Белая стена

Не знаю, по ком ты носишь траур, может, по всем нам, может, только по юноше, который неподвижно сидит на софе, очень спокойный и отрешенный – абсурдной отрешенностью тех, кто избрал абсурд. В конце концов он стал презирать собственное тело – подумай, такой юный! – и захотел освободиться от него навсегда.

Отец его переживает теперь ту же драму, но по другим причинам. Чтобы истребить в себе самом то, что ему не по вкусу, он движется к самоуничтожению, потому что теперь лишь оно спасет его от иронии окружающих. Сообщники бросили его на произвол судьбы. Они видят, что он ранен, и преследуют его, окружают, покусывают, возбужденные, как учуявшие кровь акулы. Вокруг него акулы, что собрались попировать одним из своих же. Он сослужил им службу, но слишком уж быстро вознесся, это их обидело, а еще то, что им приходится якшаться с человеком низшего разряда.

Зе Мигел вырвался из безыменной массы благодаря своей дикарской силе, а теперь те, кто тянули его на свою сторону, отшвыривают его обратно, но он уже утратил сам себя, он сам себя свел на нет. Не усвоивший правил игры человек низшего разряда будет принесен в жертву золотому тельцу, и теперь уже навсегда. А сам он считает, что проклят, хоть и не сознается в этом. Поэтому разрушительная сила его личности, как сказал бы психиатр, обращается медленно, но верно против своего носителя. Медленно – и со скоростью сто восемьдесят километров в час, в мощной автомашине, несущейся к белой стене.

Думаю, и ты тоже, телефонистка, согласилась бы поехать с ним, если бы он пригласил тебя, уговорил сесть в машину и прокатиться вдвоем: куда поедем? – в лесопарк Монсанто, по прибрежному шоссе?

Поскольку в этот момент ты чувствуешь на себе чужой взгляд, ты пожимаешь плечами, делаешь презрительную гримаску, а между тем и тебе никуда не деться от соблазнов автомашины, предмета, созданного человеком и пожирающего своего создателя – понемногу или мгновенно: жутковатый пир.

Наше время – разгар цивилизации, охватившей мир вещей. И в тебе, телефонистка, уже многое – от вещи, умеющей слушать, говорить, гулять, умилять, умолять, и кричать, и плакать; а когда ты думаешь, ты не думаешь, хотя тебе кажется, что да; и это хуже всего. Нет, я не хочу тебя обидеть. Но мы говорили об отце того юноши, сидящего на зеленой софе, – юноши, которому дали револьвер.

Психиатр сказал бы, что револьвер – абстракция, тем более что мальчик воспользовался им, чтобы убить самого себя; в конечном счете в чистом виде гнев отца, его стремление к убийству нашли свое выражение в ударах кулаком, которыми он пытался обезобразить лицо сына, надеясь таким путем сделать его другим человеком. Если бы кто-нибудь из нас сообщил Зе Ми телу, отцу, что гнев рождается во чреве у страха, он закричал бы, что никогда не испытывал страха, нет, чего нет, того нет, никогда, докажу через несколько минут; а ведь именно гнев и страх диктуют свою волю его рукам, сжимающим руль прожорливой машины, когда он, торжествуя, ведет ее к белой стене.

Как капельки воды, столетиями сочащиеся из мига в миг в глубине пещеры, в конце концов преображаются в камень сталактитов, так гнев и страх окаменели теперь в душе у Зе Мигела. Психиатр сказал бы, что у Зе Мигела гнев постепенно сосредоточивался на нем самом, так что в конце концов разрушительная сила оказалась направленной против самого индивидуума.

Обрати внимание, телефонистка, как усложняют психиатры то, что ты выразила бы так просто; а ведь тебе самой они упрощают жизнь, спасая тебя от бессонницы и от тревоги посредством облатки или таблетки.

XXXI

– Хочешь таблетку?

Зе Мигел слышит, но не отвечает. Вглядывается в поток огней, мчащихся перед ним и ему навстречу, словно не желая подвергаться риску до момента прибытия на выбранное им место.

– Давай остановимся возле какого-нибудь кафе, и ты примешь таблетку, дорогой.

– Зачем?! Никогда не принимал ничего такого. Зулмира открывает сумочку, роется в ней, ищет.

– Когда у меня расшалятся нервы, я принимаю одну-две и прихожу в норму.

Вертит тюбик в пальцах, показывая Зе Мигелу.

– Я хорошо себя чувствую. Давно не чувствовал себя так хорошо.

– Когда ты переключаешь скорости, такое впечатление, будто ты хочешь разбить машину, дорогой. У тебя лицо – как после кошмара: можно подумать, ты призрак увидел.

– Просто не привык еще к машине.

Они едут не спеша, влившись в огненную змею, ползущую по шоссе со скоростью семьдесят километров в час. Фары грузовиков, спешащих в Лиссабон, бьют им в глаза; Зе Мигел держится поближе к обочине, не сводит глаз с камней обочины; после слов девушки он стал очень внимательным.

– Машины – они как лошади и как женщины: требуется время, чтобы к ним привыкнуть.

– Ты всегда говоришь плохо о женщинах, дорогой.

Она смотрит в окно со своей стороны на вереницу красных огней, они словно пятна крови на вечернем шоссе; вспоминает, как он сравнил это шоссе с огненной змеей, и верно, змея – извивается, ползет, исчезает вдали, то медлительно, то с головокружительной быстротой.

– Можно подумать, женщины причинили тебе зло, – прибавляет она после паузы.

– Может, так и есть…

Почти кричит – чтобы сомнение почувствовалось отчетливей. В мыслях у него снова мать. Она не постарела, лицо у нее такое, как в ту пору, когда он был мальчишкой; сидит возле очага, нянчит брата, на прикрепленной к стене полке – керосиновая лампа, в очаге языки пламени лижут черный котелок, в нем ужин, на улице лает собака, напевный голос матери, брат закрыл глаза, улыбается, словно на вершине блаженства; свернулся клубочком у нее на коленях и улыбается, отец еще не пришел, должно быть, сидит в таверне; на ужин похлебка капустная, похлебка, и больше ничего, похлебка и краюшка хлеба, и то слава богу, и то слава богу! Зе Мигел злится оттого, что мать баюкает братца, кричит, что голоден, в этом доме людей морят голодом, мать велит ему замолчать, но не встает с места, Зе Мигел швыряет табурет на пол и пинает, мать грозится – грозится, что встанет и задаст ему, от него только мокрое место останется; он в ответ – лучше умереть, чем голодать, и тогда она опускает брата на пол – чуть не сталкивает – брат просыпается в испуге, плачет, а мать гонится за Зе Мигелом, тот убегает для виду, но бежит вполсилы, приноравливаясь к ее шагу, чтобы она быстрей его поймала; кроме них, в доме никого, темно, она бьет его, попала по губам, голова дернулась, но он не плачет, вопрос чести; во рту влажно, кровь, наверное, да, кровь; ему вспоминается, как горячая кровь залила ему лицо, когда он полетел в деревянной тележке вниз по склону, мать грозится убить его, он стоит на своем, обзывает ее последними словами, мать снова бьет его, а все-таки она с ним все это время, й то хорошо! Мать велит ему замолчать, а он не замолкает, стоит на своем, она хватает его за уши и приподнимает, уши вот-вот оторвутся от головы, он кричит, ну и вид был бы – безухая башка, он кричит, мать хватается за ремень, говорит – он, мол, такой же, как и дед Антонио Шестипалый, весь перековерканный, вышел в деда, тот тоже весь перековерканный, а он думает про соседа, про горбатого сапожника; падает на пол, сучит ногами, так чтобы матери досталось по больному колену, мать хлещет его ремнем, дышит тяжело – ему слышно, и все тяжелее и тяжелее, удары слабеют, молчи, Зе, молчи! Он слышит, мать плачет, у этого мальчишки винтика не хватает; да, ну и что, разве это преступление, если винтика не хватает; а потом они плачут вдвоем, и она тащит его к кровати, и раздевает, и укутывает одеялом, и ему становится спокойно-спокойно, так спокойно на душе, что он сразу же делает вид, что уснул, ждет, когда она поцелует его и скажет шепотом:

– Такой пригоженький и такой зловредный, весь в деда, в Антонио Шестипалого.

Лицо матери представляется ему таким же, как тогда, моложе, чем у него сейчас, но голос ее всегда вспоминается ему таким, каким был в ту ночь, когда они говорили о Педро Лоуренсо и появился конный патруль Республиканской гвардии. Полный боли и суровый голос. Зе Мигел мог бы повторить каждое ее слово, со всей точностью, если б в этом был смысл, да, теперь уже смысла нет, я уже – частица огненной змеи и мчусь со скоростью между шестьюдесятью и восемьюдесятью к белой стене на повороте, я знаю, чего хочу, со смерти сына прошло пять лет, иногда мне думается, что все началось с того дня, а теперь я знаю, что все кончится через несколько минут, совсем немного. В тот день я показался сам себе сильным, как никогда, отказался от сына, никогда не соглашался я с вещами, которые были мне не по вкусу, а чего ради, черт побери! Да, чего ради?! – если сейчас на меня обрушились разом все беды, и ни одного друга, все сбежали, все смылись. Какая-то частица его существа предала его, и, не сознаваясь в том даже себе, он гонит машину к тому повороту, чтобы уничтожить, раздавить именно эту предательскую частицу.

Он отказывается признать ее в себе, а между тем эта частица его существа, пусть притихшая от угрызений совести, стала еще проницательней от сознания угрожающего ему краха и все-таки еще жаждет самоутверждения хотя бы в самом крахе – потому-то и надо ему оставить память о своем имени, связав его с белой стеной на повороте, к которой он мчится.

– Поедем через Вила-Франка? – спрашивает Зулмира, счастливая и испуганная оттого, что он впервые соглашается показаться рядом с ней на людях в городке, где живет.

– А что такого?… Мне хочется, чтобы ты была со мной: я всегда делаю, что хочу.

Девушка ощущает прилив гордости: ведь это доказательство, что он относится к ней с уважением. Она растрогана. Чувствует, что за сегодняшний день стала ему куда ближе, чем за все предыдущее время. Под влиянием этого открытия придвигается ближе к нему, касается его плеча с непроизвольной покорной нежностью.

– Ты жалеешь, что чуть не бросил меня…

– Да, теперь я никогда тебя не брошу.

– Повтори за мной: вместе и в жизни, и в смерти.

Зе Мигел глядит на девушку, обнимает ее правой рукой за плечи и прижимает к себе, прижимает изо всех сил, с ожесточенной нежностью. Около Кампо-да-Фейра он сбавляет скорость, пропускает другие машины вперед, сворачивает к арене для боя быков и останавливает машину. Обводит кабину тревожным взглядом, словно ощущая чье-то присутствие. Зулмира целует его в щеку, ищет губы. Он чувствует, что лицо ее влажно, касается пальцами лба девушки, он пылает.

– Ты плачешь… Почему?!

– Теперь я знаю, что ты меня любишь. В первый раз чувствую, что любишь.

– Ревную к другим.

– Ты еще не повторил, что я просила, дорогой.

– Что именно?! Не помню. Проси, чего хочешь.

– Что с тобой сегодня, дорогой?

– Ничего.

Они целуются долго-долго, словно желая свести на нет что-то, что разделяет их – или слишком сближает. Губы Зулмиры у самого его уха, она шепчет – тихо, но настойчиво:

– Повторяй за мной: всегда вместе – и в жизни, и в смерти.

Зе Мигел отстраняет девушку, чтобы заглянуть ей в глаза, ему ничего не видно в темноте, он включает лампочку в потолке кабины. Ему нужно знать, что означают ее слова, не догадывается ли она, чем кончится поездка, отсюда до стены три километра самое большее.

Проходит поезд, земля на миг содрогается. Грохот взбудоражил его, он повернул лицо к окну и вспомнил, что остановил машину около кладбища. Сердце его сжимается.

– Не хочешь поклясться?

– Хочу.

– Тогда повторяй, дорогой.

– Вместе…

– Всегда вместе…

– В смерти.

– Нет, не так, дорогой. В жизни и в смерти.

– «В смерти» все включает. До самой смерти – этого довольно. – Он понижает голос, говорит шепотом. – Разве не так?

– Так, но сейчас тебе не следовало бы говорить это, дорогой. Сейчас слишком хорошо, зачем тебе говорить о таких вещах…

– Они-то и есть самые верные. Поганая штука, но в жизни нет ничего вернее.

Зулмире не разобрать, то ли она его обманывает, то ли шутка обернулась против нее самой. Сейчас она уже не вспоминает ни парня в черной рубашке, ни инженера-строителя, который возит их с матерью покататься в машине, все трое на первом сиденье, она посередине, как в то время, когда у них с Зе Мигелем только начиналось. Ее приводит в восторг мысль о том, что, может быть, они когда-нибудь поженятся.

– Если бы сын мой был жив…

– Не говори об этом, дорогой.

– Никто не знает моей тайны. Если бы ты знала о ней, если б стала меня расспрашивать, я все равно сказал бы то же самое и мысли у меня были бы те же самые.

– О чем ты?!

– О том, что мне нечего раскаиваться. Так было лучше для него и для меня. Только матери не понять, что так было лучше для всех.

– Она – мать.

– Ты же только что осуждала свою…

– Душу отводила, все это глупости. Без нее было бы куда хуже, дорогой.

– Моя мать никогда меня не любила. Только одно сказала верно – что у меня винтика не хватает. И это правда. В какие-то мгновенья, в самые опасные, у меня винтик из головы вылетает, я совсем другой делаюсь, полоумный какой-то. Говорю, чего не надо говорить; поступаю, как не надо поступать. Может, не надо было мне брать тебя в эту поездку…

– Боишься, нас увидят вместе?

– Нет, не в этом дело. Я даже хочу, чтобы нас увидели. Ему становится горько при мысли, что он тайком уводит ее из жизни. Он теснее прижимает девчонку к себе, сажает на свое сиденье – черное, кожаное. Но другим он ее не оставит, чего не будет, того не будет, как бы ему ни было больно.

– Если бы когда-нибудь тебе причинили зло, всю твою жизнь порушили бы, смешали бы тебя с грязью, а то и хуже, могла бы ты оставить своим врагам что-нибудь из того, что тебе дорого?!

– Нет!

– А могла бы ты… – (Сказать ей?) – Могла бы ты убить и умереть?

– Смотря по обстоятельствам. Бесполезное слово камнем падает между ними.

Зулмира берет его за руку повыше кисти, пульс бьется быстро-быстро; рука у него горячая, обжигающая ее тонкие пальцы. Биение его пульса отдается у нее в руке, оно прерывистое, неровное, почти агрессивное.

– У тебя немного поднялась температура, дорогой.

– Нет, я в порядке.

У него болит левая рука, весь левый бок болит, отяжелел, неотступная и необоримая тревога давит на него, точно неудобная ноша.

– Я спокоен. Спокоен, что называется. Не могу объяснить. Мне бы другого хотелось…

– Чего?!

– Чего-то не такого простого. А может, невозможного. Но этого мне не добиться, вот я и выбрал – выбрал единственно возможное.

– Не понимаю, дорогой.

– Во всех случаях жизни есть выход, поняла? Иногда – только один. Люди знают какой, но не ищут его. Не ищут, потому что не могут. А я могу.

– Почему?!

– Я всегда способен был выбрать то, что хочу, и дойти до конца. И в плохом, и в хорошем – иду до конца. Не жду последнего удара кинжалом, как бык на арене.

Внезапно он умолкает. Дыхание и сердцебиение у него учащаются. Зулмира смотрит на часы, вспоминает, что он договорился встретиться с кем-то в полвосьмого.

– Уже тридцать две восьмого.

– Он не уйдет, пока мы с тобой не приедем, не сомневаюсь.

– Из-за машины?

– Вот именно. Знает, что я обязательно появлюсь возле белой стены на повороте. Я назначил место и не подведу.

Зе Мигел включает зажигание.

– Когда я занимался черным рынком и контрабандой, я всегда являлся на место встречи. Ни разу никого не подвел. Несколько минут ничего не решают… Сейчас по крайней мере.

Медленно нащупывает ногой сцепление. Сейчас он заставляет себя делать все очень тщательно.

– А вот они меня подвели: когда действительно понадобились, их и след простыл. Их мои дела не трогают. Только одно их трогает – нажива. Во сне ее видят, ради нее на все пойдут. Я за наживой никогда не гнался.

– Сегодня тебя не поймешь.

– Но три вещи им не достанутся, только три, но главные. Не будет им ни коня, ни женщины, ни преступника. Это моя месть.

Снова пошел дождь. Мелкий и частый; ветер с Тежо легонько нахлестывает его. Сцепление – передача. Фары выхватывают из темноты железнодорожный шлагбаум, поливая его белым светом, прочерченным струями дождя. При виде товарной станции Зе Мигелу вспоминаются утренние часы, когда он красовался здесь верхом на Принце, участвуя в потехе, которая состоит в том, что верховые гонят быков к арене или загонам; он слышал в гомоне голосов свое имя, крестьяне снимали кепки, колпаки и береты, день добрый, хозяин Зе! А он гарцевал, высоко подняв стек, крепко держал поводья, выставляя напоказ свою спесь – как же, начинал подпаском, а вот чего достиг.

Чего же?

Возвращается в прошлое. Глубокая грусть смыкает ему глаза. В ноздри ударяет запах влажной земли. Будь он один, поговорил бы сам с собой о тех временах, когда его будоражил крепкий пряный запах Лезирии его детства, плоской, черной, – одиночество, одиночество, мальчик верхом на лошади, совсем один, голубой фургон смерти, дед, выпрямившийся во весь рост, прыжок в пустоту, такое ощущение, будто он летит в пространстве, а при этом – мучительное чувство растерянности и страха и горькое удовольствие при мысли о том, что сейчас он уходит в ту же сплошную черноту, в которой очутился, выпав из фургона. Еще вспоминает он клячу, старую лошадь, которую прикончил, загнав в овраг.

Поворачивается и глядит на Зулмиру. Избегает ее взгляда, хотя ему приятно чувствовать, что она сидит рядом; ищет ее руку. Выезжает на центральную улицу. Зулмира следит за ним, скользит по его лицу вопросительным взглядом и слышит в ответ:

– Можешь положить руку мне на плечо.

– А ты знаешь, где ты?

– Как раз поэтому. Хочу, чтобы все видели меня с тобой. Хочу, чтобы до них дошло, что ты моя.

– Твоя – кто?!

– Моя кто угодно; все равно. Любовница, жена – одно и то же. Я никому не обязан давать отчет.

Зулмира улыбается. Приоткрыв рот, поправляет высветленные волосы, разбросанные по спинке сиденья, берет две сигареты, раскуривает одновременно, одна для Зе Мигела: поцеловав его, вкладывает сигарету ему в губы.

– Ты счастлива?

– Да. Никогда не была так счастлива, как сегодня. Если бы ты всегда был такой… Ты необычный – другой, лучше. Почему ты не всегда такой, как сегодня?!

Зе Мигел смотрит прямо перед собой, мигает фарами, жмет на газ, глушитель хрипит, мелодичный гудок посылает свой волнообразный звук между струями дождя, перекрывая монотонный стук капель в ветровое стекло, за которым Зулмира угадывает смутные фигуры прохожих, вглядывающихся в кабину «феррари».

Наверное, говорят о нас, думает она и злорадствует: жене быстро станет известно – может, подаст на развод, а там видно будет.

– Зе! Зе Мигел! Как хорошо чувствовать, что мы оба счастливы, дорогой. Мне хочется кричать, что я люблю тебя.

Зе Мигел не отвечает. Подносит правую руку к ее подбородку, трогает. Он уже не чувствует запаха намокшей земли, он уже за пределами мира, дорога, по которой он мчится, повисла в воздухе, его уносит все дальше и дальше.

– Хорошо лежать в постели, когда идет дождь, – говорит девушка.

– Хорошо врезаться в струи. Люблю водить под дождем.

Выехав на площадь, он замедляет ход. Останавливается напротив кафе, откуда вышел почти три часа назад, уговорив дона Антонио Менданью разрешить ему испытать новую машину. Теперь он хочет, чтобы все видели его с девушкой, и сигналит. Люди выходят к дверям, появляется официант. Зе Мигел подзывает его знаком, спрашивает:

– А дон Антонио?…

– Ушел недавно. Сидел тут, боялся, как бы вы не разбили его машину, хозяин Зе. Кажется, еще не застрахована.

Зе Мигел, не сдержавшись, хохочет от души, выходя из машины, широко открывает дверцу, чтобы все эти типы увидели его спутницу. Подходит к стойке, просит коробку сигар. Перебирает разные, посылает официанта отнести порцию виски сеньоре, оставшейся в машине.

– Да, порцию виски, малый. Что, не знаешь, что такое виски?

Замечает в глубине кафе доктора Каскильо до Вале в обществе Тараканчика из Управления финансов. Подходит к витрине с наборами шоколадных конфет и покупает самую большую коробку. Платит одноконтовой ассигнацией, кассир растерян, у него нет сдачи, ни у кого в кафе нет сдачи.

– Заплатите позже или завтра. Зе Мигел отвечает задиристо:

– Ну гляди, можешь ли поверить мне в долг? Оборачивается.

– Вечер добрый, доктор Каскильо. Не заметил вас, извините. Сеньор Барата [28], добрый вечер.

Адвокат и чиновник ворчат что-то себе под нос.

– Когда приедет дон Антонио Менданья, передайте ему, пожалуйста, что машину я забираю себе. Прекрасная машина!

Подходит к их столику и пожимает обоим руки намеренно крепко, юристу больнее, чем чиновнику.

– Всего доброго, господа! Всего доброго, Манел. Спасибо за доверие. Запиши, сколько там за мной.

Возвращается, пожимает руку кассиру.

– Прощай, приятель!

Смотрит на него растроганно. И выходит – почти выбегает – из кафе.

У всех дверей и окон кафе возникают фигуры посетителей, провожающих его взглядами.

Зе Мигел вручает коробку конфет Зулмире, садится и выбирает сигару. Обрезает кончик перочинным ножом, облизывает сигару, вертит в пальцах, разглядывает, снова проводит по ней языком и только потом сует ее себе в рот, пожевывая конец. Девушка уже включила электроприкуриватель, в машине есть и он, держит наготове. Зе Мигел делает три-четыре затяжки, снова разглядывает сигару и включает зажигание. Машет рукой знакомым: «Всего доброго! Прощай, приятель!…»

При первом рывке стартера «феррари» словно подскакивает, ревом взрывает тишину, оставляет позади красное пятно фонаря, он – словно око, неотступно следящее за машиной. А «феррари» – словно раненый зверь, по блестящей полосе гудрона за ним тянется красный след.

– Сейчас все меня видели. Хочу, чтобы меня видели…

– Ты где живешь, дорогой?

– Выше по склону.

Зе Мигел нажимает на газ, стараясь забыть, забыть, думает о голубом фургоне, о деде, сцепление – передача, ведет одной левой рукой, прижимает ее к боку, медлительное нудное подергивание все не отпускает, нужно забыть, забыть, девчонка сжимает ему плечо, придвигается ближе, от последней порции виски она охмелела, принимается напевать, love will find you some day [29], от бешеной скорости у обоих кружится голова, Зе Мигел немного пригибается вперед, дождь прекратился, но он не выключает «дворника», который втискивает тьму за стеклом в тесные пределы, отграничивая их, словно непогрешимый, точный маятник, but why sit around and wait? [30] – машина подскакивает на вмятинах, и у них обоих такое ощущение, словно они растянулись плашмя на асфальте, а машина умчалась вперед, this could be the night [31]! Сознание улетучивается, он еще думает о сыне, сын сидел на зеленой софе, он тоже сидит – на черном сиденье, оба кончают в одинаковой позе, встречный грузовик слепит Зе Мигела дальним светом фар, Зе Мигел гонит ему навстречу, расстояние между ними все сокращается и сокращается, как соблазнительно, водитель грузовика рывком уводит машину вбок и кричит что-то; высунувшись из кабины, девушка поет, глаза ее закрыты, она как в полусне, ничто ее не тревожит, она думает, что, если они поженятся, она, может, даже будет ему верна.

Зе Мигел обгоняет машину за машиной, поворачивает руль влево, крутит его короткими рывками ноющей руки, увеличивает и увеличивает скорость, не убавляя света фар, они включены на всю мощность, чтобы он разглядел белую стену, белую-белую стену на повороте, чуть не доезжая до Алдебарана, его имя надолго запечатлеется на этой стене, он сбавляет ход, сигара погасла, он выбрасывает ее за окно, прижимается лбом к стеклу, но стержень «дворника» мешает разглядеть, что там, снаружи.

– Ты любишь меня, Зе?

– Молчи.

– Ну скажи, что ты меня любишь.

– Не действуй на нервы. Молчи!

Дорога перед ним пустынна, черна и пустынна.

Она немного поднимается вверх, сужаясь вдалеке и как бы образуя воронку. Недолго осталось. Да, не сцапать им ни преступника, ни девушки. Преступник и девушка уходят от них вместе. Она поет. Он и не слышит, что она поет. Прибавляет скорость, давит правой ногой, еще сильней, скоро он все забудет, все забудет, покрышки визжат на повороте, неприятный звук заглох позади, появляется участок, засаженный оливами, одни оливы похожи на человеческие фигуры, склонившиеся над дорогой, другие моляще простирают руки, никто их не слышит.

Никто никого не слышит.

Теперь длинный отрезок точно по прямой. Зе Мигел выжимает из двигателя всю его мощность, сто двадцать, в ушах у него стоит звон, от хмеля скорости у него мутится в голове, он сам себя не помнит, губы кривятся в усмешке, девушка думает, что он улыбается, а может, он и вправду улыбается, кто знает, у него возникает ощущение, что время подвластно ему, что он обращает его себе на пользу, что он распоряжается жизнью и вознесся над нею, вознесся над остальными людьми, сцепление – передача, он хотел бы забыть, куда мчится, но чувство опасности приводит его в волнение, ему хочется пить, во рту пересохло, глаза расширились, выпучились, неотрывно глядят в светящуюся пыль, летящую от включенных на всю мощность фар, встречные машины пусть жмутся к обочине.

– Поймайте меня теперь! Поймайте, если можете! Поймайте! – кричит он.

Девушка в растерянности прижимается к нему.

Поворот уже скоро, он в конце прямого отрезка. И на повороте – белая стена, белая-белая, как та стена в Бадахосе, к которой приникло, как пригвожденное, чье-то тело. Этот кто-то, безымянный, садится между ним и Зулмирой, кто же это? – а может, это сын, тоже возможно, он касается лица Зе Мигела, дотрагивается до плеча, обволакивает звуками знакомого голоса.

Зе Мигел идет на скорости сто шестьдесят, выпрямился на сиденье, окаменел, жмет на газ сильней, еще сильней, в голове мутится от звона, приятно испытывать ощущение, что тебе подвластно и время, и воля других людей, и машина, которая движется так, как ей прикажут твои руки, и слушается только тебя, и покорна, и только ты теперь повелеваешь тем, что произойдет. Руки у Зе Мигела вспотели.

Через миг ночная тьма словно взрывается – возникает белая стена.

Теперь в машине трое, они давние и близкие знакомцы, все тесно прижались друг к другу. Зе Мигел растерян, ему хочется закричать, он отталкивает девушку, хватается за руль обеими руками, руки в поту, болят, жмет на газ, на спидометр смотреть незачем.

Девушка спрашивает:

– Долго еще осталось?

Кто увидел бы ее с дороги, подумал бы, что она дремлет. Волосы упали ей на лицо. Мать в этот миг беседует с кем-то по телефону, говорит полушепотом, нет, сейчас она выйти из дому не может, дочь еще не вернулась, может, завтра под вечер.

Зулмира улыбается, приоткрыв рот, ее тоже опьяняет скорость, и снова повторяет вопрос, на этот раз громче, ей нужно, чтобы он ей ответил, а почему, она сама не знает. Зе Мигел всем телом наваливается на руль. Мир становится бесконечно малым, он всего лишь кокон, и взгляд Зе Мигела молниеносно пронизывает его насквозь, словно взгляд отделился от человека и сам по себе летит по шоссе вперед. Слезы застилают глаза; плакать приятно: слезы гасят угрызения совести, гасят страх, гасят мир, Зе Мигел чувствует себя таким легким, таким легким, – только взгляд, сам по себе, летит во мраке к белой стене.

Зе Мигел жмет и жмет на акселератор, белая стена надвигается на него, машина остановилась, а может быть, и нет, осталось недолго, девчонка! – осталось только несколько мгновений, увидишь, как будет хорошо, белая стена набирает скорость, она как раз на повороте, глаза его округлились, он снимает ногу с акселератора, для чего?! – ему страшно, руки мокры, кричит безголосо, может, выскочить – нет, никак, машину заносит влево, руки, наверное, уже не слушаются его, он примчался сюда, чтобы умереть, но вот какой-то пронзительный звук втягивает его в себя, грохот взрыва рвет его в клочья.

Он летит внутри этого пронзительного звука, словно внутри извилистого туннеля, кто-то кричит снаружи, за стенкой этого кокона, куда его втянуло, – кто же это кричит? – а затем он забывает обо всем, что привело его сюда.

Грохот несется к горизонту по безмятежным полям.

XXXII

Он знает, что может открыть глаза, – и не хочет. Может, боится, что выдаст свои тайные намерения в сумятице звуков и боли, в которой он запутался. Если ему удастся выжить – а он снова хочет выжить, как в тот самый миг, когда рванул руль влево, – ему нужно будет кое с кем посчитаться. Он еще не выбрал, с кем именно. Возможно, это будет нетрудно: да, это нетрудно.

Он угадывает смутные фигуры наклонившихся над ним людей. Затем кто-то касается его лба, и он снова обретает способность хоть что-то чувствовать, которая приходит на смену сковавшей его летаргии. Руки и ноги у него как в кандалах. Почему? Все тело – сплошная безысходная боль.

Только глаза не болят, но он предпочитает не открывать глаз. Так никто не поймет, что он возвращается в бой. Медленно, словно ползет по дороге, нащупывая ее лицом и ладонями. Выбирается из черного замкнутого кокона, из втянувшего его в себя пронзительного звука, а куда выбирается, еще не осознает. Пытается понять.

Проводит языком по сухим губам, шершавость их царапает язык; кто-то осторожно смачивает ему губы.

– Ему повезло, – говорит чей-то голос. Голос этот – мужской. Чувствует, что ему не шевельнуть ни рукой, ни даже пальцами. Попытался сделать это под простыней мгновение назад, и ничего не вышло… О чем он вспоминает?… Делает усилия, пытаясь связать хоть как-то нити прошлого, схватывает некоторые из них, но, едва только хочет соединить их, чувствует, что все они от него ускользают. Отказывается от дальнейших попыток. Склонившиеся над ним люди слышат, что он глубоко задышал, но они не знают, что Зе Мигел в это мгновение отказался пока от попыток разобраться в случившемся, хотя и пробует начать все сначала. Но он утомился, задремал.