Темперанс Бреннан (№2) - Смерть дня

Городской врач доложил, что жители производят примерно сто семьдесят тонн экскрементов каждый день, или сто двадцать пять тысяч тонн в год. Предупредил, что десять тысяч выгребных ям и сточных колодцев в городе служат переносчиками заразных болезней, включая тиф, скарлатину и дифтерию. Совет решил в пользу сборки и сжигания отходов. Луи-Филипп проголосовал "за". Это случилось 28 января 1885 года.

Через день после голосования западный поезд железной дороги Гран-Транк приехал на станцию Бонавентура. Заболел проводник, и к нему вызвали станционного доктора. После обследования мужчине поставили диагноз "оспа". Как протестанта, его отправили в Общую больницу Монреаля, но отказали в приеме. Пациенту позволили остаться в отдельной палате в крыле для заразных больных. В конце концов по просьбе станционного доктора его неохотно приняли в католическую клинику Отель-Дью.

Я встала подбросить дров в камин. Раскладывая деревяшки, представляла огромное серое каменное здание на авеню де Пин и Улице Сен-Урбан. Клиника Отель-Дью все еще работала. Я много раз проезжала мимо нее.

Я вернулась к книге. В животе заурчало, но мне не хотелось отрываться до прихода Гарри.

Врачи в Общей больнице Монреаля полагали, что об оспе органам здравоохранения сообщат из клиники Отель-Дью. В Отель-Дью считали наоборот. Никто не доложил властям, никто не разговаривал с врачами в обеих больницах. Когда эпидемия закончилась, погибло более трех тысяч человек, в основном дети.

Я закрыла книгу. Глаза горели, виски пульсировали. На часах семь пятнадцать. Где Гарри?

Я пошла на кухню, вытащила и почистила филе лосося. Смешивая укропный соус, попыталась представить город столетие назад. Как тогда встречали оспу? К каким домашним средствам прибегали? Больше двух третей умерших составляли дети. Каково увидеть, как умирают соседские дети? Как справлялись с бесполезным лечением обреченного ребенка?

Я почистила две картофелины и положила их в духовку, помыла салат, помидоры и огурцы. Гарри все нет.

Хотя чтение заставило на какое-то время забыть о Матиасе с Малахией и Кэрол Кэмптуа, сердце болеть не перестало. Я налила горячую ванну, добавила ароматическую океаническую минеральную соль. Потом поставила диск Леонарда Коэна и забралась в воду.

С помощью Элизабет я пыталась забыть о недавних убийствах. Путешествие во времени получилось захватывающее, но я не нашла, чего искала. Мне знакома борьба Элизабет с эпидемией из томов, которые сестра Жюльена присылала до эксгумации.

Элизабет жила в уединении много лет, но когда эпидемия вышла из-под контроля, стала проповедовать модернизацию в медицине. Она написала письма в провинциальную комиссию по здоровью, здравоохранительную комиссию городского совета, его чести Бограну, мэру Монреаля, умоляя улучшить санитарную ситуацию. Бомбардировала посланиями французские и английские газеты, требовала снова открыть городскую больницу для лечения оспы и провести общую вакцинацию.

Элизабет написала епископу, предупредила, что болезнь распространяется там, где собираются толпы, попросила его временно закрыть церкви. Епископ Фабр отказался, заметив, что закрыть церкви сейчас означало бы посмеяться над Богом. Епископ заставлял прихожан ходить в церковь, говорил, что совместная молитва более действенна, чем молитва в одиночестве.

Хорошая мысль, епископ. Вот почему французские католики умирали, а английские протестанты – нет. Язычники делали прививки и сидели дома.

Я добавила горячей воды, представила отчаяние Элизабет и как я поступила бы на ее месте.

Ладно, я знаю о ее работе и о ее смерти. Здесь монахини постарались. Я изучила кучу информации о последней болезни и публичном погребении Элизабет. Но мне нужна информация о рождении Николе.

Я взяла мыло и вспенила его.

Без дневников не обойтись.

Я провела мылом по плечам.

Но у меня есть ксерокопии, поэтому можно подождать.

Я помыла ноги.

Газеты. Их советовала пролистать Жанно. Да, в понедельник посмотрю старые газеты в свободное время. В Макгилл все равно придется зайти, чтобы вернуть дневники.

Я скользнула обратно в горячую воду и подумала о сестре. Бедняга Гарри. Вчера я грубо обошлась с ней. Просто устала, но только ли? Или дело в Райане? Она имела полное право переспать с ним. Почему же я так холодно с ней разговаривала? Я решила, что сегодня буду любезнее.

* * *

Я как раз вытиралась, когда услышала писк охранной системы. Я нашла и натянула через голову фланелевую диснеевскую рубашку, которую когда-то на Рождество подарила мне Гарри.

Сестру обнаружила в гостиной. Не снимая куртки, перчаток и шляпы, она смотрела на нечто расположенное за многие километры отсюда.

– Длинный у тебя денек.

– Да.

Гарри сосредоточилась на настоящем и слегка улыбнулась мне.

– Есть хочешь?

– Кажется. Через минуту.

Она кинула сумку на кровать и упала рядом.

– Конечно. Раздевайся и отдыхай.

– Ладно. Черт, здесь становится холодно. Я чувствую себя как эскимо, только что вышедшее из метро.

Через несколько минут Гарри ушла в комнату для гостей, потом присоединилась ко мне на кухне. Я поджарила лосося и настрогала салат, пока она сидела за столом.

За едой я спросила Гарри, как прошел день.

– Отлично.

Она разрезала картошку, размяла ее и добавила сметаны.

– Отлично? – поднажала я.

– Да. Мы многое успели.

– Ты выглядишь так, будто успела пройти шестьдесят километров пешком.

– Угу. Немного устала.

Гарри не улыбнулась, когда я заговорила ее собственными словами.

– Так что вы делали?

– Слушали лекции, выполняли упражнения. – Она полила рыбу соусом. – Что это за зеленые ниточки?

– Укроп. Какие упражнения?

– Медитация. Игры.

– Игры?

– Рассказывали истории. Занимались гимнастикой. Делали все, что нам говорили.

– Просто делали все, что вам говорили?

– Я делала только то, что сама хотела! – отрезала она.

Я в удивлении отпрянула. Гарри редко так на меня рычит.

– Извини. Я просто устала.

Какое-то время мы ели молча. На самом деле я могу прожить и без подробностей, раз уж сестра так щепетильна в этом отношении, но через несколько минут попробовала снова:

– Много там народа?

– Мало.

– Интересные люди?

– Я не пытаюсь там с кем-то подружиться, Темпе. Я учусь отдавать себе отчет в своем поведении. Учусь ответственности. Моя жизнь полетела к чертям, и я пытаюсь понять, как ее наладить.

Она ковырялась в салате. Я никогда не видела Гарри такой расстроенной.

– И упражнения помогают?

– Темпе, надо просто самой попробовать. Я не могу точно сказать, что мы делаем и как это работает.

Она соскребла укропный соус и подцепила лосось. Я промолчала.

Она взяла тарелку и ушла на кухню. Вот и закончились мои попытки проявить интерес.

Я присоединилась к сестре возле раковины.

– Наверное, мне просто надо поспать, – сказала Гарри, положив руку мне на плечо. – Поговорим завтра утром.

– Я вечером уезжаю.

– О! Я позвоню.

* * *

В постели я заново проиграла наш разговор. Никогда не видела Гарри такой безразличной, да и раздражительной, если уж на то пошло. Наверное, она вымоталась. Или дело в Райане. Или в ее размолвке со Страйкером.

Позднее я гадала, почему не увидела явных признаков. Ведь можно было многое изменить.

13

В понедельник утром я встала на рассвете, чтобы приготовить завтрак нам с Гарри. Она есть отказалась, сославшись на то, что у них начался пост. Гарри ушла, когда еще не было семи, в хлопчатобумажной рубашке и без макияжа – такое я видела впервые.

Ученые знают о самых холодных, сухих и низких местах на планете. Самое дурацкое, без сомнения, находится в отделе периодики и микроносителей в библиотеке Макленнана в Макгилле. Это длинная узкая комната на втором этаже, уложенная бетоном и залитая люминесцентным светом ламп, интерьер замечательно оттеняет кроваво-красная дверь.

Следуя наставлениям библиотекаря, я пробралась мимо полок с журналами и газетами к металлическим стеллажам с крошечными деревянными ящичками и железными кругляшками. Нашла нужные и принесла в читальный зал. Я решила начать с английской прессы, выбрала микрофильм и накрутила его на считывающий аппарат.

В 1846-м "Газета Монреаля" выходила еженедельно, в формате сегодняшней "Нью-Йорк таймс". Узкие колонки, несколько картинок, неисчислимые объявления. Мне попался плохой аппарат и неважный микрофильм. Я словно пыталась читать под водой. Буквы постоянно расплывались, по экрану пробегали волоски и частицы пыли.

Реклама превозносила меховые шапки, британские канцелярские товары, недубленые овечьи шкуры. Доктор Тэйлор предлагал купить его бальзам из печеночника, доктор Берлин – желчегонные таблетки. Джон Бауэр Льюис представлялся достойным юристом и адвокатом. Пьер Грегуар с удовольствием сделает вам прическу. Я прочитала объявление:

Джентльмен окажет услуги уважаемым дамам и господам. Сделает мягкими и блестящими любые, даже самые жесткие волосы. Использует удивительные препараты для модной завивки и отличного восстановления прически. Приемлемые цены. Только для особых клиентов.

А теперь за новости.

Антуан Линдсей умер из-за удара поленом, который нанес ему сосед. Заключение следователя: умышленное убийство.

Молодая англичанка, Мария Нэш, недавно приехавшая в Монреаль, стала жертвой похищения и предательства. Умерла в состоянии безумия в больнице для эмигрантов.

Бриджит Клокон родила мальчика в женской больнице, врачи пришли к выводу, что сорокалетняя вдова недавно произвела на свет еще одного ребенка. Полиция обыскала дом ее нанимателя и нашла труп младенца мужского пола в ящике под одеждой. На теле обнаружены "следы насилия, по-видимому, от сильного нажатия пальцами на горло". Заключение следователя: умышленное убийство.

Боже! Неужели ничего не меняется?

Я повернула колесико и просмотрела список кораблей, вышедших из порта, а также имена пассажиров, уехавших из Монреаля в Ливерпуль. Довольно скучно.

Плата за паром. Коляски для пассажиров в Онтарио. Заметки о переезде. На той неделе уехало не так уж много народа.

Наконец я нашла. Рождения, свадьбы, смерти. В нашем городе семнадцатого числа, миссис Дэвид Маккей, сын. Миссис Мари-Клер Биссет, дочь. Никаких упоминаний о Эжени Николе и ее ребенке.

Я отметила, где находятся объявления о рождении в каждой газете, и быстро пролистала следующие несколько недель. Ничего. Проверила каждую газету на катушке. До конца 1846 года никто не писал о рождении Элизабет.

Я поискала в других английских газетах. Та же история. Никаких упоминаний об Эжени Николе. Элизабет не рождалась. Я перешла к французской прессе. Снова ничего.

К десяти часам глаза начали пульсировать от боли, заныли спина и плечи. Я откинулась назад, потянулась и потерла виски. Что теперь?

Рядом кто-то щелкнул кнопкой перемотки на другом аппарате. Хорошая мысль. Лучше все равно нет. Перемотаю назад. Элизабет родилась в январе. Надо проверить период, когда маленького сперматозоида представили яйцеклетке.

Я взяла ящики и намотала микрофильмы на катушки. Апрель 1845-го. Те же объявления. Те же заметки о переездах. Списки пассажиров. Английская пресса. Французская пресса.

Когда я взялась за "Ля Пресс", перед глазами уже все расплывалось. Посмотрела на часы. Одиннадцать тридцать. Еще двадцать минут.

Я оперлась подбородком на кулак и нажала на перемотку. Когда фильм остановился, я очутилась в марте. Начала крутить колесико вручную, останавливаясь то тут, то там, чтобы просмотреть экран целиком, и наткнулась на имя "Беланже".

Я выпрямилась и увеличила статью. Коротко. Эжени Беланже уехала в Париж. Знаменитая певица и жена Алана Николе отправилась в путешествие в компании двенадцати человек и вернется после окончания сезона. Вот и все, за исключением обычных уверений, что по ней будут скучать.

Значит, Эжени покинула город. Когда она вернулась? Где была в апреле? Поехал ли с ней Алан? Или присоединился позже? Я посмотрела на часы. Черт!

Открыла кошелек, порылась в сумочке, потом распечатала столько страниц, на сколько хватило денег. Перемотала, сдала микрофильмы и поспешила через кампус к Беркс-Холл.

Дверь в кабинет Жанно оказалась закрыта, я нашла кафедру. Секретарь оторвалась от экрана компьютера, только чтобы заверить меня, что дневники обязательно передадут. Я приложила к книгам записку с благодарностями и ушла.

По пути домой мысленно я все еще оставалась в прошлом. Представляла, как выглядели столетие назад грандиозные старые дома, мимо которых проходила. Какой вид представлялся их обитателям через Шербрук? Явно не на Музей изящных искусств или "Ритц-Карлтон". Они не любовались последними творениями Ральфа Лорана, Джорджио Армани или ателье Версаче.

Интересно, обрадовались бы они таким модным соседям? Конечно, бутики гораздо лучше больницы для лечения оспы, которая возобновила свою работу рядом с их дворами.

Дома я проверила автоответчик. Боялась, что пропустила звонок Гарри. Ничего. Быстро приготовила сандвич, потом поехала в лабораторию дописывать отчеты. Когда уходила, оставила на столе Ламанша записку, чтобы напомнить ему о дате своего возвращения. Обычно я провожу большую часть апреля в Шарлотте при условии возвращения в Монреаль для дачи показаний или в особо сложных случаях. Придет май и конец весеннего семестра, и я вернусь на лето.

Дома я целый час паковала вещи и укладывала рабочие материалы. Хоть я путешествую и не совсем налегке, одежда для меня не проблема. За годы жизни между двумя городами я приучилась держать по два набора всего необходимого. Зато я купила самый большой в мире чемодан на колесиках и набиваю его книгами, папками, журналами, рукописями, заметками для лекций и тем, над чем работаю. На сей раз туда поместились килограмма три ксерокопий.

В три тридцать я заказала такси до аэропорта.

Гарри не позвонила.

* * *

Я живу, наверное, в самом уникальном доме Шарлотта. Это маленькая часть комплекса под названием Шарон-Холл, собственности на двух с половиной акрах в Майерс-Парк. В документах не зафиксировано, для каких целей предназначалось крошечное здание, и сегодня за неимением лучшего названия жители окрестили его пристройкой для каретного сарая, или просто пристройкой.

Главное здание в Шарон-Холле – дом местного магната в производстве древесины – построили в 1913-м. После смерти жены в 1954-м он передал дом в георгианском стиле площадью в две с половиной тысячи метров Куинс-колледжу. До середины восьмидесятых там располагался факультет музыки, затем собственность продали, особняк и каретный сарай превратили в многоквартирные кооперативные дома. К тому времени уже появились дополнительные крылья и пристройки с десятью загородными домиками. На новые здания пошел старинный кирпич из стены вокруг внутреннего двора, а окна, литье и деревянные полы постарались сделать в стиле 1913 года.

В начале шестидесятых рядом с пристройкой появился бельведер, крошечное здание служило летней кухней. Постепенно его забросили, затем превратили в сарай на следующие двадцать лет. В 1993 году исполнительный директор Национального банка купил пристройку и превратил ее в самый маленький в мире загородный домик, бельведер входил в общую жилую площадь. Постройку сдавали, как раз когда ухудшившаяся ситуация в семье привела меня на рынок съема квартир. Два этажа и чуть больше двухсот пятидесяти квадратных метров площади: хоть и тесно, но мне нравится.

Дома раздавалось только медленное, размеренное тиканье настенных часов. Приходил Пит. Как похоже на него: завести часы для меня. Я позвала Птенчика, но он не появился. Я повесила куртку в шкаф в коридоре и протащила чемодан по узкой лестнице в спальню.

– Птенчик?

Ни ответного "мяу", ни белой пушистой мордочки за углом. Внизу я нашла на обеденном столе записку. Птенчик все еще у Пита, но мой бывший муж уезжает в среду на день-другой в Денвер и хочет отдать кота не позже завтрашнего вечера. Автоответчик мигал, как аварийная сигнализация, и правильно, подумалось мне.

Я посмотрела на часы. Десять тридцать. Снова куда-то идти вовсе не хотелось.

Я набрала номер Пита. Мой номер столько лет. Я почти видела телефон на стене в кухне, зарубку в виде галочки на притолоке справа. Мы хорошо проводили время в этом доме, особенно на кухне, у камина за огромным сосновым столом. Гости всегда стекались туда, где бы я ни старалась их усадить.

Включился автоответчик, и голос Пита попросил оставить короткое сообщение. Я оставила. Попробовала позвонить Гарри. Все то же самое, только мой голос.

Прокрутила свои сообщения. Пит. Глава кафедры. Два студента. Друг пригласил меня на вечеринку в прошлый вторник. Свекровь. Два раза повесили трубку. Моя лучшая подруга Энн. Никаких сюрпризов. Как приятно, когда серия монологов не заканчивается известиями о катастрофе, случившейся или предстоящей. Я разморозила и съела пиццу и почти закончила раскладывать вещи, когда зазвонил телефон.

– Как поездка?

– Неплохо. Как всегда.

– Птенчик говорит, что собрал чемоданы.

– Зачем?

– Переезжает.

– С этим ему придется обратиться в суд. Будешь его представлять?

– Если он заплатит предварительный гонорар.

– Что в Денвере?

– Смещение с должности. Как всегда.

– Можно мне забрать Птенчика завтра? Я на ногах с шести утра и жутко устала.

– Как я понимаю, к тебе заезжала Гарри.

– Дело не в ней! – рявкнула я.

Мы с Питом постоянно ссорились из-за моей сестры.

– Эй, полегче. Как она?

– Грандиозно.

– Можно и завтра. Во сколько?

– Я вернулась только сегодня, так что освобожусь, наверное, поздно. В шесть или в семь.

– Без проблем. Приезжай после семи, я тебя покормлю.

– Я...

– Ради Птенчика. Надо показать ему, что мы остались друзьями. Ему кажется, что он один во всем виноват.

– И правда.

– Ты же не хочешь, чтобы Птенчик оказался у ветеринара.

Я улыбнулась. Пит.

– Ладно. Но я тоже что-нибудь принесу.

– Отлично.

* * *

Следующий день выдался даже суматошнее, чем я ожидала. Я встала в шесть и приехала в кампус в половине восьмого. К девяти проверила электронную почту, разобрала бумажные письма и просмотрела заметки к лекциям.

Раздала экзаменационные работы в обеих группах, и приемные часы пришлось растянуть даже больше чем обычно. Одни студенты хотели обсудить свои оценки, другие нуждались в милосердии за пропуск контрольной. Родственники всегда умирают во время экзаменов, а студентов постоянно настигают всяческие личные неприятности. И эта сессия не исключение.

В четыре часа я посетила собрание комиссии по курсу обучения и программе колледжа. Там мы полтора часа выясняли, может ли кафедра философии менять название курса для старших студентов по Фоме Аквинскому. Когда я вернулась в кабинет, на телефоне мигала лампочка. Два сообщения.

Еще один студент с мертвой тетушкой. Запись от охраны кампуса с предупреждением о взломах в здании точных наук.

Потом я занялась сбором диаграмм, кронциркулей и слепков, написала список материалов, которые моя ассистентка должна будет приготовить для завтрашней лабораторной работы. Затем провела час в лаборатории, проверяя, подходящие ли экземпляры выбрала.

В шесть закрыла все шкафы и дверь в лабораторию. Коридоры здания Колварда вымерли, однако, завернув за угол к своему кабинету, я с удивлением увидела молодую женщину, прильнувшую к моей двери.

– Я могу вам чем-то помочь?

Она чуть не подпрыгнула, услышав мой голос.

– Я... Нет. Извините. Я стучала. – Девушка говорила, не глядя мне в глаза и пряча лицо. – Кажется, я не туда попала.

Она развернулась и исчезла за углом.

Я тут же вспомнила сообщение о взломах.

"Успокойся, Бреннан. Может, она просто слушала, есть ли кто внутри".

Я повернула ручку, и дверь открылась. Черт. Я ведь точно закрывала кабинет. Или нет? Руки были заняты, и я захлопнула дверь ногой. Может, замок не сработал.

Я быстро осмотрела комнату. Все на своих местах. Я вытащила сумочку из нижнего ящика картотеки и открыла ее. Деньги. Ключи. Паспорт. Кредитные карты. Ничего ценного не пропало.

Может, и правда девушка не туда попала. Заглянула, поняла, что ошиблась, и собиралась уйти. Я ведь не видела, как она отбывала дверь.

Ну и ладно.

Я собрала дипломат, повернула ключ и проверила замок, потом отправилась на стоянку.

* * *

Шарлотт отличается от Монреаля так же, как Бостон от Бомбея. Город, страдающий множественным расстройством личности, он одновременно и изящный древний Юг, и второй по величине финансовый центр страны. Это дом для "Шарлотт мотор спидвей", и Национального банка, и "Фёст Юнион", и оперы "Каролина", и "Койот Джой". Это церкви повсюду – и парочка развеселых баров за углом. Кантри-клубы и барбекю, перегруженные шоссе и тихие тупики. Билли Грэм вырос на молочной ферме, где сейчас стоит торговый центр; Джим Беккер начинал в местной церкви и закончил в федеральном суде. Шарлотт – место, где впервые опробовали совместную перевозку белых и черных детей на автобусах в школу и из школы для достижения расового баланса. Здесь множество частных академий – и с религиозным, и со светским обучением.

Шарлотт был уединенным городом вплоть до шестидесятых годов, но потом огромная компания из белых и черных лидеров принялась организовывать рестораны, государственное жилье, транспорт и увеселительные заведения. Когда судья Джеймс Б. Макмиллан подписал закон об обязательном басинге в 1969 году, восстания не началось. Судья принял весь огонь на себя, но закон никуда не делся, и город пошел на уступки.

Я всегда жила в южной части города. Дилворт. Майерс-Парк. Истовер. Фокскрофт. От университета идти далековато, но здесь расположились прекраснейшие и старейшие окрестности, лабиринты извивающихся улочек с величественными домами и широкими лужайками, обрамленными громадными вязами, ивами и дубами старше пирамид. Почти все улицы Шарлотта, как и большинство жителей, милые и изящные.

Я открыла в машине окно и вдохнула вечерний мартовский воздух. Стоял один из тех переходных дней, когда вроде бы и весна еще не наступила, и зима уже прошла, приходится снимать и надевать куртку по десять раз в сутки. Из-под земли уже пробивались крокусы, скоро воздух наполнится ароматом кизила, багряника и азалий. Забудьте про Париж. Весной Шарлотт становится самым прекрасным городом на планете.

До дома можно добраться несколькими путями. Сегодня я выбрала шоссе, поэтому выехала с заднего хода на бульвар Харриса. На шоссе Ай-85 и Ай-77 пробок еще не образовалось, и через пятнадцать минут я срезала путь через жилые кварталы и направилась на юг. Заскочила в "Паста энд провижнс компани", чтобы купить спагетти, салат "Цезарь" и чесночный хлеб, и чуть позже семи уже звонила в дверь Пита.

Он оказался в потертых, выцветших джинсах и желто-голубой спортивной рубашке без воротника. Волосы торчали так, будто он только что пригладил их пятерней. Он хорошо выглядел. Пит всегда хорошо выглядит.

– Почему ты не открыла своим ключом?

И правда, почему?

– И обнаружила бы в твоем логове блондинку в спандексе?

– Она еще здесь?

Пит огляделся, будто на самом деле ожидал кого-то увидеть.

– Увы. На, поставь воду. – Я протянула ему макароны.

Пит взял пакет. Птенчик тем временем приводил себя в порядок: вытянул сначала одну заднюю лапку, потом другую, потом все четыре и стал похож на прямоугольник. Он не спускал с меня глаз, но ближе не подходил.

– Привет, Птенчик. Ты скучал по мне?

Кот не двинулся с места.

– Ты прав. Он не в духе, – согласилась я.

Я кинула сумочку на кушетку и последовала за Питом в кухню. На стульях с обеих сторон стола валялись пачки писем, по большей части нераспечатанные. В таком же состоянии пребывали детский стульчик у окна и деревянная полка под телефоном. Я ничего не сказала. Теперь это не моя проблема.

Мы прекрасно провели час: ели спагетти и обсуждали Кэти и других членов семьи. Я сказала, что звонила его мама и жаловалась на невнимание. Пит ответил, что будет представлять ее и Птенчика в комплексной сделке. Я попросила его звонить маме. Он обещал исправиться.

В половине девятого я понесла Птенчика в машину, Пит закатил его пожитки. Мой кот путешествует с большим багажом, Чем я сама.

Когда я открыла дверцу, Пит накрыл мою руку своей:

– Ты точно не хочешь остаться?

Он сжал пальцы и нежно погладил мои волосы другой рукой.

Хочу ли я? Мне так приятны его прикосновения, и ужин прошел очень мило. Внутри что-то начало таять.

"Включи мозги, Бреннан. Ты устала. Ты озабочена. Собирайся-ка домой".

– А как же Джуди?

– Временное расстройство космического порядка.

– Не думаю, Пит. Мы это уже обсуждали. Спасибо за ужин.

Он пожал плечами и убрал руки.

– Ты знаешь, где я живу, – сказал он и пошел обратно к дому.

* * *

Я читала, что человеческий мозг состоит из десяти триллионов клеток. Мои не спали всю ночь, лихорадочно обсуждая одну тему: Пит.

Почему я не открыла дверь своими ключами?

Границы, согласились клетки. Не старая игра вроде "здесь трещина в земле, не переступай через нее", но установление новых территориальных границ, и реальных, и символических.

Зачем вообще нужен разрыв? Было время, когда я хотела только одного: выйти замуж за Пита и не расставаться с ним до конца жизни. Что изменилось во мне? Я вышла замуж в очень юном возрасте, но неужели в перспективе я отличаюсь от меня сегодняшней? Или все дело в двух Питах? Неужели Пит, за которого я вышла замуж, такой неответственный? Такой ненадежный? Может, я когда-то считала это частью его обаяния?

Твои слова похожи на песню Сэмми Кан, просвистели клетки.

Что привело нас к разрыву? Какой выбор мы сделали? И сделали бы его снова? Кто виноват? Я? Пит? Судьба? Что пошло не так? Или так? Может, теперь я встала на верный путь, а дорога моего замужества привела меня только туда, куда смогла?

Тяжко, пожаловались мозговые клетки.

Хочу ли я снова спать с Питом?

Единодушное "да" со стороны клеток.

Но у меня выдался скудный в смысле секса год, заспорила я.

Интересный выбор слов, заметили ребята из подсознания. Скудный. Без пищи. Подразумевает голод.

Но был же тот юрист из Монреаля, возразила я.

Это не то, заявил мозговой центр. С тем парнем иголочка едва шевелилась. А с Питом показывала напряжение в красной зоне.

Когда мозг в таком настроении, с ним не поспоришь.

14

В среду утром я только приехала в университет, как зазвонил телефон. К моему удивлению, в трубке послышался голос Райана.

– Прогноз погоды мне не нужен, – вместо приветствия сказал он.

– Около двадцати градусов, и я намазалась солнцезащитным кремом.

– Злая ты все-таки, Бреннан.

Я промолчала.

– Давай поговорим о Сен-Жовите.

– Продолжай.

Я взяла ручку и начала рисовать треугольники.

– Мы узнали имена четверых из сарая.

Я ждала.

– Семья. Мать, отец и сыновья-близнецы.

– Разве мы это уже не выяснили?

Послышался шорох бумаги.

– Брайан Гилберт, двадцать три года, Хайди Шнайдер, двадцать лет, Малахия и Матиас Гилберты, четыре месяца.

Я добавила к первоначальным треугольникам теневые.

– Многие женщины восхитились бы моими способностями.

– Я не такая, как многие женщины.

– Ты на меня злишься?

– А должна?

Я разжала зубы и вдохнула. Он долгое время не отвечал.

– "Белл Канада", как всегда, не торопится, но в понедельник записи телефонных звонков наконец прислали. Единственный междугородный номер за последний год – на восемь-четыре-три.

Я остановилась на среднем треугольнике.

– Кажется, не только твое сердце в Дикси.

– Здорово.

– Старые времена еще не забыты.

– Где?

– Бофорт, Южная Каролина.

– Ты честно?

– Пожилая леди обожала крутить диск телефона; прошлой зимой звонки прекратились.

– Куда она звонила?

– Скорее всего, домой. Местный шериф сегодня проверит.

– Там жила молодая семья?

– Не совсем. Зацепка в Бофорте заставила меня призадуматься. Звонки поступали регулярно, потом с двенадцатого декабря прекратились. Почему? До пожара оставалось примерно три месяца. Что-то мне это напоминало. Трехмесячный срок. И тут я вспомнил. Именно столько, по словам соседей, жила в Сен-Жовите молодая пара с младенцами. Ты сказала, детям по четыре месяца, значит, они родились в Бофорте, а звонки прекратились, когда они переехали в Сен-Жовит.

Я ждала продолжения.

– Я позвонил в "Бофорт мемориал", но там в последний год не рожали мальчиков-близнецов. Попробовал в других клиниках и напал на богатую жилу. Мать припомнили в... – снова шорох бумаги, – ...в "Единой медицинской клинике Бофорт-Джаспер", на Святой Елене. Это остров.

– Я знаю, Райан.

– Сельская клиника, преимущественно черные врачи и черные пациенты. Я поговорил с одной из отделения акушерства и гинекологии, после обычной ерунды о врачебной тайне она призналась, что наблюдала за беременной женщиной, подходящей под описание. Женщина пришла на четвертом месяце беременности, носила двойню. Рожать должна была в конце ноября. Хайди Шнайдер. Врач сказала, что запомнила Хайди из-за белого цвета кожи и двойни.