Арена мрака

Эдди вскочил и свирепо заорал:

— Ты, сраный охотник за окурками!

Моска усадил его на стул. Сидящие за соседними столиками обернулись.

— Спокойно, Эдди, он шутит. И ты тоже, Вольф, хорош! Не видишь, что он пьяный? Когда он напивается, он всех ненавидит. И к тому же он сегодня получил письмо от жены — она пишет, что скоро приедет с ребенком из Англии. Эдди переживает, что ему теперь придется расстаться со всеми своими дамами.

Эдди бросил на Моску пьяно-укоризненный взгляд.

— Это не так, Уолтер. Я действительно доставил ей немало неприятностей в жизни. — И печально уронил голову на грудь.

Моска, чтобы как-то подбодрить его, попросил:

— Расскажи-ка Вольфу о своей горилле.

Вольф выпил виски, и к нему вернулось благое расположение духа. Он усмехнулся, глядя на Эдди.

Эдди сказал торжественно, едва ли не почтительно:

— Я трахаюсь с гориллой! — И стал ждать реакции Вольфа.

— Меня это не удивляет, — сказал Вольф, и они с Моской рассмеялись. — Можно подробности?

Моска слышал, как Вольф что-то говорил, а потом представил его похожему на карлика немцу, и, хотя затхлая атмосфера комнаты опять вызвала позывы рвоты, он пытался вслушаться в разговор и сосредоточиться.

— Его интересуют, — говорил Вольф, — только деньги. Американские купоны.

Немец кивал.

— Я спрашивал, я у всех спрашивал. Но ни у кого нет таких денег. Это я знаю. Я могу купить несколько сотен долларов. Но не больше.

Моска, тщательно проговаривая слова, встрял в их беседу и сказал то, чему его научил Вольф:

— Нет, я хочу продать сразу большую партию.

Как минимум пять тысяч блоков.

Малютка-немец уважительно посмотрел на него, и в его голосе послышались завистливо-алчные нотки.

— Пять тысяч блоков?! Ox-ox-ox! — он мечтательно обдумал эти слова и потом сказал деловито:

— Тем не менее я буду иметь это в виду, не беспокойтесь. Хотите чего-нибудь выпить на дорожку? Фридль! — крикнул он. Из-за двери в соседнюю комнату показалась женская голова. — Шнапс! — выкрикнул немец таким тоном, точно обратился к собаке, приказывая ей сесть. Жена исчезла, потом появилась снова с тонкой белой бутылкой и тремя стаканчиками. За ней в комнату вошли двое ребятишек — мальчик и девочка, светловолосые, розовощекие, с чумазыми личиками.

Вольф присел на корточки.

— Ах, какие чудесные детишки! — воскликнул он, вытащил из своего необъятного портфеля четыре плитки шоколада и протянул каждому по две.

Отец встал между ним и детьми и забрал шоколад.

— Сегодня уже поздно есть сладкое. — И он отнес шоколад к тумбочке, а когда повернулся, руки его были пусты. — Завтра, дети мои!

Дети печально вышли из комнаты. Когда Вольф и Моска подняли свои стаканы, женщина произнесла что-то резкое на диалекте, которого ни Вольф, ни Моска не понимали. Муж бросил на нее угрожающий взгляд.

— Завтра, я же сказал, завтра!

Вольф и Моска вышли на темную улицу, которую освещал желтый свет из единственного окна.

Сквозь стекло до их слуха донеслись голоса мужчины и женщины, переговаривающихся друг с другом с гневом и ненавистью.

Домашний яблочный шнапс, почти такой же крепкий и ядреный, как виски, согрел Моску, но в то же время еще больше замутил его сознание.

Он шел нетвердо и часто спотыкался. Наконец Вольф остановился, взял его за руку и участливо спросил:

— Может, закончим на сегодня, Уолтер, и пойдем домой?

Моска взглянул на мучнисто-белое лицо Вольфа и помотал головой. Они двинулись дальше:

Вольф чуть впереди, Моска за ним, борясь с колким и морозным ветром и приступом тошноты. Он вспомнил, как в тот день Гелла сказала ему то же самое.

Она надела одно из платьев, которые он подарил ей на Рождество. Энн Миддлтон разрешила ему воспользоваться своей одежной карточкой в армейском магазине. Гелла видела, как он достал из шкафа маленький венгерский пистолет и сунул его в карман пальто. Потом спросила тихо:

— Ты не хочешь вернуться на родину?

Он понял, что она имеет в виду. За несколько дней до Рождества отменили запрет на брак с немками, и вот уже прошел месяц, а он еще ничего не сделал, чтобы оформить необходимые бумаги для получения разрешения вступить с ней в брак.

И она знала, что, как только они подадут заявление, им придется покинуть Германию и уехать в Штаты. Он ответил:

— Нет, сейчас я не могу. Мне еще надо отработать полгода по контракту.

Она смутилась и даже как будто оробела и, когда подошла поцеловать его на прощанье, как всегда делала, перед тем как он уходил хотя бы даже на несколько часов, спросила:

— Почему ты не читаешь письма от родных?

Почему ты всегда пишешь им только несколько строк?

Она прильнула к нему, и он почувствовал ее слегка вздувшийся живот и округлившиеся груди.

— Мы же все равно когда-нибудь уедем отсюда, — сказала она.

Он знал, что это так. Но не мог признаться ей, почему ему не хочется возвращаться домой. Что он равнодушен и к матери, и к Альфу, а читать их письма — все равно что слышать их голоса, зовущие его издалека. И что вид городских развалин доставляет ему удовольствие — эти зияющие раны улиц там, где когда-то стояли разбомбленные дома, и рваная, неровная линия городского силуэта на фоне неба, словно гигантский иззубренный топор снес городу полчерепа. И что неколебимый строй домов, подобный бесконечной неприступной стене, и улицы, чистые и ровные, рождали в его душе озлобление, выводя из душевного равновесия.

— У нас еще есть время, — сказал он. — Вот родится ребенок в июне, мы тут же оформим все бумаги и поженимся.

Гелла отошла от него.

— Я не об этом беспокоюсь. Но тебе не следует так обращаться со своими родными, ты должен по крайней мере читать их письма!

Он вспыхнул и сказал ей:

— Слушай, что ты все стараешься заставить меня делать то, что я не хочу?

Она снова поцеловала его и ответила:

— Будь осторожен сегодня.

Моска знал, что она не уснет, пока он не вернется, хотя он ей постоянно говорил, чтобы она его не ждала.

…Он услышал голос Вольфа:

— Ну вот мы и пришли, — и увидел перед собой его белое лицо.

Они стояли перед высоким крыльцом в круге света, отбрасываемом большой голой лампочкой, свисающей с козырька над входной дверью. Ее желтый свет слабо разгонял окружающий мрак.

Моска опасливо взобрался по лестнице, крепко держась за железные перила.

— Этот парень — большой пройдоха, — сказал Вольф, позвонив в дверь. — Но я хочу тебя с ним познакомить. Он ювелир, и, если ты хочешь купить что-нибудь для своей девочки, обратись к нему.

Над их головами распахнулось окно. Вольф откинул голову назад и крикнул:

— А, герр Фюрстенберг, добрый вечер!

— Пожалуйста, подождите одну минуточку, герр Вольфганг. — У хозяина был мягкий голос пожилого человека, голос с оттенком печали и давно ставшего привычным отчаяния.

Дверь отворилась, и на пороге появился лысый человек небольшого роста, темнолицый, с огромными черными глазами. Он поприветствовал гостей, и, когда Вольф представил ему Моску, немец щелкнул каблуками и поклонился.

— Пожалуйста, проходите, — сказал он, и они поднялись по внутренней лестнице в хорошо обставленную гостиную: здесь было два больших дивана, три или четыре мягких стула и рояль.

В центре стоял внушительного размера стол, у стены несколько столов поменьше. На диване сидели две девушки — обеим было лет по шестнадцать. Между ними оставалось достаточно свободного пространства, которое и занял герр Фюрстенберг.

— Прошу, — сказал он и пригласил вошедших сесть на два ближайших к нему стула. Вольф и Моска сели.

— Я хочу познакомить вас с человеком, о котором я вам рассказывал, — начал Вольф. — Он мой хороший друг, и, я уверен, если ему понадобится ваша помощь, вы обойдетесь с ним соответственно.

Герр Фюрстенберг, обхватив обеих девиц за талию, учтиво склонил свою лысую голову и произнес не менее учтиво:

— Можете не сомневаться, — и, обратив на Моску взгляд своих глубоких черных глаз, добавил:

— Пожалуйста, вы можете прийти ко мне в любое время.

Моска кивнул и утонул в удобном мягком кресле, чувствуя, как отяжелели ноги от усталости.

И словно сквозь дремоту, сквозь туман, замутивший его сознание, он отметил, что обе девушки свеженькие, без косметики и что на них толстые вязаные гольфы, доходящие до колен. Они чинно сидели возле герра Фюрстенберга, как две дочки, и у одной были волосы собраны в две косы, которые спускались по плечам, точно золотые веревки, почти до пояса, и послушно тыкались в ждущие ладони герра Фюрстенберга.

— Что касается другого нашего дела, — продолжал немец, повернувшись к Вольфу, — боюсь, что ничем не могу вам помочь. Никто из моих знакомых ничего не слышал об этой краже купонов на миллион долларов. Прямо-таки фантастическая история! — И он улыбнулся.

— Нет! — твердо сказал Вольф. — История соответствует действительности. — Он встал и протянул руку. — Мне жаль, что я побеспокоил вас в столь поздний час. Если у вас будет какая-либо информация, дайте мне знать.

— Разумеется! — сказал герр Фюрстенберг. Он тоже встал, поклонился Моске, пожал ему руку и добавил:

— Я жду вас в любое время.

Обе девушки встали с дивана, герр Фюрстенберг обвил их талии, точно добрый папаша, и все трое пошли провожать Вольфа и Моску до лестницы. Одна из девушек — не та, у которой были длинные волосы, — спустилась вместе с ними до двери. Они услышали, как за ними закрылась дверь и клацнул засов. Потом лампочка в вышине погасла, и они оказались в кромешном мраке.

Смертельно усталый Моска, которому очень не хотелось покидать уютную теплую комнату, грубовато спросил Вольфа:

— Неужели ты думаешь, мы найдем кого-то?

— Сегодня я только разнюхиваю обстановку, — ответил Вольф. — И даю возможность этим людям взглянуть на тебя. Это очень важно.

Они шли по темной улице, мимо них пробегали спешащие куда-то люди. У темных, словно покинутых домов виднелись припаркованные армейские джипы.

— Сегодня все вышли на охоту, — сказал Вольф. Он помолчал и спросил:

— Ну, как тебе Фюрстенберг?

Ветер стих, и теперь они могли разговаривать, не напрягаясь.

— Вроде бы ничего. Приятный, — ответил Моска.

— Слишком приятный для еврея! — отрезал Вольф. — Не хочу обидеть твоего приятеля. — Он дождался ответной реплики Моски и продолжал:

— Фюрстенберг сидел в концлагере. Его жена и дети в Штатах. Он надеялся поехать к ним, но у него туберкулез в острой форме, и его не впускают в страну. Он заработал его в лагере. Занятно, а?

Моска не ответил. На обратном пути к центру города они пересекли ярко освещенный проспект.

— Он слегка свихнулся. — Вольф уже почти кричал. Снова поднялся ветер. Пробираясь по грудам мусора на пустыре, они опять попали в зону ветра. Потом они свернули за угол, и ветер стих.

— Видел девчонок? Он вывозит их свеженькими из деревни. Каждый месяц у него новенькие.

Его компаньон рассказал мне все про него. Мы вместе обделываем кое-какие делишки. Фюрстенберг живет с девчушками две-три недели, выделяет им комнату. А потом, когда они уже привыкают к нему, как к родному папочке, он в одну прекрасную ночь заявляется к ним в спальню и берет их за жопу. На следующее утро он задаривает их подарками и отсылает куда нужно, а через какое-то время приводит очередную парочку. Эти совсем новенькие, я их раньше у него не видел. Могу себе представить сцену — когда он подключает их к бизнесу. С ума сойти! Наверное, это вроде того, как деревенский мальчишка гоняется по двору за цыплятами, чтобы свернуть им шею!

«И ты такой же, — подумал Моска. — Все с ума посходили. Да и сам я не лучше. Значит, беднягу не впускают в Штаты только потому, что у него туберкулез. Ну и закон! Разумно, нечего сказать, разумно! Все законы разумные. И всегда находится кто-то, кому эти законы как удар сапогом по яйцам. Ну и поделом этому старому хрену Фюрстенбергу. Как он каблуками щелкал! Ну да черт с ним! У меня своих забот полон рот». Вот о чем он, кстати, и собирался сказать Гелле. Что каждый прожитый с ней день он нарушает закон. Живет с ней в офицерском общежитии, покупает ей одежду по карточкам Энн Миддлтон, спит с ней. Да его же могут в тюрьму упрятать за эту любовь! Но он не жалуется — такова жизнь, и он ничего против не имеет. Но когда начинают все это выволакивать наружу, когда пытаются устыдить тебя, да еще хотят, чтобы ты соглашался, мол, да, справедливость превыше всего, — вот это уже сущее дерьмо. Когда тебя пытаются заставить вести себя так, будто все, что тебе говорят, правильно, тогда ты просто должен послать их к такой-то матери. Он терпеть не может болтовню матери, Альфа, Глории. Он терпеть не может газет — от них блевать хочется. Сегодня там пишут, что все хорошо, завтра пишут, что ты преступник, убийца, дикий зверь, и заставляют тебя поверить в это так крепко, что ты сам помогаешь им за тобой охотиться.

Ему бы сошло с рук убийство Фрица, но он может угодить за решетку только потому, что проявляет заботу о любимой женщине. А на прошлой неделе он видел, как расстреляли трех поляков на волейбольной площадке за базой — трех смелых поляков, которые устроили кровавую баню в небольшой немецкой деревушке, убив стариков, женщин и детей. Только эти бедолаги слегка не рассчитали и опоздали на несколько дней, когда уже началась оккупация, и вместо того, чтобы повесить им на грудь по медали за героическую партизанскую акцию, им на головы надели коричневые мешки, привязали к торчащим из цементного пола бревнам, и расстрельная команда добивала их чуть ли не в упор, стреляя в распростертые в нескольких шагах от них тела. И тут можно говорить что угодно, можно доказывать с пеной у рта, что оно было необходимо, это убийство — и то и другое убийство, но ему на все ровным счетом наплевать. Он же отлично позавтракал после того, как посмотрел на расстрел поляков.

Но он не мог объяснить Гелле, чем его раздражают и мать, и Глория, и брат и почему он любит ее. Может быть, потому, что она, как и он, познала страх, что она, как и он, боялась смерти, и может быть, как раз потому, что она, как и он, потеряла все, но, в отличие от него, не утратила свою душу. И он ненавидел всех этих мам, и пап, и сестер, и братьев, и любимых, и жен, которых он лицезрел в газетах и в кинохронике, в иллюстрированных журналах, — они получали медали за своих убитых сыновей, за своих мертвых героев; и он ненавидел их гордые улыбки и гордые рыдания — чем не замечательный наряд по случаю демонстрации своего подлинного горя, мучительного, но и сладостного от проявления собственных страданий, и все эти торжественные лица высокопоставленных сановников в ослепительно белых рубашках и черных галстуках; и он представлял себе, как все то же самое происходит повсюду в мире, и возлюбленные врагов тоже получают такие же медали за своих мертвых сыновей и героев и плачут и улыбаются столь же мужественно, получая взамен блестящий металлический диск в атласной коробочке, — и вдруг в его воспаленном мозгу возникло видение чудовищно растолстевших сытых червей, подъемлющих свои белые пустые головки, чтобы поклониться официальным лицам, и матерям, и отцам, и братьям, и возлюбленным…

Но их нельзя осуждать, ибо наше дело правое: и это правда, думал он, но как же Фриц? Это же был несчастный случай, просто несчастный случай. И все простят и его, и сановников, удостоивших его награды, и его мать, и Альфа, и Глорию.

Все они могут сказать: ну а что же ты мог поделать? И черви его тоже простят. Гелла поплакала, но и она смирилась, потому что у нее, кроме него, никого нет. И он не мог обвинять никого, но — только не надо меня учить, что хорошо, что плохо, только не говори, что я должен читать их письма, только не говори, что я должен вежливо улыбаться всякому подонку, который оказывает мне услуги или просто здоровается. Все эти намеки Геллы, что он должен обращаться повежливее с фрау Майер, Йергеном и своими друзьями и читать письма от матери и отвечать на них… Все-все перемешалось, и никто не виноват, и чего уж теперь винить их всех за то, что они живы?

Он остановился, почувствовав себя ужасно, голова у него кружилась, он не чувствовал ног под собой. Вольф держал его за руку, он склонил голову Вольфу на плечо и постоял так несколько минут, пока голова не прочистилась и он снова смог идти.

Ночь прорезали бегущие тени и белые черточки огней, и Моска, глядя им вслед, поднял голову и впервые увидел в небе холодную и далекую зимнюю луну. И понял, что они уже идут по парку Контрескарпе и огибают небольшое озерцо. Льдистый лунный свет играл на воде и окрашивал черные деревья на берегу морозными бликами. Синие тени пробежали по небу и заволокли луну, погасили ее свет, и теперь он вообще перестал что-либо различать. С ним заговорил Вольф:

— Что-то на тебе лица нет, Уолтер. Продержись еще несколько минут, мы сделаем остановку, и тебе полегчает.

И тут они вышли на городскую улицу и очутились в сквере на пригорке. В дальнем конце сквера стояла церковка. Ее огромные деревянные двери были закрыты на железный засов. Вольф повел его к боковому входу. Они поднялись по узкой лесенке и, только ступив на верхнюю ступеньку, едва не уткнулись носом в дверь, которую, казалось, навесили прямо на стену. Вольф постучал, и, подавив новый приступ тошноты, Моска с недоумением понял, что перед ними появился Иерген, и подумал: «Ведь Вольф должен знать, что Иерген ни за что не поверит, будто у меня есть сигареты».

Но он был слишком слаб, чтобы беспокоиться об этом.

В комнате было душно, и он бессильно подпер стену, но Иерген уже давал ему какую-то зеленую таблеточку и горячий кофе, он даже вложил таблетку ему в рот и приставил обжигающую чашку к его губам.

Скоро и комната, и Иерген, и Вольф четко проявились у него в сознании. Тошнота прошла, и он почувствовал, как холодный пот струйкой сбегает по телу вниз, в пах. Вольф и Иерген смотрели на него, сочувствующе улыбаясь, а Иерген похлопал его по плечу и добродушно сказал:

— Ну, уже лучше?

Комната была просторная, квадратная, с низким потолком. Один угол был превращен в спаленку и отгорожен ширмой, раскрашенной розовыми разводами и обклеенной вырезками из книги сказок.

— Там спит моя дочка, — сказал Иерген, и в эту минуту послышалось хныканье девочки, которая проснулась и заплакала громче, точно ей показалось, что она одна, и ее собственный страх заставил ее испугаться еще больше. Иерген зашел за ширму и вышел, неся на руках девочку. Она была завернута в американское армейское одеяло и сквозь слезы важно смотрела на присутствующих.

У нее были черные, как вороново крыло, волосы и печальное, с недетским выражением личико.

Иерген опустился на диванчик у стены. Вольф сел рядом. Моска подвинул себе единственный стул.

— Ты можешь пойти с нами? — спросил Вольф. — Мы идем к Хонни. Я очень на него рассчитываю.

Иерген покачал головой:

— Сегодня не могу, — и потерся щекой о заплаканную щечку дочки. — Моя дочурка очень напугалась. Вечером кто-то подошел к двери и стал стучать, но она знала, что это не я, потому что у нас условный стук. Мне приходится часто оставлять ее одну дома, а няня уходит в семь. Когда я вернулся, она была так напугана и в таком шоке, что мне пришлось дать ей таблетку.

Вольф неодобрительно хмыкнул.

— Она же еще маленькая. Ей нельзя давать их очень часто. Но, надеюсь, ты не думаешь, что мы пришли за этим. Ты же знаешь, я с пониманием отношусь к твоим просьбам и прихожу только в назначенное время.

Йерген сильнее прижал к себе дочку.

— Знаю, Вольфганг, знаю, что на тебя можно положиться. И я знаю, что не должен давать ей наркотики. Но она была в таком ужасном состоянии, что я сам перепугался. — Моска с удивлением увидел, как на гордом лице Йергена появилось выражение любви, печали и отчаяния.

— Как думаешь, у Хонни есть какие-нибудь новости для меня? — спросил Вольф.

Йерген отрицательно помотал головой:

— Вряд ли. Извини, что я тебе это говорю.

Я ведь знаю, что вы с Хонни хорошие друзья. Но если у него и есть какие-то новости, то вряд ли он сразу же тебе о них скажет.

Вольф усмехнулся:

— Это я знаю. Вот я и веду к нему сегодня Моску — пусть познакомятся. Я хочу убедить его, что есть человек с пятью тысячами блоков.

Йерген посмотрел Моске в глаза, и тот в первый раз понял, что Йерген с ними заодно, что он их компаньон.

Йерген обратил на него взгляд, исполненный возбужденного ужаса, как будто он смотрел в глаза убийцы. И в первый раз он осознал роль, которую уготовили ему эти двое. Моска не сводил глаз с Йергена, пока тот не отвел своего взгляда.

Они вышли на улицу. Ночь стала бледнеть, словно луна размазалась по всему небу и рассеяла мрак и тени, истощив все свое сияние. Моска чувствовал себя посвежевшим, в голове у него прояснилось. Он быстро шагал, не отставая от Вольфа.

Он закурил и ощутил теплый, мягкий привкус табачного дыма на языке. Они шли молча. Только однажды Вольф нарушил молчание:

— Идти придется далеко, но это будет последняя встреча, и там нам окажут достойный прием.

Так что можно будет совместить бизнес и удовольствие.

Они срезали путь, проходя по развалинам на соседние улицы, и Моска уже совсем перестал ориентироваться, как внезапно они оказались в переулке, который словно был совершенно отрезанным от остального города, — это была маленькая деревенька, уцелевшая посреди пустыни руин.

Вольф остановился у последнего дома в конце переулка и постучал в дверь, изобразив замысловатую дробь.

Дверь открылась, и на пороге появился небольшого роста светловолосый мужчина с абсолютно лысым лбом — золотистые волосы покрывали лишь затылочную и теменную часть его головы. Он был одет весьма щеголевато.

Немец подхватил руку Вольфа и сказал:

— Вольфганг, ты как раз вовремя — к полуночной трапезе.

Он впустил их и закрыл дверь на засов, обхватил Вольфа за плечи и прижал к себе.

— Ах, чертовски рад тебя видеть! Проходите! — Они вошли в роскошно обставленную гостиную с большим сервантом, где громоздились хрусталь, фарфор и столовое серебро. Пол был застелен богатым темно-красным ковром. Одна стена была сплошным книжным стеллажом; с потолка и со стен свисали отбрасывающие желтоватый свет лампы, по углам стояли мягкие кресла, в одном из которых, положив ноги на пуфик, восседала пышнотелая, полногубая женщина с ярко-рыжими волосами. Она читала американский модный журнал. Светловолосый сказал:

— А вот и наш Вольфганг с другом, о котором он нам рассказывал.

В знак приветствия она помахала им обоим тонкой изящной рукой, уронив при этом журнал на пол.

Вольф выскользнул из пальто и поставил портфель рядом со своим стулом.

— Итак, — обратился он к светловолосому, — чем порадуешь, Хонни?

— Ах, — ответила женщина, — ты, наверное, смеешься над нами. Нам ничего не удалось выяснить, — говорила она это Вольфу, но смотрела на Моску. Ее голос был удивительно мелодичным, мурлыкающим и, казалось, подслащал все, что она произносила. Моска закурил, ощутив, как его лицо против воли напряглось от желания, возбужденного в нем взглядом этих предельно откровенных глаз и воспоминанием о руке, которая обожгла его кожу кратким прикосновением. И все же, присмотревшись к ней повнимательнее сквозь сигаретный дым, он отметил про себя, что она уродлива: невзирая на тщательный макияж, она не могла скрыть свой хищный рот и жестокий прищур голубых глаз.

— Это не выдумка, — говорил Вольф. — Я знаю точно. Мне нужно только найти контакт с нужными людьми. Кто мне поможет установить такой контакт, получит приличное вознаграждение.

— А это и впрямь твой богатенький приятель? — спросил с улыбкой светловолосый.

Моска заметил, что у него лицо все в веснушках, которые делали его похожим на подростка.

Вольф расхохотался и ответил:

— Перед вами сидит парень, у которого есть пять тысяч блоков. — Он произнес эти слова шутовски, подпустив в них почти неподдельную зависть. Моска, веселясь в глубине души, одарил обоих немцев чарующей улыбкой, словно он уже подогнал к дверям их дома грузовик, полный сигарет. Они улыбнулись ему в ответ. «Вы, немецкие сволочи, лыбиться будете потом», — подумал он.

Открылась дверь в соседнюю комнату, и вошел еще один немец — худой, в темном строгом костюме. За его спиной Моска увидел обеденный стол, покрытый белоснежной скатертью с крахмальными салфетками, поблескивающими столовыми приборами и высокими стаканами.

Светловолосый сказал:

— Пожалуйста, присоединяйтесь к нашему позднему ужину. Что касается твоего дела, Вольфганг, я ничем не могу тебе помочь. Но, несомненно, твой приятель, обладающий таким богатством в виде сигарет, сможет оказать мне услуги в других предприятиях, не имеющих отношения к армейским купонам.

Моска отозвался важным голосом:

— Вполне вероятно, — и улыбнулся, а все рассмеялись, словно он очень удачно сострил, и отправились в столовую.

Лакей внес блюдо, на котором были разложены ломтики красноватой ветчины — такую можно было достать только на интендантских складах американской армии. На серебряном блюде лежал белый американский хлеб. Хлеб был подогрет.

Вольф намазал кусок хлеба маслом и, подняв брови, с нескрываемым восхищением сказал:

— Я вижу, хлеб вам подают еще до того, как он поступает на американский интендантский склад.

Светловолосый, широко улыбаясь, сделал неопределенный жест. Лакей внес несколько бутылок вина, и Моска, мучимый жаждой после долгих хождений по городу, залпом осушил свой бокал. Светловолосый посмотрел на него иронически и сразу же изобразил на лице удовольствие.

— О! — воскликнул он. — Человек в моем вкусе! Не то что ты, Вольфганг, вечно часами мусолишь одну рюмку. Теперь ты понимаешь, почему у него есть пять тысяч блоков, а у тебя их нет?

Вольф усмехнулся и возразил насмешливо:

— Это, мой друг, весьма слабая психология. Ты забыл, с какой скоростью я ем. — И стал класть в свою тарелку ветчину с блюда, а потом потянулся к другому блюду, где лежала по меньшей мере дюжина разных сортов колбас. Он положил себе умеренную порцию сыра и салата, взглянул на светловолосого и спросил:

— Ну, Хонни, так что ты теперь скажешь?

Хонни со сверкающими на веснушчатом лице голубыми глазами прокричал жизнерадостно:

— А теперь я скажу только одно: приятного аппетита!

Рыжая засмеялась, за ней остальные, потом она склонилась под стол и стала кормить огромного пса на полу. Она дала ему изрядный кус ветчины и взяла у лакея деревянную миску, куда вылила литровую бутылку цельного молока. Наклоняясь, она как бы случайно провела рукой по бедру Моски, а когда поднималась; оперлась о него. Она сделала это совершенно естественно, даже не пытаясь скрыть свой жест от окружающих.

— Ты слишком балуешь этого пса, — сказал Хонни. — Тебе надо заиметь детей. Для тебя это будет настоящая радость.

— Дорогой мой Хонни, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, — тогда тебе придется изменить свои предпочтения в занятиях любовью. — При этом сладость ее голоса потопила жестокую горечь произнесенных слов.

— Это слишком высокая цена, — пробормотал Хонни и подмигнул Вольфу. — У каждого человека свои вкусы, а, Вольф?

Вольф кивнул, не переставая жевать гигантский бутерброд, который он себе соорудил.

Так они ели и пили. Моска, не теряя бдительности, больше ел, чем пил. Чувствовал он себя превосходно. Наступило долгое молчание, но потом рыжая очнулась от своих дум и произнесла с неожиданным возбуждением:

— Хонни, а давай покажем им наше сокровище? Пожалуйста!

Вольф оторвался от бутерброда, и его лицо приняло комично-напряженное выражение. Хонни засмеялся и ответил:

— Нет-нет, Вольфганг, прибыли тут не будет.

И к тому же уже слишком поздно, да и вы, должно быть, устали.

Стараясь не выказывать своей заинтересованности, Вольф небрежно спросил:

— Да что же это?

Светловолосый улыбнулся:

— Это никак не связано с деньгами. Это просто курьез. На заднем дворе я собираюсь разбить сад. Дом на противоположной стороне улицы разбомбили, и часть кладки упала на мой участок.

Я начал расчищать его от мусора. И потом я обнаружил кое-что весьма необычное. Там в груде щебня я нашел лаз. Подвал совершенно не пострадал, и весь дом ухнул туда. И вот что интересно.

Каким-то загадочным образом балки упали так, что они теперь удерживают все здание, и внизу образовалось большое помещение. — Он улыбался, и веснушки проступили у него на лице, как капли крови. — Уверяю вас, там есть на что посмотреть. Хотите, сходим?

— Конечно! — отозвался Моска, и Вольф кивнул в знак безразличного согласия.

— Можно не одеваться. Нам надо только пройти через садик, а там внизу очень тепло.

Но Моска и Вольф захватили пальто, чтобы не выходить на улицу безоружными, но и не желая демонстрировать Хонни свои пистолеты. Хонни пожал плечами.

— Подождите, я возьму фонарь и пару свечей.

Ты пойдешь, Эрда? — обратился он к рыжей.

— Конечно! — ответила она.

Они прошли по будущему саду — впереди шагал светловолосый, освещая путь фонариком.

Квадратный клочок глинистой земли был огорожен кирпичной стеной, настолько низкой, что они смогли просто перешагнуть через нее. Потом они вскарабкались вверх по груде мусора, с вершины которой им открылся вид на дом. Висящее в выси, точно портьера, облако закрыло луну, и город вдали уже был неразличим во мраке. Они спустились по склону в ложбинку, образованную двумя холмиками глины и кирпичной щебенки, и подошли к стене, наполовину погребенной под грудой мусора.

Светловолосый согнулся и махнул рукой куда-то вниз.

— Вот сюда, — сказал он, указывая на темнеющий пролом в стене. Они стали пробираться внутрь гуськом: сначала светловолосый, за ним рыжая, потом Вольф и Моска.

Успев сделать лишь несколько шагов, они неожиданно начали спускаться по лестнице в подземелье. Хонни предупредил, чтобы они ступали осторожно.

Хонни ждал их на нижней ступеньке. Эрда зажгла две свечи и подала одну Моске.

При свете желтого пламени свечи они увидели, что во все стороны от того места, где они стоят, открывается просторное подземное помещение и их свечи освещают все вокруг, как маяк освещает ночное море, оставляя гигантские рваные тени.