Пещера Лейхтвейса - Пещера Лейхтвейса. Том первый

      Кучер, возившийся с лошадьми у саней, обратился к Бауману с просьбой позволить отвести их в теплую конюшню.
      — Эй, Гейнц! — крикнул Бауман.
      Из двери сарая вышел высокого роста рабочий. В руке он держал топор, которым только что колол дрова. Несмотря на мороз, рабочий был без пиджака, холод, по-видимому, был ему не страшен. Он был красив собою, хорошо сложен, и лицо его можно было назвать интеллигентным.
      — Гейнц, — обратился к нему Бауман, — отведи лошадей в конюшню и накорми их.
      — Слушаю. Что еще прикажете?
      — После ты поедешь в город и доставишь по назначению вот это письмо.
      Бауман вынул из бокового кармана запечатанное письмо и продолжал:
      — Ты, Гейнц, служишь у меня всего несколько дней, но я доверяю тебе, так как ты смышленый малый. Вот это письмо храни бережно и не показывай никому. Никому не говори, куда я тебя посылаю. Но во избежание недоразумения я тебе скажу, что письмо это адресовано акушерке Наталии Высоцкой в Висбадене. Она женщина и знает больше всех докторов, вместе взятых. А этот Зигрист, который сюда приезжает, ничего не понимает, и я ему не доверяю. Поэтому я заказал лекарства у Высоцкой. Она передаст тебе бутылочку, которую ты бережно спрячешь и незаметно передашь мне. Понял?
      — Понял, — подобострастно ответил рабочий, — я постараюсь угодить вам.
      Бауман вошел в дом, а рабочий отвел лошадей в конюшню и приготовился в путь. Он ушел для этого в свою маленькую каморку. Войдя к себе, он сразу переменился: стан его выпрямился и лицо сделалось мрачным и задумчивым.
      — Кажется, этот негодяй дал мне в руки улику, — пробормотал он, — это письмо имеет существенное значение, и, прежде чем доставить его по адресу, я загляну в него. Горе тебе, Бауман, если мои предположения оправдаются. Тогда ты погиб, и Лейхтвейс будет твоим судьей, а вместе с тем и палачом.
      Дело в том, что Лейхтвейс нанялся рабочим к Бауману, чтобы находиться вблизи несчастной Юлии и дочери Рорбека. Он внимательно рассмотрел письмо, вынул из кармана ножичек и осторожно снял печати, не повредив сургуча и бумаги. Затем он подержал письмо над паром, поднимавшимся из маленького горшочка с кипятком. Конверт легко открылся, и Лейхтвейс вынул письмо Баумана.
      Прочитав его, он, видимо, пришел в сильное негодование.
      — Подлец, — злобно прошептал он. — Я проучу тебя за то, что ты собираешься травить людей. Кроме того, в этом деле замешана Наталия Высоцкая, и я заодно посмотрю, на самом ли деле она принимает участие в убийстве ни в чем не повинной женщины.
      Он снова заклеил конверт, привел его в прежний вид и собрался в путь. Лейхтвейс взял из конюшни лучшего коня и рысью направился к Висбадену. Ему нечего было опасаться, что его узнают в городе. Сбрив бороду, он стал совершенно неузнаваем, а кроме того, никто и не обращал внимания на простого рабочего, приехавшего в город по поручению своего хозяина.
      Перед домом Высоцкой он привязал лошадь к фонарному столбу, подошел к двери квартиры и постучал. Прошло довольно много времени, пока наконец явилась Высоцкая. Открыв дверь, она приняла письмо и спросила:
      — Вы от помещика Баумана? Войдите в комнату и погрейтесь возле печи, пока я достану лекарство, которое ваш хозяин заказал у меня для своей жены.
      Лейхтвейс кивнул головой и вошел в комнату, где топилась большая кафельная печь.
      — Вероятно, с женой Баумана стало опять хуже, — говорила Высоцкая, доставая из какой-то огромной корзины маленькую бутылочку. — Что же делать, ей уж недолго осталось жить. Я недавно видела ее.
      — Если так, — спросил Лейхтвейс, — то для чего же вы все-таки даете лекарство?
      — Оно одно только может еще помочь ей, — ответила Высоцкая, лицемерно закатывая глаза, — мне так жаль ее. Да, кроме того, и заработать хочется. Раз люди верят в целебное действие моих лекарств, то отчего же мне их не продавать. Погоди немного, я скоро вернусь.
      Она взяла пустую бутылочку и ушла в другую комнату. Лейхтвейс воспользовался этим, подкрался к корзине и вынул оттуда другую бутылочку, точно такую же, как та, которую взяла Высоцкая. Он положил эту бутылочку в карман и снова сел у печи как ни в чем не бывало.
      Спустя несколько минут Высоцкая вернулась. Она налила в предназначенную для больной жены Баумана бутылочку какую-то темно-зеленую жидкость и закрыла ее пробкой.
      — Вот это отвезите вашему хозяину, — сказала она, обращаясь к Лейхтвейсу, — и скажите ему, чтобы он дал своей жене не более одной столовой ложки сразу. Если этого будет мало, чего я, однако, не предполагаю, то пусть через час даст еще другую ложку. А вы по дороге не вздумайте отпить из этой бутылочки. Вы, пожалуй, думаете, что лекарство имеет сладкий вкус, но имейте в виду, что если вы выпьете, то захвораете. Эти капли обладают тем свойством, что от них здоровые заболевают, а больные выздоравливают.
      Лейхтвейс как-то странно улыбнулся.
      — Я-то пить не буду, — сказал он, — но я вспомнил, что хозяин дал мне еще одно поручение. Он говорил, что минувшей ночью ему приснилось, будто горячо любимая им жена его отравилась лекарством. Поэтому он просит вас предварительно выпить ложку вашего лекарства, прежде чем передавать его мне.
      Высоцкая изменилась в лице.
      — Вы не в своем уме! — воскликнула она. — Такого поручения ваш хозяин не мог дать вам.
      Лейхтвейс вскочил, подошел к двери и запер ее на задвижку.
      — Что вы делаете? — изумилась Высоцкая.
      Лейхтвейс взял со стола ложку, налил в нее лекарства, поднес Высоцкой и сказал:
      — Пейте.
      Высоцкая испуганно отшатнулась. Она начала догадываться, в чем дело. В ужасе она отстранила ложку. По мертвенно-бледному лицу ее и растерянным движениям видно было, что она ни за что не согласится принять лекарство.
      — Пей, говорю! — крикнул Лейхтвейс.
      Он схватил ее за руку, а она, еле живая от страха, вскрикнула:
      — Кто ты такой? Ты не тот, за кого себя выдаешь.
      — Возможно, — насмешливо ответил разбойник, — подумай немного, и ты вспомнишь, что слышишь мой голос не в первый раз.
      Высоцкая пронзительно вскрикнула:
      — Ты Лейхтвейс! Разбойник.
      — Мститель, — поправил он ее. — Да, я — Лейхтвейс и требую доказательств, что ты не собираешься отравить несчастную женщину. Пей!
      — Не желаю! Я отказываюсь подчиняться тебе.
      — Если так, то я силой волью тебе лекарство в рот.
      Высоцкая хотела вырваться, но Лейхтвейс крепко держал ее за руку и поднес ложку к ее губам.
      — Пей! Живо! Не то задушу тебя. Ты еще сопротивляешься? Так я тебя заставлю раскрыть рот!
      Он схватил ее за горло.
      В эту минуту Лейхтвейс был ужасен: выражение доброты и приветливости исчезло с его лица, и он походил на Бога мести.
      Высоцкая задыхалась и поневоле открыла рот. В то же мгновение Лейхтвейс вылил ей в рот все, что было в ложке, и она, хрипя, проглотила отраву. Тогда разбойник выпустил ее.
      Шатаясь, подошла она к первому попавшемуся креслу.
      — Я погибла, — прохрипела она. — Помогите! Я…
      — Отравилась, — докончил Лейхтвейс. — Да, ты выпила яд, тот самый яд, который был предназначен для другой. Сознайся, негодяйка, сколько заплатил тебе Бауман за то, что ты согласилась отравить его жену?
      — Триста талеров, — простонала Высоцкая.
      — И ты за триста талеров согласилась погубить человеческую жизнь. За эти деньги ты оказала услугу подлецу, который собирается убить свою добрую, хорошую жену, так как ждет любви другой девушки. Умри, Наталия Высоцкая, ты достойным образом наказана. Я дам тебе утешение в дорогу на тот свет: ты отправишься туда не одна, так как, если ты немного подождешь в преисподней, то к тебе присоединится и Вольдемар Бауман. Месть моя покарает и его.
      Высоцкая в страшных мучениях извивалась, ломала руки, рвала на себе волосы, обвиняя себя в ужаснейших злодеяниях. Но Лейхтвейс не чувствовал сострадания.
      Вдруг она громко вскрикнула, упала на пол и, по-видимому, потеряла сознание.
      — Умирает, — пробормотал Лейхтвейс. — Скоро она предстанет пред Вечным Судьей и понесет должную кару за свои злодеяния. Когда ее найдут здесь, то подумают, что она сама покончила с собою. Это правдоподобно еще и потому, что она вела замкнутый образ жизни.
      Лейхтвейс вышел из дома, отправился в ближайшую аптеку, взял обыкновенных капель от желудка и налил их в бутылочку, которую раньше взял из корзины Высоцкой. Бутылочку он спрятал в тот же карман, где лежала бутылочка с ядом. Перепутать он их не мог, так как на них были разные пробки. Затем он вернулся к своей лошади и поскакал по дороге к усадьбе Баумана.
      Тем временем Высоцкая недвижно лежала на полу. Глаза ее были закрыты, на лбу выступил холодный пот. Но вдруг — минут через десять после ухода Лейхтвейса — она подняла руки и схватилась за кресло, вблизи которого упала на пол.
      С большим трудом поднялась она на ноги, терпя ужасные страдания от мучивших ее болей. Она почти теряла сознание, но у нее хватило силы и самообладания добраться до следующей комнаты.
      Комната эта была очень мала. Занавеси на окнах не пропускали в это грязное помещение солнечные лучи. На полках вдоль стен стояло множество бутылок, стаканов, тиглей и жестянок. Это была лаборатория Высоцкой.
      Напрягая последние силы, она достала довольно объемистую бутылку, наполненную какой-то розоватой жидкостью.
      — Господи, — взмолилась она. — Лишь бы у меня хватило силы поднести ко рту эту бутылку. Один лишь глоток, и я буду спасена. Боже, руки отказывают служить. Я вижу спасение и не могу воспользоваться им.
      Но она собрала последние силы и поднесла к губам бутылку. Она выпила несколько глотков розоватой жидкости. Затем она уронила бутылку на пол, и та разбилась вдребезги. Высоцкая, пошатываясь, кое-как добралась до своей постели, на которую и свалилась в полном изнеможении.
      — Я спасена, — пробормотала она, — я достала и выпила противоядие. Погоди, Лейхтвейс, теперь я отомщу тебе.
      Затем она лишилась чувств.
      Она погрузилась в крепкий, оздоровляющий сон. А когда она проснулась, то настал уже вечер. В окно был виден свет уличного фонаря.
      Высоцкая встала и плотно поужинала. Затем она торопливо оделась, вышла из дома и поспешно направилась к коменданту города Висбадена майору Ремусу.
      Ремус сидел вместе со своей семьей за ужином, когда ему доложили, что акушерка Наталия Высоцкая желает видеть его по спешному делу.
      — Что вам угодно? — довольно неласково спросил Ремус, так как терпеть не мог Высоцкую, давно уж казавшуюся ему подозрительной.
      — А вот, слушайте, — самоуверенно ответила Высоцкая, — я хочу получить награду, назначенную за поимку разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.
      Майор насторожился. Он в волнении погладил седые усы и предложил Высоцкой войти к нему в рабочий кабинет.
      — Неужели вы на самом деле можете выдать нам Лейхтвейса? — спросил он.
      — Могу. Если вы будете действовать быстро и решительно, то Лейхтвейс сегодня же ночью будет в ваших руках.
      — Каким же образом можно его поймать? Будьте покойны, награда останется за вами.
      — Он находится в усадьбе Вейдлинген, принадлежащей Вольдемару Бауману. Там он нанялся простым рабочим и сбрил бороду для того, чтобы его нельзя было узнать.
      Майор в волнении шагал взад и вперед по комнате. Возможность поймать Лейхтвейса была весьма заманчива; вся страна жаждала видеть его в цепях, и сам герцог не раз уже говорил, что щедро наградит того, кто задержит этого разбойника. А тут майору представляется случай отличиться.
      — Говорили ли вы уже об этом с кем-нибудь? — спросил он.
      — Кроме вас, ни с кем.
      — Отлично. Не болтайте и впредь, а через час приходите к воротам, где начинается дорога в Вейдлинген. Я явлюсь туда с отрядом надежных людей, вы присоединитесь к нам, и мы все вместе поедем в усадьбу Баумана. Надеюсь, ваша надежда оправдается.
      — Я в этом нисколько не сомневаюсь.
      Высоцкая, заранее уверенная в успехе, распростилась с майором. Она была уверена, что месть ее удастся, что Лейхтвейсу не миновать гибели. Он хотел убить ее, а она теперь намеревалась возвести его на эшафот.
      Майор тем временем обдумывал план поимки Лейхтвейса. Он чувствовал, что сам, по старости лет, не справится с этой задачей. Он вспомнил, что граф Батьяни как-то раз говорил, что даст обет никогда больше не ходить на охоту, если бы ему только удалось предпринять удачную облаву на разбойника Лейхтвейса, что он готов затравить его, как дикого зверя, и что успех в этом деле раз и навсегда вознаградит его за все неудачи.
      Майор сел за письменный стол и написал графу Батьяни письмо, в котором приглашал его принять участие в облаве, устраиваемой по соседству от усадьбы Вейдлинген. Он упомянул о том, что предстоит охота на опасного хищного зверя, давно уже наводящего страх на всю страну.
      Письмо это майор послал графу через курьера. Затем он позвал шесть самых отважных своих офицеров и приказал им приготовиться через час к обходу за чертой города, причем указал на то, что они должны вооружиться с головы до ног.
      Граф Батьяни не заставил себя долго ждать. Он прибыл в отороченном мехом охотничьем костюме, вооруженный двуствольным ружьем и охотничьим ножом.
      — Вы озадачили меня своим приглашением, — сказал он, поздоровавшись с Ремусом, — но я догадываюсь, что вы пошутили со мною. Ведь вы пишете об опасном хищном звере, а между тем у нас, кроме диких кабанов, да разве еще захудалых медведей, нет никаких хищных зверей.
      — Тем не менее сегодня ночью вы встретитесь лицом к лицу с очень опасным зверем, — ответил Ремус, — и я уверен, что вы будете благодарны мне за то, что я вас пригласил.
      — Какой же это зверь?
      — Это зверь в образе человека — Генрих Антон Лейхтвейс.
      Граф Батьяни так и вскрикнул от радости. Глаза его засверкали жаждой мести.
      — Да, — произнес он. — Это будет превеселая охота. Итак, вперед, за дело!
 
      Лейхтвейс прибыл в Вейдлинген уже под вечер. Соскочив с коня, он отвел его в конюшню и затем отправился в дом к Бауману, который ожидал его в одной из задних комнат.
      — Ну, что, — спросил Бауман, — ты привез лекарство?
      — Привез, хозяин, — ответил Лейхтвейс, — я исполнил ваше поручение в точности. Акушерка прислала вам вот эту бутылочку и велела передать, чтобы вы дали больной одну столовую ложку, а если это через час не подействует, то нужно дать вторую.
      Бауман выхватил у Лейхтвейса бутылочку.
      — Хорошо, что ты наконец вернулся, — сказал он, — моя жена чувствует себя все хуже и хуже, и я опасаюсь печального исхода. Надеюсь, что это лекарство спасет ее.
      — Надеюсь, что оно спасет вашу супругу, — отозвался Лейхтвейс и насмешливо взглянул на Баумана.
      Тот сделал ему знак удалиться, и Лейхтвейс вышел из комнаты. Выйдя за дверь, он вынул из кармана другую бутылочку.
      — Вот он, настоящий-то яд, — пробормотал он, — а я дал тебе только безобидные желудочные капли. Негодяй, ты еще сегодня поплатишься за твои злодеяния.
      Тем временем Бауман, держа бутылочку в руках, злобно улыбался.
      — Вот то, что мне нужно, — прошептал он, — оно даст мне желанную свободу и счастье. Скоро Елизавета будет моей женой. Скоро она здесь, в этом доме будет хозяйкой и никто уже не будет в состоянии разъединить нас.
      Он направился в ту комнату, где лежала его больная жена Юлия. Юлия была красивая женщина, но горе и скорбь подточили ее здоровье и наложили на ее лицо печать страдания. Глаза ее, в свое время искрившиеся жизнерадостностью, были отуманены слезами, проливаемыми этой страдалицей в бессонные ночи.
      У постели больной сидела Елизавета. Юлия держала в своих руках руку молодой девушки и глядела на нее благодарным взглядом.
      — Как ты добра, Елизавета, — сказала она. — Ты искренняя и преданная подруга моя, и я не знаю, как тебя и благодарить.
      Елизавета густо покраснела. Ее мучили угрызения совести. Она отлично понимала, что предательски обманывает эту женщину, что она не заслуживает ее доверия и любви.
      Иногда Елизавете было стыдно самой себя, и она проклинала тот час, когда впервые переступила порог этого дома. Куда девалась та Елизавета, гордо шествовавшая с ружьем в руке по лесу и украшавшая домашний очаг лесничего своей добродетелью, красотой и непорочностью? Все это погибло безвозвратно.
      Дом лесничего опустел. Там ныне хозяйничал рыжий Иост; мать умерла, отец пропал без вести, вероятно, давно уже умер, а Елизавета — гордость и радость отца, любимица его — превратилась в любовницу женатого человека. Она сама себя презирала. Как же это все случилось?
      Вспоминая обо всем этом, Елизавета невольно покраснела. Неужели она на самом деле любила Баумана, или она благоволила ему только потому, что хотела рассердить другого? Да, Елизавета принимала ухаживания Баумана, но сердце ее принадлежало другому. Она вспомнила то время, когда еще жила в доме доктора Зигриста в Висбадене.
      Это было дивное время, богатое сладостными и горестными воспоминаниями. Сначала она долго хворала; в то время Зигрист почти не отходил от ее постели, он лечил ее всеми доступными ему средствами, пуская в ход все свои познания и опыт, чтобы спасти ее. Когда ему наконец удалось вылечить ее, когда Елизавета встала с постели, когда поправилась и снова стала сильна, здорова и красива, — она сделалась помощницей матери врача. Не дожидаясь просьбы старушки, Елизавета сама смотрела за ведением всего хозяйства, и Зигрист не раз говорил, что она только и внесла с собою в дом порядок и удобство. Елизавета была счастлива этой похвалой, так как любила Зигриста.
      Любовь эта глубоко вошла в сердце молодой девушки. Но внезапно налетела буря и уничтожила все. Зигрист куда-то уехал. Елизавета думала, что он, как это было уже несколько раз, уехал к какому-нибудь больному во Франкфурт; молодой врач ведь давно уже составил себе хорошее имя, и удачные случаи из его практики принесли ему громкую известность.
      Накануне своего отъезда он попросил Елизавету уложить его вещи в дорогу. Они были только вдвоем в кабинете. Он сидел за письменным столом и при свете лампы читал какое-то научное сочинение, по крайней мере он делал вид, что читает. На самом деле он смотрел через книгу куда-то в пространство. Вдруг он встал, подошел к Елизавете и обнял ее.
      — Елизавета, — прошептал он, — любишь ли ты меня?
      — Больше жизни, — ответила она.
      — Дай же мне обнять тебя и прижать к сердцу! — воскликнул он. — Я хочу быть счастливым хоть один-единственный раз. Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами.
      Нежно прижалась она к нему, охотно принимая его поцелуи и в упоении слушая его ласковый шепот.
      Но вдруг он оттолкнул ее, как бы сознавая, что поступает нехорошо, и произнес:
      — Забудь все, что было, Елизавета. Я тоже постараюсь забыть то, что произошло, хотя не могу себе представить, чтобы я был способен на это.
      Не успела еще Елизавета спросить его, в чем дело, как в комнату вошла его старуха мать. Лицо ее было сурово, почти злобно, чего Елизавета никогда не замечала за ней.
      — Готов ли чемодан? — резко спросила она.
      Елизавета указала на уложенный доверху чемодан. Говорить она не могла, так как была слишком напугана суровостью матери Зигриста. Она не узнавала старухи.
      — Будь любезна, Елизавета, — продолжала та, — пойди в кухню и приготовь ужин, а потом побудь у себя, так как я хочу остаться наедине со своим сыном перед его отъездом. Мне нужно с ним поговорить.
      Елизавета опустила голову на грудь, робко взглянула на доктора и вышла из комнаты. Зигрист отвернулся и подошел к письменному столу. В этот вечер она в первый раз ужинала одна в своей комнате, да так больше и не увидела Зигриста. Когда она на другой день с рассветом встала, его уже не было. Старуха была добра с Елизаветой по-прежнему, но молодой девушке казалось, что прежней ее сердечности уж не было.
      Доктор вернулся через неделю. Он был бледен и сильно утомлен. Здороваясь с ним, Елизавета почувствовала, что рука его холодна как лед. Мать его, видимо, была очень обрадована вестями, которые он привез с собой.
      День проходил медленно, и Елизавете почему-то казалось, что ее ожидает крупное, неотвратимое несчастье. Под вечер, когда Елизавета пожелала Зигристу и его матери спокойной ночи, старуха сказала:
      — Погоди немного, дитя мое, мне нужно поговорить с тобой.
      Елизавета вздрогнула, понимая, что наступил решительный момент. По лицу старухи она видела, что ее ожидает что-то недоброе.
      — Ты знаешь, — заговорила мать Зигриста, — что мы охотно оказывали тебе гостеприимство. После смерти твоей матери и исчезновения твоего отца, который, надо полагать, наложил на себя руки, мы приняли тебя в наш дом и относились к тебе так, как будто ты моя дочь и сестра Зигриста.
      — Да, это правда, — взволнованно ответила Елизавета, — и я никогда в жизни не забуду этого.
      — Слушай дальше. Тебе нечего благодарить нас, так как ты своими услугами отплатила нам за все, приняв на себя бремя хозяйственных забот с моих старых плеч. Поэтому мне и нелегко сказать тебе то, что я вынуждена сказать тебе. Дело в том, Елизавета, что ты должна будешь искать себе другое пристанище.
      Елизавета так и отшатнулась и должна была опереться на спинку стула, чтобы не упасть. Она взглянула на Зигриста, но тот низко опустил голову на грудь и избегал встретиться с нею взглядами.
      — Да, ты должна будешь покинуть наш дом, — продолжала старуха, — так как здесь водворится новая хозяйка. Во Франкфурте мой сын помолвился с дочерью богатого Финеаса Фокса, управляющего делами большой торговой фирмы Андреаса Зонненкампа. Через три недели состоится свадьба, и ты поймешь, что тебе здесь неудобно оставаться, хотя бы уж потому, что не следует подавать поводы к ревности и недоверию со стороны будущей жены моего сына.
      Елизавете казалось, что перед нею разверзается пол, что у нее из-под ног ее уходит земля и открывается бездонная пропасть, что она должна упасть куда-то в глубину. У нее в глазах потемнело, и она лишилась чувств. Когда она пришла в себя, то увидела перед собою мать Зигриста.
      — Вижу, что тебе пора уйти от нас, — сурово произнесла старуха. — Быть может, ты тешила себя надеждами, которые не могут — слышишь, Елизавета, — никогда не могут сбыться.
      На другой день Елизавета покинула дом Зигриста. Она написала доктору на прощание несколько слов, которыми высказала ему свою беспредельную благодарность за все, что он сделал для нее, ни единым словом не упоминая о том, что произошло между ними в день накануне его отъезда во Франкфурт. После продажи домашнего скарба ее родителей у Елизаветы остались кое-какие деньжонки, так что она могла нанять себе маленькую комнатку. Она начала искать себе места.
      Как-то раз явилась к ней Наталия Высоцкая и рассказала, что она ищет компаньонку и сиделку для богатой больной дамы и что жалование на этом месте будет хорошее. Речь шла о Юлии Бауман. Подумав немного, Елизавета приняла это место и таким образом попала в дом помещика Баумана.
      Юлия с первого же дня была добра и приветлива, а Бауман оказывал ей всевозможные знаки внимания и сразу же показал очень ясно, что красота Елизаветы произвела на него глубокое впечатление. Таким образом, Елизавета могла бы чувствовать себя очень неудобно в новой обстановке.
      Но сердце ее было разбито. Она любила Зигриста и все же ненавидела его вместе с тем, так как ей казалось, что он вел с ней недостойную игру. Впрочем, нет — он не играл ею: она видела это по его глазам. Но он пожертвовал ею для того, чтобы взять богатую невесту. Ходили слухи, что Финеас Фокс, несомненно, разбогатевший на службе у Андреаса Зонненкампа, дает своей дочери сто тысяч гульденов в приданое. Елизавете и казалось, что ее продали за сто тысяч гульденов. Ею овладела неотступная мысль, от которой она никак не могла отделаться. Она решила доказать Зигристу, что может быть счастлива и без него. Она решила силой взять счастье и довольство и начала принимать ухаживания Баумана, выслушивать его любовный шепот.
      Юлия была серьезно больна, и ей оставалось жить недолго. А после ее смерти Елизавета могла воцариться в большом имении Вейдлингене, совершенно чистом от долгов, несмотря на то, что Бауман питал страсть к карточной игре. Таким образом, Елизавета сделалась жертвой ненависти, родившейся от отвергнутой любви. Вот о чем думала Елизавета, сидя у постели больной Юлии.
      В комнату вошел Бауман. С выражением лицемерного участия на лице он подошел к постели и спросил:
      — Ну что, дорогая Юлия, чувствуешь ли ты себя немного лучше?
      — Нет, друг мой, гораздо хуже, — ответила больная, не подозревавшая об отношении ее мужа к Елизавете, — я опасаюсь, что мне осталось недолго жить, хотя еще сегодня утром доктор Зигрист уверял меня, что моя болезнь не опасна для жизни. Но я чувствую себя настолько слабой, что должна думать о смерти. Я хотела составить завещание, но мне завещать нечего. Одно у меня только и есть сокровище, — это твое сердце, Вольдемар. Вот этого сокровища я считаю достойной одну только тебя, Елизавета. Вы оба хорошие люди, и я желаю, чтобы вы после моей смерти соединились. Я знаю, вы теперь еще не любите друг друга, так как ты, Вольдемар, очень привязан ко мне и будешь опечален моей смертью. Но вы будете любить друг друга, и если действительно существует лучший мир, то, находясь там, я буду счастлива вашим счастьем.
      Елизавета пришла в ужас. Охотнее всего она убежала бы. Ей было до боли стыдно: Юлия добровольно предоставляла ей любовь того человека, сердце которого она похитила уже давно. Елизавета встала и начала возиться у маленького столика, желая скрыть свое волнение и предательское смущение, заливавшее густой краской ее лицо. Но Бауман, который с нетерпением ждал развязки, воскликнул:
      — Не говори о смерти, дорогая Юлия. Лучше прими ложку лекарства, которое я велел привезти для тебя из города. Быть может, оно вернет тебе здоровье.
      Из привезенной Лейхтвейсом бутылки он налил ложку лекарства и поднес ее к губам своей жены, которая покорно его выпила. Она взглянула на своего мужа взглядом, полным благодарности, и склонила голову на подушки. От слабости она закрыла глаза и лежала совершенно неподвижно, так что можно было подумать, что она кончается, тем более что при свете лампы лицо ее казалось мертвенно-бледным.
      Бауман в сильном волнении следил за ожидаемым действием лекарства. Увидев, что жена его лежит совершенно неподвижно, он не удержался, подбежал к Елизавете и обнял ее.
      — Теперь ты моя, — прошептал он, — на всю жизнь моя. Все препятствия устранены. Смотри туда — моя жена кончается.
      Но Елизавета брезгливо оттолкнула его.
      — Ты убил ее, — глухо проговорила она. — Ты отравил ее, и любить я тебя не могу.
      Бауман в ужасе отшатнулся.
      — Что это, Елизавета? — дрожащими губами произнес он. — Для тебя я совершил преступление, для того, чтобы сделать тебя моей женой, я совершил убийство, а теперь ты отталкиваешь и презираешь меня?
      — Я боюсь тебя, — произнесла Елизавета и отвернулась.
      Бауман выбежал из комнаты. Он был как в бреду; он задыхался и хотел прийти в себя от поразившего его ужасного удара. Он выбежал во двор. Ворота калитки были открыты. Рабочий Гейнц стоял возле какого-то ящика и при свете фонаря рассматривал какую-то маленькую бутылочку. Бауман подошел к нему и схватил за руку.
      — Что это у тебя за бутылочка? — резко спросил он. — Она похожа на ту, в которой заключается лекарство для моей жены. Для чего тебе нужна эта вторая бутылочка?
      — Я купил ее за свои собственные деньги у Высоцкой и хочу испробовать, что в ней содержится. Это любовное зелье, и Высоцкая клялась мне, что оно оказывает верное действие. Дело в том, что я уже давно волочусь за одной девицей, которая, однако, отлынивает от меня. Вот Высоцкая мне и сказала, что если я выпью содержимое этой бутылочки, то девица полюбит меня.
      С этими словами Гейнц откупорил бутылочку и поднес ее к губам. Но Бауман вырвал ее у него.
      — Давай сюда! — дрожащим от волнения голосом воскликнул он. — В моем доме я не потерплю никакого колдовства. Я отберу у тебя эту бутылочку и попрошу не заниматься впредь такими глупостями.
      С этими словами он быстро вышел из конюшни. Гейнц со злобной усмешкой посмотрел ему вслед. Едва только Бауман вернулся к своему дому, он выпил всю бутылочку до дна.
      «Высоцкая женщина умная, — подумал он, — быть может, это действительно хорошее средство, и тогда Елизавета полюбит меня. Во всяком случае, это ничему не повредит».
      Он вошел в комнату своей жены. Переступив порог, он остановился как вкопанный. Жена его сидела на кровати, протягивая к нему руки, и воскликнула:
      — Сердечно благодарю тебя за твое лекарство. Мне действительно стало лучше.
      Бауман попятился. Значит, Высоцкая его обманула? Значит, она прислала ему не быстродействующую отраву. Но что это? Ему самому вдруг стало не по себе, холодная дрожь пробежала по его телу, его затошнило.
      — Елизавета! — воскликнул он. — Я… я…
      Молодая девушка подбежала к нему, но Бауман вдруг упал как подкошенный. Юлия в ужасе выскочила из постели и подбежала к своему мужу.
      — Какая адская мука! — вопил Бауман. — Что я наделал! Что я выпил? Что содержалось в той бутылочке, которую я вырвал у рабочего из рук?
      — Это был яд, — раздался твердый голос со стороны двери. — Да, Вольдемар Бауман, ты выпил тот яд, которым ты намеревался отравить свою жену.
      Бауман дико вскрикнул и приподнялся.
      — Лжешь! — крикнул он. — Говори, кто ты? Кто дал тебе право обманывать меня?
      — Ты хочешь узнать, кто я? — отозвался рабочий и подошел ближе. — Я — мститель. Я — разбойник Лейхтвейс.
      Елизавета вскрикнула и упала на колени.
      — Я приговорил тебя к смерти, — продолжал Лейхтвейс, — и этим только избавил тебя от виселицы, которую ты вполне заслужил. Ты хотел соблазнить вот эту девушку, ты хотел отравить свою жену, так умри же, негодяй!
      Бауман глухо захрипел и упал замертво. Несчастная Юлия тоже упала в обморок. Одна только Елизавета широко раскрытыми глазами смотрела на разбойника, стоявшего пред нею в угрожающей позе.