Едва я приблизился, чтобы заговорить с ним, дверь открылась, и вышел Гефестион. Я шагнул в сторону, но он сказал мне:
— Багоас, нам нужно поговорить.
Он вывел меня вниз, в открытый дворик, подальше от стоков карниза. Только тогда Гефестион попросил:
— Мне бы не хотелось, чтобы ты был сегодня у царя.
Из-за немалой власти, которой он был облечен, я постарался сдержать гнев. Что, если соперник попытается отослать меня прочь от господина?
Разве не сам царь должен приказывать? — спросил я, еле стерпев захлестнувший мое сердце ужас.
Истинно так. — С удивлением я увидел, что и Ге-фестион старается сдержаться. Чего он боится? И от кого исходит опасность — от меня?
— Если Александр пошлет за тобою, никто не станет противиться. Но держись подальше, пока это не случится.
Слова Гефестиона потрясли меня. Признаться, я был лучшего о нем мнения.
— Он убивает себя, но ежели его спасут — не все ли равно, кто это сделает? Мне все равно.
— Нет, — медленно проговорил он, взирая на меня с высоты своего роста. — Нет, по-моему. — Он все еще говорил со мною словно с докучливым дитятей, уже прощенным за шалости. — Сомневаюсь, что он убьет себя. Александр вспомнит о предначертании… Ты понимал бы, сколь он вынослив, если бы служил рядом с ним. Он и не такое выдержит.
— Человек не может обходиться без воды, — шепнул я.
— Что? — резко переспросил Гефестион. — У него есть вода, я сам видел.
— Ее в кувшине ровно столько же, как и в первую ночь, когда ты выгнал меня… Подумав, я добавил:
— Я приглядываю за подобными вещами, когда мне позволяют это делать.
Гефестион сдержался и на сей раз.
— Да, он обязательно напьется, я постараюсь уговорить его.
— Но не я? — теперь я сожалел, что не отравил этого человека в Задракарте.
— Нет. Потому что ты войдешь туда и скажешь, что Великому царю позволено псе.
Я собирался сказать нечто совсем другое, и уж в любом случае это никак не касалось Гефестиона.
— Воистину это так. Царь есть закон.
— Да, — удовлетворенно ответил Гефестион. — Так я и знал, что ты скажешь ему что-нибудь в этом роде.
— Почему нет? Кто окажет царю уважение, если предатели безнаказанно плюют ему в лицо? В Сузах человек, подобный Клиту, молил Сил Нога о той смерти, какую получил он.
— Не сомневаюсь, — сказал Гефестом.
Я вспомнил о криках Филота, но не стал напоминать о них, а лишь промолвил:
— Конечно, если б царь оставался собою, он не стал бы пятнать руки. Теперь он понял это.
Гефестион глубоко вдохнул сквозь зубы, словно бы с трудом сдерживаясь от того, чтобы размозжить мне голову.
— Багоас, — медленно заговорил он, — я знаю, что Великий царь волен поступать как ему хочется. Александр тоже это знает. Но он также помнит и о том, что он — царь македонцев, который не может преступить общий для всех закон. Он не может убить македонца — своими собственными руками или любыми другими, — пока за это не проголосует Ассамблея. Вот о чем он забыл.
Мне вспомнились слова Александра: «Ты не понимаешь, что я натворил».
— Не в нашем обычае, — сказал я, — так рано предлагать вино. Подумай, как его оскорбили!
— Я был там. Я знал отца Александра… Но это сейчас не важно. Царь преступил первый закон Македонии. Не сдержался. Этого он не может простить себе.
— Но, — вскричал я, — он должен простить! Иначе он умрет.
— Разумеется, должен. Как ты думаешь, чем сейчас заняты македонцы? Они созывают Ассамблею, чтобы судить Клита за измену. Они приговорят его, и тогда смерть Клита станет законной. Простые воины придумали это: они хотят, чтобы Александр простил себя.
— Но, — мой голос дрогнул, — неужели ты сам не хочешь того же?
— Хочу. — Гефестион старательно выговаривал слова, будто я мог не понимать греческий. — Да, но меня беспокоят условия, на каких он может на это согласиться.
— А меня беспокоит только он сам, — ответил я. Внезапно он закричал на меня, словно сотник — на непутевого воина:
— Глупый мальчишка! Да у тебя есть хоть капля мозгов? — Прежде он говорил со мною тихо, и от крика я отшатнулся, словно от удара. — Неужели ты до сих пор не заметил, — возвышаясь надо мной, Гефестион бросал слова вниз, уперев сжатые кулаки в бока, — что Александр ценит любовь своих воинов? Да или нет? Теперь подумай: эти люди — македонцы. Если ты до сих пор не сообразил, что это значит, тогда ты должен быть глух и слеп. В Македонии любой свободный человек имеет право поговорить со своим вождем с глазу на глаз; любой свободный человек — или вождь — может говорить с царем. И вот что я тебе скажу: они, эти люди, прекрасно понимают, что Александр убил Клита в пылу гнева, это могло произойти со всяким из них. Но если бы царь хладнокровно казнил его на следующий день, это уязвило бы их права, одинаковые для всех свободных людей, и их любовь к нему дрогнула бы. Если и ты любишь его, никогда не говори Александру, будто он стоит выше закона.
Говоря это, Гефестион понемногу остывал, и я ответил:
— Но Анаксарх уже говорил ему это.
— То Анаксарх! — Гефестион пожал плечами. — Но тебя он может и послушать.
Должно быть, эти слова дались Гефестиону с трудом. Мне надо было ответить той же искренностью:
— Я понимаю и готов признать, что тебе виднее. Ничего такого я не скажу, обещаю. А теперь могу ли я видеть его?
— Не сейчас. Я вовсе не сомневаюсь в твоем слове, но пока ему лучше будет побыть с македонцами.
Сказав это, Гефестион повернулся и пошел прочь. Он взял с меня обещание, так ничего и не оставив взамен. Я никогда не рвался к власти, как некоторые другие евнухи; меня влекла одна лишь любовь. И теперь я наконец понял, чего стоит власть. У Гефестиона она была. Если бы ею обладал и я, кому-то пришлось бы впустить меня к господину.
Весь тот долгий день я ходил к стражнику на часах спросить, поел ли и выпил ли царь хоть что-нибудь.
Ответ оставался прежним: «Александр сказал, ему ничего не нужно».
Воины судили Клита и объявили его изменником, справедливо преданным смерти. Как можно остаться глухим к такому доказательству любви? Но даже это никак не тронуло Александра. Неужели он и вправду считал, что убил друга? Я вспомнил о дурном знамении с овцами и то, как Александр приказал принести жертву для Клита, дабы обеспечить тому безопасность. Кроме того, царь сам пригласил Клита прийти и разделить с ним спелые яблоки…
Солнце поднялось к зениту; солнце опустилось вниз. Сколько еще солнц?
Я просидел в своей комнате, пока не наступила кромешная тьма, из опасения, что Гефестион увидит меня. Когда все уснули, я взял кувшин со свежей родниковой водою и чистую чашу. Все будет зависеть от того, какой именно страж стоит сейчас у дверей. Бог был милостив ко мне. В ту ночь там стоял Исмений, всегда хорошо обращавшийся со мною; кроме того, он любил царя.
— Да, войди, — сказал он. — Мне все равно, будут ли меня бранить после. Я и сам заходил, едва только занял пост. Но Александр спал, и я не решился разбудить его.
Сердце мое замерло в груди.
Спал? Ты слышал его дыхание? О да, но он уже почти умер. Войди и постарайся уговорить его.
Дверь отворилась бесшумно. В комнате было темно; Александр погасил ночной светильник. После пламени факела снаружи я поначалу различил лишь очертания тускло мерцавших окон. Но стояла луна, и очень скоро я смог разглядеть спящего Александра.
Кто-то набросил на него покрывало, но во сне Александр наполовину раскрылся. Он все еще был в одеянии с засохшими кровавыми пятнами. Волосы его спутались, а кожа натянулась на скулах. Сколь светловолос он ни был, я разглядел задатки бороды даже в этой темноте. На столике у кровати стоял наполненный водою кувшин, к которому он даже не прикоснулся. Сухие губы Александра уже потрескались; во сне он пытался увлажнить их, то и дело проводя по ним таким же сухим языком.
Я наполнил чашу. Присев на краешке кровати, я окунул два пальца в воду, и капли стекли прямо на губы Александра. Словно щенок, он облизнул мои пальцы, так и не проснувшись. Так я и поил его, пока не увидел, что Александр пробуждается; тогда я приподнял ему голову и наклонил чашу. Он глотнул воды, глубоко вздохнул и глотнул снопа. И наполнил чашу вновь, и Александр опорожнил ее.
Пригладив ему волосы, я пропел ладонью по бровям — Александр не стал отворачиваться. Я не стал упрашивать его вернуться к нам; он уже наслушался подобных речей. Я просто сказал:
— Не прогоняй меня больше. Это разбивает мне сердце.
— Бедняжка Багоас. — Он накрыл мою руку холодной ладонью. — Завтра ты сможешь входить ко мне, когда только захочешь.
Я поцеловал ему пальцы- Он нарушил обет еще прежде, чем сообразил, что делает; теперь его пост завершен. Да, именно теперь, когда я пришел к царю, а не толпы этих самодовольных идиотов, увещевавших его словно капризного ребенка.
Высунув голову из дверей, я шепнул Исмению:
— Пошли кого-нибудь разбудить повара. Яйцо с медом и вином, да пусть покрошат туда творогу. Спеши, пока царь не передумал.
Лицо стража просияло, и от радости он крепко ударил меня по плечу; будь на его месте Гермолай, он конечно же не сделал бы ничего подобного.
Я вернулся к кровати Александра: мне не хотелось, чтобы он уснул прежде, чем прибудет еда, чтобы, проснувшись, вновь заявить, будто ему «ничего не нужно». Но царь и не думал закрывать глаза. Он знал, куда я отходил, и прекрасно понял, о чем я попросил стражника. Он молча ждал свой завтрак, а я говорил ему о всяких мелочах, вроде проделок Перитаса, пока Исмений не постучал в дверь. Напиток пах просто восхитительно; я не стал произносить долгих речей, а просто снова приподнял голову Александра. Почти сразу он принял горшочек из моих рук и быстро покончил с едой.
— Теперь поспи, — сказал я ему, — но помни: ты должен послать утром за мною, иначе меня просто не впустят к тебе. Я здесь тайно.
— Сюда впускали достаточно людей, которых я не хотел видеть, — сказал он. — Тебя хочу.
Поцеловав меня, он повернулся на бок. Когда я показал Исмению пустой горшочек, он так обрадовался, что тоже расцеловал меня.
И вот уже на следующий день я искупал, побрил и причесал Александра, и царь опять стал самим собою, разве только очень усталым с виду. Он все еще не выходил из своей комнаты; ему требовалось больше мужества на это, чем на погоню за Дарием при Гавга-мелах, а потому, по моим представлениям, он должен был сделать это очень скоро. Прослышав, что Александр больше не постится, воины поздравляли друг друга, ибо это они приговорили Клита. Так было лучше всего, и в душе я тоже поздравил их.
Позже повидать царя пришел жрец Диониса. Он ждал знамения, и бог говорил с ним. Причиною всему случившемуся был гнев бога: в праздничный день Клит оставил жертвоприношение незавершенным (разве не в упрек ему уже посвященные богу животные следовали за ним до пиршественной залы?), а Александр вместо Диониса пожертвовал овец Небесным Близнецам. Поэтому священный гнев божества излился на обоих; зная об этом, теперь никто не смог бы упрекнуть Александра в содеянном.
Я своими глазами видел, что это известие немного успокоило Александра. Не ведаю, почему он выбрал в тот день Диоскуров… Но я помню беседу зa роковым ужином: там говорилось, его подвиги превосходят их свершения (и это правда), а потому Александр заслуживает тех же почестей. Догадываюсь, что царь хотел еще один раз попытаться привить своему народу наш, персидский, взгляд на ритуал падения ниц. Кто мог предполагать, что это закончится столь жестоко? Но Дионис жестокий бог. В одной из книг, присланных Александру из Греции, я нашел кошмарную пьесу о нем.
Царь приказал принести грандиозную искупительную жертву. Остаток дня он провел со своими ближайшими друзьями и после этого выглядел уже гораздо лучше. Александр рано отправился спать; его силы подточили не столько пост, сколько нравственное страдание. Когда он лег, я потушил лампу и поста пил на столик ночной светильник. Александр взял меня за руку, сказав:
— Прошлой ночью, пока я не проснулся, мне снилось чье-то доброе присутствие.
Я подумал о своей жизни и тоже улыбнулся: — Бог послал тебе этот сон, чтобы сказать: гнев его прошел. Он отпустил тебя, вот почему ты выпил воду.
— Мне снилось, рядом со мною кто-то есть, кто-то добрый…
Рука его была тепла. Я вспомнил, что вчера она показалась мне холодней камня, и осторожно сказал:
— Бог воистину покарал нас безумием; я и сам ощутил его. Знаешь ли ты, господин мой, что я зашел одним лишь глазком взглянуть на ваш пир, но, побывав в зале, не удержался — и сам припал к сосуду с вином, словно из-под плетей? А потом видел все словно в горячечном бреду… Бог был с нами в ту ночь! Я повсюду ощущал его присутствие.
— Да, — медленно проговорил Александр. — Да, это странно. Я был сам не свой. Да и Клит тоже. Вспомни, как он вернулся! Бог вел его, как Пинфея, коего обрек на гибель, и заставил его мать принять грех убийства. — Царь знал, что я уже успел прочитать эту пьесу.
— Никто не может остаться самим собой, если бог карает человека безумием. Спи в мире, мой повелитель. Бог простил тебя; он разгневался потому лишь, что ты дорог ему. Твое пренебрежение ранит его больше, нежели чье-то другое.
Я посидел у стены на тот случай, если Александр не сможет быстро уснуть и захочет поговорить. Но он уснул сразу же и лежал спокойно. Я ушел к себе довольный. Что может сравниться с тем, чтобы дать спокойствие тому, кого любишь?
Кроме всего прочего, я сдержал слово, данное Гефестиону.
17
Большую часть того года, да и следующего тоже мы провели в Бактрии и Согдиане. То была долгая, непростая война. С согдианцами никогда не знаешь, что происходит. В основном они заняты кровной враждой с племенем, живущем поблизости, в укрепленном го-роде на таком же холме; предметом ссоры могут быть права на источник или какая-нибудь женщина, неведомо когда ушедшая за хворостом и не вернувшаяся домой. Дав клятву, эти люди могут хранить верность Александру только до тех пор, пока он не покорит и соседей. Тогда, если он примет их сдачу и не перере-жет им глотки, они сами восстанут против него. Спи-гамен, их лучший полководец, был убит врагами Со-гдианы; ожидая награды, они послали Александру его голову, но после того им уже нельзя было доверять. Наши воины никогда не оставляли умирающих на поле брани, как бы ни нажимал враг, — только бы их не нашли согдианцы. Любой раненый лишь поблагодарил бы друга за смертельный удар.
Александр неделями пропадал где-то, пытаясь управиться с этими местными стычками. Я скучал по нему и пребывал в постоянной тревоге, но и тогда находил себе утешение: во время погонь, осад или сражений Александр всегда бывал трезв. У него в достатке было доброй воды из горных источников. С потом из его крови изгонялось вино, и царь вновь во многом становился прежним Александром, иногда устраивая ночные беседы с выпивкой, заканчивавшиеся долгим сном; между ними он всегда бывал сдержан. Ужасный урок, полученный в Мараканде, преследовал его до конца дней. Он уже не бывал слаб в отношении вина, не говоря уже о том, чтобы чинить насилие. Даже клеветники не станут отрицать этого.
Человек не столь благородным, наверное, затаил бы на меня обиду, ибо мои глаза видели Александра во гневе и отчаянии. Но царь запомнил лишь то, что я принес ему успокоение. Он никогда не предавал любви.
Однажды ему пришлось снова пересечь Окс; на сей раз сделать это было проще, ибо лодок было достаточ-но, да и погода смилостивилась. Я с трудом припоминаю переправу, вот только отчетливо помню чудо, случившееся примерно в то же время. Юноши-телохра-нители едва успели разбить шатер Александра, ибо я заметил разложенные неподалеку вещи, когда услышал восклицания. Прямо рядом с шатром, который стоял почти что на речном берегу, обнаружился темный источник. Рабы сняли пену, чтобы посмотреть, нельзя ли напоить здесь коней, — и оказалось, что источник бьет маслом!
Быстро сыскали Александра, чтобы он взглянул на чудо. Все мы растирали масло по рукам, и оно гладко растекалось по ним. Царь тут же послал за провидцем Аристандром, чтобы тот истолковал знамение. Пророк принес жертву и объявил, будто маслом перед состязаниями смазывают свои тела борцы, а потому знамение предвещает будущие трудности, но обильный поток в тоже время говорит о победе и благополучии.
С пришествием вечера мы наполнили чудесным маслом один из царских светильников. Оно неплохо горело, хотя и чадило; светильник пришлось выставить наружу. Александр хотел попробовать масло на язык, но я предупредил, что оно может оказаться от-равой, не уступающей воде Окса, и он передумал. Ле-оннат уговаривал нас бросить в источник зажженный факел, дабы посмотреть, что будет, но Александр решительно воспротивился столь нечестивому поступку по отношению к дару богов.
Предсказанные Аристандром трудности не заставили себя ждать. Царь вечно был где-то в горах, и очень часто с весьма малочисленными отрядами, ибо войско было разделено; ему хотелось приучить Согдиану исполнять законы. Он быстро приобрел удивительную ловкость во взятии крепостей на здешних холмах. Наших ушей во множестве достигали рассказы о его стойкости в жару и в холод (Согдиана ни в чем не знает меры), об ужасной буре, вместе с молниями обрушившей на войско Александра и крупный град, а также о страшных морозах, когда воины погибали, охваченные отчаянием и страхом: они замерзали, отстав от остальных в ночном лесу, но Александр сам отыскивал заблудившихся во мраке чащоб, растирал их и заставлял складывать костры. Наконец и он сам присел отдохнуть у огня, когда из леса, пошатываясь, выбрался воин, уже почти не державшийся на ногах от холода и усталости, вообще едва ли соображавший, где находится. Ободрав пальцы, Александр своими руками снял с него заледеневшие доспехи и усадил воина в свое собственное кресло, поближе к огню.
Царь Птолемей, который был там и все видел собственными глазами, приводит подобные случаи в своей книге, дабы о них узнали и тс, что будут жить после нас. Иногда, желая уточнить детали других событий, он посылает за мною — и я рассказываю ему все то, чем, по моему мнению, мог бы гордиться сам Александр. Зная, что я проделал весь путь до Египта с его золотым саркофагом, царь Птолемей в доброте своей нашел для меня местечко при своем дворе. Он говорит громче, чем ему кажется, ибо в последнее время стал немного туговат на ухо (он на двадцать лет старше меня самого), и порой я слышу, как он тихо — по его мнению — говорит какому-нибудь заморскому гостю: «Взгляни туда. Разве ты не видишь, что сей человек некогда был сказочно красив? Это Багоас, мальчик Александра».
В лагере я читал труды Геродота, продираясь сквозь трудности языка вместе с Филостратом. Учитель про сил извинить его за выбор книги — их у него было немного, — но я успокоил его тем, что для меня не стало новостью поражение, нанесенное Ксерксу в Греции; мой прапрадед воевал вместе с ним.
Мы с Филостратом привязались друг к другу — но только как учитель и ученик, несмотря на все ухмылки Каллисфена. Когда Александр отправлялся воевать, а хроника его свершений бывала доведена до современного состояния дел, философу практически нечем оставалось заняться до тех пор, пока не возвращался царь в сопровождении своих юных телохранителей, которых Каллисфену вменялось обучать. Они были благородного происхождения и когда-нибудь потом сами вполне могли бы повести воинов в битву, поэтому Александр не хотел, чтобы юноши оставались невеждами. Он так и не снял с философа этой обязанности, хотя царь с Каллисфеном давно уже отдалились друг от друга. Лично я считал это чрезмерным великодушием, но, с другой стороны, Александру приходилось учитывать мнение Аристотеля.
В тот момент Каллисфен как раз перебирал свою библиотеку; сквозь распахнутый полог его шатра мы отлично видели многочисленные подставки для свитков. Филострат вошел внутрь и еще разок попытался одолжить одну из книг, дабы я мог почитать греческие стихи. Я слышал брошенное ему твердое «нет», в ответ на что Каллисфен услыхал: если хотя бы один его ученик подает вполовину тех надежд, что подаю я, тогда его можно считать счастливчиком. Каллисфен в ответ заявил, что его ученики подают надежды в высоком искусстве философии, а не в обычном чтении книг. Филострат спросил: «А умеют ли они читать?» — и вышел. Примерно месяц они с Каллисфеном не разговаривали.
Когда Александр вернулся, я попросил его подарить что-нибудь Филострату: царь любил, когда его о чем-то просили. Не думаю к тому же, что моя история про Каллисфена причинила философу какой-либо вред.
— А почему ты не просишь о чем-нибудь для себя? — спросил Александр. — Неужели ты думаешь, что я недостаточно люблю тебя?
— В Сузах я получал подарки, но не любовь, — ответил я. — Ты даровал мне все, в чем я нуждался.
И потом, мой лучший костюм все еще совсем как новый… Ну, почти.
Александр рассмеялся и сказал на это:
— Купи другой. Мне хотелось бы взглянуть на тебя в чем-нибудь новом, ведь и фазан меняет оперение по весне.
Посерьезнев, он добавил:
— Моя любовь будет с тобою вовеки. Для меня эти узы священны.
Вскоре он вновь покинул лагерь. Я заказал себе новое одеяние — глубокого красного цвета, с выложенными блестками золотыми цветами. Пуговицы были драгоценными украшениями в виде крошечных розовых бутонов. Получив обновку, я отложил ее, чтобы надеть по возвращении царя.
Скоро мне должно было исполниться двадцать лет. Оставшись один в своем шатре, я часто смотрел в зеркало: для подобных мне этот возраст опасен.
Хоть внешность моя и изменилась, она всё еще: была привлекательна. Мой стан по-прежмему оставался тонок, черты лица не огрубели, но очистились. Нет на свете бальзама, чье действие сравнилось бы с любовью.
То, что я перестал быть мальчиком, не имело значения. Когда мы увиделись впервые, меня уже нельзя было назвать ребенком; Александр был не из тех, кого привлекают дети. Ему просто нравилось видеть вокруг красивые юные лица. Один из его телохранителей, по имени Филипп, не так давно погиб по этой самой причине. Я видел, что этот юноша нравился Александру; может, где-то во время последнего похода они даже провели вместе ночь — теперь я могу думать об этом спокойно. В любом случае, юноша мечтал доказать Александру свою преданность, и такая возможность вскоре представилась. Летом, в жару, они догоняли бежавших от них согдианцев; лошадь Филиппа пала, подобно многим другим, и поэтому он в полном вооружении бежал рядом с царским конем, отказавшись от предложенного скакуна: просто чтобы показать Александру, из какого крепкого материала он сделан. Погоня закончилась схваткой, и Филипп стоял рядом с Александром в колеснице; затем, когда враг был повержен, жизнь просто покинула тело юноши, словно пламя — погасший светильник. Он продержался как раз достаточно, чтобы умереть на руках у Александра. Даже я не мог обвинять его в том.
Да, привычно думал я, глядя в свое зеркальце. Он всегда будет любить меня. Он никогда не принимает любви, не награждая ею взамен. Но когда желание станет увядать, для меня настанет день скорби. О великий Эрос (я уже хорошо знал этого бога), отведи от меня сей день!
Покорив земли, Александр основывал города, причем некоторые из них стали творением Гефестиона, быстро научившегося — вслед за царем — находить удобное место. Среди македонцев он был остер на язык, но следил за своими манерами и выказывал осмотрительность в беседах с иноплеменниками. Я с радостью воздавал должное его добродетелям, едва Гефестион скрывался из виду.
Какой смысл в том, чтобы бичевать душу былой ревностью? Они с Александром были вместе не десять лет (как я поначалу думал), а все пятнадцать. Они уже были вместе, когда я учился ходить во младенчестве.
Человеку не дано знать будущее; прошлое же было, есть и пребудет вовеки.
Мы остановились на зиму в укрытом от ветра ска-лами месте под названием Наутика, с водопадом и пещерою. Александр вновь занял верхние помещения крепостной башни и в собственную опочивальню пробирался через люк в полу. Я до смерти боялся, что когда-нибудь после ужина он может оступиться на приставной лестнице, пусть даже Александр и не имел обыкновения спотыкаться, сколь бы пьян ни был. В его комнате был устроен большой очаг, расположенный как раз под дырою в крыше; снег залетал внутрь и шипел в пламени. Александр часто сидел здесь, беседуя с Гефестионом и поглаживая распростершегося, наподобие шкуры, Перитаса. Но ночи были моими. Порой Александр говорил мне: «Куда же ты пойдешь в этакий холод?» — и оставлял у себя для того лишь, чтобы я не замерз. Он всегда давал больше, нежели принимал.
В нижнем помещении, отапливаемом жаровнями и продуваемом сквозняками, он целыми днями разбирал накопившиеся дела. У стены стояло кресло, во время приемов служившее ему троном; напротив же, за занавесом, — рабочий стол с грудою дощечек и иных записей, а также посланий со всех концов света, Чем больше стран покорял Александр, тем более прибавлялось ему работы.
У него было войско, за которым следовало приглядывать и поддерживать в форме во время вынужденной праздности, пока не откроются дороги. Александр объявил о состязаниях, к которым следовало быть готовым в первый же ясный день. Один раз мы даже смот рели представление, на настоящей сцене и с актерами, прибывшими из Греции. Эти люди готовы были преодолеть воду, огонь и лед, чтобы по возвращении домой иметь возможность рассказывать, будто играли для самого Александра. Филострат сидел рядом со мною и шепотом пояснял наиболее тонкие детали их мастерства. Каллисфен, сидевший в окружении любимых учеников, громко фыркал, поглядывая в нашу сторону, и сказал Гермолаю что-то такое, от чего юноша зашелся в хохоте.
Наконец настала весна, и громадные снежные лавины загрохотали вниз по склонам окрестных гор; ручьи превратились в бурные ржаво-коричневые потоки, увлекающие за собой сучья, листья и прочую прошлогоднюю грязь. Открылись удобные дороги. Согдианские разбойники выползли из логовищ, ожидая первых караванов, но вместо них повстречали войска Александра.
Страна, казалось, притихла под властью царских гарнизонов, но спокойствие было временным. Нас достигли новости о могучем вожде, в прошлом году сдавшемся Александру и клявшемся ему в верности; ныне он собирал соплеменников и спешно вооружался. Старая история — нового в ней было лишь то, что вождь владел Скалой Согдианы.
Об этой твердыне говорили, что она укреплена лучше всех прочих крепостей в Азии. Огромный, отвесно вздыбившийся утес с изрытым пещерами верхом. В этих норах жили многие поколения, там могла разместиться небольшая армия; там были склады с продовольствием, рассчитанным на многие годы осады. У обитателей Скалы имелись хранилища для воды — достаточные, чтобы все эти люди смогли продержаться засушливым летом. Говорили, что снег в тех краях еще не стаял, но вождь уже отослал наверх часть воинства, сокровища и женщин, пока сам поднимал округу против Александра.
Царь выслал вождю приглашение на переговоры. К тому времени уже было известно, что головы посланников возвращаются от Александра на плечах своих хозяев, а не как-нибудь иначе, и потому к нам действительно явились двое чванливых послов от племени. Выслушав условия Александра (он предлагал забыть всю историю в обмен на немедленную сдачу), послы рассмеялись и заявили, что царь может идти своей дорогой — или же остаться; взять Скалу Согдианы он сможет лишь в том случае, если его воины отрастят себе крылья.
Сохраняя спокойствие, Александр повелел накормить послов, и они благополучно унесли домой спои головы. Какой-нибудь согдианский вождь, получив по добный ответ, оставил бы им головы до того последне-го мига, пока послы сами не были бы рады расстаться с ними. Александр же попросту решил ваять Скалу, даже если для этого понадобится осаждать ее целый год.
Весь наш лагерь перекочевал туда. Неприступную Скалу было видно издалека, и чем ближе мы подходили к ней, тем более убеждались: взятие такой твердыни — действительно задача, посильная одним только орлам. Утес неприступен со всех сторон; отвесные обрывы опоясали его кольцом, угрюмо нависая над острыми камнями. Едва виднелась присыпанная снегом узкая козья тропа, по которой поднимались сами жители; каждый шаг по ней надлежало пройти под разверстыми пастями пещер, темневших наверху.
Мы разбили лагерь немного поодаль — там, куда не долетали стрелы защитников. За ним, дугою растянувшись вкруг Скалы, расположились все те, кто шел за армией Александра, — торговцы и рабы, писцы и ремесленники, владельцы табунов, певцы, художники и скульпторы, плотники и дубильщики кож, танцоры и кузнецы, ювелиры, шлюхи и сводни.
Впоследствии люди писали об осаде так, будто Александр был дерзким мальчишкой, задумавшим напроказить всем назло. Конечно, это всегда было в нем — дерзость своего духа он сохранил бы и до глубокой старости. Но Скала правила многими лигами окрестных земель, и Александр просто не мог оставить ее, непокорную, за своею спиной. К тому ж и сами согдианцы, принимавшие за основной довод силу, сразу презрели бы власть царя и разнесли бы все его города на кусочки, едва бы он двинулся прочь.
Вождь племени, Оксиарт, покидал во дни мира свое орлиное гнездо. Его дом и родное поселение находились внизу, у начала тропы наверх, однако Александр не позволил воинам сжечь их, чтобы защитники не решили, будто он не намерен оставить в живых сдающихся. Из отверстий пещер на нас взирали люди — столь же крошечные, как если бы они были вырезаны на перстне. На кручах под ними, где даже летом нельзя было углядеть и тропки для кроличьих лапок, зима замела белым все маленькие уступы или трещины, покрывавшие камень рваными царапинами. Стояла полная луна, и снег мерцал россыпью драгоценных каменьев. Александр объехал вкруг утеса, задравши голову.
На следующее утро он призвал собраться тех из его воинов, кто вырос в горах. Таких набралось немного, и по большей части они были жителями холмов; им и ранее доводилось карабкаться на крепостные стены под началом Александра. Из тех, кто вызвался, он лично отобрал три сотни человек. Первому, кто заберется на вершину, он даст двенадцать талантов — богатство на всю жизнь; следующему — одиннадцать, и так далее. Они поднимутся этой же ночью по самой неприступной стороне утеса, которой не было видно из пещер. Каждый понесет с собою суму, наполненную железными колышками для шатров, и молоток, чтобы вбивать их в камень, а также и крепкую, но легкую веревку, чтобы привязаться к уже вбитому колышку перед тем, как начать заколачивать новый.
