царь не услыхал плача.
      — Греки верны нам, — сказал я.
      Некогда Бубакис предостерегал меня от того, чтобы я близко подходил к ним. Теперь он просто спросил: что такое две тысячи воинов против тридцати с лишком тысяч бактрийцев и всадников Набарзана?
      — Верных царю персов тоже немало. Кто командует ими сейчас?
      Промокнув глаза другим концом пояса, Бубакис ответил:
      — Артабаз.
      — Что? Не могу поверить.
      Египтянин не ошибся. Древний старец совершал объезд лагеря персов, встречался с владыками и сатрапами, ободряя их в присутствии воинов. Подобная преданность может растрогать и камень. Странной казалась мысль, что, по меркам многих, Артабаз был уже глубоким стариком, когда восстал… Но то был бунт против Оха, который, по-моему, не дал ему иного выбора — бунт или смерть.
      Закончив объезд, старик явился к царю и заставил его поесть, разделив с ним трапезу. Нам было приказано удалиться, но мы слушали их разговор. Раз теперь нельзя было и думать о том, чтобы повести войска в битву, они собирались пройти Каспийскими Вратами, пустившись в путь на рассвете.
      Пока мы ужинали в своем шатре, я высказал то, что более не мог носить в себе:
      — Отчего же царь сам не объедет лагерь? Он годится Артабазу во внуки! Ему только пятьдесят… Воины должны хотеть сражаться под его началом, и кто, кроме самого царя, лучше убедит их в этом?
      Евнухи набросились на меня с гневом — все до единого. Что я, с ума сошел? Неужели хочу, чтобы сам царь ободрял солдат, словно какой-то сотник? Кто станет почитать его после этого? Куда пристойнее терпеть напасти, не теряя достоинства и не отдавая на поругание свое божественное величие.
      — Но, — возразил я, — сам великий Кир был полководцем. Я знаю, во мне течет его кровь. Его люди обязательно должны были увидеть царя хотя бы раз, пусть мельком, в течение дня!
      — То были грубые, невежественные времена, — ответил Бубакис. — И им не дано вернуться.
      — Будем надеяться, — сказал я. И снова надел свой балахон.
      Темнота была бы полной, если б не костры караульных да факелы, то здесь, то тут воткнутые прямо в землю. Мягко светились стены некоторых шатров. Проходя мимо погасшего факела, я размазал немного золы по лицу, после чего пробрался к ближайшему костру, у которого заслышал бактрийский говор, и опустился на корточки рядом с остальными.
      — Сразу видно, его проклял сам бог, — говорил бактрийский сотник. — Это сводит его с ума. Он ведет нас через Врата, чтобы угодить в ловушку, подобно крысам. Встретить врагов там, где по обе стороны горы, а сзади — Гирканское море?.. Зачем, если Бактрия сможет держаться вечно? — Он продолжал, описывая тамошние бесчисленные крепости, каждая из которых неприступна, если враг не птица. — Все, что нам нужно, чтобы прикончить македонцев прямо там, — это царь, который знал бы страну. И сражался бы как мужчина.
      — О Бактрии, — отвечал ему один из персов, — не могу судить, не знаю. Но не говори о божьем проклятии, если собираешься обнажить меч против царя. Вот уж верно деяние, проклятое всеми богами.
      Одобрительное бормотание… Я вытер нос — пальцами, по-крестьянски, — обвел воинов тупым взглядом и отправился прочь, подальше от света костра. Услышав шум голосов в шатре неподалеку, я как раз собирался зайти за него и послушать, обогнув сначала воткнутый у входа факел, когда полог взлетел и из шатра выскочил мужчина, да так быстро, что мы столкнулись. Он взял меня за плечо, вовсе не грубо, и повернул лицом к свету.
      — Бедняжка Багоас. Нам, кажется, суждено встречаться, налетая друг на друга в ночи. У тебя совсем черное лицо! У него вошло в привычку избивать тебя каждую ночь?
      Зубы сверкнули белым при свете факела. Я знал, что он опаснее голодного леопарда, но все же не мог бояться его, не мог даже ненавидеть, хоть и должен был.
      — Нет, мой господин Набарзан. — По всем правилам мне следовало опуститься пред ним на колено, но я решил пренебречь ими. — Но пусть даже так, царь есть царь.
      — Ах вот как? Да, я сильно разочаровался бы, если твоя преданность хоть ненамного отстала бы от твоей красоты. Вытри с лица эту грязь. Я не причиню тебе зла, мой милый мальчик.
      Я не сразу понял, что тру лицо рукавом, будто обязан повиноваться. Он просто хотел показать мне, что обо всем догадался.
      — Так-то лучше. — Пальцем Набарзан стер с моей щеки пропущенное пятно. Затем он положил ладони мне на плечи, и улыбка исчезла с его лица. — Твой отец погиб, приняв сторону царя, как я слышал. Но Арс имел право крови носить пурпур и вести нас в бой. Да, Арс был подлинным воителем. Отчего, как ты думаешь, Александр еще не разгромил нас? Он мог бы сделать это давным-давно. Я назову тебе причину — жалость! Твой отец умер, защищая честь персов. Всегда помни об этом.
      — Я не забыл, мой господин. И я знаю, где покоится моя честь.
      — Да, ты прав. — Сжав на мгновение мои плечи, он тут же отпустил их. — Возвращайся к Дарию. Можешь одолжить ему немного мужества.
      Это было словно бросок леопарда: стальные когти, выскочившие из мягких подушечек лап. Когда он ушел, я обнаружил, что встал на колено, не отдавая себе в том отчета.
      У входа в царский шатер я встретил уходившего Артабаза. Низко поклонившись, я прошмыгнул бы мимо, но он преградил мне путь рукою в синих набухших венах:
      — Ты идешь из лагеря, мальчик. Что ты узнал?
      Я сказал, лагерь кишит бактрийцами, которые склоняют на свою сторону преданных царю персов. Артабаз раздраженно поцокал языком:
      — Мне надо встретиться с этими людьми.
      — Господин! — выдохнул я, отважившись на дерзость. — Вам нужно поспать. Вы ведь не отдыхали весь день и половину ночи.
      — Что мне нужно, сын мой, так это повидать Бесса с Набарзаном. В моем возрасте люди уже не спят как вы, молодые. — В руках старика не было даже посоха.
      Он был прав. Едва пересказав Бубакису новости, я лег и тут же провалился в мертвый сон.
      Меня разбудил рог, трубивший «готовьтесь к маршу». Я открыл глаза и увидел, что все остальные уже ушли. Что-то происходит. Поспешно натянув одежду, я выскочил наружу: царь, уже облачившийся в дорожное одеяние, стоял у шатра, готовый взойти на колесницу. У его ног на коленях застыли Бесс и Набарзан, старый Артабаз стоял рядышком.
      Дарий говорил им, как печалит царя вероломство слуг. Низко свесив головы, оба покаянно били себя в грудь. В голосе Бесса — можно было поклясться! — стояли слезы. Единственным его желанием, завывал он, было отвести от Великого царя проклятие, накликанное другими; он сделал это, как поднял бы щит, защищая царя в бою. Он принял бы гнев богов на себя и радовался каждой полученной ране… Набарзан благоговейно коснулся полы царского халата, повторяя, что увел своих людей, опасаясь праведного гнева повелителя; вновь обрести его расположение для обоих было радостью, коей им вовек не забыть, сколько ни суждено им прожить на свете.
      С восхищением я взирал на Артабаза, чьи труды получили столь щедрое вознаграждение; возлюбленная Митрой душа, коей суждено отправиться прямо в заоблачные сады, минуя кипящие волны Реки Испытаний. Все опять встало на место. Верность вернулась к заблудшим. Свет снова одержал победу над мраком Лжи. Я все еще был весьма юн…
      Царь, плача, протянул к ним руки. Изменники пали ниц и целовали землю у его ног, называя себя счастливейшими из людей и вознося похвалу щедрости, с которой он даровал им прощение… Дарий взошел на колесницу. Сыновья Артабаза попытались заманить отца в повозку, где он смог бы наконец отдохнуть. Он закричал на них в гневе и потребовал привести коня. Сыновья в смущении отступили; старшему было за семьдесят.
      Я отправился к конюхам, выводившим лошадей. Воины, всю ночь бродившие из лагеря в лагерь, спорившие и обсуждавшие новости до самого утра, нехотя строились в походные колонны. Персы выглядели лучше, но терялись среди прочих. По правде говоря, их было меньше, чем ночью. Бактрийцев тоже — это бросалось в глаза, несмотря на их громадное число.
      Все из-за долгих ночных споров. Персы, видевшие себя в меньшинстве, сотнями покидали войско; но они смогли убедить и некоторых бактрийцев — запугать их Митрой, без жалости каравшим за грехи. Принужденные выбирать меж гневом Митры и приказами Бесса, они избрали долгий переход в родные края.
      Подъезжая к повозкам царского двора, я увидел греков уже в походном строю. Они все были тут, до единого человека. И все вооружены.
      В долгих маршах, когда не предвиделось внезапных стычек, они всегда складывали оружие — шлемы и кирасы — на тележки, оставляя при себе лишь мечи. На них были короткие туники (из самого разного материала, столь давно они были оторваны от дома) и широкие соломенные шляпы, в каких обычно путешествуют греки, чья кожа боится солнечных ожогов. Теперь же я видел на них латы, шлемы и даже наголенники, у кого они были; за спинами у них висели круглые щиты.
      Когда я проезжал мимо их строя, кто-то выбежал и помахал мне. Дориск. «За кого он меня принимает?» — подумал я. Ну, я покажу негодяю/как выставлять меня на общее посмешище! Я как раз собирался пустить коня легким галопом, когда увидел выражение его лица. Нет, то был не флирт, и я подъехал поближе.
      Добежав до моего коня, он ухватил меня за сапог и сделал знак наклониться, ни разу даже не улыбнувшись.
      — Ты можешь передать царю кое-что?
      — Сомневаюсь. Он уже в пути, так что я опоздал. А в чем дело?
      — Скажи ему, пусть не даст надуть себя. Он не видел, чем кончилась вчерашняя ночь.
      — О, вот оно что! — Я расплылся в идиотской улыбке. — Опасаться больше нечего. Сегодня они оба испросили прощения.
      — Мы знаем. В том-то и дело; вот почему Патрон заставил нас вооружиться.
      Мой желудок сжался в комок.
      — Что это значит? — переспросил я, моргая.
      — Вчера никто не выставил охрану, об этом говорят все. Они надеялись переманить на свою сторону персов; если б это удалось, они действовали бы уже сегодня. Но персы заявили, что опасаются мести богов; вот почему многие из них удрали этой ночью! Так что все начнется, едва мы пройдем сквозь Врата, — на первом же привале они сделают это.
      Вспомнив свою жизнь, я проклял веру в искренность людей.
      — Сделают что?
      — Схватят царя и продадут его Александру.
      Я полагал, что видел предательство, но, увы, я все еще оставался неродившимся младенцем.
      — Ну-ну, держись, ты прямо позеленел. — Дориск вытянул руки, удерживая меня в седле. — А теперь слушай: они подлые змеи, но не дураки. Царь есть царь, но он не лучший полководец на всем белом свете, давай это признаем. Одним ударом они намерены убрать Дария с дороги и купить мир с Александром. Потом они отойдут в Бактрию, чтобы приготовить страну к войне.
      — Не трогай меня, люди же смотрят! — Я быстро приходил в себя. — Александр ни за что не поверит тем, кто способен на такое.
      — Говорят, он чересчур доверчив там, где ему тоже верят. С другой стороны, да помогут тебе боги, если ты сумеешь помешать заговорщикам. Я видел, что осталось от Тиба… Не важно, просто передай это царю.
      — Но я не должен говорить с ним на людях. — Воистину, я не смог бы сказать Дарию ни слова, даже если по-прежнему считался бы его любимцем. — Это может сделать только ваш предводитель — к царю не допустят никого ниже рангом.
      — Патрон? Царь едва ли помнит его в лицо. — Слова Дориска царапнули мой слух горечью.
      — Знаю. Но он должен попробовать. — В моей голове забрезжили кое-какие мысли. — Царь говорит по-гречески. Кое-кто из нас знает ваш язык… Но Бесс не может обойтись без толмача, и Набарзан тоже. Даже если они будут где-то рядом, Патрон все равно сумеет предупредить царя.
      Дориск на секунду задумался.
      — Это уже что-то… Я передам ему. Нас всего лишь горсть по сравнению с бактрийцами, но если Дарий доверится грекам, мы еще успеем отвратить от него беду.
      Вскоре я нагнал двор, отошедший уже на четверть мили. Колесница Солнца была потеряна у Гавгамел, но двое магов с алтарем все еще шли впереди. За ними, однако, стройный порядок смешался, предписанная обычаем очередность была забыта. Люди разных рангов шли вместе, стремясь оказаться поближе к царю. Бубакис ехал верхом сразу за колесницей Дария — неслыханное нарушение порядка! Бок о бок с ним держался Бесс собственной персоной, на огромном боевом коне нисайянской породы, сложением подобном быку.
      Я поравнялся с Бубакисом, но он лишь окинул меня тусклым от бессонницы взглядом, словно говоря: «Какая уж теперь разница?» Мы ехали слишком близко от царской колесницы, чтобы разговаривать.
      Занавешенные носилки остались далеко позади, в Арбеле, их время прошло. Должно быть, Дарий сильно уставал, весь день стоя в колеснице. Я все еще чувствовал к нему нечто большее, нежели просто долг. Я вспоминал его в добром настроении, радостным и отдохнувшим, в тенетах удовольствия. Вспоминал, как он играл со мною, как бывал добр ко мне… Он знал, что его презирают. Быть может, ударил меня тогда, почувствовав это бремя.
      Царь оставался царем; он не мог помыслить, что существуют иные силы, кроме смерти, способные лишить его священной митры. Бедствие за бедствием, ошибка за ошибкой, один позор за другим… Друзья предают. Воины, словно воры, крадучись, покидают его каждую ночь — те воины, коим он должен казаться подобным богу! Александр все ближе, ненавистный враг… И главная опасность притаилась у самого локтя, а он еще даже не знает о ней!
      Кому он мог бы довериться? Нас мало — тех, кто для удобства царей превращен в жалкое подобие мужчин… Да две тысячи наемников, верных царю не из любви к нему, а во имя сохранения собственной чести.
      Пока мы шли, дорога продолжала подниматься: неширокий путь, пробитый в голом камне. Пожалуй, не было среди нас никого, кто не задавался бы вопросом: «Что же станется со мною?» — мы всего лишь люди. Бубакис раздумывал, должно быть, о нищете или о скучном существовании в каком-нибудь маленьком гареме. Я же владел лишь одним ремеслом, знал лишь одно занятие… Мне вспоминались годы рабства в Сузах. Я уже не был настолько юн, чтобы смириться с жизнью, страшась избрать смерть. Но мне хотелось жить.
      Дорога взбиралась все выше, и мы уже подходили к перевалу, хранимому стеной Тапурии — острыми и голыми пиками, столь высокими, что даже летом с их вершин не сходили белые шапки льда. По предго-риям змеею вился наш путь — все выше и выше, чтобы далеко-далеко вверху нырнуть в расщелину. Вопреки унынию, мое сердце билось все сильнее: там, за пиками, должно плескаться море, а я никогда не видел его! За каждым новым поворотом нас ждала очередная стена источенного ветрами мертвого камня — и ничего живого на нем, кроме редких кипарисов, скрюченных калек. Изредка, у петлявших по камням речушек, нам попадались крошечные поля и хижины, дикие жители которых убегали прочь, подобно кроликам. Здешний воздух пел чистотой хрусталя, а впереди, погруженная в тень, уже виднелась узкая глотка Врат. Александрия — блестящий город, и в нем можно сыскать все, что может потребоваться благоразумному мужу. Скажу даже, что моим дням суждено истечь здесь, и я уже не намерен покидать этих стен. Но все же, стоит мне вспомнить высокие холмы и горную тропу, поднимающуюся ввысь, чтобы вновь нырнуть в неведомую страну, еще скрытую скалами, я теряю уверенность. Даже будучи мальчишкой, в полной мере познавшим опасность и зло, даже тогда я почувствовал исступленный восторг, услышал пророчество и увидел свет.
      Наш путь лежал меж отвесными скалами и обрывом; далеко внизу бурлил шумный поток… Мы дошли до самих Врат. Даже на такой высоте камень дышал жаром, и колонны поредевшего воинства подтягивались с трудом. Конечно же, этот проход вполне можно было бы удержать. Прямо впереди своим огромным конем правил Бесс, не отъезжавший от царской колесницы. Патрона не было видно. Что заставит предводителя греков послушать совета, пришедшего через вторые руки и исходящего, если уж на то пошло, всего лишь от мальчика для развлечений?
      Дорога выровнялась и открылась взору. Мы стояли на самом верху перевала, и Гиркания расстилалась под нами. То была иная страна. Горы одеты лесами — один зеленый уступ над другим. Далее — узкая равнина, за которой лежало море. Горизонт вытянулся вширь, охватывая серебряный щит вод. При виде подобной красоты у меня перехватило дыхание. Черная полоса берега изумила меня, я не знал, что его закрывали стаи бакланов: миллионы и миллионы птиц кормились здесь, на щедром рыбой мелководье.
      Тапурийская цепь — великие горы, разделяющие воды надвое. Воистину, так случилось и со мной: в тех краях сама жизнь моя оказалась рассечена на две половины.
      Недолго отдохнув, мы устремились вниз в окружении высоких и стройных деревьев. Струи ручьев звенели, разбиваясь о красноватые камни; вода оказалась очень холодной, но вкусной, с едва уловимым привкусом железа. Остановку сделали в сосновой роще; здесь мы разложили подушки царя и разбили его маленький шатер для отдыха.
      Когда же мы вновь тронулись в путь, воздух изменился, неся в себе влагу, тогда как вершины деревьев сдерживали ветер, спускавшийся нам вослед с перевала. Лагерем мы стали поздно, стараясь спуститься пониже, где ветра не было вовсе; уже сейчас в глубине лощин темнели, сгущаясь, тени. Оглядываясь по сторонам, я заметил кого-то, кто правил конем сразу за мною. То был Патрон.
      Бывалый воин, он не понукал коня, дожидаясь, пока дорога не станет легче. Поймав его взгляд, я отстал, пропуская греческого полководца вперед. Спешившись, он повел коня в поводу: то ли из уважения к царю, то ли из желания быть замеченным. Патрон не отрывал от Дария глаз.
      Бесс увидел его первым. Спина его сразу отвердела, и, подъехав к царю поближе, он завел с ним какую-то беседу. Патрон невозмутимо шагал сзади, не отставая от колесницы.
      Описывая, вслед за дорогой, крутой поворот, колесница на мгновение развернулась к нам боком, и Дарий поднял брови, все же заметив Патрона. Никто не должен смотреть в лицо Великому царю, но греческий полководец не опустил глаз. Когда же взгляды их встретились, Патрон не сделал какого-либо жеста, просто продолжал смотреть.
      Царь обратился к Бубакису, и тот, отстав, сказал Патрону:
      — Повелитель спрашивает, не хочешь ли ты попросить чего-нибудь?
      — Да, передай повелителю, что я хочу говорить с ним, но без толмачей. Скажи, это не ради меня, но ради него самого. Без толмачей.
      Изменившись в лице, Бубакис повторил послание. Из-за наклона дороги колесница двигалась медленно, цепляясь за грунт особыми крюками; и когда царь поманил Патрона к себе, я принял уздечку и вел коня грека в поводу, пока они говорили.
      Догнав колесницу, Патрон пошел рядом с ней, по другую сторону от Бесса. Он говорил тихо, и потому я не слышал его первых слов; но Бесс мог их расслышать. Патрон рискнул жизнью своих людей, положившись только на мое слово!
      Вскоре он увидел, должно быть, что я не ввел его в заблуждение: на лице Бесса ясно читалась еле сдерживаемая злоба. Голос грека зазвучал громче:
      — Мой повелитель, послушай моего совета и разбей шатер в нашем лагере. Мы давно служим тебе, и если только ты когда-нибудь верил нам, доверься и сегодня.
      Это необходимо.
      Царь и бровью не повел, сохраняя в лице безмятежность. Спокойствие его духа обрадовало меня: слуга должен уважать своего господина.
      — Зачем ты говоришь мне это? — спросил царь, запинаясь; его греческий был ничем не лучше моего. — Чего боишься?
      — Господин, речь о предводителе твоей конницы, и этот человек здесь, рядом. Ты понимаешь, отчего я избегаю называть имена.
      — Да, — ответил царь. — Продолжай.
      — Господин, этим утром тебе солгали. Сегодня же ночью они сделают это.
      Царь ответил:
      — Если так угодно богу, так оно и будет.
      Я понял причину его спокойствия, и мое сердце камнем повисло в груди. Дарий отчаялся.
      Патрон ступил ближе и оперся о край колесницы. Старый вояка, он прекрасно понял услышанное. Словно пытаясь уговорить дрогнувшие в бою ряды, он вложил в слова всю силу убеждения:
      — Останься в нашем лагере, господин. Каждый из нас сделает все, что только в человеческих силах. Оглянись вокруг, на эти леса. Когда настанет ночь, мы постараемся ускользнуть от твоих врагов.
      — К чему все это, друг мой? — Утратив надежду, Дарий вернул себе достоинство. — Я и так задержался здесь, если мой собственный народ желает мне смерти. — Не ведаю, что прочел он на лице Патрона: я не мог его видеть. — Будь уверен, я доверяю всем вам. Но, если твои слова правдивы, на каждого верного мне человека, будь то грек или перс, приходится по десятку врагов. Я не стану покупать несколько лишних часов ценою всех ваших жизней — то скверная награда за преданность. Возвращайся к воинам и скажи, что я ценю их мужество.
      Отсалютовав, Патрон отстал от колесницы. Когда он принимал у меня поводья коня, глаза его сказали: «Ты молодец, парень. Это не твоя вина». И я оглянулся посмотреть на Бесса.
      Лицо его шло темными пятнами, и сейчас он походил на демона. Бесс не знал, что открыл царю Патрон, и злился. На мгновение мне даже почудилось, что сейчас он вытащит меч и зарубит царя, разрешив сомнения. В любом случае убить его значило испортить товар, и он с трудом овладел собой. Переведя дыхание, он обратился к Дарию:
      — Этот человек готовит предательство. Мне нет нужды знать его язык, я все прочитал по его лицу! — Бесс подождал, не ответит ли царь, но тот молчал. — Настоящие отбросы. У них нет дома, они рады продаться тому, кто больше заплатит. Боюсь, повелитель, Александр хорошо заплатил им за вероломство, превзойдя тебя в щедрости.
      Даже от кровного родственника подобные слова оскорбительны. Царь ответил лишь:
      — Я не верю ему. Так или иначе, в его просьбе было отказано.
      — Господин, я счастлив слышать это. Надеюсь только, твоя вера в мои добрые намерения не ослабнет. Да будут боги моими свидетелями.
      — И моими также, — ответил на это царь.
      — Тогда я счастливейший из твоих подданных!
      — Но ежели Патрон действительно столь вероломен, как ты говоришь, он поступает не мудро, рассчитывая на Александра. Македонец готов вознаградить сдающихся на его милость, но предателей он жестоко карает.
      Насупив черные брови, Бесс молча отвел взор. Мы петляли по темнеющему лесу вслед за изгибами дороги, вместе с нею опускаясь все ниже и ниже. Верхушки гор, видневшиеся между деревьями, все еще сверкали золотом. Вот-вот наступит ночь.
      Лагерь мы разбили на широкой поляне, которую наискось пересекали быстро бледневшие ленты закатного солнца. Они казались струями густой горячей жидкости, — и скажу даже, рассвет обещал чарующее зрелище… Никто из нас не видал той поляны на восходе солнца, так что не могу говорить уверенно.
      Где-то неподалеку располагалась деревушка, и персы отправились туда добывать продовольствие, как обычно. Когда они пропали из виду, скрывшись за деревьями, поляна все еще была запружена воинами. Никто из бактрийцев не покинул ее, и теперь они раскладывали ночные костры. Они все еще были вооружены, и все мы догадывались, что это может значить. Словно последний приступ долгой лихорадки.
      К царю явился Оксатр: он объявил, что, вернувшись, персидские войска станут защищать Дария, даже если начнется битва. Царь обнял брата и просил его ничего не предпринимать без приказа. Оксатр всегда был мужественным воином, но никто в их роду, видать, не обладал качествами настоящего полководца. С двумя тысячами воинов Патрон сумел бы добиться большего, чем Оксатр — с двадцатью; по-моему, Дарий знал о том. Когда же Оксатр ушел, царь послал за Артабазом.
      Я нашел старика немного усталым после долгой езды в седле, но все еще не теряющим бдительности. Сопровождая его к царскому шатру, я заметил греческий лагерь, спрятанный в тени деревьев. Там не выпускали из рук оружия и уже выставили часовых.
      Вкруг шатра стояла царская охрана; среди нее еще попадались уцелевшие Бессмертные, вооруженные пиками. Свет костров выхватывал из темноты золотые плоды гранатового дерева, венчавшие почетное оружие, да глаза самих стражей, угрюмо взиравших перед собой.
      Скрытые занавесью, мы слышали, как царь поведал Артабазу о предложении Патрона. Какое-то время старец молчал, вне сомнения размышляя о своих трудах долгой прошлой ночи, затем стал умолять царя разбить шатер в греческом лагере; персы, за которых он мог поручиться, сравняются в мужестве с греками, если только сам повелитель будет с ними… Я же размышлял: «Бедный старик, ты слишком долго живешь в этом мире, и нет тебе покоя», когда он прибавил, задыхаясь:
      — Эти греки — настоящие солдаты; война — их хлеб. Бактрийцы же — всего-навсего набранные по деревням землепашцы. В Македонии я видел, что значит дисциплина. Разница между чистокровным скакуном и волом… Доверься грекам, мой повелитель.
      Как часто мы подслушивали вот так, из-за кожаной занавеси, из праздного любопытства, чтобы попросту быть в курсе всех дворцовых интрижек и новостей! Ныне мы ловили каждое слово беседы, от исхода которой зависела жизнь каждого из нас.
      — Кончено, — ответил старику Дарий. — Я всегда охотно полагался на надежду; увы, в последнее время слишком многие поплатились за это. Теперь, когда я расстался с надеждами, не возвращай их мне.
      Ответом был сдавленный стон. То рыдал Артабаз.
      — Дорогой друг, — говорил ему царь, — ты потерял со мною бесценные годы жизни. Остаток ее принадлежит тебе; иди, и да пребудет с тобой благословение многомудрого Бога.
      Плач не смолкал. Возвысив голос, царь призвал нас; обезумев от горя, Артабаз цеплялся за его одежды, зарываясь лицом в пурпурную ткань. Дарий обнял старца со словами:
      — Верный слуга не захочет расстаться с господином, но я отпускаю его. Помогите ему выйти.
      Он осторожно высвободил свой рукав из пальцев старика, цеплявшихся за него, словно ручонки младенца; очень бережно мы вывели Артабаза из шатра. Царь отвернулся… Отведя старика к его людям, мы возвратились в шатер и поначалу не увидели Дария. Он распростерся на земле, уронив голову на руки. Страшная мысль затмила нам разум. Но рядом с царем не было никакого оружия, и тяжелое дыхание вздымало его плечи. Он лежал в своем шатре, как загнанный охотниками зверь: исчерпав все силы, он просто ждал здесь появления гончих или удара копья. Дарий не крикнул нам убираться, и мы стояли, не зная, что теперь делать, молча впитывали ужасное зрелище, раздираемые когтями отчаянья. Прошло несколько минут, прежде чем я смог соображать. Тогда я разыскал за занавесями царский меч, вынес его в приемный покой и положил на столик, где его легко можно было найти в случае нужды. Бубакис видел, чем я занимаюсь, но отвел взгляд.
      Выполняя последний долг перед повелителем, я был далек от мысли, что тот, кто любил меня, лежит теперь поверженным предо мною. Я служил ему и старался делать это, настолько умел, хорошо. Он ведь был царем.
      Прошло еще несколько минут, прежде чем Дарий пошевелился и попросил всех нас выйти.
      Наш собственный спальный шатер был разбит лишь наполовину, да так и брошен: один конец полотнища свисал с шеста, другой валялся на земле. Рабов не было видно. Отовсюду доносилась беспорядочная мешанина голосов: ссорившихся, споривших, впустую выкрикивавших какие-то приказы. То была не армия более, но лишь огромная разношерстная толпа. Некоторое время мы сидели, перешептываясь, на уже разобранных тюках с кожей для шатра. Потом, вскинув голову, я увидел, что телохранители покинули царя:
      — Они ушли!
      Вскочив, я отправился к шатру убедиться, что мои глаза не солгали мне. Никого, даже ни одной воткнутой в землю пики с золотым наконечником. Бессмертные сложили с себя свой почетный ранг и превратились в точно таких же простых смертных, как и все прочие. Мы остались одни.