Зеленый шум (Сборник)
ModernLib.Net / Пришвин Михаил Михайлович / Зеленый шум (Сборник) - Чтение
(стр. 24)
Автор:
|
Пришвин Михаил Михайлович |
Жанр:
|
|
-
Читать книгу полностью
(2,00 Мб)
- Скачать в формате fb2
(434 Кб)
- Скачать в формате doc
(444 Кб)
- Скачать в формате txt
(431 Кб)
- Скачать в формате html
(436 Кб)
- Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36
|
|
Я подумал, что гнездо пахнет сильнее самих бекасов, и выбросил скорлупки. На другой день собака вела по кочке. Уничтожаю кочку, складываю на месте гнезда сушь, зажигаю костер. Собака сталкивает ногой молодых бекасов и ведет по кострищу. Значит, все время с самого начала она работала только по памяти. Значит, все было только представление. Значит, собака не чует самую жизнь, а только ее представляет. Это не собака - друг и помощник охотника, не производительница живых чутьистых щенков, - это собака-актриса. Многие охотники в таких случаях щеголяют выстрелом. Я же решил попробовать уговорить ее прежних хозяев взять ее обратно, намекнув на обычный конец таких собак у охотников. В день разрешения охоты я позабавился с ребятами стрельбою уток это не моя охота. Через неделю ходил по тетеревиным выводкам - люблю, но не совсем. Я люблю стрелять самых поздних тетеревов, и когда собака останавливается на громадном от них расстоянии, сам соображаешь, как бы так зайти, чтобы их встретить, и когда это удастся, то каждый убитый за десять летних считается. Рябина все краснеет и краснеет. Стрижи давно улетели. Табунятся и ласточки. Скосили овсы. Пожелтели сверху донизу липы, а в болотах - осины и березы. Было уже два легких морозца. Почернела ботва картофеля, и начался разрыв души у охотника в лесу - интересные черные тетерева, в болоте жировые бекасы, в поле - серые куропатки. Стараюсь все захватить, но сказали: - Вчера Борис Иванович убил пролетного дупеля. Тогда тетерева, куропатки - все брошено, и я за восемь верст в Ляховом болоте стерегу валовой пролет, и если сегодня два убито, а завтра три, говорю: подсыпают. Вот однажды в самый разгар дупелиных высыпок мои ужасные сапоги, наконец-то, растерли так мою ногу, что идти в болото было уже невозможно. Нанять лошадь во время рабочей поры и дорого и, главное, мне стыдно: такой уж я уродился, не могу ехать на охоту. Денек задумался. В больших березах золотые гнезда. Такая грустная, такая жалкая подходит ко мне Кэт. Как она похудела! Мне стало жалко хорошенькую собачку. Серые куропатки у нас прямо за двором на жнивье, и потому, что это так близко, я их за дичь не считаю, берегу, не стреляю. Но почему же не попробовать на них собаку и парочку не убить на жаркое? Выхожу в поле в сандалиях. Ветерок дует как раз на меня. Пускаю Кэт, как яхту, галсами против ветра. На одном из первых галсов она схватила воздух, прыгнула в сторону и стала. Она постояла немного и грациозно, как балерина, прыгнула в другую сторону, опять стала и глядела все в одну точку. Потом она постояла и начала все это пространство между мной и невидимой целью, бегая из стороны в сторону, срезать, как сыр, тонкими ломтиками. Когда, обнюхав, она поняла, что уже недалеко, вдруг повела совершенно так же, как тогда по пустому бекасиному гнезду. Стала она, как мотор, вся дрожала, удерживаясь с трудом от искушения прыгнуть в самую точку запаха. И вдруг! Знаете, с каким треском вылетает громадный, штук в тридцать, табунок серых куропаток? Я выстрелил и раз и два. Обе куропатки упали недалеко. И она это видела. Тогда-то, наконец, мне все стало ясно. Я натаскивал собаку в лесном болотце, окруженном кустами, где не было движения воздуха. Там она не могла понять, что от нее требуют и тыкалась носом в землю. Тут от сильного ветра у нее сразу пробудилось забитое Москвой уменье пользоваться чутьем. Но раз она поняла по куропаткам, то непременно должна в открытом болоте взять бекасов и дупелей. Я совсем забыл, что вышел в сандалиях, что с собой у меня нет и корочки хлеба. Да разве можно тут помнить! Прямо, как есть, я спешу, почти что бегу в Ляхово болото за восемь верст. Первое испытание было в очень топком месте, так что собаке было по брюхо. Она повела верхом к темнеющей кругловинке. Это оказалось прошлогодней остожиной. Там поднялись сразу дупель и бекас. Я успел убить только дупеля. Но она разыскала и перемещенного бекаса. Я убил и бекаса. А потом все пошло и пошло. Ляхово болото тянется на пять верст, а солнце спешит. Я до того дохожу, что прошу солнце хоть немножечко постоять, но бесчеловечное светило садится. Темнеет. Я уже и мушки не вижу, стреляю в наброс. Потом я выхожу из болота на жнивье и чувствую страшную боль в ноге: жнивье впилось в мои раны, а сандалии давно и совершенно нечувствительно для меня потонули в болоте. После больших и прекрасных охот в Ляхове мне случилось однажды зайти на ту болотинку-сцену, где Кэт когда-то давала свое, чуть не погубившее ее жизнь, представление. И вот какая у них оказывается память: ведь опять подобралась и повела было по пустому месту. Но запах настоящего живого бекаса перебил у нее актерскую страсть, и, бросив фигурничать, она повела в сторону по живому. Я не успел убить его на взлете, стал вилять за ним стволом до тех пор, пока в воздухе от этих виляний мне не представилась как бы трубочка, я ударил в эту трубочку, и бекас упал в крепь. В этот раз я, наконец, решился послать собаку принести, и скоро она явилась из заросли с бекасом во рту. АНЧАР Люблю гончих, но терпеть не могу накликать в лесу, порскать, лазать по кустам и самому быть, как собака. У меня было так: пущу, а сам чай кипятить, не спешу даже когда и подымет: пью чай, слушаю, и как пойму гон, перехватываю, становлюсь на место - раз! и готово. Я так люблю. Была у меня такая собака Анчар. Теперь в Алексеевой сече, откуда лощина ведет на вырубку, - в этой лощине над его могилой лесная шишига стоит. Не я выходил Анчара. Привел раз мне один мужичок гончую, был это рослый, статный кобель и на глазах очки. Спрашиваю: - Краденый? - Краденый, - говорит, - только давно было, зять щенком из питомника украл, теперь за это ничего не будет. Чистая порода... - Породу, - говорю, - сам понимаю, а как гоняет? - Здорово. Пошли пробовать. И только вышли из деревни к завору, пустили, поминай, как звали, только по седой узерке след остался зеленый... В лесу этот мужичок говорит мне. - Я что-то озяб, давай грудок разведем. "Так не бывает, - думаю, - не смеется ли он надо мной?" Нет, не смеется, собирает дрова, поджигает, садится. - А как же, - спрашиваю, - собака? - Ты, - говорит, - молод - я стар, ты не видал такого, я тебя научу: о собаке не беспокойся, она свое дело знает, ей дано искать, а мы будем чай пить. И ухмыляется. Выпили мы по чашке. - Бам! Я так и рванулся. Мужичок засмеялся и спокойно наливает себе вторую чашку. - Послушаем, - говорит, - что он поднял. Слушаем. Густо лает, редко и хлестко гонит. Мужичок понял: - Лисицу мчит. Мы по чашке выпили, а тот уж версты четыре пролетел. И вдруг скололся. Мужичок в ту сторону рукой показал, спрашивает: - Там у вас коров пасут? И верно, в этой стороне пасут карачуновские. - Это она его в коровий след завела, теперь он добирать будет. Выпьем еще по одной. Но недолго пришлось отдохнуть лисице, опять схватил свежий след и закружил на малых кругах, - видно, была местная. И как на малых кругах пошел, мужичок чай пить бросил, грудок залил, раскидал ногами и говорит: - Ну, теперь надо поспешать. Бросились перехватывать на полянку перед лисьими норами. Только расставились, и она тут на поляне, и кобель у нее на хвосте. Трубой она ему показала в болото, он же не поверил - тяп! за шею, она - вию! и готово: лисица, - и он рядом ложится лапу зализывать. Его звали глупо: "Гончар", я же на радости крикнул: - Анчар! И так пошло после: Анчар и Анчар. Сердце охотничье, вы знаете, как раскрывается? Знаете, утро, когда мороз на траве и перед восходом солнца туман, потом солнце восходит и мало-помалу туман отдаляется, и то, что было туман, стало синим между зелеными елями и золотыми березками, да так вот и пошло все дальше и дальше синеть, золотиться, сверкать. Так суровый октябрьский день открывается, и точно так открывается сердце охотничье: хлебнул мороза и солнца, чхнул себе на здоровье, и каждый встречный человек стал тебе другом. - Друг мой, - говорю мужичку, - по какой беде ты собаку такую славную за деньги отдаешь в чужие руки? - Я в хорошие руки отдаю собаку, - сказал мужичок, - а беда моя крестьянская: корова зеленями морозцу хватила, раздулась и околела: корову надо купить, без коровы нельзя крестьянину. - Знаю, что нельзя, жаль мне очень тебя. А что же ты просишь за собаку? - Корову же и прошу, у тебя две, отдай мне свою пеструю. Отдал я за Анчара корову. Эх, и была же у меня осень, в лесу не накликаю, не порскаю, не колю глаза сучьями, хожу себе тихо по дорожкам, любуюсь, как изо дня в день золотеют деревья, бывает, рябцами займусь, намну тропок, насвистываю, и они ко мне по тройкам сами бегут. Так прошло золотое время, в одно крепкое морозное утро солнце взошло, пригрело, и в полдень весь лист на деревьях осыпался. Рябчик на манок перестал отзываться. Пошли дожди, запрела листва, наступил самый печальный месяц - ноябрь. Вот нет этого у меня, чтобы шайками в лес на охоту ходить, я люблю идти в лесу тихо, с остановками, с замиранием, и тогда всякая зверюшка меня за своего принимает, всякую такую живность очень люблю я разглядывать, всему удивляюсь и бью только, что мне положено. И это мне хуже всего, когда шайками в лесу идут, гамят и бьют все, что попадается. Но бывает, какой-нибудь согласный приятель, понимающий охотник явится - люблю проводить его, другое это удовольствие, а тоже хорошее: хорошему человеку до смерти рад. Так пишет мне в начале ноября из Москвы один охотник, просится со мной погонять. Вы все знаете этого охотника, не буду его называть. Конечно, я очень ему обрадовался, отписал ему, и в ночь под седьмое он ко мне является. И вот нужно же так: перед этим лег было славный зазимок и как раз под седьмое растаял: грязно, моросит мелкий холодный дождик. Всю ночь я не спал, беспокоился, как бы дождик не помешал и не смыл ночные следы. Но счастливо вызвездило после полуночи, и к утру зайцы славно набегали. До рассвета, при утренней звезде мы чаю напились, наговорились и, когда заголубело в окне, вышли с Анчаром на русаков. Озимый клин в эту осень начинался у самой деревни, была озимь в ту осень густая, тугая, сочно-зеленая, хоть сам ешь. И русак на этой озими так наедался, вы не поверите, сало внутри висело, как виноград, и я почти по фунту с русака надирал. Весело взял Анчар след, покружил, разобрался в жировке и пошел прямым ходом на лежку. В лесу в это время капель, шорох. Этого русак очень боится, выбирается и ложится у нас на вырубке против Алексеевой сечи. И как я понял Анчара, что он с зеленой пошел на вырубку, скорей на пустошь к лощине: с вырубки русаки непременно этой лощиной бегут. На первое место я поставил приятеля, у края оврага, сам же стал по другой стороне, и ему не видно меня, а мне он весь, как на ладони. План, конечно, и на охоте необходим, но только редко по плану приходится. Ждем-пождем - нет гона, и Анчар как провалился. - Сережа, - кричу я. Ах, виноват, не хотел я называть вам этого охотника, вы все его знаете, ну, да ведь, Сергеев у нас много. - Сережа - кричу я, - потруби Анчара. Свой охотничий рог я ему отдал он большой мастер трубить и любит. И только взялся Сережа за рог, гляжу - Анчар к нам бежит по лощине. Сразу я понял по его походке он тем же самым следом бежит и еще понял, это того русака лисица или сова перегнали с лежки, он прошел уже лощину, и Анчар его добирает. Вот когда он поравнялся с моим приятелем, гляжу, тот поднимает ружье и прицеливается. И ничего бы не было если бы в ту минуту я вспомнил, что как раз с этого самого места раз я сам в человеческую голову целился и только вот чуть-чуть не убил лощиной шел человек в заячьей шапке мне была только шапка видна, и вот только бы курок спустить, вдруг вся голова показалась Мелькни мне это в памяти, я понял бы, что сверху видна только шерсточка, крикнул бы и остановился. Но я подумал - приятель мой балуется, это постоянно бывает у городских охотников, как у застоялых коней. Думал, шутит, и вдруг - бац! Было тихо, дым весь пал в лощину и все застелил. Обмер я и сразу вспомнил как с того места сам в человеческую голову чуть-чуть не выстрелил. Синий дым лег на зеленую лощину. Жду я жду, и мгновенья проходят, как годы, и нет Анчара, нет из дыма не вышел Анчар. Как рассеялось, вижу, спит мой Анчар на траве вечным сном, на зеленой траве, как на постели. С высоких деревьев на малые капают тяжелые осенние капли, с малых - на кустики, с кустов - на траву, с травы - на землю печальный шепоток стоит в лесу и стихает только у самой земли тихо принимает в себя земля все слезы. А я на все сухими глазами смотрю. "Ну, что же, - думаю, - бывает и хуже, и человека по случаю убивают". Перегорелый я человек, скоро с собой справился, и уж стало у меня складываться, как бы лучше мне сделать приятелю, поласковей с ним обойтись, знаю ведь, не лучше ему, чем мне, и на то мы охотники, чтобы горе умывать радостью. В Цыганове самогонка живет в каждой избе, так я и решил идти в Цыганово и все замыть. Сам думаю так, а сам смотрю на приятеля и удивляюсь сошел вниз поглядел на убитого Анчара, опять стал на место и стоит себе будто все еще гона ждет. В чем же тут штука? - Гоп! - кричу. Отозвался. - Ты в кого стрелял? Помолчал. - В кого, - кричу, - ты стрелял? Отвечает: - В сову. Оторвалось у меня сердце. - Убил? Отвечает: - Промазал. Сел я на камень и вдруг все понял. - Серега! - кричу. - Ну! - Потруби Анчара. Гляжу, схватился Серега за рог и остановился. Сделал шаг в мою сторону видно, стыдно стало, шагнул другой раз и задумался. - Ну же, - кричу, - потруби! Он опять берется за рог. - Скорей, - кричу, - скорей! К губам рог приставляет. - Да ну же, ну. И затрубил. Сижу я на камне, слушаю, как приятель трубит, и страшной чепухой занимаюсь вижу вот, как ворона за ястребом гонится, и думаю, почему же он ей не даст по затылку, ему бы только раз тюкнуть. С такими думами можно на камне сколько угодно сидеть. И тут же колом стоит вопрос о самом человеке почему ему нужен обман? Смерть есть конец, все кончается так просто и зачем-то всем надо трубить? Вот убита собака, никакой охоты у нас быть не может, и сам же он собаку застрелил и знает он, - человек я, не безделушка, с него не взыщу и слова попрека не скажу. Кого он обманывает? - Вот, - указываю, - иди ты по той тропинке, она тебя в Цыганово приведет, мы там с тобой выпьем, иди туда и потрубливай, все потрубливай, я же буду в лесу ходить и слушать, не викнет ли где-нибудь Анчар на трубу. - Да ты, - говорит, - возьми рог и сам труби. - Нет, - отвечаю - не люблю я трубить, у меня от этого в ушах звук остается, ничего не слышу, а тут надо слушать малейшее. Оробел он и спрашивает нерешительно: - А ты сам куда пойдешь? Я показал в сторону, где Анчар лежит. "Ну, - думаю, - деваться теперь ему некуда, сейчас признается". И вот нет же, говорит: - В ту сторону я тебе идти не советую, там и деревьев нет, на кусту он не может повеситься. - Хорошо, - отвечаю, - я вон туда пойду. А ты, пожалуйста, не завывай, все потрубливай и потрубливай. Как я сказал, что в другую сторону пойду, очень он обрадовался и затрубил, и так ему надо версты три все трубить и трубить. "Нет, - говорю ему вслед, - на живых началах много бывает чудес, а на мертвых концах чудес не случается: не отзовется Анчар. Оттого настоящий охотник смотрит прямо в глаза и говорит: выпьем, друг, все кончилось". Да, кого он обманывает? У меня за поясом всегда маленький топорик для всякого случая, отрубил я им конец у сушины, вытесал вроде лопаты и выкопал яму в мягкой земле. Уложил Анчарушку в яму, холмик насыпал, нарезал дерну, обложил. На гари был у меня примечен чертик из обгорелого дерева, в сумерках он очень наших баб пугает, и все зовут его шишигой. Сходил я на гарь, приволок эту шишигу и поставил Анчару памятник. Стою, любуюсь на черта, а Сережа все трубит, трубит. "Кого ты, Сережа, обманываешь?" Моросит дождик, мелкий, холодный. С высоких деревьев падают тяжелые капли на малые, с малых - на кусты, с кустов - на траву и с травы - на сырую землю. Во всем лесу шепоток стоит и выговаривает: мыши, мыши, мыши... Но тихо принимает в себя мать-земля все слезы и напивается ими, все напивается... Стало мне так, будто все дороги на свете в один конец сошлись, и на самом конце стоит лесной черт на собачьей могиле и с таким уважением на меня смотрит. - Слушай, черт, - говорю, - слушай... И сказал я речь над могилой и что сказал - потаю. После того стало мне на душе спокойно, прихожу в Цыганово. - Перестань, - говорю, - Сережа, трубить, все кончено, я все знаю. Кого ты обманываешь? Он побледнел. Выпили мы с ним, заночевали в Цыганове. Охотника этого вы все знаете, у каждого из нас есть такой Сережа на памяти. ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ КОЛБАСА Ярик очень подружился с молодым Рябчиком и целый день с ним играл. Так в игре он провел неделю, а потом я переехал с ним из этого города в пустынный домик в лесу, в шести верстах от Рябчика. Не успел я устроиться и как следует осмотреться на новом месте, как вдруг у меня пропадает Ярик. Весь день я искал его, всю ночь не спал, каждый час выходил на терраску и свистел. Утром - только собрался было идти в город, в милицию - являются мои дети с Яриком: он, оказалось, был в гостях у Рябчика. Я ничего не имею против дружбы собак, но нельзя же допустить, чтобы Ярик без разрешения оставлял службу у меня. - Так не годится, - сказал я строгим голосом, - это, брат, не служба. А кроме того, ты ушел без намордника, значит, каждый встречный имеет право тебя застрелить. Безобразный ты пес. Я все высказал суровым голосом, и он выслушал меня, лежа на траве, виноватый, смущенный, не Ярик - золотистый, гордый ирландец, а какая-то рыжая, ничтожная, сплющенная черепаха. - Не будешь больше ходить к Рябчику? - спросил я более добрым голосом. Он прыгнул ко мне на грудь. Это у него значило: - Никогда не буду, добрый хозяин. - Перестань лапиться, - сказал я строго. И простил. Он покатался в траве, встряхнулся и стал обыкновенным хорошим Яриком. Мы жили в дружбе недолго, всего только неделю, а потом он снова куда-то исчез. Вскоре дети, зная, как я тревожусь о нем, привели беглеца: он опять сделал Рябчику незаконный визит. В этот раз я не стал с ним разговаривать и отправил в темный подвал, а детей просил, чтобы в следующий раз они только известили меня, но не приводили и не давали там ему пищи. Мне хотелось, чтобы он вернулся по доброй воле. В темном подвале путешественник пробыл у меня сутки. Потом, как обыкновенно, я серьезно поговорил с ним и простил. Наказание подвалом подействовало только на две недели. Дети прибежали ко мне из города: - Ярик у нас. - Так ничего же ему не давайте, - велел я, - пусть проголодается и придет сам, а я подготовлю ему хорошую встречу. Прошел день. Наступила ночь. Я зажег лампу, сел на диван, стал читать книжку. Налетело на огонь множество бабочек, жуков, все это стало кружиться возле лампы, валиться на книгу, на шею, путаться в волосах. Но закрыть дверь на террасу было нельзя, потому что это был единственный выход, через который мог явиться ожидаемый Ярик. Я, впрочем, не обращал внимания на бабочек и жуков, книга была увлекательной, и шелковый ветерок, долетая из лесу, приятно шумел. Я читал и слушал музыку леса. Ко вдруг мне что-то показалось в уголке глаза. Я быстро поднял голову, и это исчезло. Теперь я стал прилаживаться так читать, чтобы, не поднимая головы, можно было наблюдать порог. Вскоре там показалось нечто рыжее, стало красться в обход стола, и, я думаю, мышь слышней пробежала бы, чем это большое подползало под диван. Только знакомое неровное дыхание подсказало мне, что Ярик был под диваном и лежал как раз подо мной. Некоторое время я читаю и жду, но терпения у меня хватило ненадолго. Встаю, выхожу на террасу и начинаю звать Ярика строгим голосом и ласковым, громко и тихо, свистать и даже трубить. Так уверил я лежащего под диваном, что ничего не знаю о его возвращении. Потом я закрыл дверь от бабочек и говорю вслух: - Верно, Ярик уже не придет, пора ужинать. Слово ужинать Ярик знает отлично. Но мне показалось, что после моих слов под диваном прекратилось даже дыхание. В моем охотничьем столе лежит запас копченой колбасы, которая чем больше сохнет, тем становится вкуснее. Я очень люблю сухую охотничью колбасу и всегда ем ее вместе с Яриком. Бывало, мне довольно только ящиком шевельнуть, чтобы Ярик, спящий колечком, развернулся, как стальная пружина, и подбежал к столу, сверкая огненным взглядом. Я выдвинул ящик, - из-под дивана ни звука. Раздвигаю колени, смотрю вниз - нет ли там на полу рыжего носа, - нет, носа не видно. Режу кусочек, громко жую, заглядываю, - нет, хвост не молотит. Начинаю опасаться, не показалась ли мне рыжая тень от сильного ожидания и Ярика вовсе и нет под диваном. Трудно думать, чтобы он, виноватый, не соблазнился даже и колбасой, ведь он так любит ее; если я, бывало, возьму кусочек, надрежу, задеру шкурку, чтобы можно было за кончик ее держаться пальцами и кусочек ее висел бы на нитке, то Ярик задерет нос вверх, стережет долго и вдруг прыгнет. Но мало того: если я успею во время прыжка отдернуть вверх руку с колбасой, то Ярик так и остается на задних ногах, как человек. Я иду с колбасой, и Ярик идет за мной на двух ногах, опустив передние лапы, как руки, и так мы обходим комнату и раз, и два, и даже больше. Я надеюсь в будущем посредством колбасы вообще приучить ходить его по-человечески и когда-нибудь во время городского гулянья появиться там под руку с рыжим хвостатым товарищем. И так вот, зная, как Ярик любит колбасу, я не могу допустить, чтобы он был под диваном. Делаю последний опыт, бросаю вниз не кусочек, а только шкурку, и наблюдаю. Но как внимательно я ни смотрю, ничего не могу заметить: шкурка исчезла как будто сама по себе. В другой раз я все-таки добился: видел, как мелькнул язычок. Ярик тут, под диваном. Теперь я отрезаю от колбасы круглый конец с носиком, привязываю нитку за носик и тихонько спускаю вниз между колен. Язык показался, я потянул за нитку, язык скрылся. Переждав немного, спускаю опять - теперь показался нос, потом лапы. Больше нечего в прятки играть: я вижу его, и он меня видит. Поднимаю выше кусочек Ярик поднимается на задние лапы, идет за мной, как человек, на двух ногах, на террасу, спускается по лесенке на четырех по-собачьи, опять теперь он понимает мою страшную затею и ложится на землю пластом, как черепаха. А я отворяю подвальную дверь и говорю: - Пожалуйте, молодой человек. ТЕПЛЫЕ МЕСТА Когда мокрая, холодная Нерль возвращается с болотной охоты, мать ее Кента вперед покрикивает, зная, что она, мокрая, непременно приблизится к ней погреться на теплом матрасике. А когда разлежится Нерль и мокрой возвращается Кента, молодая, любопытная Нерль, желая поскорее узнать, что я убил, вскакивает, и Кента занимает ее теплое место. Случается, я не иду на охоту, а только проведываю собак. Обе они тогда вскакивают, навязываясь. - Меня возьми, меня возьми! Поглажу одну, другую. Каждая думает от этого, что я ее возьму, а не другую, и от волнения лезут на грудь с лапами. Но это им строго запрещается. Я приказываю: - Охоты не будет. Ложитесь на место! И они ложатся на матрасики, но непременно Кента ложится на место Нерли, а Нерль на матрасик своей матери. Каждой собаке кажется, что место, занятое ее соседкой, теплее. КАК Я НАУЧИЛ СВОИХ СОБАК ГОРОХ ЕСТЬ Лада, старый пойнтер десяти лет, - белая с желтыми пятнами. Травка рыжая, лохматая, ирландский сеттер, и ей всего только десять месяцев. Лада спокойная и умная. Травка - бешеная и не сразу меня понимает. Если я, выйдя из дому, крикну: "Травка!" - она на одно мгновение обалдеет. И в это время Лада успевает повернуть к ней голову и только не скажет словами: "Глупенькая, разве ты не слышишь, хозяин зовет". Сегодня я вышел из дому и крикнул: - Лада, Травка, горох поспел, идемте скорей горох есть! Лада уже лет восемь знает это и теперь даже любит горох. Горох ли, малина, клубника, черника, даже редиска, даже репа и огурец, только не лук. Я, бывало, ем, а она, умница, вдумывается, глядишь, и себе начинает рвать стручок за стручком. Полный рот, бывало, наберет гороху и жует, а горох с обеих сторон изо рта сыплется, как из веялки. Потом выплюнет шелуху, а самый горох с земли языком соберет весь до зернышка. Вот и теперь я беру толстый зеленый стручок и предлагаю его Травке Ладе, старухе уж конечно, это не очень нравится, что я предпочитаю ей молодую Травку. Лохмушка берет в рот стручок и выплевывает. Второй даю - и второй выплевывает. Третий стручок даю Ладе. Берет. После Лады опять Травке даю. Берет. И так пошло скоро один стручок Ладе, другой - Травке. Дал по десять стручков. - Жуйте, работайте! И пошли жернова молоть горох, как на мельнице. Так и хлещет горох в разные стороны у той и другой. Наконец, Лада выплюнула шелуху, и вслед за ней Травка тоже выплюнула. Лада стала языком зерна собирать. Травка попробовала и вдруг поняла и стала есть горох с таким же удовольствием, как и Лада. Она стала есть потом и малину, и клубнику, и огурцы. И всему этому я научил Травку из-за большой любви ко мне Лады. Лада ревнует ко мне Травку и ест, Травка Ладу ревнует и ест. Мне кажется, если я устрою между ними соревнование, то они, пожалуй, скоро у меня и лук будут есть. СЕРАЯ СОВА Часть первая ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ НЕПУГАНЫХ ПТИЦ И ЗВЕРЕЙ КТО ЭТО СЕРАЯ СОВА? Мое знакомство с Серой Совой книжное, но книга Серой Совы, по которой я с ним познакомился, взята целиком из его жизни это жизнь потомка одного из самых воинственных племен индейцев Северной Америки. Когда-то, еще мальчиком, я не в шутку пытался убежать к индейцам. Не удалось мне тогда побывать у индейцев. А вот теперь - счастье какое! - моя книга приводит прямо как бы в мою комнату тех самых индейцев, к которым в детстве своем пытался я убежать. Получив книгу Серой Совы на английском языке, я дословно ее перевел, но такой перевод, как огромное большинство переводов, не был языком самого автора. И мне показалось, что будет гораздо лучше, если я своим языком свободно расскажу русским читателям о жизни и приключениях Серой Совы в его поисках страны непуганых птиц и зверей. Мне нравится в этой книге прежде всего совершенная искренность рассказа о себе и правдивость в изображении животных. Рассказ Серой Совы о жизни бобров имеет как бы два лица, или героя одно лицо - это бобры, как они есть, без очеловечивания; другое лицо - это сам человек, ухаживающий за животными, Серая Сова. Такое параллельное изображение человека и животного я давно считал верным приемом изображения животных, пользовался им постоянно. Но Серая Сова вовсе и не думал о каком-нибудь художественном приеме, он просто описал свою жизнь канадского охотника за бобрами. Эта жизнь начинается описанием гибнущих от спекуляции канадских лесов, истребления последних остатков когда-то священного для индейца животного - бобра - и кончается сознательной охраной и разведением бобров. Параллельно с описанием жизни бобров перед нами проходит жизнь автора - от носильщика, лодочника, пушника-зверолова до видного сотрудника канадского заповедника и прославленного, переведенного на все языки писателя-анималиста*. ______________ * Анималист - писатель или художник, изображающий животных. Мне, русскому читателю, особенно близко это страстное чувство охотника-индейца, эта неуемная тяга узнать, изведать, что там, "За горами", как говорит индеец, и, как у нас говорят, - "за синими морями". Я лично еще захватил немного из того времени, когда гимназисты, под влиянием чтения романов Густава Эмара*, пытались всюду бежать из гимназий к индейцам. ______________ * Густав Эмар (1818-1883) - французский писатель, автор приключенческих романов. Свой побег из гимназии я считаю определяющим мою биографию, мое вечное странствование, охоту и писательство. На почве этого чувства у нас много выросло замечательных ученых, из которых достаточно назвать одного Пржевальского*. ______________ * Пржевальский H.M. (1839-1888) - знаменитый русский путешественник. И я не раз пытался рассказать о своих странствованиях туда, куда-то в страну непуганых птиц, а теперь вот оттуда, из той самой страны, куда я еще мальчиком хотел убежать, сам индеец, потомок прославленного воинственного племени, пишет, что он там, в той стране, пережил. Серая Сова, прозванный так своими сородичами за ночной образ жизни, был не совсем индейцем по крови он был сыном одного служащего в Канаде англичанина, который женился на чистокровной ирокезке и до того близко принял к сердцу несправедливости, чинимые до сих пор белыми в отношении краснокожих, что отказался от службы и, по-видимому, жил бедняком. Сын его, Серая Сова, целиком воспринял лесной образ жизни своих сородичей - краснокожих охотников он ставил свои ловушки на пушных зверей в лесах, был носильщиком, проводником, лодочником. Во время войны он был призван в европейскую армию, был снайпером в европейской войне, повидал "белый свет", был даже два раза ранен и возвратился обратно в свои канадские леса - по-прежнему заниматься охотой на пушных зверей и этим добывать себе средства существования.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36
|