Пещера Лейхтвейса - Пещера Лейхтвейса. Том первый

      По всему залу пронесся шепот. Присутствовавшие спрашивали друг друга, кто этот красный кавалер, этот чернокудрый юноша, такой красивый и благородный, что никто не мог сравниться с ним. Никто не знал его, он был неизвестен всем и даже хозяевам: граф Куно фон Берген не был знаком с ним.
      Но прежде чем граф успел подойти к нему и спросить, каким образом он получил приглашение на бал, Адельгейда встала и приблизилась к красному кавалеру. Она наклонила голову, а красный кавалер обнял ее за талию и начал танцевать с ней. Никто из гостей никогда в жизни не видел ничего подобного, никому и не снилась такая красивая пара.
      Граф Куно фон Берген был не совсем доволен своей дочерью, но так как она уже успела потанцевать с незнакомцем, он не мог удалить его из зала, иначе оскорбил бы свою дочь перед лицом всех гостей.
      Казалось, танец никогда не кончится. Адельгейда и красный кавалер, крепко обнявшись, носились по залу, и увлечение, с которым они кружились, невольно передавалось оркестру. Музыка гремела, как никогда, все остальные гости перестали танцевать, и Адельгейда со своим кавалером одни только кружились по залу. Но наконец красный кавалер учтиво предложил руку своей даме и проводил ее до места. Тут он поклонился ей и взглянул на нее так, что она покраснела до корней волос. Затем он медленно вышел из зала и скрылся.
      Адельгейда не сделала больше ни одного тура. Даже принцу она отказала, ссылаясь на сильную головную боль. Она ушла раньше обыкновенного и скрылась в своих комнатах.
      На другой день граф Куно фон Берген подверг всю прислугу строжайшему допросу, желая допытаться, каким образом таинственный незнакомец проник в замок. Но слуги уверяли, что не видели его раньше, что он вошел неизвестно откуда в танцевальный зал. Отсюда было ясно, что красный кавалер проник в замок не обычным ходом.
      В течение последующих дней увеселения чередовались одно за другим, и о красном кавалере забыли все, кроме Адельгейды. С ней произошла поразительная перемена. Целыми часами сидела она в глубоком раздумье и смотрела либо куда-то вдаль, либо на дверь, как бы ожидая, что вот-вот появится кто-то давно ею ожидаемый. Но дверь не открывалась, и никто не являлся.
      Спустя две недели после первого маскарада был назначен другой. Как только начались танцы, красный кавалер снова появился в зале. На этот раз он направился прямо к Адельгейде, низко поклонился ей и пригласил ее на тур вальса. Черные глаза его так сверкали, что по телу Адельгейды пробежала холодная дрожь. Она тесно прижалась к нему и снова закружилась в вихре вальса.
      На этот раз граф Куно фон Берген внимательно следил за красным кавалером, так как твердо решил заговорить с ним и спросить, кто он такой и откуда родом. Так он и сделал. Едва только красный кавалер проводил красавицу Адельгейду к ее месту и, молча поклонившись ей, хотел было скрыться, как вдруг к нему подошел граф Куно фон Берген и обратился к нему со следующим вопросом:
      — Как ваше имя, благородный рыцарь, и к какому дворянскому роду вы принадлежите?
      Красный кавалер моментально закрыл лицо черной маской, до этого висевшей на рукоятке его шпаги, и произнес:
      — Вы спрашиваете, как меня зовут? Мое имя всем известно, и на побережьях Рейна меня знают лучше, чем любого из ваших гостей. Мой замок построен из железа, и не один рыцарь уже сложил под ним свою буйную голову. А герб мой изображает два скрещенных меча на багрово-красном фоне. Прощайте, граф Куно фон Берген. Я знаю, что вы слишком благородны, чтобы задавать мне еще дальнейшие вопросы. — И красный кавалер повернулся и ушел.
      Граф Куно вернулся в зал в полном недоумении.
      На следующее утро граф Куно вошел в комнату Адельгейды, поцеловал ее в лоб и, присев у стола, сказал:
      — Дочь моя! Вчера ты снова танцевала с незнакомцем, который, судя по его наружности, принадлежит к благородной семье. Но когда я попросил его назвать свое имя, он дал мне столь неясный ответ, что я до сих пор еще нахожусь в недоумении. Дочь моя! Этот вопрос весьма серьезный. Приняв от этого кавалера приглашение на танцы, ты этим оказала ему большую честь. Мало того, ты отличила его своим благоволением перед всеми другими гостями, благодаря чему он оказывается, так или иначе, близок с нашим домом. Поэтому нам необходимо во что бы то ни стало выяснить, кто он такой. Я заметил, что он смотрел на тебя как-то особенно, что глаза у него блистали каким-то особенным огнем.
      Адельгейда опустила голову.
      — Я полагаю, что он будет с тобой менее скрытен, чем со мной, — продолжал граф Куно, — и поэтому я прошу тебя сделать следующее: в конце будущей недели в нашем замке снова состоится бал, и я уверен, что таинственный кавалер наверно явится. Когда он опять пригласит тебя танцевать, то спроси его, кто он и откуда родом, а если он не даст тебе ответа, то задержи его после танцев. Музыка умолкнет, в зале воцарится тишина, и тогда ты громогласно повтори ему те же вопросы. Я думаю, что он не уклонится тогда от ответа.
      Адельгейда обещала исполнить просьбу отца, и граф Куно ушел, вполне успокоившись.
      Молодая графиня осталась в сильнейшем волнении.
      — Боже праведный! — воскликнула она, прижимая руки к груди. — Мне страшна эта минута. Я не знаю, кто он, этот незнакомец, не знаю, откуда родом, но я не сомневаюсь, что он из знатной семьи. Но почему же он так упорно скрывает свое происхождение? Почему он не говорит со мной о том, о чем так красноречиво говорят его глаза? Я боюсь, что он больше не вернется в наш дом, если я стану беспокоить его своим любопытством. А я не вынесу этого, так как люблю его, люблю безумно.
      Лейхтвейс остановился. Помолчав немного, он спросил старика:
      — Угодно ли вам слушать, что было дальше? Рассказать вам, чем кончилось это событие? Имейте в виду, вас ожидает большой сюрприз.
      — Говорите, — глухо произнес старый граф, — мне нечего бояться конца вашего рассказа. Ни одна женщина из рода графов фон Берген не отдала себя неравному по происхождению, как это сделала моя дочь.
      — Извольте, я доскажу все, — продолжал Лейхтвейс, — слушайте дальше. Начался бал, о котором граф Куно говорил своей дочери. Опять явился владетельный герцог с блестящей свитой, опять парадные залы дворца графа Берген были залиты светом сотен свечей и все блестело от множества золота и драгоценных камней. Едва только оркестр заиграл, как в зале появился красный кавалер. И снова он танцевал с Адельгейдой. Она чувствовала, как он нежно обнимает ее, видела, как он пожирает ее глазами, ощущала биение его сердца и блаженствовала от сознания, что находится вместе с ним. Но она помнила данное отцу обещание и спросила своего кавалера: «Благородный рыцарь! Как ваше имя?» — «Прелестная графиня! Не спрашивайте». — шепотом ответил он и закружился еще быстрее. «Но я прошу вас, назовите мне ваше имя и скажите, откуда вы родом». — «Прелестная графиня, имя лишь звук пустой. Человек приобретает ценность не по рождению своему, а по заслугам своим». — «Благородный рыцарь, умоляю вас, удовлетворите мое любопытство. Кто вы? Откуда вы родом?» — «А я умоляю вас, графиня, не требуйте ответа. Ответив, я должен лишиться вас». Адельгейда умолкла, чувствуя, что ее душат слезы.
      Когда танец кончился, красный кавалер проводил графиню к ее месту. Но когда он хотел уйти, она схватила его за руку. В то же мгновенье умолк оркестр. Точно по сигналу, в зале воцарилась гробовая тишина, и отчетливо был слышен вопрос, с которым дочь графа фон Бергена обратилась к таинственному кавалеру: «Скажите, как ваше имя и откуда вы родом?! Я не отпущу вас, прежде чем вы не дадите мне ясного ответа». В ту же минуту к красному кавалеру подошли владетельный герцог и граф Куно фон Берген и вопросительно взглянули на него. Незнакомец схватился рукой за черную маску, но, взглянув на Адельгейду, опустил руку и громко произнес:
      — Я прирейнский палач.
      Ответ незнакомца вызвал страшное замешательство. Несколько дам громко вскрикнули, мужчины схватились за шпаги, готовясь отомстить за оскорбление, нанесенное дому графа фон Бергена.
      Одна лишь Адельгейда оставалась спокойна. На испуганный взгляд своего отца она ответила спокойной улыбкой и приветливо взглянула на красавца юношу, который угрюмо стоял рядом с нею.
      Вдруг среди мертвой тишины выступил вперед владетельный герцог. Он хорошо понял взгляды, которыми обменялись красавица Адельгейда с палачом; он нашел выход из создавшегося положения.
      — Опустись на колени, прирейнский палач! — воскликнул герцог.
      Красный кавалер повиновался, а владетельный герцог, вынув шпагу из ножен, произнес:
      — Ты сумел победить сердце красавицы графини фон Берген, и за этот подвиг я посвящаю тебя в рыцари. Ты стал на колени прирейнским палачом, встань же на ноги полноправным рыцарем.
      Герцог трижды прикоснулся острием шпаги к плечу и голове красного кавалера.
      В то же мгновение Адельгейда опустилась на колени перед герцогом и поцеловала его руку.
      Нечего говорить, что из красного кавалера и Адельгейды вышла счастливая супружеская чета. Их род и поныне живет на побережье Рейна, и прежний палач был причислен к знатнейшим господам. А вы, граф Эбергард фон Берген, вы — правнук того палача, который некогда был самым презираемым существом в стране.
      Эти слова Лейхтвейса произвели ужасное впечатление на старого графа. Он сжал кулаки и глухо воскликнул:
      — Я правнук палача! Палача! Палача!
      Но он не высказал сомнения в достоверности повествования Лейхтвейса. Он отлично знал, что каждое слово, произнесенное Лейхтвейсом, соответствовало истине; что переданное разбойником событие начертано в родословной книге графом фон Бергеном. Всю свою жизнь он стремился к тому, чтобы доставать все эти родословные книги и уничтожать их, так как хотел во что бы то ни стало предать забвению это позорное, по его мнению, событие. И вот ему пришлось дожить до того, что человек, которого он презирал и ненавидел больше всего на свете, что похитивший его дочь разбойник рассказал ему об этом событии со всеми подробностями.
      Но старый граф не воспользовался примером владетельного герцога, упоминаемого в рассказе. Он не последовал примеру того, который предпочел посвятить палача в рыцари, чем допустить посрамление герба графов фон Берген. Он резко отвернулся от Лоры, которая хотела подойти к нему, и хриплым голосом воскликнул:
      — Уйди! Не отравляй мне последних дней твоим ненавистным видом. Я любил тебя больше всего на свете; тебя я боготворил и от тебя же ожидал радости и утешения на склоне своих дней. Но ты осквернила честь моего имени, и потому между нами не может быть мира. Даже та Адельгейда, которая уронила себя до того, что отдалась палачу, избрала человека, который казнил преступников, а ты опустилась еще ниже. Ты отдала себя не палачу, а самому преступнику — ты сделалась женой разбойника.
      — Довольно, — холодно произнес Лейхтвейс, — наше присутствие, граф фон Берген, не будет вам больше в тягость. Лора исполнила свой долг, придя к вам с просьбой о прощении. Довольно! Да, я разбойник, которого люди отвергли и изгнали, но моя честь жива в моей груди и дорога мне не менее, чем честь живущего одними только предрассудками. Лора, жена моя. Наша честь повелевает нам более не унижаться перед этим упрямым стариком. В последний раз ты посетила дом своего отца, и после его смерти ты не будешь молиться у его гроба. Пеняйте на себя, граф фон Берген. Когда вы будете лежать на смертном одре, никто не прольет ни одной слезы печали.
      — Боже праведный! Что за ужас! — простонала Лора и закрыла лицо руками.
      Лейхтвейс обнял ее и увлек к окну. Она все еще протягивала руки к отцу, все еще надеясь, что жестокосердный граф смилуется над своей дочерью.
      Лейхтвейс уже собирался помочь Лоре взобраться на окно, как вдруг услышал звук столь потрясающий и страшный, что он и Лора остановились как вкопанные. Когда Лора пошла к окну, старый граф выпрямился во весь рост. Страшная внутренняя борьба потрясла все его тело, и… он наконец простер руки к своей дочери.
      — Лора, — прохрипел он.
      Но возглас этот замер в каком-то невнятном бормотании.
      Старик вдруг побледнел, глаза вышли у него из орбит, и с глухим стоном он упал на пол.
      — Отец! — пронзительно вскрикнула Лора. — Он умирает!
      Обезумев от ужаса и волнения, она опустилась на колени у тела отца. Лейхтвейс тоже наклонился к нему и поспешил разорвать на нем жилет и сорочку, чтобы дать ему возможность свободнее дышать. Он сейчас же убедился, что всякая помощь излишня. Старого графа во второй раз поразил удар, на этот раз смертельный.
      На громкий крик Лоры прибежал из своей комнаты старик Христиан. При виде лежавшего на полу старого графа он не стал терять время на расспросы, каким образом здесь в комнате очутились Лейхтвейс и Лора и что произошло между ними и графом. Вместе с Лейхтвейсом он поднял старика и перенес его на диван.
      — На то, вероятно, была Божья воля, — произнес он затем, — что вы, графиня, должны закрыть глаза вашему старику отцу. Вы сделались свидетельницей его смерти.
      Лора с грустью покачала головой.
      — Я не вправе оказать моему отцу эту последнюю услугу. Мне нельзя прикоснуться к нему. Его проклятие еще тяготеет надо мною — он не снял его, ушедши в лучший мир, и всю свою жизнь я должна буду сознавать на себе всю тяжесть его ужасных слов.
      Вдруг умирающий сделал слабый знак рукой. Христиан взял его под руки и приподнял. Старый граф поднял свою правую руку и опустил ее на голову стоявшей перед ним на коленях Лоры.
      — Благословляю, — дрожащим, еле слышным голосом произнес он, — снимаю проклятие. Благословляю.
      Лора, заливаясь слезами, не могла произнести ни слова.
      Старый граф еще раз встрепенулся. Казалось, он не исполнил еще всего того, что хотел сделать. Он протянул руку Лейхтвейсу.
      Лора от изумления даже вскрикнула.
      — Дай мне руку, Лейхтвейс, — проговорил граф, — прощаю тебе во имя твоей любви к Лоре. Ее любовью ты заслужил милость Господню. Прощаю тебя.
      Лейхтвейс опустился на колени перед умирающим старцем и дрожащим от волнения голосом произнес:
      — Благодарю вас, отец мой. Вы совершили великое дело всепрощения, и я никогда не забуду ваших слов. Клянусь вам, вся моя жизнь принадлежит вашей дочери, моей возлюбленной жене.
      Но умирающий граф, по-видимому, еще не успокоился. Глаза его блуждали кругом, он порывисто дышал. Казалось, что он хочет что-то сделать, привести в порядок какое-то дело.
      — Христиан, — пробормотал он, — верный слуга мой. Благодарю тебя за то, что ты не бросил меня, когда все другие меня оставили. Скорее, Христиан!.. В черном железном ящике под моей кроватью лежит завещание. Скорее… возьми… ключи у меня… на груди… достань завещание… я хочу подписать… ты свидетель… я хочу исправить… отдать все моей дочери… скорее, Христиан… не то… поздно будет.
      «Боже милосердный, — подумал старый слуга, доставая ключи из-под жилета умирающего графа, — если мы промедлим несколько минут, то все огромное состояние достанется другим, а законная наследница графа фон Бергена останется ни с чем».
      — Торопитесь! — воскликнул Лейхтвейс. — Я помогу вам.
      — Боже! У меня ноги дрожат. Графиня Лора, возьмите, приготовьте чернила и перо. Они стоят вон там, на маленьком столике, подвиньте их сюда. Боже праведный! Помоги моему господину, чтобы он мог покончить с этим делом и исправить завещание в пользу графини Лоры.
      Страшно было смотреть, как старый граф боролся со смертью, как он пытался сохранить еще хоть на короткое время угасающие силы, чтобы выиграть еще несколько минут, от которых зависело все благополучие его дочери.
      Когда граф фон Берген в свое время вернулся из зала суда, где Лора открыто признала себя женой Лейхтвейса, он в тот же день в присутствии нотариуса и старика Христиана составил завещание, согласно которому отписал все свое огромное состояние из земельных угодий, замков, лесов и пастбищ, драгоценных вещей и бумаг каким-то дальним родственникам, отчислив в пользу Лоры один медный грош.
      Ныне же умирающий старик молил Бога даровать ему возможность изменить его завещание. Но лицо старика уже побледнело, подбородок его отвис, и смерть начертала свое клеймо на челе графа; дыхание его становилось все реже и реже, глаза как бы заволоклись туманом, и по телу пробегала дрожь.
      Лейхтвейс вместе с Христианом побежали в спальню старого графа, где под кроватью стоял железный ящик, в котором хранилось завещание вместе с другими документами.
      Сердце Лоры усиленно билось. Минута проходила за минутой, и она сознавала, что жизнь ее отца все более и более угасала. Она обняла его обеими руками, ощущая на своем лице его все более слабеющее дыхание.
      — Отец! Ты еще слышишь меня? — шепотом спросила она, наклонясь к умирающему.
      Старик слабо кивнул головой, поднял руку, как бы желая убедить Лору, что еще сумеет держать перо, раскрыл губы и прошептал:
      — Не волнуйся, дитя мое. Я успею устроить и исправить все.
      Движимый непоколебимой силой воли, старый граф боролся со смертью.
      Наконец Лора услышала хлопанье дверей и шаги. Лейхтвейс и старый камердинер вернулись. Христиан держал в руке завещание. Умирающий граф как будто снова ожил при виде документа. Почти без посторонней помощи он приподнялся и произнес твердым голосом:
      — Дайте перо и чернила. Дайте бумагу.
      Христиан предусмотрительно принес с собою деревянную подставку с доской, которую и подсунул своему господину, положив на нее документ. Лейхтвейс достал со стола серебряный канделябр и осветил завещание. Лора подала письменные принадлежности. Старый граф посмотрел на завещание, взял дрожащей рукой и проговорил:
      — Достаточно будет несколько слов. Я напишу здесь, что беру назад первоначальное завещание и подпишу свое имя, а ты, Христиан, распишешься в качестве свидетеля. Тогда все будет в порядке. Второй экземпляр завещания, который хранится в суде в Висбадене, тогда потеряет свою силу, и ты, Лора, получишь все.
      Он уже хотел начать писать, как вдруг хрипло произнес:
      — Это не завещание. Христиан, ты подал мне не ту бумагу.
      Камердинер задрожал всем телом от ужаса. Он бросился к дверям, чтобы достать завещание, которое, несомненно, осталось в железной шкатулке, но не успел еще добежать до выхода, как услышал возглас Лоры:
      — Поздно! Отец умирает.
      Третий удар сразил графа. Он испустил дух. Голова его откинулась назад, и он скончался, не успев исправить завещание.
      Лора горько рыдала над телом своего отца, но ни одной слезинки не проронила она по поводу потерянного навсегда богатства: она плакала о дорогом отце своем, даровавшем ей жизнь и руководившим ее воспитанием.
      В глубоком волнении Лейхтвейс смотрел на благородное лицо покойного графа, черты которого приняли спокойное и величавое выражение.
      Старый Христиан забился в какой-то угол и там сквозь зубы молился.
      — Окажи твоему отцу последнюю услугу, — произнес Лейхтвейс, поднимая Лору с пола, — закрой ему глаза.
      — Теперь я могу сделать это, — воскликнула она, — он снял с меня проклятие. Он снова признал меня своей дочерью, и я вправе закрыть ему глаза. Мир праху твоему, дорогой отец. Да будет земля тебе легка. Когда ты будешь находиться в лучшем мире, молись за меня и моего любимого мужа и ниспошли нам оттуда твое благословение.
      Она прикоснулась к векам покойного и закрыла ему глаза. Затем она поцеловала его в высокий лоб и бросилась в объятия своего мужа, горько рыдая. Вдруг она услышала тихий плач и, когда обернулась, то увидела у своих ног старика Христиана, с мольбой простиравшего к ней руки.
      — Простите, — стонал старик, — не проклинайте меня, графиня. Из-за моей оплошности вы лишились огромного состояния. Я знаю, что ничем не могу загладить своей вины.
      — Прощаю вас, — воскликнула Лора, — от всего сердца прощаю. Пусть состояние это достанется другим, пусть оно их осчастливит. А я, как и раньше, буду счастлива в бедности одной любовью моего мужа.
      — Нет, графиня, — проговорил старик, — не говорите так. Состояние не должно уйти от вас, вы должны защищать свои права. Ведь я был свидетелем того, что покойный граф имел ясное намерение завещать вам все свое имущество. Ведь он уже держал перо в руке, и лишь моя непростительная ошибка не дала ему возможности исполнить свое намерение. Я надеюсь, что ваш супруг практичнее вас. Если вам потребуются мои свидетельские показания, то я во всякое время дня и ночи готов явиться куда следует.
      — Благодарю вас, — ответил Лейхтвейс, — но мы ничего не можем предпринять в этом направлении, так как в настоящее время вне закона и лишены всех прав. Мы не можем подавать жалоб, по крайней мере теперь. Быть может, когда-нибудь настанут лучшие времена. А теперь скажите, Христиан, какие желания выразил покойный граф относительно своих похорон?
      — Он просил, — ответил старик, — чтобы его похоронили под высокими липами, в саду, без гроба, в одном лишь саване.
      — Исполним же его волю, — произнес Лейхтвейс, — и сделаем это сегодня же, немедленно.
      Лейхтвейс собственноручно выкопал могилу, и спустя час смертные останки графа фон Бергена были похоронены в сырой земле. Над могилой стояло только три человека, но они искренно оплакивали усопшего, а рыданиям их вторил вой осенней бури. Воздав старому графу последние почести и жарко помолившись на его могиле, Лора и Лейхтвейс вернулись в подземелье.

Глава 45
КРАСНАЯ МАМЗЕЛЬ

      В ту же бурную осеннюю ночь разбойники покинули свое убежище и отправились в путь. Нарядившись в свои пестрые костюмы, они уселись в огромную колымагу. В последний раз взглянули они на холм, где прожили столько времени среди бесконечных опасностей и где все-таки были счастливы по-своему. Потом Лейхтвейс подал знак Рорбеку, исполнявшему обязанности возницы, и колымага, скрипя, тронулась в путь.
      В течение ночи им нечего было опасаться столкновения с полицией, но они должны были стремиться к тому, чтобы с рассветом быть уже за пределами Франкфурта, так как в окрестностях этого города Лейхтвейс и его шайка пользовались наиболее широкой известностью и там скорее всего могла их захватить полиция. Рорбек подгонял лошадей, которые, хорошо отдохнув, и без того бежали довольно быстро. Лейхтвейс решил ехать через Фульду и Готу в Эрфурт, а оттуда уже через Галле и Магдебург в Берлин, так как этот путь считался самым кратчайшим. Правда, разбойники должны были проехать множество местечек, сел и деревень и повсюду могли столкнуться с полицией. Они постоянно должны были быть готовы к неприятностям, и с минуты на минуту им могли встретиться опасные препятствия.
      Но когда взошло солнце и яркими лучами озарило проселочную дорогу, по которой ехала колымага, Лейхтвейс с облегчением вздохнул, увидев, что они уже оставили Франкфурт далеко позади себя. Он и товарищи выразили благодарность Рорбеку за умелое управление лошадьми. Лейхтвейс приказал остановиться на берегу ручья. Разбойники вышли из колымаги, достали свежей воды из ручья и приготовили себе великолепный завтрак. Не успели они позавтракать, как услышали конский топот. Лейхтвейс увидел быстро приближающегося всадника.
      Это был пожилой мужчина с длинной седой бородой, очень представительный и, по-видимому, из знатного рода. Одна его осанка уже свидетельствовала о благородном его происхождении. Увидев пестро наряженных путников на лужайке, всадник насторожился, повернул своего коня и направился прямо к Лейхтвейсу и его товарищам.
      — Здорово, господа, — обратился он к ним, вежливо поклонившись обеим женщинам, — я очень рад встретить на своей утренней прогулке служителей искусства. Я уверен, что вы бродячие актеры, странствующие из города в город, из села в село, чтобы развлекать народ и доставлять ему художественное наслаждение. Кто из вас является директором труппы?
      Лейхтвейс встал и почтительно ответил на приветствие старика.
      — Директором этой труппы состою я. Меня зовут Энрико Антонини. Но, несмотря на то, что мое имя итальянское, я сам немец, и мы играем только на немецком языке.
      — Отлично делаете! — воскликнул старик. — Я ужасно люблю наш родной язык, и мне кажется, что другого такого красивого языка на свете нет. У нас почему-то принято думать, что французский язык является непременной принадлежностью каждого мало-мальски образованного человека и что где нет французского языка, там нет и искусства. Ну, а теперь скажите, согласны ли вы дать сегодня вечером в моем замке представление? Замок мой расположен недалеко отсюда, вблизи деревни Шенейх. Я граф Шенейх и страстно люблю искусство. В молодые годы я много путешествовал и видел много красивого и хорошего, а теперь я сижу дома в своем замке, почти безвыездно, в одиночестве, и очень рад буду приветствовать вас у себя. С вашей колымагой вы до вечера далеко не уедете, а потому лучше всего будет, если вы остановитесь у меня сегодня в замке.
      — Мы с радостью принимаем ваше приглашение, ваше сиятельство, — ответил Лейхтвейс, — и сочтем за честь остановиться в вашем замке. Но предупреждаю вас, не ждите ничего особенного от нашего искусства, так как я, к несчастью, лишился во Франкфурте нескольких членов моей труппы, которые предпочли остаться в этом городе. Из-за этого нам приходится разучивать новые пьесы, а для этого нам нужно время.
      — Тем лучше! — воскликнул граф. — Если так, то разучите какую-нибудь пьесу у меня в замке. В моей большой приемной зале имеется маленькая сцена с занавесом и кулисами. Словом, имеется все необходимое, недостает только актеров. Итак, друзья мои, поезжайте вслед за мной, я буду вас ждать после обеда в замке.
      Приветливый старик любезно поклонился, пришпорил коня и вскоре скрылся из виду.
      — Что-то выйдет из этой истории? — в крайнем смущении произнес Рорбек. — Как же мы станем играть, когда мы об этом даже понятия не имеем? С другой стороны, очень выгодно и приятно принять приглашение графа, так как в замке нас полиция не будет искать.
      — Само собою разумеется, что мы воспользуемся этим приглашением, — решил Лейхтвейс, — а что касается представления, то дело не станет за каким-нибудь предлогом, чтобы отсрочить это дело на несколько дней, а там кто-нибудь из нас внезапно захворает, и мы избавимся от необходимости выступать на сцене. Тогда мы соберем наши пожитки и снова отправимся в путь.
      Все товарищи Лейхтвейса согласились с его мнением, что если полиция и успела заметить их бегство, то удобнее всего скрыться на время в замке графа Шенейха.
      Разбойники миновали несколько деревень и сел, продолжая свое путешествие. Повсюду на улицы высыпал народ, и крестьяне с любопытством смотрели на их необычные, пестрые костюмы. Когда Лейхтвейс замечал такое проявление любопытства, он говорил сидевшему на козлах Рорбеку:
      — Живее, вперед! Гони лошадей, чтобы поскорее выехать из этих деревень. Повсюду, где есть люди, нам угрожает опасность, и мы можем быть сравнительно спокойны лишь в лесу или в широком поле.
      Лошади как будто понимали, в чем дело: как только появлялись где-нибудь любопытные, они ускоряли ход, торопясь поскорее отъехать подальше. Лейхтвейс не сделал ни одного привала и не разрешил даже сделать передышку для обеда. Около четырех часов дня разбойники увидели у подножия горы хорошенькую деревушку с чистенькими домиками, крыши которых были озарены лучами заходящего солнца. По-видимому, деревня эта была довольно зажиточная: это видно было по жилым домам, амбарам, садам, да и по самим крестьянам.
      На вершине горы, высоко над крышами деревьев, стоял старинный замок. Он не был похож на те замки рыцарей-разбойников, которые в прежние времена строились на крутых обрывах; он не был окружен ни рвом, ни валом и не был снабжен висячим мостом и башнями. Это был замок, выстроенный, несомненно, богатым человеком с одной только целью — приятно провести в нем время.
      Лейхтвейс спросил проходившего мимо крестьянина:
      — Скажите, милейший, в какой мы находимся местности? Что это за деревня?
      — Это деревня Шенейх, — ответил крестьянин, — а там на горе стоит замок нашего графа. Он хороший господин, и я убежден, что если вы попросите у него ночлега, то он окажет вам радушное гостеприимство. Вряд ли в другом месте на всем побережье Рейна можно найти еще человека, который так любит искусство и науку, как наш граф.
      Лейхтвейс счел целесообразным расспросить немного о графе, чтобы составить себе некоторое представление о нем. Поэтому он спросил:
      — Значит, крестьяне довольны своим владельцем? Вероятно, он всегда хорошо обращается с вами?
      — Еще бы, — с радостью ответил крестьянин, — у нас нет нищих, мы не знаем нужды и беды. Тюрьмы у нас тоже нет, так как она нам совершенно не нужна. Правда, трудно сказать, что это еще долго будет продолжаться. Похоже на то, что скоро произойдут большие перемены. Граф уже стар, а с тех пор, как в замке появилась Красная мамзель и распоряжается делами, граф как будто лишился собственной воли и все идет так, как того хочет мамзель. Впрочем, я слишком разболтался. Беда будет, если экономка в замке узнает, что я непочтительно отозвался о ней.
      — Будьте покойны, милейший, — возразил Лейхтвейс, — я не выдам вас. Вы сделаете мне большое одолжение, если расскажете что-нибудь о Красной мамзели. Как ее зовут, кто она такая и какую роль играет в замке?
      — Вы задали мне такие вопросы, на которые я затрудняюсь ответить, — сказал крестьянин, — начать хотя бы с ее имени. У нас в селе ее называют Красной мамзелью, так как ее действительного имени мы не знаем. Затем вы спрашиваете, кто она такая. Видите ли, в настоящее время она полная хозяйка в замке и в селе; ее воля для всех закон. Должно быть, старый граф влюблен в нее. Положим, она чертовски хороша собой и второй такой красавицы во всем мире не сыскать. Но в нашем селе никто ее терпеть не может за то, что она отнимает все права у дочери графа, молодой графини Ядвиги. В сущности, владелица-то — молодая графиня и ей надлежит хозяйничать, ее следовало бы уважать наравне с графом, а не эту Красную мамзель, которую сам черт принес нам в недобрый час.
      Крестьянин до того разозлился, что высказал все накопившееся у него на душе.