В роли себя самой

.. Не помню, как мне Саша объяснял, что и как надо играть. Но как ни играть, всегда делалось шесть-семь дублей, при том уровне "техники на грани фантастики" это была норма. Пленку не жалели, ее выдавали сколько понадобится. А на этот раз было все как назло. Сняли уже одиннадцать дублей. Мои слезы кончились просто сколько же можно в самом деле. Но эпизод все еще не был снят: то пленка не срабатывала, то камера не включалась, то свет упал, то заговорил кто-то, то наоборот забыли записать звук... И так далее. А снять эпизод было необходимо: лишний съемочный день - это всегда и большие лишние деньги, и время, и сложность всех собрать, словом, масса проблем.
      Я, как понимаю, была тогда влюблена в Сашу Митту. Он был кумир. Он был главный, его слово было закон. Он был для меня важным человеком. Мне было очень стыдно, что я не могу исполнить то и тогда, когда ему это нужно.
      Тогда дедушка мой вывел меня на улицу, за огромную дверь старого этого подъезда. Перед этим сказал Саше, что сейчас все будет...
      - Включайте свет, приготовьтесь еще раз. Давайте, давайте, сейчас все будет.
      Он меня вывел за дверь, вцепился пальцами мне в плечо так, словно выворачивая его. Так, как часто бывает, если взрослый человек в ярости, рукой-клещами, хватает ребенка, и у того внутри все холодеет. Почти каждый это проходил хоть раз. И вот, держа меня так, дед сказал:
      - Ты дрянь! Ты дрянь. Столько людей стоит, они все зависят от тебя. Ты мало того, что не артистка, ты непорядочный человек. Я с тобой не дружу, мне стыдно за тебя.
      И ушел в подъезд. Ушел и там еще раз сказал группе:
      - Включайте свет, мотор.
      Я в ту минуту не знала, конечно, что он там и кому сказал. У меня после его слов, сказанных мне, мгновенно распух нос, слезы начали выпадать, как дождь иногда летом выпадает - вдруг, крупный... Я не сомневалась, что опозорилась перед Сашей, что я такая ужасная, нехорошая, плохая... Боже, Боже, я действительно такая, как мне сказал мой дед. Я недостойна никого.
      Я пошла к нашей группе, в подъезд. Мои слезы были как исповедь, так мне хотелось доказать им всем, что я хорошая, что я могу, что я для них сделаю все, все. Я рыдала, я встала и села точно на ту ступеньку, куда падал свет, у этих железных прутиков. Сделала такое лицо, как мне до этого сказал оператор - я все это держала в голове и помнила. И при этом мне так хотелось им доказать, что я стараюсь...
      И вот мне уже сказали, что дубль снят, а я все плачу, не могу остановиться в рыданиях. Просто истерика, что объяснять. И тут Саша стал орать на моего деда. Он же видел и слышал всю его работу со мной.
      - Я тебя убью! Ты издеваешься над ребенком! Я тебя ненавижу! Садист!
      Дед ему:
      - А ты не садист? Ты кто?
      - И я садист! Такой ребенок! Такая девчонка! Какое мы имеем право! Нас всех расстреливать надо!
      Ну а я... Слезы высохли вмиг. Какие там слезы! Счастье - и только: никто меня не разлюбил, наоборот - сам Саша так классно за меня заступился. Ура! Все меня любят, я - королева. Нос я задрала, был он еще распухший или нет - мне было неважно. И заявила:
      - А вот теперь, дедушка, я с тобой точно не буду разговаривать! Ты плохой!
      Вот такая была месть моему дорогому дедуле. Коварная вещь - искусство, коварный труд. Родной дед, который меня безумно любил, но у него профессия. Он нашел вариант, как это надо сделать. А он не имел права так делать. Но он режиссер, он обязан отснять эпизод, не может он еще день на это потратить по деньгам, по времени. Он должен, и он нашел допинг, который нужно вколоть, чтобы это произошло. Хотя и понимал, что делает с моей душой, он ведь далеко не черствый человек. Видно, он был хорошим артистом, зная, на что нужно надавить и нажать именно во мне.
      Вот это было большим событием в моей жизни, этот день на съемках. У меня появился тогда друг - то, что в детской душе называется навсегда. Навсегда и взаправду. Потому что это была правда.
      И при всем при том, когда я вижу на улице или где-то: взрослый берется за ребенка так, как дед за меня когда-то, эти пальцы в плечо, слова какие-то... И мурашки бегут у меня по спине: что происходит в детской душе! Это как скрип сорвавшихся колодок по диску. А ведь это каждый день со столькими детьми происходит, и мир их рушится...
      Не помню, кто сказал, в каком контексте:
      - Я берегу слезы своих детей. Потому что я хочу, чтобы на моей могиле у них хватило слез.
      Немного другие слова, как-то по-другому сказано. Но смысл такой, что у ребенка должно хватить слез на жизнь. Чтобы на твоей могиле сын или дочь заплакали о тебе, как о человеке единственном, они должны успеть вырасти раньше, чем огрубеет душа. Внутри душу нельзя загрубить.
      Эта мысль, что слезы надо беречь, во мне засела. Сама я с болью прошла через эту операцию. Надо беречь слезы близких людей. Близких, далеких... Все равно.
      Я рассказала о том, как меня обидели и как возвысили. Как над детской душой произвели сразу две (или, возможно, больше) серьезных операции. И их последствия безусловно стали сказываться сразу же. А выводы и обобщения пришли, конечно, много позже, дополненные другим опытом, другими эпизодами, поэтому в законченной форме они мало напоминают теперь о первоначальной своей основе.
      Я гибкий человек в том смысле, что меня трудно сломать. Нет у меня внутренних предпосылок, чтобы ломаться. Нет той одной-единственной серьезной предпосылки, которая может быть в данном случае: человек хочет ломаться или не хочет. Я не хочу.
      И утверждаю теперь: горе длится ровно столько, сколько мы позволяем себе его длить. Если не позволяем, оно оставляет нас. Очень часто бывает, особенно с женщинами, что они находят для себя очень "удобный" способ существования - жалость. С утра встала - жалеет себя. На работу пришла начала плакаться, вымогать чужую жалость, питаться ею. Безусловно, у каждой женщины есть достаточно причин, чтобы ее жалели. Но ни одной, оправдывающей невыход из состояния жертвы. Это, по-моему, одна из самых больших ошибок чувствовать себя жертвой, притягивать жалость. Вот если взять не человека, а, для сравнения, дерево, живое дерево, законченный организм. Мы любим его живым. Если оно засохшее, заскорузлое, летом без листьев - нам его жаль, конечно. Но жаль с оттенком равнодушия. Нет, не так. С оттенком "всё". С ним - всё. Мы можем это дерево пожалеть, но и всё на этом, конец. Мы отворачиваемся в другую сторону, где стоит другое дерево, живое и красивое. И это справедливо.
      Сравнение с деревом для меня не произвольный образ. Жизнь, которой я живу сейчас, тесно связана с природой. Дом, который мы построили с Андреем, с моим мужем, и где растет наша дочка Полина, находится в подмосковной деревне. Этот дом я проектировала сама, сад вокруг него разбит моими собственными руками. Рядом - лес, река, водохранилище. Теперь любое время года входит в мою жизнь как важное личное событие. Теперь осень для меня это осень, полная красочных зрелищ и ощущений, зима - это зима, наконец-то и ее я могу почувствовать по-настоящему. И весна, и лето тоже стали тем, чем они должны быть.
      А в детстве с одиннадцати лет меня в восемь утра, затемно, забирали, сажали в машину, везли на Мосфильм, в павильон - каменный мешок, замкнутое пространство. Там съемки до вечера, и опять в машину. И это забрасыванье в каменный мешок на весь день продолжалось до сорока лет. Съемки или театр, где вечером спектакль, утром репетиция. И там, и там - без окон.
      В этом каменном "антимире" было возможно единственное исключение цветы. Комнатные, растущие в горшках. Их у меня было столько, сколько удавалось разместить. Как у Девы у меня всегда была потребность в чем-то натуральном, в природе. Ведь человек в городе - это вообще ненормально, а как я жила - это и просто беда. Одно из самых формирующих человека ощущений - отношение к пространству и пейзажу. Я благоговею перед всем этим. Я в восторге от того, что восходит солнце, что оно заходит. От того, что существует небо, что оно каждый день разное. Что распускаются или вянут цветы. До сорока лет я ничего этого не видела. И теперь с ума схожу от волшебства, от этого вот творчества, от того, что такое природа. И не могу понять, как мы лишили себя всего этого, живя в городах. Не могу понять, как людям это нравится. Нет слов. Сейчас меня запихнуть обратно в город - это значит меня убить, просто убить, раздавить и уничтожить. Я там буду сидеть и не встану со стула, потому что у меня не будет сил. А здесь в Подмосковье, где теперь мой дом, я сплю всего по пять-шесть часов и не могу дождаться времени, когда утром опять выйду, опять буду дышать, видеть небо и землю, деревья, цветы и заниматься ими, помогать им как-то.
      Это не поза "я люблю природу". Достаточно посмотреть на мои руки. Я не могу дать им передышки - все лето в саду поливаю, полю, сажаю. Я очень люблю ирисы. Мама мне дала с дачи три штучки, три кустика. Их положено делить раз в три-четыре года. А я делила так: три раза за лето. Только он у меня отрастет - я отсаживаю отросточек. И вон теперь их сколько! С астрами, которые мне соседка дала,- куст больших, куст средних и куст маленьких почти такая же история. Да и с другими цветами, они все у меня матери-героини.
      Только как я ни люблю цветы, деревья я люблю больше. Деревья, кустарники... Камни. Нет, ничего тут нет мрачного. Просто камни и деревья больше соответствуют моей основательности. Вокруг нашего дома - кругом камни: и те, что вдоль дорожек, и окаймляющие водоем, и сложенные в горку. Началось с одного. Все они собраны или моими руками, или подарены. Друзья уже знают и привозят отовсюду. Я им сказала: "Ради Бога, бросайте все камни в мой огород". И вот кругом - мои друзья, соседи, близкие. Энергетика камня, от которой я получаю необыкновенно много, огромное энергетическое поле. Я в нем, как в огромном гамаке, качаюсь на волнах покоя. Все камни живые, они даже все двигаются в пространстве сами собой, как выяснилось. И они живут долго. А цветы уходят, перестают быть до весны. Это больше грусть, чем радость. Если цветы, так уж лучше многолетники. Когда засажу все многолетниками, буду, наверное, очень довольна. И я очень люблю заниматься чем-то одним, но до конца, сконцентрированно. Хотя я могу делать три дела сразу, но удовольствия от этого не испытываю. Лучше, когда можно углубиться. Потому-то я сейчас же, не откладывая, снова углублюсь - в следующую главу книги.
      Глава 2
      ДЕТСТВО БЕЗ ДЕТСТВА
      Взрослый человек, даже не очень волевой или энергичный, имеет возможность и привычку управлять своей жизнью - выбирать, предпочитать, избегать каких-то людей, каких-то обстоятельств. Ребенок или подросток этого лишен. Тут уж как повезет. Мне - повезло. Свою главную роль в фильме "Звонят, откройте дверь!" я вовсе не воспринимала как главную. То есть в том смысле, что лично я тут центр всего и вся. Для меня как для нормального ребенка моего тогдашнего возраста главными были взрослые люди, которые работали над фильмом. А это были, кроме двух Александров, Митты и Володина, Ия Саввина, Олег Николаевич Ефремов и Ролан Анатольевич Быков.
      Ролан Анатольевич... Какой это был феерический артист! Который сам работал всегда на износ и всех вокруг заражал своей фанатичной и фантастической преданностью кинематографу. С ним невозможно было работать вполсилы, "вполноги". От одного только его присутствия рядом в душе возникало внутреннее требование абсолютной самоотдачи, возникало и реализовывалось само собой.
      Финал фильма - это Быков, целиком и полностью только Быков. Долгое время Танечка Нечаева, моя героиня и ровесница, школьница-пионерка, влюбленная в своего вожатого, в поиске первых пионеров идет по квартирам, по разным московским адресам. Приходит, звонит, спрашивает, уходит... Мелькает, словно в складках ткани - маленькая такая иголочка, которая что-то сшивает, соединяет своими мелкими стежками-шажками. Она многое понимает (уже), но все-таки и не понимает (еще), что же, в сущности, происходит одновременно с ее звонками, что главное в жизни, которую она застает врасплох своими неожиданными явлениями в чужих дверях. А персонаж Быкова,- по сюжету картины скромный, рядовой оркестрант,- тот понимает все. Он "не находка" для тематического сбора в школе, ради проведения которого Танин пионервожатый затеял поиск первых пионеров. Ведь герой Ролана Анатольевича не был ни первым, ни вторым, ни третьим из числа повязавших красные галстуки. Он был всего лишь свидетелем, как другие пацаны ходили строем, салютовали, били в барабаны и трубили в горны. Но то лучшее, что было в довоенных пионеротрядах, их романтику, светлое братство ребятишек, мечтавших о лучшей жизни для всех, он ощутил, сохранил и передал как нельзя лучше. Уж с него на этом сборе и галстук-то сняли, так и не повязав до конца - ах, ошибка, лично вы, оказывается, не пионер! - и место указали, чтоб сидел в зале, на сцену не рвался... А он и не рвался. Просто так вышло само собой, что надо было ему все-таки подняться на нее (не сразу, а для начала сорвавшись, под общий смех). И сказать несколько слов о горнисте, который был первым пионером, но погиб: ведь как только он вырос, началась война. А потом - взять горн, чтобы чисто и красиво (что особенно заметно по контрасту с фальшью школьного трубача) протрубить сигнал зари...
      Таков финал фильма, а до него - масса эпизодов, где герой Ролана Анатольевича, делает теплой и человечной любую ситуацию. В том числе и те, в которых он оказывается благодаря случайности, вовлекшей его в поиск первых пионеров, вдруг позарез понадобившихся абсолютно чужой для него, маленькой и упрямой девчоночке.
      У Олега Николаевича Ефремова роль была меньше и отнюдь не романтическая. Но именно благодаря ему, в самой большой мере, я имею право (и должна) сказать, что съемки в фильме были для меня способом учебы сразу всему - и жизни среди людей, и актерскому мастерству. То, как работал Ефремов, производило ошеломляющее впечатление. Его роль по сценарию была совсем маленькой, эпизодической и даже без слов. Танечка, узнав новый адрес, нажимает кнопку звонка, и на ее вызов в дверях появляется нескладный человек, зрителю сразу видно - алкоголик. Он нервно выглядывает на лестничную площадку, вряд ли понимает, что от него хотят, просто спешит избавиться от ненужной помехи, делая размашистые жесты: я не тот, не ваш, уходите, не трогайте меня.
      Но как Ефремов играл эту крохотную роль! Как всегда, снимался дубль за дублем, десять дублей или больше, и каждый раз Олег Николаевич был разным то страшным, то жалким, то как бы ждущим какого-то спасения, то еще каким-то таким, что мне и сейчас трудно выразить словами. Но ведь не обязательно выразить, чтобы понять. А его героя каждый раз именно можно было понять. То есть одновременно понять то, что профессионально показывал своей игрой артист, и понять, сочувствуя и сопереживая его персонажу.
      Он был другим и снова другим, но всякий раз настолько достоверным, что я не могла не соответствовать его образу, как погода соответствует календарю - в январе идет снег, а в апреле он тает. Соответствие с моей стороны было невольным, интуитивным и непосредственным: я то пугалась, то жалела творимый Ефремовым образ как "настоящего" человека, не разделяя актера и роль. Но вот после третьего-четвертого дубля мое партнерское соответствие стало уже вполне сознательным. Детская мысль работала примерно так: Олег Николаевич - замечательный человек и профессиональный актер, и раз он все время делает что-то новое, то и я должна пробовать так же.
      Вот так все шло - и понемногу, и большими бросками, прорывами. Завершились съемки, начался показ. Название фильма приобрело обобщенный смысл. Это и по сей день мне очень приятно. Значит, не просто случайно получилось кино, а была задача - и она была выполнена. Тогда было такое прекрасное время, когда задачи стояли большие. И я считаю так: то, что мое детство прошло в этом,- именной подарок судьбы. Сценарий, роль, такие люди в фильме вместе со мной - и именно тогда, когда все так жадно впитывалось, само собой ложилось на благодатную почву.
      Случилось так, что мое детство не было детством. Это плохо? Да, все, наверное, согласятся с тем, что в одиннадцать лет внезапное пересаживание в атмосферу взрослых занятий, проблем и интересов, не могло произойти без всякого ущерба для складывания развивающейся души и характера. Но в то же время за это я получила такую компенсацию, какую трудно было бы придумать отвлеченному представлению о моей возможной будущей судьбе. Я увидела выдающихся людей, замечательных, исключительно богатых духовно. Я увидела их в ситуации, которая давала мне права почти на равенство с ними, ведь я работала, как и они. Я по воле случая избежала необходимости быть в зависимости от того, кто учит, формирует и воспитывает, с кого берешь пример, и, что особенно важно, пример яркий, впечатляющий, так много значащий для тебя. Я вполне отдаю себе отчет в том, что мне выпала просто уникальная, единичная возможность и видеть достойные примеры, и свободно подражать им. От этого родилась и стала расти постоянная, на всю жизнь, сознательная ответственность: если мне кто-то нравится из находящихся рядом со мной людей, я должна постоянно себя проверять - соответствую ли я занятому месту, чтобы не просто так его занимать. Если не соответствую, то мне надо обязательно дорастать до заданного уровня, положить на это все возможные силы и дорасти.
      Я трудоголик. Я люблю работать. Это определилось с первой моей картины, съемки которой были для меня каторжной работой. Съемочные условия - вещь вынужденная, но внутри меня, видимо, была заложена определенная готовность к ним. Наверное, все-таки она вправду заранее во мне была, иначе вряд ли можно было в одиннадцать лет выдержать вот такой распорядок жизни.
      Каждое утро меня будили в семь часов, еще затемно,- зимой же в основном снимали. Та зима, в 1964 году, была жутко холодная. К девяти часам меня привозили на "Мосфильм". Там, в этих холодных подвалах, переодевали и на улицу, сниматься. В договоре было написано, что рабочий день для ребенка не превышает четырех часов. Но ребенок был свой (дедушка - второй режиссер), и съемки шли как положено, по-взрослому - все восемь часов. Плюс еще час на обед, час на поездку туда, на съемочную площадку, и час обратно, плюс переодевание. Выезжая в восемь часов утра из дома, я возвращалась в пять-шесть вечера в состоянии полудремы от усталости и совершенно окоченевшая. Обычно к тому времени меня ждала ванна. Помню, что при полном парфюмерном дефиците у нас в стране все время в продаже была пена для ванн, один-единственный вид и сорт - "Бодусан". И до сих пор у меня ощущение мороза связано с хвойным запахом этой пены, в которую меня опускала мама. Полчаса я дремала, оттаивая в "Бодусане", потом меня вынимали, кормили и гнали опять на улицу. Не гулять, а по педагогам, которые днем все работали в той школе, где я училась до 11 лет. Учителя проходили со мной школьную программу, за уроки платил "Мосфильм". Так я получала среднее образование в Москве, потом в Ленинграде, в Ужгороде. До девяти вечера я шастала по ближайшим окрестностям, с урока на урок. Стараясь учить на совесть, учителя меня все-таки и жалели, и поддавались необычной ситуации: одно дело урок в классе и для класса, и совсем другое - внеплановые домашние занятия с "актрисой-малолеткой". Так что в смысле учебы мне удавалось немного облегчить свою участь. Особенно, когда учительское чувство долга уступало простому человеческому любопытству: а кто жена у такого-то? а правда ли, что та и тот разводятся? а правда, что она уходит к этому, который... да-да, ну, в этом фильме? В условиях острого дефицита информации об артистах, о всех знаменитых личностях я была ценным кладезем сведений, чем и пользовалась, конечно, сокращая для себя время диктантов и ответов по истории с географией. Наконец после этого всего я оказывалась дома и хотела только одного: спать. Как загнать ребенка в постель - такой проблемы у моих родителей не было. С утра все начиналось сызнова. Весь день - съемки, весь вечер - учеба. Раз в полгода я сдавала экзамены, по их результатам переходила из класса в класс - даже за один год умудрилась кончить сразу два класса, девятый и десятый. "Школьные годы чудесные" - кто бы спорил, только не я. Конечно, чудесные, но, слыша этот вальс Дунаевского, как же я иногда жалею, что не у всех они школьные.
      Как только кончились съемки "Звонят, откройте дверь!", начались поездки с этим фильмом. Выступления, встречи со зрителями - их организовывало Бюро пропаганды советского киноискусства и еще общество "Знание". Это была система - и хорошо, что она была: артисты зарабатывали этим деньги. Гонорар за фильм никому не обеспечивал стабильного существования: ведь никогда и никто не мог и сейчас не может знать, сколько времени пройдет от съемки одной картины до другой. Кто работал в театре, получал постоянно зарплату, но такую, что и на этот стабильный заработок жить было, мягко говоря, нелегко.
      От меня тогда не требовалось никаких доходов. Я ездила потому, что без главной героини какое же выступление, какая же встреча со зрителями? Но раз уж за выездные мероприятия платили, то своими поездками я приносила денежку в семью, и больше, чем, например, мама. Нестандартная, что и говорить, сложилась ситуация, особенно на общем фоне советского воспитания, когда как слова, так и понятия "дети" и "деньги", всеми усилиями государства, общества, школы, семьи старательно разводились как можно дальше друг от друга.
      Впрочем, в атмосфере наших домашних традиций доходная сторона моей новой жизни без всяких проблем, совершенно спокойно заняла сто пятое место, не становясь сколько-нибудь морально важным фактом. Но все равно моя первая и, как вскоре стало ясно, "судьбоносная" картина, полностью изменившая ход моей жизни вообще, принесла мне много других испытаний. Кроме, так сказать, естественных трудностей, которые надо было преодолевать в процессе работы, вскоре возникли новые, совершенно неожиданные. Фильм принес мне сразу не просто известность, а всероссийскую, всесоюзную и мировую известность. Поездки и выступления с творческой съемочной группой были только одной из ее сторон. В одиннадцать лет мне достался приз за лучшую женскую роль года. И тогда и сейчас нет аналогов этому. И сразу же было еще какое-то невероятное число призов по всему миру, на всех фестивалях. Я в один миг стала известна почти каждому кинозрителю в стране. Мое лицо перестало быть одним из многих, просто детским лицом. Оно стало узнаваемым. А это такое испытание...
      Это совсем другое ощущение мира и себя, когда все тебя знают, все перед тобой бегают, на тебя оборачиваются, каждую секунду тебя фотографируют, с фотоаппаратом или без: как ты ешь, как идешь, как кормишь рыбок, гуляешь с собакой. Вот такая жизнь - как на блюде (не путать с блюдечком, у которого голубая каемочка). В любом возрасте такая жизнь небезопасна, а в этом подавно. И огромное спасибо моим родителям, дедушке Виктору Тимофеевичу - они все очень серьезно к этому отнеслись, очень ответственно. Они ничего не отрубали (глупо было бы лишить своего ребенка популярности и славы), не запрещали, но очень разумно направляли.
      Была временно такая теория в доме, что мне надо на несколько лет прекратить сниматься, чтобы чисто по-человечески меня не покорежить. Высказывались очень здравые и трезвые мысли о том, что-де если есть талант, то он и дальше будет, никуда не денется, а если его нет, то лучше все прекратить сейчас. Судьба дедули, Виктора Тимофеевича, была наглядным примером: легко ли это артисту - начать карьеру и в ней не состояться? А если еще такая беда даст себя знать совсем уж смолоду, с поры детства? Согласитесь, что все это было очень резонно. Так что меня готовились беречь и охранять до более безопасного возраста. И берегли, и охраняли...
      Но сколько бы мне ни помогали родители, они могли помочь лишь снаружи, то есть своим присмотром и физическим вмешательством уменьшить количество и внезапность внимания, обращенного на меня. А от пристальных взглядов со всех сторон мне надо было защищаться еще и внутренне. Не скажу, что я не гордилась своей славой, своей популярностью. И гордилась, и наслаждалась даже. Но, сколько ни наслаждаться, этим нельзя жить без передышки, как нельзя есть одни только сладости, даже будучи завзятым сладкоежкой.
      Бывают дети, которые сызмала любят "работать на публику". Бывают такие, которые с того же нежного возраста стойко предпочитают держаться в чьей-либо тени. Но в обоих случаях в детской душе свободно присутствует немалая скрытность, это естественное для детей состояние. Мы ведь и родителей всегда в чем-то обманываем, иногда даже непонятно зачем. Это заложено в природу ребенка - быть в ракушке. И уж тем более никакой ребенок не бежит признаваться: "Мама, я украл конфету!" Доверие детей к родителям это одна сторона медали, пусть она обязательно будет, но ребенок растет, и для процесса этого роста нужна хотя бы время от времени тьма и тайна. И еще нужно нарушение запретов, нужно обязательно. Это тоже естественно, это специфическое проявление себя, для некой практической пробы: как пойдет такое дело? что из этого получится? На такие эксперименты нужен некоторый лимит ситуаций заветной безнаказанности: отсутствие родителей дома в течение какого-то времени, какой-то благовидный предлог, чтобы сам ребенок мог где-то отсутствовать, не быть под контролем и присмотром.
      И обычно дети имеют сколько-нибудь или даже много времени на свои тайные делишки, физически находясь вне зоны чьего бы то ни было внимания. А вот я шагу не могла ступить, чтобы об этом не знали, не видели. В школу не ходила, где бы можно было обзавестись "единственной и самой лучшей подругой". Или там же сбиться в стайку, человек несколько, пошушукаться о своем, о девичьем... Никакого общения со сверстниками не существовало. Кругом с утра до вечера - взрослые, одни дома, другие на работе, на моей работе. И после работы опять, когда я ходила по учителям. И с ними тоже у меня складывались не такие отношения, как у нормальных детей, которым время от времени можно раствориться в общей массе и таким образом "уйти в подполье", в свой внутренний мир. За меня, раз я в единственном числе, всегда брались основательно, и я снова оказывалась вся под тотальным контролем, как бы насквозь просвечена рентгеном.
      Может быть, это все-таки было хорошо. Хорошо, потому что... плохо. От постоянной обозримости и контролирующего внимания взрослых мой внутренний мир не погиб и не сжался, а стал просто совсем-совсем моим. Прочно и глубоко загнанный внутрь, он там, внутри, заблокировался до степени полной непроницаемости.
      Я тогда, конечно, не теоретизировала, а всего лишь поступала по подсказке изнутри, по подсказке без слов. Только ежедневная практика: как я ем - пожалуйста, снимайте! Как рыбок кормлю - пожалуйста! Взгляд "тысячи биноклей на оси" надо отражать, и я отражала. Ценой всех этих усилий то, что образовалось в одиночестве, осталось моей эксклюзивной собственностью. И не было влияния и обмена, сверстников вокруг меня не было. Опять вышло так: плохо - хорошо. Теперь все люди кругом - мои сверстники, я смолоду общаюсь с ними без возрастного барьера.
      Без возрастного барьера, но и без чувства причастности к поколению, к своей "малой родине" в смысле определенного отрезка времени. В этом смысле я космополит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я могу держаться наравне с детьми и с пенсионерами. Мне легко дается простота в общении, всегда разомкнут круг. И не только мне проще, но и другим со мной достаточно просто. У меня полно подружек - ровесниц моей дочери или моложе. В полном смысле это мои подружки: можно поговорить, посоветоваться, поплакаться и пойти, поехать куда-то вместе.
      Но нет у меня права и оснований говорить, как другие говорят: "Послушайте - это ведь наша песня! Песня нашего поколения, нашего круга... Вот в наше время чувствовался какой-то свой стиль, особенность..." Не обязательно, чтобы речь шла о песнях, о чем-то вообще конкретном,- это понятно. Как понятно и то, что если чего-то у человека нет, то взамен всегда есть нечто иное. Но ведь то, чего не было, всегда кажется лучше того, что есть. И я, признаюсь, все равно жалею... Получив что-то свое, исключительное и совершенно особенное, жалею, что не получила общего, как все остальные. Например, жизнь среди сверстников перед окончанием школы, девятый-десятый класс: походы, рюкзаки, куртки, байдарки, приключения... У меня не было всей этой юношеской романтики. И не было друзей детства, с которыми ссорилась бы и мирилась, училась жить среди них, взрослея вместе. Такой дружбы я завести не могла, и сказать теперь "друг детства" не могу ни о ком.
      Но могу "о чем" - о профессии, которая заменила собой круг сверстников. Она для меня не просто профессия, не просто любимая профессия, а нечто такое, что можно сравнить с живым внутренним миром другого человека, очень дорогого и близкого, и с бесконечной связью во времени, в действиях с этим человеком.
      Поэтому я очень надеюсь, что мои рассуждения на тему "детство было, детства не было" никому не покажутся требованием жалости к "девочке-актрисе, бедняжке, с малолетства дорогой ценой заплатившей за свою известность" и т. д. Я просто рассказываю о том, что было, случилось, произошло - и произошло именно так, а не иначе. Стараюсь быть честной, вхожу в подробности. Сравниваю, как умею, чтобы больше понять саму себя в этом мире, а главное - сам мир, меру его справедливости и закономерности. В отношении своем к жизни я не прокурор, а адвокат - сейчас я могу это утверждать с полной уверенностью. Так что вполне умею, нахожу справедливые аргументы, чтобы оправдать и свою лишенность детства, общих с кем-либо из сверстников воспоминаний о нем. Без общения с одноклассниками, несостоявшимися друзьями детства я ни на кого не равнялась, никому не подражала, а ведь это невольно происходит в коллективе среди детей. Родителям не пришлось советовать мне "будь сама собой", я просто не могла быть никем иным - взять иное было неоткуда.
      Так что по большому счету я благодарна своей судьбе. И, конечно, тем, кто имел право в нее сознательно вмешиваться,- моим родителям. Ничего закрепощающего не было в их собственных отношениях друг с другом, а также в отношениях к моему брату и ко мне. Не ходить строем, не думать о том, кто и как на меня сейчас посмотрит, а потом "что будет говорить княгиня Марья Алексевна?" (и ладно бы еще княгиня!) - все это я ценю в себе, всем этим дорожу и не прошу за это меня извинить. Как и за то, что детство мое, внезапно оборвавшись, похоже, не кончается до сих пор. Любопытство, желание учиться, мобильность идей и замыслов - все осталось.