Белая стена

– Спасибо, Зе Мигел! – вступает доктор Карвальо до О. – Вы человек достойный.

Зе Мигел приказывает управляющему выгрузить ящики; полит расставить их вокруг стола, чтобы его друзьям не пришлось утруждаться. Затем объясняет сотрапезникам, как будет проходить аукцион: он начнет с пятисот мильрейсов, а затем цена пойдет на понижение, как на рыбном привозе; кто захочет купить, должен только сказать «беру».

– Начните с конто, Зе Мигел, – советует доктор Каскильо до Вале. – Лошадь и фургон безусловно стоят конто.

– Еще как стоят, – подтверждает ветеринар, уже захмелевший и развеселившийся. – Если бы в Португалии была в ходу испанская коррида, за клячу дали бы сотенную. А так она сгодится на роль статуи, олицетворяющей флегму. Статуя за конто – дешевизна, почти даром.

Гости острят, похохатывают, благодушествуя во святой безмятежности.

Зе Мигел начинает торги, и, Когда доходит до суммы в шестьсот двадцать эскудо, слышится «беру». Все озираются. К аукционисту подходит Мануэл Педро с одноконтовой ассигнацией в руке и формулирует предложение:

– Даю конто за лошадь с фургоном.

– Тогда, значит, полтора, – поправляет хозяин дома. – Я с аукциона пустил только лошадь; фургон пойдет по цене, которую я назначу.

– Вы в своем праве.

– Право тут ни при чем, сеньор доктор. В делах между мной и Зе адвокат не требуется, порешим все сами. Добром или на кулаках, но порешим сами.

Мануэлу Педро требование приятеля не по вкусу: вино разгорячило ему кровь, жестокость просит выхода. Его сдерживает только присутствие властей. Понимает, что находится у них в руках, боится осложнений, но выжидает удобного случая, чтобы потешиться над ветеринаром и отыграться на нем. Зе Мигел отводит Мануэла Педро в сторону, уговаривает мягко, напоминая о том, что здесь адвокат из Сантарена, человек влиятельный в мире большой политики. Младший сын Племенного Производителя берет себя в руки на некоторое время, хотя и с досадой, и принимается за пиво.

Душно. Ветер пышет зноем, не смягчающимся даже в тени деревьев.

Зе Мигел глядит на фургон, и внезапно ему становится грустно. Он вспоминает сына. Сын мог бы быть здесь, с ним, если бы не два выстрела, что послышались в ту послеобеденную пору у них в доме, когда после их разговора Руй Мигел остался один в гостиной.

Зе Мигел думает о смерти. К нему смерть всегда приближается на колесах; она уже много раз назначала ему встречу: в игрушечной деревянной тележке, когда он был мальчишкой, потом в голубом фургоне деда; бессчетное множество раз на рыбных трактах, а главная встреча была в ту ночь, когда его стал догонять Антонио Испанец, после того как Зе Мигел уложил его левую руку своей и автофургон вдовы первым выехал из Пенише. В ту ночь он изведал страх. Никому не признался в этом, но почувствовал, как страх проник ему в самое нутро.

Теперь все это снова появилось у него перед глазами, как когда-то в зеркале заднего вида появился автофургон Испанца и надвинулся сзади на его машину: может, Испанец задумал столкнуть его в пропасть на одном из крутых поворотов Монтежунто; Зе Мигел крутанул руль, резко бросил машину в сторону, завизжали, скользя по асфальту, шины, завизжали тормоза, послышался крик, и машина Испанца врезалась в ствол дерева – и у Зе Мигела было такое чувство, словно земля вдруг разверзлась, словно сама смерть сунулась между ним и Испанцем, бросив обоим вызов на повороте дороги.

Лошаденка с разбитыми кривыми ногами вяло поедает корм, который управитель засыпал в поставленную перед клячей большую корзину. Время от времени поматывает головой, бубенчики позвякивают – позвякивают и приводят на память Зе Мигелу звон бубенца лошади, убившей его деда.

Он не пьян, покуда еще не пьян, но в голову уже полезли хмельные мысли. Может, угрызения совести из-за чего-нибудь, что я сделал, мало ли из-за чего, мне незачем было давать себе отчет, либо я притворялся, что незачем мне давать себе отчет, а в конце концов вот что из этого вышло.

Бубенец той лошади все звенит у него в ушах. Действует ему ма нервы.

Ему хочется остаться в одиночестве; он сам не понимает, что с ним: устроил обед, чтобы ублажить друзей и избавиться от одиночества, угнетающего его в городском доме: жена не в счет, бывают дни, когда она бродит по дому, как призрак, – и вот теперь он испытывает потребность остаться в одиночестве, сам не понимает почему, да и не стоит разбираться.

Уходит по одной из аллей в глубь сада, чтобы побыть одному (или не видеть фургона?), ускоряет шаг, почти бежит, у него перед глазами та лошадь, и воспоминание гонит его прочь от друзей, голоса которых не дают ему забыть о том, что люди близко, и служат своего рода спасательным кругом, за который он цепляется.

Ему становится стыдно, он останавливается: никогда не трусил, не трусить же теперь из-за какой-то нелепости. Кровь прихлынула к лицу, живее побежала по венам. Такое ощущение, словно вены набухли, напряглись; Зе Мигел потирает руки, затем подносит левую к лицу, проводит ею по губам и подбородку. Нужно взять себя в руки. Разглядывает лозы, подходит ближе, трогает листья, припудренные синькой – профилактика от филоксеры, – присел на корточки, любуется огромной гроздью белого винограда, ласково поглаживает ее, ягоды еще зеленоватые. Отрывает одну, жует, во рту горьковато, но спокойствие возвращается к нему, он ощущает его приближение, покуда неуверенное, пробует еще одну виноградинку, более зрелую, делает глубокий вдох, и ему становится легче, он словно выбрался наружу из туннеля, в котором задыхался.

И в этот миг слышится ржание клячи. Зе Мигел вздрагивает.

Эти звуки скребут ему по нервам, он снова теряет самообладание, испытывает потребность бежать, но заставляет себя стоять на месте, что он, одурел или спятил, нельзя поддаваться, какое впечатление произведет он на гостей – слабака, который струсил – отчего, да отчего же, в конце концов?!

Он возвращается во двор, на глазах у всех отшвырнул, корзину от лошадиной морды и вскочил на козлы. Все замолкают. По выражению его лица даже пьяные видят – что-то неладно. Не глядя на друзей, Зе Мигел хватает хлыст, берется за поводья, хлещет кривобокую клячонку, понукает, и вот уже фургон мчится по дороге, огибающей ту часть усадьбы, что поднимается над оврагом, на дне которого находится заброшенный песчаный карьер. Зе Мигел хлещет и хлещет лошадь, взгляд его скользит вдоль хребта ее и между ушами, он видит, как поднялась ее грива, и еще больше натягивает поводья, осыпал ударами тощий круп.

К гулу голосов у себя за спиной он не прислушивается.

Он слышит только собственный разъяренный голос, нет, никогда не знал я страха, никогда; поворот все ближе, клячонка уже мчится галопом, колеса скрипят, перед самым обрывом он натягивает и отпускает поводья, край обрыва все ближе, лошадь валится мордой вниз, он соскакивает назад, но налетает на глинобитную стену и падает.

Время от времени слышится ржание лошади, грохочет фургон, скатываясь вниз по склону; фургон разбит, на дне оврага найдут лишь груду обломков.

XVII

Жена Мигела Богача ждет мужа, сидя у окошка в своей комнате; ей страшно.

Она уже знает про историю с лошадью и фургоном, случившуюся в имении; ей рассказала соседка – у дурных вестей ноги длинные.

Городок полнится слухами. Каждый, конечно, толкует новость на свой лад, но все – в худшую сторону, думает Алисе Жилваз, ведь ее мужу все завидуют, три гадалки ей уже говорили это, и не столько из-за того, что он нажил богатство, сколько из-за того, что водит знакомство с важными людьми, с теми, кого величают докторами и сеньорами, слава господу!

Ее уверяли, что Зе нисколько не пострадал, ни царапинки; но она боится самого худшего. Переходит от окна к окну, отодвигает портьеру – справа всякий раз, – пробегает взглядом всю улицу от угла до двери дома, ей уже несколько раз казалось, что он идет, но она ошибалась, принимает за него всех мужчин с таким же, как у него, телосложением. Потом останавливается, сама не своя, проводит холодной ладонью по пылающему лбу.

Во всем теле дрожь – наверное, немного поднялась температypa. А может, дрожь – от предчувствия, что когда-нибудь она останется одна на свете; после смерти сына такие мысли приходят ей в голову. Теперь она боится своего счастья: ей кажется, что она должна будет заплатить за него неизбывными горестями, словно судьба в порыве досады захотела наказать ее зa богатство, напомнить ей о том, что начинала-то она служанкой в доме у сеньора Руя Диого. Там-то и начал за нею ухаживать Зе Мигел, когда приезжал в усадьбу узнать, не надо ли что перевезти – у него как раз появился первый собственный автофургон. Почти двадцать лет прошло с тех пор.

Вначале-то он совсем ей не нравился – уж слишком пронырлив, всем женщинам улыбается, глазки сладкие, разговоры с подковырками, словно с рыбными торговками разговаривает: известно, какие они бесстыжие на язык; сразу видно, что он немало времени с ними хороводился. Но с нею у него номер не пройдет, сказала Алисе Жилваз Зе Мигелу, когда тот хотел силой втащить ее в круг танцующих, дело было на празднике в честь Спасителя, посылающего смерть во благе; Зе Мигел, как видно, считал, что все, кто в юбках ходят, кроткие овечки, из рук едят. Он проглотил ругательство, она по его глазам увидела, что проглотил, повернулся к ней спиной, еще плечами повел, до того неотесанный, и ушел плясать к рыбным торговкам, такой живчик, со всеми в ладу; а вернулся в подпитии и в озорном настроении. И что учудил: купил у одной женщины целый лоток сластей и велел передать его ей, Алисе, но без всяких слов и приветов.

Ей и сейчас еще охота расхохотаться ему в лицо при воспоминании, какой ошалелый был у него вид, когда у него на глазах она стала раздавать направо и налево пирожки с творогом, коржики с корицей, медовое печенье с миндалем и бразильскую халву – всем, кто подходил, а когда ее благодарили и спрашивали, в честь чего угощение, Алисе Жилваз, хитрушка, показывала на Зе Мигела и говорила, что он дал такой обет Спасителю, если подрастет еще на два пальца. Но сама не съела ни крошечки, чтобы дурень понял раз и навсегда, до чего он ей противен.

Так они несколько месяцев подряд лягали друг друга, как сказал ей однажды Зе Мигел, когда они уже начали разговаривать у калитки.

Оба были с норовом; оно и к лучшему, потому что любовь должна быть трудной и с помехами, только тогда воды ее станут настолько прозрачными, что дно разглядишь. Цапались они долго, а слюбились быстро: и полугода не прошло, а уже стояли перед алтарем алдебаранской церкви, и у нее в подружках была барышня Бле, а в шаферах – жених барышни, граф и красавец парень, никто бы не подумал, что он окажется пьянчугой и грубияном, способным избивать дочку сеньора Руя Диого, словно мужлан неотесанный. Все поняли, какие у него были намерения, когда меньше чем за два года он промотал приданое барышни Бле и бросил ее в Мадриде, отобрав у нее все драгоценности. В усадьбе поговаривали, что негодяй написал тестю письмо, объяснявшее, почему он так поступил: он обнаружил у своей супруги незаурядные способности к распутству и считает, что самое лучшее – вверить ее заботам доки по части столь тонкого искусства, пускай обгложет косточку, а мясо все уже съедено.

Руй Диого Релвас, он же Штопор, поехал поездом в Мадрид на поиски не столько дочери, сколько зятя, но домой привез только дочь; что же касается графа, Релвасу удалось заполучить лишь сведения о нем, и то неутешительные.

Возможно, Алисе Жилваз вспоминает обо всем этом, чтобы утешиться в собственных горестях. Думает, что все мужчины – беспутные бабники, хотя, по ее мнению, виноваты в этом некоторые женщины, крысы-пролазы, а то и хуже, всегда готовы попользоваться за счет того, что мужчины как помешанные.

Кому и знать, как не ей. Ей в этом смысле муж не дает спать спокойно. Она знает, сколько у него любовниц – больше, чем в году месяцев; некоторые и живут чуть не по соседству, как эта нахалка из Байрро-дас-Виртудес, Алисе даже ходила к ней поговорить, когда ждала своего Руя Мигела. До сих пор краснеет при воспоминании об издевательском ответе этой твари.

Алисе Жилваз кладет правую руку себе на грудь, пытаясь ощутить биение сердца, передвигает ладонь – повыше, вбок и наконец обнаруживает: бьется слабо-слабо где-то глубоко в наболевшей груди. И женщина сразу же вздрагивает: у нее такое чувство, будто из-за потраченных на себя мгновений ей не хватит времени на заботы о муже.

Входит служанка, говорит, что жаркое уже готово, просит разрешения пойти за вином – неизменный ее предлог в эту пору дня, чтобы повидаться с моряком, который тискает ее по углам и отбирает у нее большую часть заработка. Хозяйка не отпускает – боится сидеть дома одна. Не хочется и вспоминать, каково ей по воскресеньям, когда во второй половине дня девушка уходит и Алисе торчит у окна, чуть не прижимаясь лицом к стеклу, в ожидании служанки либо мужа.

Услышав два выстрела в гостиной, она почуяла истину, ей страшно, ей никак не выйти из кухни, куда послал ее муж. В доме тихо-тихо, и от этого ей становится жутко, такое чувство, будто дом провалился в пропасть. Она не в состоянии шевельнуться, задать вопрос, вскрикнуть, хотя и не понимает толком, что же произошло почти у нее под боком после того, как она услышала гневный голос мужа, отчитывавшего сына.

Алисе знала, о чем они говорят. Ей на беду, вину за все случившееся Зе Мигел свалил на нее: она обращалась с парнем, как с девчонкой, до трех лет одевала в платьица, не выпускала из дому одного под тем предлогом, что он слабенький. Да, слабенький. В конце концов его определили в сантаренское сельскохозяйственное училище, чтобы сделать из него мужчину.

Однажды директор позвонил мужу по телефону, она встревожилась – что могло случиться? К вечеру Зе и сын вернулись, безмолвные, отчужденные; Зе не захотел, чтобы сын ужинал вместе с ним, никогда не видела она у мужа такого угрюмого и недоброго взгляда, а ей приказал садиться за стол, но глядел при этом в пол. Шрам на лбу у него побагровел и временами подрагивал; и временами Зе Мигел сжимал кулаки в знак отчаяния и ударял ими по столу, то одним, то другим, а потом разжимал пальцы и подносил их к лицу, словно испытывая потребность спрятаться от чьих-то взглядов или от света люстры с несколькими рожками. Она спросила мужа:

– С нашим мальчиком случилось что-нибудь?

– Все случилось…

– Что «все»?!

– Все, чего я ожидал.

– Но что?!

– Не твое дело.

– Я мать ему…

– Лучше было бы, если бы ты была ему никем. – И перешел на крик: – Лучше бы тебе не рожать его на свет. Или уж растила бы его по-человечески, а не портила. Ей девочку хотелось… Даже шить парня выучила…

– Но что случилось?!

– Ты получила то, чего хотела. Но разговор кончен раз и навсегда. Служанку уволь, чтоб она не догадалась, в чем дело; хватит стыда в школе. Лучше бы мне все лицо оплевали, глаза, губы…

Голос отказал ему, он смолк, сжал руками голову и вдруг вскочил, разрыдался в голос, взвыл, как пес. Она не хотела понять, нет, не хотела.

Потом Зе вытер глаза, голос у него стал жесткий, властный.

– Жить он будет на чердаке; чтоб здесь я его больше не видел. Если это случится, уйду из дому навсегда. И чтоб не выходил на улицу. Ни в каком случае… Что бы ни произошло. Даже если дом загорится.

Алисе Жилваз слышит шаги мужа на улице. Сама не понимая почему, испытывает страх. Смутный страх, от которого ей больно. Прислоняется лбом к стеклу, медленно трется о его гладкую холодную поверхность и ждет, когда щелкнет в замочной скважине ключ.

Ожидание затягивается.

Затем она снова слышит его шаги на улице, но он пошел быстрее и – она видит – в противоположном направлении. Она открывает окно, зовет мужа, хоть бы рассказал ей, что случилось, но он продолжает идти. Ей становится еще страшнее.

– Зе! Зе Мигел! Ужин готов!… Куда ты?…

– В гараж.

– Надолго?

– Я не хочу ужинать. Поешь и ложись. Не жди меня.

– У тебя все в порядке?

– Все в порядке.

Зе Мигел идет куда глаза глядят, ночная тьма кажется ему уютной, он словно возвращается в материнское чрево отдохнуть от всего, что перечувствовал сегодня днем и что так вымотало его. Он устал от людских голосов, потому и повернул обратно, поднявшись к дверям на несколько ступенек. Ему неприятны звуки собственных шагов по мостовой, они отдаются у него в ушах, резкие и чеканные, словно он перемещается внутри шара с каменными стенками, по которым кто-то барабанит.

Со стороны Тежо веет мягким ветерком.

Зе Мигел делает глубокий вдох и улыбается ветерку, затем ускоряет шаг, чтобы ощутить его получше: как бы не улегся, пока он подойдет к берегу. Там, впереди, бухта, в бухте, может быть, два-три парусника на приколе с убранными парусами, они, словно псы, поднимут лай, если он подойдет слишком близко. Но у него таких намерений нет: он предпочитает смотреть издали, лежа в траве, еще теплой после дневного солнцепека, и покусывая сухой стебелек, как в те времена, когда был подпаском. Он испытывает потребность вспомнить прошлое, чтобы почувствовать себя живым вопреки сегодняшней истории, когда он столкнул в овраг фургон смерти.

Этот отчаянный поступок, который остальные истолковывают как проявление его дьявольски взрывчатого темперамента, самому Зе Мигелу непонятен. Он даже попытался дать ему объяснение, когда заметил, что кое-кому из гостей не по себе:

– Лошадь закусила удила, а я выпустил из рук поводья, чудом спасся. Когда я был мальчишкой, почти то же самое случилось с моим дедом, с Антонио Шестипалым. Я успел соскочить, сам не помню как, но дед поплатился жизнью.

Мануэлу Педро версия показалась малоубедительной. Вместе с братом он напал на Зе Мигела в погребе и без околичностей объявил ему, что видел, как тот столкнул клячу в овраг. Мануэл Педро только не мог понять, что за помрачение нашло на его друга – ведь жизнью рисковал. Зе Мигел чувствует, что Всадники Апокалипсиса восхищаются им, и дает волю языку: нужно придумать что-то, чтобы еще усилить впечатление.

– Вы же знаете, я сызмальства люблю лошадей. Потому и не могу видеть, как какая-нибудь старая лошадь, вся истерзанная, околевает медленной смертью. Мне тяжко смотреть на такое, черт побери! Мужчина, когда у него все на месте, если жизнь повернется к нему задом, найдет свой собственный выход. А животное нуждается в помощи человека, чтоб тот из жалости избавил беднягу от незаслуженных мучений. Так я и поступил с тем одром. Как только сел на козлы, подумал, что надо положить конец его мукам. Задумано – сделано! Выполнил свой долг.

Сейчас Зе Мигел вышел на самую окраину города, уже слабо освещенную, шагает и вспоминает, что он им сказал. Теперь по всем кафе только и разговору, что о нем, можно не сомневаться: Мануэл Педро и его братец не преминули рассказать, что произошло и как он объяснил им происшедшее, да еще кое-что прибавили из собственных запасов.

Никому и в голову не придет, что он сейчас в полном одиночестве гуляет по берегу Тежо. Никто его не знает. Да человек часто и сам себя не знает и лишь время от времени открывает то, что скрыто в нем и что погружает его в бездну, что либо превышает его понимание, либо унижает его, делает мельче в его же собственных глазах. В этот миг Зе Мигел переживает заново развязку жуткого сна, примерещившегося ему в детстве, когда смерть приняла его вызов и явилась на поединок в фургоне. И когда он увидел старую лошадь во дворе усадьбы, ему вдруг почудилось, что смерть отдыхает, набираясь новых сил.

Хотя он знает, что смерть повсюду – а может, именно поэтому, – его самомнение утолено мыслью о том, что совсем недавно он снова померился с нею силой и доказал, что не боится ее, либо что испытал потребность ощутить ее поближе, чтобы она могла завладеть им, если захочет.

Как бы то ни было, на душе у него становится спокойнее. Он переходит железнодорожные пути, слышит голоса, доносящиеся с берега и с бухты, голоса взрывают тишину, в темноте они – словно недолгие вспышки тусклого света. Зе Мигел ловит их в воздухе и чуть не натыкается на кого-то, кто пробегает мимо. Вздрагивает. Останавливается под деревом, смотрит вслед бегущему – лодочник, наверное, или рыбак, бежит босиком, потому и шагов не слышно; и Зе Мигел продолжает свою прогулку во тьме.

На траву он не ложится. Забыл уже, что собирался делать. С него достаточно того, что он чувствует себя живым и знает, что уже получил гораздо больше того, о чем мечтал мальчишкой. У него еще нет угодий в Лезирии, но он не сомневается, что будут и они. У него есть деньги, есть кредит; его автомашины без помех мчатся по охраняемым дорогам; у него есть друзья везде, где ему нужно, он умеет обзаводиться ими и сохранять их дружбу, война продлится еще долго, а во время войны требуются решительные люди, такие, как он, – даже в странах, которые как будто в войне не участвуют.

Он богат.

Наследника нет, что поделаешь! Он мог бы снова завести ребенка, но боится повторения беды. В этом смысле жизнь его подвела, крепко ударила, от такого удара свалится и самый закаленный. Он все вытерпел, все пришлось вытерпеть, хотя кровь кипела. С того дня, когда директор училища сказал ему правду, он стал другим человеком, хотя, может, сам этого не замечает.

Теперь он идет быстрее, безотчетно ускорил шаг. Разговаривает сам с собой, какие-то слова произносит вслух, словно собрался расчистить рану ножом. Потом ему становится страшновато в укрывшей его тишине, он решает вернуться в город, а может, поворачивает туда без раздумий, поддавшись зову огней.

Прошлое ему необходимо, чтобы почувствовать себя живым.

Цепляясь одно за другое, беспорядочно наплывают воспоминания: он сам не понимает, почему память выбирает одни, а не другие, если у него такой запас их, самых разных, уводящих в глубь детства и отрочества. Воды Тежо накатывают на низкий затопленный берег, и Зе Мигел думает о Розинде и об Ирии, об Антонио Испанце и о Баркасике, шкипере, который хотел улизнуть от него с грузом контрабанды.

В ту же ночь, но в еще более поздний час, он входит в гараж, где стоят грузовики его колонны, почти не разговаривает со сторожем и садится в кабину первого автофургона, который был записан на его имя. Ему приятно взяться за руль, сжать его в руках, как когда-то, но больше в правой, в то время как левая держала сигарету, когда ему не нужно было переключать скорость. (Теперь руль переставлен, не хватает бензина и покрышек, на некоторых машинах в обязательном порядке будут ставить газогенератор, это ему сказал один приятель из транспортной полиции.) В верхнем углу кабины, немного спускаясь на ветровое стекло, все еще висит цветная фотография киноактрисы, которую он выбрал спутницей в своих поездках.

При виде фотографии он чувствует, что растроган. Он был влюблен в эту женщину с огромными глазами, серыми и переливающимися, однажды он даже заплакал при виде.этих глаз, омытых слезами: она играла в любовной сцене на берегу моря, недвижно внимавшего полным страсти и тревоги словам прощания, которые она произносила. Он всегда выходил из кинотеатра об руку с нею, а потом они вместе ложились на его топчан на складе вдовы. Сколько раз лицо ее было последним, что он видел, засыпая, и первым, что он видел, пробуждаясь! Сколько раз на верхнем этаже, на постели вдовы, он сжимал ее в объятиях и впивался ей в губы!

Он улыбается своему тогдашнему простодушию. Ее образ дремал где-то в глубине его души, он почти забыл о ней, а теперь все всплывает на поверхность в его воображении, отправляя его в даль прошлого, где еще неизвестно о двух выстрелах, которые прозвучат в тревожно примолкшем доме.

И она гоже ему улыбается, хотя, может быть, сама грустит по кому-то другому. Раньше он и мысли не допускал, что в этой улыбке может быть грусть. Зе Мигел касается фотографии рукой и замечает, что пальцы у него дрожат – чуть-чуть, самые кончики, он переворачивает руку, подносит к глазам, долго вглядывается в линии на ладони, по которым цыганки предсказывают ему любовь, деньги, линия жизни резко перечеркнута, что бы это значило? Но если он справится с этой опасностью, то проживет до восьмидесяти лет в окружении внуков.

При мысли о внуках ему становится горько: нелепое предположение. Никогда их у него не будет. Внезапно он чувствует себя очень одиноким, приоткрывает дверцу кабины, окликает сторожа. Сторож по прозвищу Рыбий Хвост, малорослый и старый, подбегает во всю прыть, размахивая руками, глядит на хозяина снизу в ожидании распоряжений. Зе Мигел хлопает его по плечу.

– Бензин залит?

– Бак полон, бак всегда полон, как вы приказывали, хозяин Зе. Хоть сейчас в путь.

Много лег они ездили вместе в этой самой кабине. Рыбий Хвост состоял при нем помощником, уже тогда было ясно, что ему в люди не выбиться: выпивоха, непокладист, без семьи и без царя в голове

– А помнишь то утро, когда мы возвращались из Испании и я заснул на повороте?

– Прах побери, еще бы не помнить. Такое, да не помнить!… У меня в глазах потемнело.

– Я почти тридцать часов глаз не смыкал, не выпускал из рук этой штуковины. Хорошее времечко, дружище, хорошее времечко!

– Ты всегда молодцом держался, черт возьми! Приятно было глядеть, как ты управляешься с баранкой.

– Эти нынешние парни живут припеваючи. Получают за сверхурочные и еще недовольны. Я от вдовы ни разу медяка лишнего не получил.

– Ты от нее получал кое-что получше, хозяин Зе! Вдова была баба, каких мало. Готовая и жить с тобой, и умереть. Любила тебя, как ни одна другая. Вот уж, должно быть, звонкая была гитара!

Зе Мигел с наслаждением слушает старого сотоварища. Угощает его сигаретой, оба курят.

– Женщин хватает…

– Не скажу про себя того же, хозяин Зе. У меня смолоду судьба не задалась. Всю жизнь одних только шлюх и имел.

– Ты всегда больше времени вину отдавал. На женщину время нужно потратить, все равно что на пашню либо на кобылу. Время и силы. Все хорошее времени требует.

– Что правда, то правда! Я всегда и во всем торопыгой был.

– Но в то утро ты спас мне жизнь. Ты только дотронулся до руля, и я проснулся. Похолодел, когда увидел обрыв – вот уж воистину костей не соберешь.

Зе Мигел поднимается в кабину, снимает пиджак, засучивает рукава. Рыбий Хвост засмеялся коротким смешком.

– Всегда ты водил с засученными рукавами. В самый лютый холод иначе за руль не садился.

– Так я себя надежнее чувствую.

Включает мотор, протирает куском замши ветровое стекло изнутри. Рыбий Хвост берет лейку, заботливо заливает воду в радиатор.

– Как видишь, все в боевой готовности.

– Ты двигатели любишь больше, чем самого себя. Всегда ты был верным помощником, старый товарищ.

– Теперь я тебе уже не товарищ, хозяин Зе.

– Я тот же, что был.

– Ну уж нет, ты уже не прежний Зе Мигел. Тебя прозвали Мигелом Богачом, друзья твои – люди с капиталами…

– Мне они нужны, я их использую.

– Либо они тебя. Но не доверяй им особенно…

– Я умею маневрировать…

– Вот и хорошо. Хотя ты уже не тот, что был, ты мне по душе, как в пору нашей молодости. Немало мы пылили по этим дорогам!…

– Да толку нет.

– Ты сам только что сказал: все хорошее требует времени.

– Если дело начнется, я на той же стороне, что братва. Я все тот же, старый товарищ. Сейчас деньгами помогаю.

– Это уже кое-что. Без денег ничего не сделаешь.

– И больше, чем ты думаешь…

– Вот и хорошо, хозяин Зе.

Зе Мигел включает первую скорость и, проехав по двору, поворачивает машину к воротам. Переключает скорость, прислушивается: кажется, в моторе неладно, но, осмотрев его, убеждается, что все в порядке, и снова заводит машину. Рыбий Хвост подносит ладонь к кепке.

Поворачивает направо, хотя о маршруте пока не думал. Едет куда глаза глядят. Сейчас он не может заехать за Марией Лауриндой, своей лиссабонской любовницей, пришлось бы иметь дело с ее мужем. Да и поздно уже. Без семи минут десять.

Нет, в Лиссабон его не тянет. В одиночестве ему тоскливо, а сколотить компанию из четырех-пяти завсегдатаев кафе и заплатить по их счетам ему не хочется.

Он выводит машину на дорогу, ведущую в Пенише, – медленно, бездумно. Идет плавно на скорости между тридцатью и сорока, словно бессознательно убаюкивает сам себя. Только на склоне при выезде из города немного увеличивает скорость; ему доставляет удовольствие мягкое покачивание на следующих один за другим витках, уводящих в придавленные тьмою горы.

Устраивается на сиденье поудобнее, включает радиоприемник, проскакивает несколько волн с их гулом мелодий и голосов, некоторое время вслушивается в какой-то марш, но, догадываясь, что он служит прелюдией к сводке последних известий с фронтов войны, резко вырубает звук.

С гор, между которыми вьется дорога, струится аромат виноградников. При включенном дальнем свете можно различить даже цветные пятна гроздей; Зе Мигел придумал наконец себе развлечение – играть со светом. На одном из витков сноп лучей выхватывает фигуру человека, чернеющую в центре белого круга; Зе Мигел пытается вновь увидеть его в зеркало заднего вида, но фигура теряет четкость очертаний, исчезает в темноте, прорванной на мгновение резкой вспышкой фар и вновь сгустившейся.

Зе Мигел чувствует себя властелином шести светящихся белым светом шаров, беспокойных, но повинующихся движениям его левого башмака, носком которого он регулирует степень мощности включения, варьируя ее от максимума до минимума: Зе Мигел играет этими шарами, гасит их, мечет в стены домов и стволы деревьев, и у него такое ощущение, будто шары эти, ударившись обо что-то, возвращаются к нему, их тоже увлекла игра, и в непрерывном движении они то пронизывают тьму бледным лучом, то прорезают ярким.

На вершине холма Зе Мигел останавливает машину, смотрит на огни городка. Выключает фары и снова сворачивается клубком во тьме, словно в материнском чреве. Это сравнение вспыхивает у него в мозгу внезапно и смущает его. Он озирается, опасаясь неизвестно чего. Затем, пытаясь отделаться от этой внезапной непонятицы, смотрит вниз, во мрак, обнаруживает, вернее, угадывает, излучины Тежо. Когда ему надоедает глядеть в темноту, он снова едет в гору, дорога словно виляет среди огоньков.