— Весело там?
— Комаров много, — ответил Тарас, подсаживаясь к Лиде.
Повернувшись к Тарасу, она деловито пригладила воротничок его вышитой рубашки и снова спросила:
— Пойдем?
И, получив отрицательный ответ, охотно согласилась, что лучше посидеть вдвоем. Она сняла туфли, которые страшно жали ноги, привыкшие к просторной рабочей обуви. Усевшись поудобнее, заговорила о своих планах на будущее, снова удивляя Тараса хозяйственным подходом ко всему, что должно было с ней произойти. Причем в ее расчеты как-то входил и он, хотя прямо она не связывала свое будущее с его будущим. Она только упомянула, что собирается на двухгодичные курсы десятников, которые открываются при институте. Она положила ноги, обтянутые матовым шелком, на постель, и Тарас, слушая ее, смотрел, как она поглаживает их.
— Эти чулки я перед отъездом купила. Мама смеется: зачем шелковые в лес? Белых медведей обольщать? Смешно?
Заметив встревоженный взгляд Тараса, она быстро опустила ноги на пол. Это движение как будто подтолкнуло Тараса. Он положил на ее плечи свои руки и привлек к себе. Она с готовностью подчинилась этой неожиданной ласке и, склонив голову на его грудь, с каким-то отчаяньем спросила:
— Ты меня хоть любишь сколько-нибудь?
Тарас честно сознался:
— Не знаю.
— Вот я тоже так думаю, — тоскующе сказала Лида.
Но она не отстранилась от него и даже как будто теснее прижалась горячим сильным плечом. Закрыв глаза, она вспомнила:
— Когда я была маленькая и мне казалось, что никто на меня не обращает внимания, подходила к маме и просила: «Поцелуй Лиду».
Тарас, осторожно подняв голову девушки, потянулся губами к ее губам. Беспомощно откинув руки назад и открывая глаза, она оттолкнула его словами:
— Так ведь мама-то меня любила!
Тарас медленно опустил руки, глядя на ее пушистые вздрагивающие ресницы. Она подняла их, открыв глаза С большими без блеска зрачками, и тоскливо спросила:
— Ну, чего же ты еще ждешь?
Тарас медленно поднялся и, не зная, поступает он честно или глупо, вышел из комнаты. На него сейчас же набросились полчища комаров. Они ринулись к нему с таким торжествующим гудением, что, казалось, истомились, ожидая его появления, и теперь страшно рады.
Разгоняя их дымом папиросы, Тарас шагал по травяной улице поселка и думал, что, пожалуй, он ошибается в Лиде. Не такая-то она простушка, какой показалась ему вначале.
Около конторы тлело несколько костров-дымарей. В сумрачном свете белой ночи текли молочные струйки дыма, обволакивая танцующих. Слышались звуки баяна, приглушенного шарканьем ног и говором многих голосов.
Тарас хотел пройти мимо, но, заметив среди наблюдающих за танцами старика Обманова, свернул к площадке и молча подсел к нему.
— Ага, пришел? — спросил десятник, словно он, как и комары, долго ждал его и очень рад приходу. — Танцуют мужички-пятачки.
Танцевали почти одни девушки, а мужчины сидели на завалинке конторы, на скамейках и время от времени отпускали критические замечания по адресу танцующих. Тарас вяло сказал об этом. Старик охотно объяснил:
— Поскольку девка трудится, она тоже — мужик. Сейчас всем цена одна.
Тарас спросил:
— Пятачок?
— Экой ты, — досадливо отмахнулся Обманов. — Рубль-то из пятачков составлен.
Тарасу не хотелось спорить с десятником, он уже считал его болтуном, пустым человеком, «скользким дедом», но с удивлением замечал, что за всем этим было что-то притягивающее, как чужой секрет, который не дает покоя. Даже соседство старика вселяло досадливое беспокойство, как слово, которое не удается вспомнить.
Тарас заносчиво сказал:
— На пятачки-то не всякого разменяешь.
— Это да, — раздумчиво согласился старик. — Это ты, студент, правильно… Встретился и мне однажды такой человек. Жили мы с ним в некоторых недовольных местах. Мне его непременно отыскать надо. Вот я тебя прошу, а ты не забудь: случится, встретишь ты человека одного, Берзина Павла Сергеевича, так человеку этому вышеуказанному скажи, что известный вам старик, мол. Обманов дожидается. Так и скажи: дожидается.
Подивившись столь странной просьбе, Тарас пустился было в расспросы, но Обманов сразу предупредил:
— Берзин этот — сына моего дружок от самых сопливых годов. А сына звать Петр Петрович. Этому, если встретишь, ничего не говори, а мне телеграмму отбей с его адресом. Я всех об этом прошу.
НОЧЬ ЛЮБВИ
Выше острова среди реки стояли направляющие боны: узкие в четыре бревна плоты, связанные длинной вереницей. Издали они походили на извилистые пешеходные мостки, какие перекидывают через ручейки. И совсем как по мостику через задумчивую неторопливую речонку по настилу похаживала девушка-караульщица и, конечно, со скуки мурлыкала песенку про печурку, в которой вьется огонь, или, прищуривая глаза, спрашивала: «Ах, зачем эта ночь так была хороша?»
А кругом расстилалась гладь могучей таежной реки, отражающей прибрежные горы, густо заросшие дремучей тайгой. Под мостками журчала вода, иногда играючи переплескиваясь через настил прямо к ногам девушки.
Течение стремилось сорвать боны с якорей, но человек оказался не только сильнее воды, но и хитрее. Он опустил водяные паруса — дощатые щиты, заставив течение держать боны почти поперек воды. Так сила воды была использована против нее самой. Река яростно побеждала свою силу, работая на пользу человека.
Бревна, которые лесорубы сбрасывали в реку, должны были попасть именно в запонь, не загромождая другой, судоходный проток по ту сторону острова. Ударяясь в направляющие боны, лес послушно поворачивал в запонь.
Тараса не удивляла и не восхищала эта древняя простая и хитроумная выдумка безымянных русских мужиков. Все было просто и привычно, как песня, которую неизвестно кто выдумал, передавая из поколения в поколение, дополняя и улучшая.
Он вместе с Чашкиным объезжал в лодке направляющие боны. Директор запони работал веслами с той лихой небрежностью, с какой умеют грести только люди, выросшие на реке. Он слегка откидывался при каждом взмахе, но было видно, как вздувались мускулы под рукавами полосатой матросской тельняшки. До войны он работал десятником на сплаве и, демобилизовавшись из флота, снова вернулся на свое место.
Девушка, облокотившись на перила, напевала нехитрую свою песенку, что не мешало ее такой же нехитрой работе.
Чашкин, играя своим звучным хрипловатым голосом, крикнул:
— Эй, на бонах! Посматривай!
— Ай… — просторно отозвались горы и реки.
— Я посматриваю! — вскрикнула девушка и помахала рукой.
И с гор сейчас же слетела веселая звонкая птица пропев «…аю», нырнула в воду.
— Голосистая, — с удовольствием сказал Чашкин, выпрыгивая на боны. — Ну как, порядок?
Возвращаясь обратно, он говорил Тарасу:
— Уважаю русскую бабу. На всяком деле хороша. А ты как, еще не оженился? Это зря. От жены сила прибавляется, если, конечно, любишь. Я как домой пришел, сразу женился. Возьми вот такую голосистую, гляди, сколько в ней радости. Кофтенка-то лопнуть хочет. Слышишь поет: «Ночь так была хороша». А сама, наверное, еще и не знает, какая ночь-то бывает. А тоскует. Любить хочет. Это, по-моему, самое главное, чего достиг человек, — любить научился. Не дурак был бог, Еву создавая.
Он говорил громко, не скрывая откровенного, чистого желания сильного здорового человека. Женщина со всеми Своими радостями, которые она открывает только одному, в его словах рисовалась тоже чистой и притягательной, как великое счастье.
Он сидел в лодке против Тараса, поигрывая мускулами обветренных жилистых рук. Из щели ворота поднималась несокрушимой крепости шея, на которой казалась маленькой его голова в старой морской фуражке, надетой набекрень.
Его слова о торжестве любви заражали Тараса жгучей любовной тоской, не похожей на ту тоску, которую вызывали воспоминания о Марине. Он подумал, что его отношение к ней больше похоже на болезнь, а любовь не может, не должна быть болезненной. Это чувство здорового человека, который стремится к женщине именно потому, что он здоров и силен. И если она тоже здорова, и если любит, не будет противиться самому умному чувству, от которого родилось все, что есть на земле лучшего.
«Ну чего же ты ждешь?» — вспомнился ему тоскливый вопрос Лиды и ее недоуменный, растерянный взгляд в тот вечер, когда он хотел ее поцеловать.
— Однако ты не болтун, как я посмотрю, — услыхал он насмешливые слова Чашкина. — Ты о чем думаешь-то?
— Да как тебе сказать. О всяком думаю.
— Ты вот женись. Найди которая по сердцу — и валяй. В этом деле чем больше думать — тем хуже. Засохнешь, думаючи. Одну найди и отдай ей всю силу. Если начнешь на стороны кидаться, как воробей из каждой кучки поклевывать, то и сам вроде той кучки станешь. Одну найди, здоровую, молодую, дом построй на крепком месте, детей заведи. Знаешь, какая жизнь будет! Песня! Дома будешь — министр, а на работе зверь.
Он громко рассмеялся, закидывая назад свою маленькую голову.
Лодка с ходу ткнулась в берег.
Когда они поднялись по крутому откосу, вдруг налетел ветер, прибрежные кусты всполошно замахали ветвями, по воде стремительно побежали ослепительные искры.
— Это нам сейчас ни к чему, — погасив смех, озабоченно сказал Чашкин. — Боны укрепить не успеем. Давай, Тарас, найди этого колдуна и сам приходи…
В общежитии было пусто и светло от бесконечно вспыхивающих молний. Тарас выбежал на крыльцо. Ветер бросил ему в лицо горсть прибрежного песку. С гор сваливались тяжелые комья грязно-синих туч, и казалось, это они своим падением производят тот трескучий грохот, который раскатывался над головой. От реки доносился шум бегущей воды и какой-то протяжный стон, похожий на отдаленный звон колоколов.
По улице поселка, подгоняемый песчаными вихрями, бежал кривоногий десятник.
— Ребятка! — кричал он, захлебываясь ветром. — Выходи все!..
Тарас спустился к реке, задыхаясь от крутого напора ветра. Обгоняя его, бежали люди. Их голоса тонули а сплошном гуле и грохоте. Тяжелые волны ходили по Вес-няне, выбрасываясь на берег. Зеленые молнии хлестали по воде. Ветер, словно ватага одичавших от восторга мальчишек, с осатанелой радостью кидался с гор в воду, заставляя ее вскипать белыми бурунами.
Запонь стонала. Тяжелое ожерелье бон под страшным напором бревен погрузилось в черную кипящую реку. Сотни кубометров древесины напирали на хрупкое сооружение. Масса тяжелых бревен, блестя под молниями, то вздувалась чудовищными хребтами, то проваливалась черными пропастями, издавая тот протяжный гул, который напоминал отдаленный стон многих колоколов.
— Заварил черт кашу!.. — с веселым ликованием крикнул кто-то, обгоняя Тараса.
Люди, подбежав к реке, останавливались подавленные злобным весельем разгулявшейся стихии и собственным бессилием. Среди них, словно подхваченный ветром лист, метался Петр Трофимович. Размахивая рукой, он отчаянно кричал:
— Ребятка! На остров надо! Миленки, сукины дети, спасай добро!
Другая его рука безучастно болталась, закидываясь то на живот, то на спину.
— Сунься сам, черт сухорукий!
— Раньше-то где были!
Несколько смельчаков кинулось к тросам, намереваясь по ним перебраться на боны. Это был обычный путь на остров — по бонам, по бревнам, спокойный, прямой путь.
— Назад! Куда, черти, лезете! — раздался сильный хриплый голос Чашкина.
Он бежал вниз по песчаному откосу и, грозя кулаками, кричал:
— Давай лодки!..
Конечно, он был прав! Пройти сейчас по бонам, по вздыбившимся бревнам, в кипящей воде — было невозможно. Если не пришибет или не раздавит бревнами, то неминуемо смоет водой. Оставался, хотя и опасный, но единственный путь — на лодках.
Тарас бесстрашно кинулся в воду к лодке. Сейчас же рядом с ним очутился Чашкин. Удерживая лодку, он деловито, словно предстояла обычная работа под ясным небом, спросил:
— Инструмент взяли?
— На острове все, в котловане, — надрывался Обманов, намереваясь залезть в лодку.
— Куда? Там руки нужны, а не язык, — осадил его Чашкин. И, подняв мокрое лицо, спросил: — Кого ждем, мужики?
Свирепая волна ударилась о борт и белыми брызгами оплевала Чашкина.
— Кого ждем?! — бешено спросил он, ощеривая блестящие зубы. Усы его ощетинились. С трудом удерживая тяжелую лодку, пляшущую на волнах, Тарас заорал, словно он здесь был старший:
— Черт с ними, вдвоем сделаем!..
— Бери весла, — скомандовал Чашкин.
С трудом удерживаясь на ногах под тугими ударами ветра, Тарас послушно перенес ногу через борт лодки. В ту же минуту он почувствовал, как кто-то уцепился за его плечо, и услыхал Лидин голос:
— Я с тобой, Тарас.
Не оборачиваясь, он сказал:
— Не мешай тут!..
— Она не помешает, — крикнул Чашкин и приказал — Садись.
Он грудью налег на корму и ловко перекинул свое тело в лодку. Она сразу же высоко вскинулась на волне, подалась к берегу и тут же провалилась в пропасть, ударилась о дно и запрыгала на клокочущей воде.
Тарас взмахнул веслами. Лодка снова взлетела вверх и снова нырнула в бездну. Весла то упирались в упругие волны, то, скользнув в воздухе, ударялись о борта.
Волны, похожие на серых блестящих зверей с косматыми пенными гривами, хищно изгибаясь, с ревом бросались на смельчаков. Чашкин, ловко работая кормовым веслом, с трудом повернул лодку носом против ветра. Волны звонко били о днище.
— Не выдавай, мужики! — крикнул Чашкин, оборачиваясь к берегу.
Лиде казалось, что лодка бестолково бьется на одном месте в каком-то мокром сером мраке, но, оглянувшись назад, увидела, как уже далек от них взлетающий вверх черный берег, как далеки уютные, теплые огоньки поселка. Молния осветила прибрежный песок, где Лида впервые встретила Тараса. Там сейчас суетились люди, сталкивая на воду вторую лодку. Лида сказала об этом Чашкину.
— Вычерпывай воду, — приказал он.
Пошел дождь, но они заметили это уже только на острове. Вытащив лодку на песчаную отмель, они стояли, отдыхая от борьбы.
Вторая лодка, не дойдя до острова, опрокинулась на песчаной косе. Люди вначале испугались, но, почувствовав под ногами землю, начали страшными словами поносить все на свете. Больше всего пришлось на долю Чашкина, а он шел к ним навстречу и тоже крыл ротозеев, налетевших на отмель.
— Сюда, сюда! — орал он ужасным голосом и снова ругался.
Но было видно, что все довольны: сплавщики — тем, что не побоялись опасной переправы и готовы на любое трудное дело; Чашкин — тем, что сплавщики, хорошие товарищи и верные люди, не покинули его в беде. Ведь если сорвет запонь и миллионы советских денег погибнут, то судить и карать за ротозейство будут в первую очередь его, директора. Рабочих судить не будут. Но все-таки они, не щадя себя, явились спасать народное добро. Не страх, а совесть привела их сюда.
Лида села на песок и, разувшись, вылила воду из сапог, посоветовав Тарасу сделать то же. Он послушался и, сидя около девушки, наблюдал, как она выжимает свои портянки. Ее мокрые волосы потемнели и прилипли к голове. Она спросила, испытующе и озорновато поглядев на него:
— Ты сколько слов говоришь в день?
— Глупый вопрос. Зачем ты увязалась с нами?
Она коротко рассмеялась:
— Еще глупее спросил. Пойдем лучше костер разжигать.
Перед рассветом дождь прекратился. По холодному серому небу летели грязные хлопья туч, но ветер все с той же слепой яростью поднимал волны, хлестал по измученной запони. Она сопротивлялась. Она все еще стойко выдерживала чудовищный напор леса, воды и ветра. Грохот и стоны вздыбленных бревен не прекращались ни на минуту. Как разъяренное чудовище наползали они на хрупкую стенку запони. Казалось, еще удар — и она не выдержит, несмотря на все старания маленькой кучки усталых, насквозь промокших людей, которые отважно боролись с бунтующей стихией.
Лида сначала работала вместе со всеми, но потом Тарас сказал ей:
— Отдохнула бы.
Она обиделась, если бы ей предложил отдохнуть Чашкин или кто-нибудь другой, но на Тараса она не могла обижаться. В его тоне она услыхала не жалость, а сочувствие. Она запястьем отодвинула мокрые пряди волос, выбившиеся из-под косынки, и улыбнулась усталой улыбкой.
— Иди, иди, — крикнул Чашкин из котлована. — Посиди у костра, красивая!..
В его словах тоже не было жалости. Таким залихватским тоном можно пригласить девушку на пляску или на веселую гулянку.
Лида подошла к костру. Посидела и, только когда захотела встать, почувствовала, как она устала.
В котловане кто-то сиплым голосом командовал:
— Раз, два, взяли! Еще взяли! А еще взяли!
Она встала, собрала мокрые телогрейки и фуражки, которые сплавщики побросали в самом начале работы, и отнесла их к костру. Топором обтесала несколько кольев, вбила их в землю вокруг костра и развесила мокрую одежду. От нее сейчас же повалил пар.
Оглянувшись на котлован, Лида стянула свою насквозь мокрую кофточку и начала сушить на вытянутых руках, поворачивая перед огнем.
— Я тебе погляжу! — донесся из котлована негромкий голос Тараса.
— Не видал я девок, что ли… — оправдывался тот, которого Тарас предупреждал.
— Я тебе башку-то пригну, — примирительно проворчал Тарас.
Чашкин весело крикнул:
— Правильно!
Лида улыбнулась и, уже больше не раздумывая, сняла сапоги и стащила с себя мокрые штаны и сорочку. Отжав их, повесила сушиться, а сама сидела голая, отгороженная от чужих взглядов одним только словом Тараса.
Показалось солнце. Невинно улыбаясь, оно выглянуло из-за гор, как младенец из люльки. Сразу все притихло вокруг. Ветер, словно устыдившись безобразий, которые он натворил в темноте, прошумел в нагорных лесах и угомонился. Река еще шумела, но не было в ней прежней ярости. Успокоился лес в запони, только хаотическое нагромождение бревен свидетельствовало о ночном разгуле.
И вот только теперь, в тишине, невидимая, шла главная беда: мутные потоки, устремившиеся с гор, начали наполнять Весняну. Вода поднималась. Уже набежала она на песчаные отмели, журчала в прибрежных кустах, подбиралась под кручи, и земля с глухим стоном ломтями обваливалась, поднимая фонтаны желтоватой пены.
Усталые люди сидели вокруг костра. Возбуждение борьбы медленно угасало, но сознание победы, собственной силы придавало каждому слову и движению особенную значительность.
Они курили около костра, придвинув к огню свои сапоги, испачканные глиной. Они сняли мокрые рубахи и надели телогрейки, высушенные Лидой. Сама Лида спала, зарывшись в стог прошлогоднего сена.
Отсюда видна была вся запонь, набитая лесом, которого, казалось, стало еще больше, но все знали, что это прибывшая вода вспучила массу леса. Это и была та самая страшная беда, которая угрожала запони. Вода глухо и подавленно урчала, пробиваясь между бревен. Но это теперь не страшно. Не так страшно, как если бы не были приняты меры.
Тарас поднялся и, сделав безразличное лицо, пошел к стогу. Никто не сказал ни одного слова и даже не посмотрел ему вслед.
Едва Тарас подошел к стогу, как из него выглянуло румяное лицо Лиды. Ее волосы высохли и распушились еще больше.
— Иди погрею, — сказала она шепотом. — Давай сюда телогрейку. Хорошо я ее высушила? Да рубаху сними. Здесь тепло.
Он послушно исполнил все, что она требовала, и нырнул в теплую нору. Лида взяла его холодные руки, прижала к своему телу. Тихонько посмеиваясь и зябко вздрагивая от щекочущего, обжигающего холода его ладоней, она прильнула к его груди.
— Тепло? — спросила она.
Он ощущал ее горячее тело через старенькую ткань блузки и целовал ее пушистые волосы, пряно пахнущие сеном.
— Ой, да что ты, Тарас, — посмеивалась она и вдруг, отодвинувшись от него, пригрозила:
— Если не перестанешь, уйду.
Тарас освободил руки и обнял Лиду, прижал к себе, Ему сразу стало жарко, словно все тепло девичьего тела вдруг перешло в него.
— Да ну, Тарас! Тарас же! — настойчиво повторяла Лида, сжимаясь в комок.
Ее локти, колени и голова упирались в его грудь и живот. Лида с силой рванулась и выкатилась из норы. Сидя около стога, она одергивала кофточку, поправляла волосы и говорила:
— Ты и не думай, что это получится так просто. Надо сначала полюбить. Я-то люблю. Я вся твоя. Все тебе отдам. А как ты, не любя, возьмешь? Подумал? Ведь потом стыдно станет и на душе тяжело. Нелюбимую силой взял. Да еще скажешь, сама заманила. А я тебя согреть хотела. Лежала и думала: надо хорошенько себя согреть, придет Тарас, продрогший. Ему хорошо будет. Я так думала, потому что я тебя люблю. У меня на все права есть, на всего тебя. А у тебя нет на меня никакого права. Ты украсть меня хотел? Да? А ты полюби, если можешь…
Тарас, перебивая ее, спросил:
— Ну хочешь, я на тебе женюсь?
Лида рассмеялась. Тарас обиделся и снова спросил:
— Так чего же тебе надо?
Она встала и ушла.
Лодка, на которой приплыла вторая группа сплавщиков, исчезла тогда же ночью. Сразу все не могли уехать с острова. Поэтому, когда Лида подошла к костру, там сидел только один человек. Все уплыли, обещав прислать лодку за оставшимися. Через час пришла лодка. Тарас спал, зарывшись в сено. Его разбудили. Сильное течение сносило лодку. Тарас, работая веслами, не видел Лиду, которая сидела за его спиной на носу лодки и молчала. Он Думал, что она молчит оттого, что сердится на него. Но когда лодка днищем заскрежетала по песку, Тарас услыхал за своей спиной:
— Вот как я пригрелась, всю дорогу проспала.
На берегу их встретил Петр Трофимович. Он топтался около Тараса и, заглядывая в его глаза, говорил:
— Петлю вы с меня сняли. Тюрьма бы мне! Выручили. Спасибо, ребятка.
— Лес мы выручили, — ответил сплавщик, приплывший с Тарасом. — Очень ты нам нужен такой красивый. Пошли спать, Тарас.
По берегу шла девушка, та, которая дежурила на бонах, и звонко спрашивала:
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша?..
— Пошли, что ли, спать? — снова спросил сплавщик.
Лида, стоя в воде, отмывала глину со своих сапог. Она не обернулась, когда Тарас начал подниматься по откосу. Чем он ее обидел? Тем ли, что и в самом деле не знает, любит ли он ее? И имеет ли он право на любовь девушки? Не найдя ответа, он решил, что виноват только в одном: не надо было так часто встречаться. Она молода, может быть, ей и в самом деле показалось, что она любит. Ну, а с него хватит этих дел.
В его ушах все еще стоял тоскливый вопрос Лиды: «Чего же ты еще ждешь?» Что это: приказание уйти или остаться? Конечно, правильно сделал, что ушел. Через неделю он уедет, и все забудется.
А через неделю, когда он, сидя на чемодане у реки, ожидал катер, кто-то неслышно подошел к нему сзади и положил руки на плечи. Он, не оглядываясь, понял, что это Лида, и потерся плохо выбритой щекой о ее ладони. Лида звонко задала сразу три вопроса:
— Узнал? Значит, помнишь? Почему не зашел попрощаться?
Быстро поднявшись, он схватил ее руки. Пытливо заглядывая в глаза, он не увидел в них ни уныния, ни тоски. Тогда он подумал, что она забыла все, что произошло, и что он был прав, уйдя от нее в тот вечер. «Скоро это у них забывается», — с досадой подумал он и удивленно отметил, что ее равнодушие неприятно ему. И он тоже, насколько мог равнодушно ответил сразу на все ее вопросы:
— Знал, что ты придешь.
Лида засмеялась:
— С этого мы и начали. В то самое первое утро. Ты тоже был уверен, что я приду. Ох, балую я тебя.
Тарас вдруг понял, что спокойные глаза Лиды, ее смех и ее вопросы не обычная игра обидчивой девочки, а скорее уверенность в своих чувствах и простодушная вера в его чувства. Он пожалел, что так нехорошо подумал о Лиде, и, заглаживая небрежный тон своего ответа, начал оправдываться:
— В общежитии какое же прощание… девчонки эти…
Она вдруг, продолжая смотреть в его глаза, как-то покачнулась в его сторону, и Тарасу показалось, что Лида сейчас упадет, если он не поддержит ее. Она доверчиво прижалась к нему и, вскинув руки на его плечи, поцеловала в губы своими вздрагивающими губами.
Не спеша освободиться из его рук и коротко дыша, она сказала:
— Вот как я тебя поцеловала. Имею на это право.
МИШКА НА СЕВЕРЕ
Мишка Баринов спрыгнул с площадки товарного вагона. Стояла черная северная ночь. Неподалеку безнадежно, сами для себя тлели желтоватые фонари на столбах. Мишка, ничего не видя, прыгнул в темноту. Под его сапогами захрустели примороженные к ночи мховые болотные кочки. Это ободрило его — мох да болото, тайга и аспидное небо. Север, дом родной.
Мишка уверен: север примет его злую на работу цыганскую душу. Примут лучшего шофера-лесовозчика.
Он пошел вдоль недлинного состава. На открытых платформах стояли автомашины, какие-то ящики, тупорылые, знающие себе цену могучие тракторы и снова автомашины.
В новом, но уже испачканном и помятом полушубке, Мишка не спеша прошел весь состав. Около паровоза ярко горел нефтяной факел, освещая красные колеса. Черный человек работал, сверкая гаечным ключом в свете дымного зарева.
Услышав таги, он показал свое закоптелое лицо и красные от факела глаза.
— Куда тут идти?
По Мишкиному добротному, в машинных пятнах полушубку машинист определил рабочего человека.
— На работу? — спросил он.
— Лекции читать.
Машинист вытер руки паклей и вытянул из кармана помятую зеленую папиросную пачку, пошутил:
— «Прибой» курят у кого в деньгах перебой.
— «Ракету» — у кого денег нету. Закуривай, механик. — Мишка звонко щелкнул жестяным портсигаром. — «Беломор»…
Машинист, выпуская дым, убежденно сказал:
— Значит, ты шофер. — И спросил: — На заработки?
Глотая дым. Мишка блеснул горячими глазами:
— Вопросы еще будут?
— Так ты сказал — лектор. Я и задаю вопросы.
Мишка одобрительно засмеялся, постучал пальцем по лбу машиниста.
— Подшипники не заржавели, соображение работает. Скажи, кореш, в какую сторону идти, чтоб до утра шею не сломать?
Узнав дорогу к ближайшей деревне с необычным названием Край-бора, Мишка пошел по невидимой дороге. Глаза привыкли к темноте, но все равно кругом нечего было рассматривать, кроме побелевшего от ночного инея мха, редких чахлых березок да неглубоких луж, наполненных черной водой.
Север, а жить надо. Он шел в темноте, спотыкаясь и проваливаясь. Так можно кружить целую ночь и никуда не прийти, никого не встретить.
Он огляделся и услыхал торопливые уверенные шаги. Мишка догадался — идет женщина, знающая дорогу. Он прокричал спокойно и просительно:
— Гражданочка! Я не вор и не разбойник, а просто сирота, потерявший маму, и я очень пугаюсь темноты.
Женщина остановилась, сунула правую руку в карман шинели. Четко выговаривая каждое слово, сказала:
— Проходите вперед, гражданин, и не оборачивайтесь.
— Руки поднять? — деловито спросил Мишка, соображая, что, кажется, напоролся на милицию.
— Это не обязательно, — послышался за его спиной спокойный голос. — Левее берите, туда, где кривая сосна. — Мишка послушно свернул влево.
— Разговаривать можно? — спросил он.
— Еще будет время, поговорим, — послышался за его спиной не обещающий ничего хорошего ответ.
«Влип», — подумал Мишка, но сейчас же успокоился. Паспорт у него с собой, военный билет тоже. И где-то здесь должен быть Виталий Осипович Корнев, к которому, собственно говоря, он и направлялся.
Подошли к кривой сосне. Дорога пошла книзу. В долине мелькнул огонек, другой. Там была деревня.
На деревенской улице, длинной и черной, как тоннель, редкие рдели огоньки. Мишка замедлил шаги, но за спиной сейчас же раздался сухой, как выстрел, голос:
— Прибавь шагу.
Мишка пошел быстрее. Он уже не пытался разговаривать и боялся повернуть голову: баба ведь. Вообразит еще, чего Мишка и не думает, да выпалит в спину, потом разбирайся…
Вот и улица кончилась. На мягкой мховой тропке не слыхать шагов. Сразу за околицей начиналась тайга. Куда она его ведет? Если бы не пистолет, дал бы он ей копоти, не сразу бы прочихалась. Однако идти ночью по тайге под угрозой выстрела занятие не веселое.
— Далеко еще, гражданка? — тоскуя, спросил Мишка.
Тишина. Он замедлил шаг, чувствуя за спиной неприятный холодок. Остановился, замирая.
— Да ты что издеваешься-то над человеком! — отчаянно завопил Мишка, злобно глядя в темноту.
Тишина.
Он осторожно обернулся. Никого не было. В деревне насмешливо тявкала собачонка.
— Ну, баба! — восхищенно выругался Мишка. — Ну, сыщу же я тебя!.. Ну бедная же ты у меня будешь!..
Он закурил и, шагая обратно в деревню, ругал себя всеми словами, какие только приходили в голову.
Утром он пришел в контору и спросил у вахтера, где занимается Корнев. Ему указали. В маленькой комнатке за столом сидела девушка в синем платье. Она строго посмотрела на него круглыми не то удивленными, не то страдающими глазами и вдруг улыбнулась. Золотые сережки Дрогнули в ее маленьких смуглых ушах.
— Вам кого? — четко и требовательно спросила она.
Мишка снял кубанку с малиновым верхом, обнажив свои крутые с синим отливом цыганские кудри. Его лицо налилось густой кровью, белые желваки тяжело прокатились по сизым скулам. Он узнал ее, свою ночную оплошку, злую насмешку над мужским его достоинством, узнал, но ничем не выдал себя. Поди задень такую голой рукой. В другое бы время, может, и не стерпел. А сейчас нельзя.
— Мне Виталий Осиповича, — с вежливым бешенством ответил Мишка.
— Ну не знаю, придет ли он сегодня. Подождите.
Он вынул жестяной портсигар, примерился присесть тут же на деревянный диванчик, перекурить свой позор, но она, не глянув даже, приказала:
— С папиросой — в коридор.
Он звонко защелкнул портсигар и сел, бросив кубанку рядом.
Сидел. Ждал.
Вдруг она спросила, чуть улыбнувшись:
