Арена мрака

Марио Пьюзо

Арена мрака

Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить»… О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, Бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил себя Бог и все создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти…

Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы»

Глава 1

Уолтер Моска ощутил прилив восторга и щемящее чувство одиночества, как то всегда бывает перед возвращением домой. Эти руины в предместьях Парижа ему хорошо запомнились, и теперь, на последнем этапе своего путешествия, он с нетерпением ждал прибытия в пункт назначения — в самое сердце обезображенного войной континента, в разрушенный город, который, как он думал, ему уже никогда больше не увидеть. Эти мрачные вехи, отмечавшие его путь в Германию, ему были даже больше знакомы, чем предместья родного городка.

Поезд мчался, сотрясаясь на стыках рельсов.

Это был воинский состав, в котором ехало пополнение во франкфуртский гарнизон, но половину его вагона занимали гражданские служащие, которых завербовали в Штатах. Моска потрогал свой шелковый галстук и улыбнулся. Так непривычно ощущать его на шее! Ему было бы куда привычнее оказаться сейчас там, в солдатском отсеке вагона, — и не только ему, но и его соседям, двум десяткам штатских.

Вагон освещался двумя тусклыми лампами — по одной в каждом конце. Окна были плотно зашторены, словно пассажирам этого вагона не хотели показывать руин страны, которую они пересекали. Пассажиры занимали длинные деревянные полки, установленные поперек вагона, так что между ними и противоположной стеной оставался лишь узкий проход.

Моска вытянулся на своей полке и подложил голубую спортивную сумку под голову вместо подушки. При слабом освещении он с трудом мог различать лица соседей.

Все они плыли в Европу на военном транспортном корабле и, как и он, тоже с восторгом предвкушали приезд во Франкфурт. Они громко разговаривали, чтобы перекрыть стук вагонных колес, и голос мистера Джеральда звучал громче прочих. В этой группе мистер Джеральд занимал самую высокую гражданскую должность. Он вез с собой набор клюшек для гольфа и рассказал всем на корабле, что его должность соответствует воинскому званию полковника. Мистер Джеральд был оживлен, и Моска ясно представил себе, как он играет в гольф посреди руин: площадка для гольфа расчищена между сровненных с землей улиц, меж гигантских куч мусора и щебня, а он загоняет мячик в осклабившийся полуистлевший череп.

Подъезжая к маленькой безлюдной станции, поезд замедлил ход. За окнами была ночь, и неосвещенный вагон почти поглотил мрак. Моска клевал носом, и до его слуха доносились неясные голоса соседей. Но, миновав станцию, поезд снова набрал скорость, и от усилившейся тряски Моска окончательно проснулся.

Штатские теперь тихо переговаривались. Моска сел и стал смотреть на солдат в дальнем конце вагона. Некоторые солдаты спали, растянувшись во всю длину полок, но во тьме были видны три светлых пятнышка огня: там играли в карты, — язычки пламени отбрасывали на вагонные стены приветливые блики. Он почувствовал легкую тоску по жизни, которую он так долго вел и от которой удрал несколько месяцев назад. Пламя освещало их лица, и Моска видел, что они прикладываются к фляжкам — там была явно не вода, — и вскрывают пакеты с НЗ, чтобы достать оттуда шоколад. Солдат всегда готов, подумал Моска с усмешкой, — одеяло в скатке, свечки в вещмешке, вода или что получше во фляжке и непременный гондон в бумажнике на все случаи жизни. Всегда готов к добру или к худу.

Моска опять растянулся на полке и попытался уснуть. Но тело одеревенело, и сон не шел. Поезд уже набрал скорость и летел как на крыльях. Он посмотрел на часы. Почти полночь, а до Франкфурта еще добрых восемь часов пути. Он сел, достал из голубой спортивной сумки бутылку и, прислонившись затылком к оконному стеклу, стал пить из горлышка, чувствуя, как оттаивает его тело. Он, должно быть, заснул, потому что, взглянув снова в солдатский отсек вагона, увидел лишь одно пятнышко пламени, а во тьме по-прежнему слышались голоса, среди которых выделялся голос мистера Джеральда. Они скорее всего пили, потому что в голосе мистера Джеральда слышались покровительственные нотки: он хвастливо разглагольствовал о своем растущем могуществе, о том, как он утвердит в этой стране свою бумажную империю.

Вдруг в дальнем конце вагона от огненного пятна отделились два язычка пламени и, трепеща, стали перемещаться по проходу. Когда солдаты поравнялись с Моской, он окончательно стряхнул с глаз сон и заметил, что на лице одного солдата написано выражение злобной ненависти. Яркое светло-желтое пламя окрасило и так уже побагровевшее от спиртного лицо красными бликами, отчего его угрюмый взгляд сделался пугающе бессмысленным.

— Эй, солдат! — окликнул его мистер Джеральд. — Не дадите ли нам огонька?

— Свечка послушно опустилась возле мистера Джеральда, и сидящие рядом с ним штатские тут же оживились и заговорили громче, словно мерцающее пламя придало им мужества. Они стали приглашать солдата присоединиться к их беседе, но он, лишившись своей свечки, окутанный мраком, ничего не ответил. Они тут же о нем забыли и продолжали беседу, и только один раз мистер Джеральд, склонившись поближе к пламени, словно приглашая своих слушателей заглянуть в его честное лицо, сказал снисходительно:

— Мы ведь все служили в армии, — и добавил, засмеявшись:

— Слава богу, что это уже позади.

Кто— то из штатских возразил:

— Напрасно вы так уверены. Русские-то еще не утихомирились.

И они снова забыли о военных делах и заговорили каждый о своем, как вдруг, перекрывая и их голоса, и стук колес летящего в слепой ночи поезда, солдат, до сих пор лежавший не раскрывая рта, заорал с пьяным гонором и как будто чего-то испугавшись:

— Заткнитесь! Хватит болтать! Заткните свои чертовы глотки!

Наступило неловкое молчание, после чего мистер Джеральд снова склонил голову к свече и мягко сказал солдату:

— Ты бы лучше шел в свой отсек, приятель.

Солдат не ответил, и мистер Джеральд как ни в чем не бывало продолжал свой прерванный рассказ.

Вдруг он осекся, вскочил на ноги, и его осветило пламенем нескольких свечей. И потом он сказал тихо, с каким-то испуганным недоверием:

— Господи, больно-то как. Этот солдат что-то мне сделал.

Моска сел и стал всматриваться во тьму. Еще несколько темных фигур тоже встали со своих полок, и кто-то сбил локтем свечку на пол. Она тут же погасла. Мистер Джеральд — теперь его едва можно было различить в кромешном мраке — сказал тихим дрожащим голосом:

— Этот солдат пырнул меня ножом. — И рухнул во тьме на скамейку.

По проходу из солдатского отсека вагона прибежали двое. При слабом свете свечек, которые они держали в руках, Моска увидел у одного из них офицерские нашивки.

Мистер Джеральд все повторял:

— Меня пырнули ножом. Этот солдат меня пырнул.

В его голосе уже звучал не страх, а удивление.

Моска увидел, что он сидит на полке, освещенный пламенем трех свечек, а на его брючине, чуть пониже пояса расплывается темное пятно. Над ним склонился лейтенант, приблизил свечку к брюкам и что-то приказал сопровождающему его солдату. Солдат побежал в конец вагона и принес одеяло и пакет первой помощи. Они расстелили одеяло на полу и попросили мистера Джеральда лечь. Солдат хотел было отрезать брючину, но мистер Джеральд воспротивился:

— Нет, лучше закатай. Я залатаю дырку.

Лейтенант осмотрел рану.

— Ничего серьезного, — сказал лейтенант. — Заверните его в одеяло.

Ни на его молодом лице, ни в голосе не было ни тени сострадания — только безразличная, формальная вежливость.

— Нас во Франкфурте должна ждать санитарная машина. Так что на следующей станции я отправлю телеграмму. — Потом лейтенант обернулся к остальным и спросил:

— Где он?

Пьяный солдат исчез. Моска, вглядевшись во тьму, увидел темную фигуру, скрючившуюся на соседней скамейке. Он промолчал.

Лейтенант пошел в солдатский отсек и вернулся, перепоясанный ремнем с портупеей и кобурой. Он осветил фонариком вагон и увидел скрючившегося на нижней полке человека. Он направил на него луч фонарика, одновременно достав из кобуры пистолет и спрятав его за спину. Солдат не шевельнулся.

Лейтенант грубо толкнул его:

— Поднимайся, Малруни!

Солдат открыл глаза, и, когда Моска увидел этот бессмысленный, как у животного, взгляд, ему вдруг стало его жалко.

Лейтенант, не отводя от глаз солдата слепящий луч фонарика, заставил его встать. Удостоверившись, что у того в руках ничего нет, он убрал пистолет в кобуру. Потом резким движением развернул солдата к себе и обыскал его. Ничего не найдя, он перевел луч фонарика на полку. Моска увидел окровавленный нож. Лейтенант взял нож и, толкнув солдата, повел его в конец вагона.

Поезд опять замедлил ход и остановился. Моска пошел в тамбур, открыл дверь и выглянул. Он видел, что лейтенант идет на станцию, чтобы отправить телеграмму во Франкфурт и вызвать санитарную машину. Больше на станции не было ни души. Французский городок, начинавшийся сразу же за станцией, был объят мраком и покоем.

Моска вернулся на свое место. Приятели мистера Джеральда, склонившись над ним, ободряли его, а мистер Джеральд нетерпеливо повторял:

— Да сам знаю, что это пустяковая царапина, но почему? Почему он это сделал?

А когда лейтенант вернулся и сообщил, что во Франкфурте их будет ждать санитарная машина, мистер Джеральд сказал ему:

— Поверьте, лейтенант, я его не провоцировал.

Спросите любого. Я ничего не сделал ему, ничего.

Почему он меня пырнул?

— Он просто чокнутый, вот и все, — ответил лейтенант. И добавил:

— Благодарите бога, сэр, Малруни, насколько я его знаю, метил вам в яйца.

Эти слова почему-то всех развеселили, словно серьезность намерений Малруни придала этому инциденту интересный оборот, а царапина мистера Джеральда превратилась в опасную рану. Лейтенант принес свой матрас и помог мистеру Джеральду улечься на него.

— В каком-то смысле вы оказали мне услугу.

Я пытался избавиться от этого Малруни с самого первого дня его появления в моем взводе. Теперь он пару лет побудет в безопасном месте.

Моска не мог заснуть. Поезд тронулся, и он опять пошел в тамбур к двери, прислонился к стеклу и стал смотреть на проносящиеся мимо темные предместья, поля и леса. Он вспомнил, что почти такой же пейзаж медленно проплывал у него перед глазами, когда он ехал на броне танка или в кузове грузовика, или шел пехом, или полз на брюхе. Он считал, что никогда больше не увидит эту страну, и теперь ему было непонятно, почему же все так скверно вышло. Он же так долго мечтал о возвращении домой, а теперь вот снова на чужбине. И, стоя в полумраке вагона, он стал вспоминать свой первый вечер дома…

Квадратный плакатик, висящий на двери, гласил:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, УОЛТЕР!

Моска заметил, что такие же плакатики висят и на дверях обеих соседних квартир. Первое, что он увидел, переступив порог дома, была его фотография, которую он сделал перед самой отправкой за океан. А потом он попал в объятия матери и Глории, и Альф пожимал ему руку.

Они отступили от него на шаг, и воцарилось неловкое молчание.

— А ты постарел, — сказала мать, и все засмеялись. — Нет, я хочу сказать, ты повзрослел больше чем на три года.

— Да он не изменился, — сказала Глория. — Он ничуть не изменился.

— Герой-победитель возвращается на родину! — сказал Альф. — Да вы только взгляните на эти нашивки! Ты совершил какой-нибудь подвиг, Уолтер?

— Обычное дело, — ответил Моска, — у многих, кто был ранен, такой же набор наград.

Он снял свой бушлат и отдал его матери. Альф отправился на кухню и вернулся с подносом, уставленным стаканами.

— Господи! — изумился Уолтер. — Я-то думал, ты без ноги!

Он совершенно забыл, что мать писала ему об Альфе. Но брат, похоже, только и ждал этого момента. Он задрал штанину.

— Очень мило, — сказал Моска. — Здорово тебя починили, Альф.

— Черт побери! — пробурчал Альф. — Хотел бы я, чтобы у меня таких две было — ни тебе грибков, ни тебе вросших ногтей…

— Точно! — Моска похлопал брата по плечу и улыбнулся.

— Он одел протез специально к твоему приезду, Уолтер, — сказала мать. — Вообще-то дома он его не надевает, хотя и знает, что я не могу видеть его одноногого.

Альф поднял свой стакан.

— За героя-победителя! — провозгласил он и с улыбкой повернулся к Глории. — И за девушку, которая его ждала.

— За нашу семью, — сказала Глория.

— За моих детей, — сказала мать прочувствованно. И обвела взглядом всех, включая и Глорию. Все вопросительно посмотрели на Моску.

— Давайте-ка сначала выпьем по первой, а потом я что-нибудь придумаю.

Все засмеялись и выпили до дна.

— Ну а теперь ужинать, — сказала мать. — Альф, помоги мне накрыть на стол. — И они ушли на кухню. Моска сел в кресло.

— Ну и долгое же это было путешествие, — сказал он.

Глория подошла к камину и сняла с полочки фотографию Моски. Стоя к нему спиной, она сказала:

— Я приходила сюда каждую неделю и всякий раз смотрела на эту фотографию. Помогала твоей матери готовить ужин, мы ели все вместе, а потом садились здесь, глядели на эту фотографию и говорили о тебе. И так каждую неделю в течение трех лет — словно приходили на кладбище. Но вот ты вернулся, и на ней ты совсем на себя не похож.

Моска встал и подошел к Глории. Положив ей руки на плечи, он взглянул на фотографию и сразу не мог понять, отчего она его так раздражает.

Голова откинута назад — он специально встал так, чтобы были видны черные и белые диагональные нашивки на рукаве. Лицо смеющееся, совсем юное, с наивным, беззаботным выражением. Мундир сидит как влитой. Стоя под палящим южным солнцем, он, подобно тысячам других солдат, позирует для памятной фотографии.

— Что за идиотская улыбочка! — сказал Моска.

— Не издевайся над ним! Ведь все эти три года у нас только и была эта фотография. — Она помолчала. — Ах, Уолтер, знал бы ты, как мы плакали над ней иногда, когда ты подолгу не писал, когда до нас доходили слухи о потопленном транспортном корабле или о крупном сражении. В день высадки* мы не пошли в церковь. Твоя мать сидела на кушетке, а я не отходила от радиоприемника. Так мы и сидели весь день. Я не пошла на работу. Я все настраивала радио на разные станции.

* 6 июня 1944 года войска союзников открыли второй фронт в Европе высадкой американских подразделений.

Как только одна станция переставала передавать новости, я находила другую. Но там повторяли все то же самое. А мать сидела, сжимая платок в руке, но не плакала. В ту ночь я спала здесь, в твоей комнате, в твоей кровати, и взяла с собой эту фотографию. Я поставила ее на тумбочку и пожелала тебе доброй ночи, а потом мне приснилось, что тебя нет в живых. Но вот ты вернулся, Уолтер Моска, живой и здоровый, и ты совсем не похож на этого парня с фотографии. — Она хотела улыбнуться, но заплакала.

Моска смутился. Он нежно поцеловал Глорию.

— Три года — немалый срок, — сказал он.

И подумал: «В день высадки я был в каком-то английском городке и пил. Я пил с малышкой-блондинкой, которая уверяла меня, что впервые в жизни пьет виски, а потом уверяла, что впервые в жизни легла в постель с мужчиной. Так я отмечал день высадки — причем самым большим праздником для меня было то, что я не участвовал в операции». Его так и подмывало рассказать Глории всю правду — что в тот день он не думал ни о них, ни о том, о чем они сами тогда думали… Но только заметил:

— Мне просто не нравится эта фотография… И еще не понравилось, что, когда я вошел, ты сказала, будто я совсем не изменился.

— А разве не забавно, — сказала Глория, — что, когда ты вошел, ты выглядел совсем как на этой картинке. Но потом я присмотрелась к твоему лицу повнимательнее и поняла, что мне это только показалось и ты прямо на глазах меняешься.

Мать крикнула им из кухни:

— Все готово! — И они пошли в столовую. На столе стояли все его любимые блюда: свежий ростбиф, жареная картошка, зеленый салат и здоровенный кусок желтоватого сыра. Скатерть была ослепительно белая, и, только покончив с едой, он заметил, что около его тарелки лежит не тронутая им салфетка. Все было хорошо, но не так, как он об этом мечтал.

— Ну что, — спросил Альф, — сильно отличается от солдатской шамовки, а, Уолтер?

— Еще бы! — сказал Моска. Он достал из нагрудного кармана короткую толстенькую сигару и уже собрался раскурить ее, как вдруг заметил, что все — и мать, и Глория, и Альф — смотрят на него с нескрываемым удивлением.

Он ухмыльнулся и сказал:

— Теперь я совсем большой мальчик, — и закурил, получив удовольствие от их недоумения.

И тут все сидящие за столом разразились хохотом. И стало ясно, что вся неловкость, вся непривычность обстановки, вызванная его возвращением домой, исчезла окончательно. Их удивление и доследовавшее затем веселье по поводу того, что он так просто вытащил из кармана сигару, разрушило последний невидимый барьер, разделявший их. Они отправились в гостиную. Обе женщины обхватили Моску за талию, а Альф взял поднос с виски и джинджер-элем. Женщины сели на софе поближе к Моске, Альф передал им наполненные стаканы, а сам опустился в кресло напротив. Напольная лампа отбрасывала на стены мягкий желтоватый свет. Альф сказал шутливо-официальным тоном:

— А теперь слушайте историю Уолтера Моски.

Моска выпил.

— Сначала подарки, — объявил он и подошел к голубой спортивной сумке, все еще валявшейся на полу. Он достал оттуда три завернутые в коричневую бумагу коробочки и вручил каждому. Пока они разворачивали свои коробочки, он налил себе еще стаканчик.

— О боже! — воскликнул Альф. — Что это такое, черт побери? — Он держал в руке четыре длинных металлических цилиндрика.

Моска расхохотался:

— Это лучшие в мире сигары. Сделаны по спецзаказу Германа Геринга.

Глория раскрыла свою коробочку и задохнулась от восхищения. В черной бархатной коробочке лежало кольцо. В центре кольца сверкал квадратный темный изумруд, вокруг которого поблескивали крошечные бриллианты. Она вскочила, обвила руками шею Моски и потом показала сокровище его матери.

Но мать с изумлением разворачивала многократно сложенное полотнище из красного темного шелка, которое с каждым взмахом ее руки делалось все больше и больше. Наконец мать развернула его во всю длину. Это оказался гигантский квадратный флаг, в середине которого на белом круге была изображена черная свастика. Наступило молчание. Находящиеся в этой комнате впервые видели так близко вражескую эмблему.

— Черт возьми, — сказал Моска, нарушая гробовое молчание, — это же шутка. Я же хотел, чтобы вы обратили внимание вот на что, — и с этими словами он поднял с пола небольшую коробочку. Мать раскрыла коробочку и, увидев белые, отдающие голубизной бриллианты, стала благодарить сына за подарок. Она сложила флаг в плотный сверток, подняла голубую спортивную сумку сына и предложила:

— Давай я распакую твои вещи.

— Такие замечательные подарки, — сказала Глория. — Где ты их взял?

Моска усмехнулся и ответил:

— Моя добыча! — произнеся это слово с комичной интонацией, чем снова вызвал их смех.

Мать вернулась в гостиную, неся огромную кипу фотографий.

— Это было в твоей сумке. Что же ты их нам не показал?

Она села на софу и начала одну за другой рассматривать фотографии, передавая их потом Глории и Альфу. Пока они обменивались впечатлениями и спрашивали у него, что это такое и где это снято, Моска подливал себе виски. Вдруг он увидел, как мать стала пристально вглядываться в одну фотографию и лицо ее чуть побледнело. Моска замер, пытаясь в страхе вспомнить, не попали ли в эту кучу порнографические открытки, которые он собирал в Германии. Но нет, он вспомнил, что распродал их все еще на корабле. Он увидел, как мать передавала встревожившую ее фотографию Альфу, и даже разозлился на самого себя за то, что так глупо испугался.

— Ну-ну, — сказал Альф. — И что же сие означает?

Глория подошла к нему и через плечо взглянула на фотографию. Три пары глаз вопросительно уставились на него Моска наклонился вперед к Альфу и, увидев, что там, сразу же почувствовал облегчение. Теперь он вспомнил. Он ехал на башне танка, когда это случилось.

На фотографии был изображен поверженный немецкий артиллерист, который лежал скорчившись в снегу, и по снегу от его тела до самой кромки фотографии тянулась черная извилистая ленточка. А на теле убитого, с винтовкой «М-1» на плече, стоял сам Моска, устремив взгляд прямо в объектив. Зимняя полевая форма сидела на Моске кургузо и выглядела нелепо. Под курткой виднелось свисающее, точно юбка, одеяло, в котором он ножом прорезал дырки для головы и рук. Он был похож на удачливого охотника, собравшегося унести домой убитую дичь.

Подбитые танки не попали в объектив. Как не попали и обуглившиеся трупы, разбросанные по белому полю словно мусор. Немец был метким стрелком.

— Фотографию сделал мой приятель «лейкой», которую мы сняли с этого фрица, — сказал Моска, взял стакан и понял, что от него ждут дальнейших объяснений. — Это моя первая жертва, — добавил он, силясь обратить все в шутку. А получилось так, словно он произнес «Эйфелева башня» или «египетские пирамиды», чтобы пояснить, на фоне чего его снял приятель.

Мать стала рассматривать остальные фотографии.

— А это где? — спрашивала она.

Моска присел рядом с ней.

— Это в Париже. Моя первая увольнительная. — Он обнял мать.

— А это? — спросила мать.

— В Витри.

— А это?

— В Аахене.

А это? Это? Это? Он перечислял названия городов и рассказывал забавные истории. Спиртное его взбодрило, и он думал: "А это было в Нанси, где я два часа торчал в очереди в публичный дом, а это в Домбасле, где я наткнулся на убитого фрица — он был совершенно голый, с раздувшимися яйцами, похожими на две дыни. Там на двери висела табличка: «В квартире мертвый немец». Правду говорила табличка. Он и теперь подивился, кому это понадобилось утруждать себя писать такую табличку — хотя бы и ради шутки. А это было в Гамме, где ему досталась первая за три месяца шлюха и где он впервые напился. А это, это и это были бесчисленные немецкие городки, где мужчины, женщины, дети лежали вповалку в полузасыпанных бесформенных могилах и испускали ужасную вонь.

И на всех этих фотографиях он был изображен точно на фоне выжженной пустыни. Он, завоеватель, стоял на обезображенной, голой земле, среди останков фабрик, домов и человеческих костей — среди руин, которые простирались на многие мили, словно песчаные дюны на океанском берегу.

Моска сел на софу, покуривая свою сигарку.

— Как насчет кофе? — спросил он. — Я бы сам сварил.

Он отправился на кухню, Глория пошла за ним.

Он достал чашки из буфета, она вытащила из холодильной камеры кекс, украшенный взбитыми сливками, и разрезала его на равные части. Пока на плите закипал кофе, она прижалась к его плечу и шептала:

— Я люблю тебя, люблю, милый!

Они принесли кофе в гостиную, и теперь наступил черед домашних рассказывать Моске о своем житье-бытье. О том, как Глория за все эти три года не ходила ни с кем на свидания, как Альф потерял ногу в автомобильной катастрофе, на военных сборах, как мать снова пошла работать — продавщицей в большой универмаг. Со всеми происходили какие-то приключения, но, слава богу, война закончилась, и все семейство Моска благополучно ее пережило, если не считать потери одной ноги. Правда, как сказал Альф, при современном уровне развития средств передвижения — что там какая-то нога! Главное, что все они наконец-то встретились в этой маленькой комнате.

Далекий враг был разбит наголову и больше не внушал им страха. Враг окружен и завоеван, и теперь умирает с голоду и от болезней, и утратил свою былую физическую и моральную мощь, не в силах им больше угрожать. И, когда Моска заснул, сидя в кресле, все, кто любил его, несколько минут молча смотрели на него с тихой, почти слезной радостью, как бы и не веря, что он проделал столь долгий путь во времени и пространстве, каким-то чудом вернулся домой и, невредимый, снова обрел полную безопасность.

Лишь в третий вечер Моска сумел остаться с Глорией наедине. Второй вечер они провели у нее дома, где мать и Альф обсуждали с ее сестрой и отцом все детали предстоящей свадьбы — не из обывательской мелочности, а просто радуясь, что все так хорошо складывается. Они пришли к взаимному решению, что свадьба состоится как можно скорее, но не раньше, чем Моска подыщет себе постоянную работу. Моске эта идея пришлась по душе. Альф даже удивил его, робкий Альф возмужал и превратился в уверенного, рассудительного мужчину, который с успехом играл роль главы семьи.

А в третий вечер мать с Альфом собрались куда-то, и брат ухмыльнулся ему на прощанье.

— Следи за часами, мы вернемся в одиннадцать.

Мать вытолкала Альфа за дверь и предупредила:

— Если вы с Глорией захотите пойти куда-нибудь, не забудь запереть дверь.

Моску даже позабавила нотка сомнения в ее голосе, словно, оставляя их с Глорией одних в квартире, она поступала против своей воли. «О боже!» — подумал он и растянулся на софе.

Моска попытался вздремнуть, но сон не шел, и он поднялся, чтобы налить себе стаканчик. Он стоял у окна и улыбался, думая, как оно все будет.

Перед его отправкой за океан они с Глорией провели несколько дней в небольшом отеле, но, как им там было, он теперь даже и не помнил. Он подошел к радиоприемнику, включил его и пошел на кухню взглянуть на часы. Почти половина девятого. Эта сучка уже на полчаса опаздывает. Он снова подошел к окну, но на улице уже было темно, и он ничего не смог рассмотреть. Он отвернулся, и тут в дверь постучали — это была Глория.

— Привет, Уолтер! — сказала она, и Моска заметил, что ее голос чуть задрожал. Она сняла пальто. На ней была блузка с большими пуговицами и широкая плиссированная юбка.

— Ну, наконец-то мы одни! — сказал он с улыбкой и вытянулся на софе. — Налей-ка нам по стаканчику!

Глория села на край софы и наклонилась, чтобы его поцеловать. Их поцелуй длился очень долго, и он положил ей руку на грудь.

— Сейчас прибудет выпивка! — сказала она, отпрянув от него.

Они выпили. Из радиоприемника доносилась приятная мелодия, и напольная лампа, как обычно, отбрасывала на стены мягкий желтоватый свет.

Он закурил две сигареты и передал ей одну. Они молчали. Затушив окурок, он увидел, что она все еще не докурила. Он вытащил у нее изо рта сигарету и тщательно затушил ее в пепельнице.

Моска притянул Глорию к себе, и она навалилась на него всем телом. Он расстегнул ей блузку, просунул руку под бюстгальтер и поцеловал в грудь. Потом скользнул рукой ниже, под юбку.

Глория выпрямилась и метнулась от него прочь.

Моска сначала удивился, а потом насторожился.

— Я не хочу, чтобы было до самого конца! — сказала Глория. Типичная девчачья фраза его рассердила, и он нетерпеливо потянулся к ней. Она встала и отошла от софы.

— Нет-нет, я же сказала.

— Что за черт! — удивился Моска, — Перед тем как меня отправили в Европу, было можно. А теперь нельзя. Почему же?

— Да, правда, — сказала Глория и нежно ему улыбнулась, отчего его внезапно обуял гнев. — Но тогда все было по-другому. Ты уезжал, я тебя любила. Если бы я сейчас согласилась, ты бы первый меня перестал уважать. Не сходи с ума, Уолтер. Знаешь, я советовалась с Эмми. Ты был такой чужой, когда я тебя позавчера увидела, что мне захотелось с кем-нибудь посоветоваться. И мы обе решили, что так будет лучше.

Моска закурил.

— Твоя сестра просто дура.

— Пожалуйста, не говори так, Уолтер. Я этого не сделаю, потому что действительно люблю тебя, Моска чуть не подавился виски и еле сдержал смех.

— Слушай, да если бы мы не спали с тобой тогда, перед отправкой на фронт, я бы о тебе даже не вспомнил и писать бы не стал. Ты была бы для меня пустым местом.

Он увидел, как ее лицо залилось краской. Не сводя с него глаз, она отступила к креслу и села.

— А я любила тебя и до этого, — сказала она.

Он увидел, как дрожат ее губы, бросил ей пачку сигарет, отпил из стакана и попытался как следует обмозговать ситуацию.

Желание уже прошло, и он даже ощутил от этого облегчение. Почему, он и сам не знал. Он-то не сомневался, что может уговорить или заставить Глорию сделать все, что он захочет. Моска знал, что если бы он ей заявил: «Только так, а не то…» — И она бы уступила. Он решил, что поторопился: при более терпеливом и тонком подходе можно было провести с ней недурственный вечер. Но потом с удивлением понял, что ему просто лень приложить хоть толику усилий для этого. Ему уже ничего не хотелось.

— Ну ладно. Иди сюда.

Она покорно приблизилась.

— Ты не сердишься? — спросила она тихо.

Он поцеловал ее и улыбнулся.

— Нет, это все глупости, — сказал он, и это была чистая правда.

Глория склонила голову ему на плечо.

— Давай просто посидим и поговорим. Со дня твоего возвращения нам ведь ни разу еще не удалось нормально поговорить.

Моска встал с софы и пошел за ее пальто.

— Мы идем в кино, — сказал он.

— Я хочу побыть здесь.

И тогда Моска сказал с нарочито грубой бесцеремонностью:

— Одно из двух: либо мы идем в кино, либо трахаемся.

Она встала и внимательно посмотрела ему в глаза.

— И тебе все равно что?

— Абсолютно!

Он думал, что она сейчас наденет пальто и уйдет. Но она покорно ждала, пока он причешется и повяжет галстук. Они пошли в кино.