Катя через плечо покосилась на сестру и тоже улыбнулась:
— Он тебе нравится?
— Еще не думала.
— Разве об этом думают?
— Еще как…
— А я так и подумать не успела.
— Ну, я-то успею.
Катя хотела сказать: «Пока ты думаешь, жизнь пройдет», но промолчала, не желая раздражать сестру. Она-то знала, что Марина не терпит никакого вмешательства в свои дела. Такой характер. Мужчины говорят, что у нее мужской ум, и побаиваются ее. Дураки. Не нашлось еще такого, чтобы с другой стороны на нее посмотрел. Все видят только: красивая, умная, умеет себя держать, а поговорят с ней — и рты разинут. Мужской ум! Ну и что же? А где же ваш ум? И вот Маринка — нежная, красавица — сохнет без любви.
Катя сдернула с пальцев перчатки, сердито швырнула их на стол и жарко обняла сестру, прижавшись к ней всем своим пышным телом.
— Ох, сестреночка!.. Время-то уходит. Годы наши бабьи недлинные…
Ласково отстраняя Катю, Марина попросила:
— Ладно тебе, Катюшка-подушка, не причитай…
Катя похлопала тонким платочком по влажным ресницам и, вздыхая, согласилась:
— Хорошо, не буду. Пошли на стол собирать. Неси рыбу и эти вот тарелки.
* * *
Когда утихли голоса детей, Берзин, как бы между прочим, спросил:
— Батьку своего не забыл?
— Ну как же, — неопределенно ответил Гриднев. — В общем, давно не видались…
— Знаю, что давно, — усмехнулся Берзин. — Лет двадцать.
Помолчав, сообщил:
— Я с ним на севере свиделся. Недавно.
— Разве он тоже был?.. — встревожился Гриднев.
— Хорош сын, — продолжал невесело усмехаться Берзин. — Ишь ты, как тебя передернуло. Не волнуйся. Его не тронули. Живет, где жил. В Край-бора. Я его на сплавном рейде встретил, когда сюда ехал. Да ты что волнуешься-то? Побелел даже?
Лицо Гриднева и в самом деле покрылось вдруг необычайной бледностью, и лоб заблестел от внезапно выступившей испарины. Он, видимо, что-то хотел сказать, но не мог и только глотал слюну, глядя на своего собеседника.
— Стареет батька твой. А все такой же озлобленный.
— Что он говорил? Про меня говорил? — наконец спросил Гриднев. — О тебе знает?
— А что он? Скажи, говорит, ему, пусть хоть напишет. Стервецом тебя назвал при этом. А сейчас он мне все письма пишет, о тебе спрашивает. Так ты ему напиши. Отец все-таки, а я ему писать все равно не стану.
Словно убегая от какой-то опасности, Гриднев резво бросился к своему великолепному столу и суетливо спросил:
— Как сейчас туда писать? Там все, наверное, переменилось.
И вдруг сразу как-то отяжелел, навалился на стол, записывая адрес отца. Со стороны могло показаться, что он не на бумаге пишет, а вырезает на твердом дереве адрес, на вечные времена. С таким напряжением трудился Петр Петрович.
Еще не успел он закончить своего тяжкого труда, как Берзин спросил:
— Ну вот, остался еще один вопрос. Последний. О какой своей вине передо мной ты сказал?
Петр Петрович положил перо на стол и усиленно засопел:
— Я имел в виду ну, что ли, измену дружбе.
— Тогда, в то время, ты верил в мою виновность? — снова спросил Берзин.
Петр Петрович понял, что на этот вопрос надо ответить просто и непринужденно, и для этого приосанился, чтобы сказать как можно небрежнее: «Ну, конечно, нет», но в это время Берзин добавил:
— И вообще… Верил?
— Ну, конечно, да, — горячо ответил Гриднев, сразу поняв, как надо ответить, чтобы Берзин подумал о его чистосердечном заблуждении и чтобы так подумали все, кто когда-нибудь вздумает осуждать его. — Я тогда верил, что идет борьба с врагами народа, и считал своим долгом участвовать в этой борьбе. Ты должен понять и простить.
— Что я должен простить? Борьбу с врагами народа? Или твой способ борьбы?
— Я понимаю… — горькая усмешка промелькнула на упитанном лице Петра Петровича. — Я тебя понимаю. Нет, клеветником я не был.
Словно удовлетворенный этим ответом, Берзин облегченно вздохнул и поднялся.
— Врешь ты все, — сказал он, не глядя на Гриднева. — Я до самого последнего времени не думал, что это ты оклеветал меня. И, когда шел сюда, тоже не думал. А то бы не пришел. Я знал, что ты трус, боишься писать мне, и считал, что только в этом ты и провинился. А ты с перепугу сам себя и выдал. У тебя даже не хватило отваги открыто сознаться в этом. А ведь придется. Дрянь ты все-таки. Обманов.
Он бросил окурок в пепельницу и вышел, так и не посмотрев на хозяина.
В соседней комнате Катя расставляла посуду на большом, сверкающем белой скатертью столе. Увидев Берзина, она все поняла и устало опустилась на стул.
Пока Берзин разыскивал на вешалке свою шляпу, он слыхал, как в столовую вошла Марина и о чем-то спросила Катю. Выслушав ответ, она громко сказала:
— Ну и правильно.
Он вышел на площадку. Сейчас же снова открылась дверь:
— Можно мне с вами? — спросила Марина.
— Да.
Она скрылась и через минуту явилась в жакете. Обернувшись, крикнула в открытую дверь:
— Не реви! Завтра зайду к тебе.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Берзин говорил Марине:
— Вы сами не знаете, что такое для меня — вы. Да и я не вполне это знаю. Вы еще не забыли, какие бывают северные ночи, с морозом под пятьдесят градусов? Северное сияние помните? Его свет трепетный, как свет костра. И костер — друг таежника. Теперь представьте себе, как мы сидим в лесу и ждем, когда придет лесовозная машина. Мы — это грузчики. Грузим бревна. Но в такую ночь ходят машины плохо. Мы подолгу сидим у огромного костра и молчим. Северная ночь располагает к молчанию, мечтам. Когда у человека много отняли и оставили в покое, он начинает мечтать. И вот в такие часы у костра я выдумывал вас. Женщину, которая, сама того не зная, ждет меня. Я выдумывал ее глаза, ее волосы, губы, я начинал видеть ее во мраке ночной тайги, она приходила к нашему костру, садилась рядом со мной на поваленную сосну, и мы разговаривали с ней о любви. Когда в морозном воздухе слышались хриплые сигналы машины, она легко вздыхала и, улыбаясь, говорила: «Ну иди, сделай то, что необходимо, и приходи. Я подожду. Я привыкла ждать».
Берзин говорил, снисходительно посмеиваясь. Над чем, этого Марина не могла понять. То ли над своей мечтательностью, не свойственной возрасту, то ли над тем, что так все складно выдумывается.
Так взрослые, ласковые люди рассказывают детям добрые сказки.
Марина сидела в углу на диване, подобрав ноги и пытливо поглядывая на Берзина. Она старалась понять, над чем же он так посмеивается.
Он сидел на противоположном конце дивана, положив локти на колени и, по своей привычке, разглядывая ладони.
Почти три месяца прошло с того дня, как они познакомились. Встречались ежедневно в издательстве, или он поджидал ее у станции метро и они вместе приходили на работу.
В издательстве все считали, что Марининому одиночеству пришел конец, и радовались этому.
Ни Марина, ни Берзин ничего не замечали. После работы они вместе шли ужинать, и потом он провожал ее домой. Часто проводы превращались в длительные прогулки. Изредка ходили в кино или театр.
В один сентябрьский вечер они вышли из столовой на неуютную осеннюю улицу. Сеял мелкий дождь. Ветер шумел в голых сучьях деревьев.
Пряча нос в поднятый воротник серого пальто и глубоко засунув руки в карманы, Марина шла по мокрому асфальту пустынной улицы рядом с Берзиным. А он, словно не замечая дождя и холодного ветра, шел, высоко подняв мокрое лицо и оживленно говорил:
— В большом городе хорошо даже в такую погоду.
Марина подумала: «Конечно хорошо, особенно если сидишь дома». И предложила:
— Поедемте ко мне…
Он не раздумывая согласился.
Присутствие чужого человека в доме всегда тяготило Марину, привыкшую к одиночеству. Приглашая Берзина, она решила потерпеть. Но он сразу так обернул дело, что терпеть ей не пришлось. Он вообще был покладистый и сговорчивый товарищ. Он никогда не навязывался, умел вовремя уйти и молчал, когда ей не хотелось говорить.
Она напоила его чаем, показала свои книги и большую коллекцию открыток, которую начала собирать после войны.
В комнате, ярко освещенной и теплой, сделалось необычайно уютно от присутствия Берзина, от его голоса и даже от запаха папирос, которые он курил. Марине захотелось снять туфли, надеть халат и поуютнее устроиться в уголке дивана. Если бы это все можно было сделать, то совсем было бы хорошо.
В конце концов она выполнила большую часть этих желаний: незаметно сняла туфли и забилась в угол дивана. Он сделал вид, что не обратил на это никакого внимания, дав Марине возможность еще раз отметить его деликатность.
Ей пришло в голову, что любить можно именно такого, уважающего твои привычки, желания и, может быть, прихоти, деликатного человека.
В это время он и начал рассказывать о своей мечте, о своей выдуманной любви. Он говорил, и снисходительная улыбка освещала его лицо.
— Потом я начал думать, как я встречу вас, то есть ее. Обдумывал все до мелочей. Я видел вашу прическу, платья, руки. Видел, как блестят глаза при встрече, как звучит голос. Что было бы со мной, если бы тогда не было вас?
Марина вдруг догадалась, что, в сущности, он говорит ей о своей любви. Это открытие не обеспокоило ее, не заставило пережить тот острый приступ страха, тоски, ожидания, какой вызвало бурное объяснение Тараса в таежной избушке. С той поры прошло почти девять лет, а она все еще не может забыть, как целую ночь бродила под соснами, одинокая и тоскующая.
Марина поудобнее устроилась в своем углу и, усмехнувшись, в тон ему сказала:
— Этого не может быть. По-моему, вы продолжаете выдумывать ее, а сваливаете все на меня.
— Да нет, — просто ответил Берзин, — это не так. Я ничего не сваливаю на вас. Я выдумал для себя то, что мне нравилось. Это мой идеал, говоря высоким стилем.
— И оказалось, что она — это я?
Берзин поднял лицо. Оно улыбалось, а глаза оставались тоскующими и серьезными. Он сказал:
— Да.
Марина опустила ноги на ковер и, как бы сбрасывая с себя всю истому, навеянную теплом комнаты и словами его доброй сказки, заставила себя засмеяться:
— Вот ведь как бывает…
— И это надолго. На всю жизнь. Навсегда.
— Дайте мне папиросу.
— Не надо… — попросил он.
Поражаясь своей сговорчивости, она согласилась:
— Ну, хорошо. Хотите еще чаю?
Скоро он ушел. Марина сбросила с себя надоевшую за день одежду и в одном халате ушла в ванную, открыв предварительно форточку в комнате.
Когда она вернулась, в комнате стояла осенняя сыроватая свежесть и хорошо пахло дождем. И только лежа в постели, снова ощутила легкий запах табака. Но это почему-то напомнило ей избушку в тайге и внезапный поцелуй Тараса, заставивший ее поверить в его любовь.
Поверила, а оказывается, не надо было верить.
Утром Николай Борисович предложил ей поехать в командировку на Урал. На новом бумажном комбинате превысили проектную скорость машин. Надо организовать брошюру о передовом опыте.
— Это, кажется, как раз те места, где вы работали во время войны? — спросил Николай Борисович.
Марина ответила, что да, что именно там она работала, и ей очень захотелось отказаться от командировки. Вообще-то она часто выезжала с подобными заданиями в разные места, но ни разу этим местом не была Весняна. Когда-нибудь так должно было получиться. Нечего прятать голову под крыло. Надо ехать.
И вот через несколько дней она стояла на перроне Северного вокзала и слушала прощальные Катины слова:
— Мариночка, ты будешь умница, будешь ходить всегда в валенках и не забывать теплый шарф. Я тебе все положила. Ну, вот тебе еще конфеты на дорогу. Потом расскажешь мне, как там мой несостоявшийся жених. Ты его, конечно, увидишь?
«Конечно, увижу, — подумала Марина, — и не только его. К сожалению».
Берзин молча щурился на ясное осеннее небо. Помогая Марине подняться в вагон, он шепнул:
— Когда будете возвращаться, дайте телеграмму. Обязательно.
А через двое суток Женя встречала подругу на вокзале большого уральского города.
Здесь была настоящая зима. На крышах лежали пухлые перины молодого снега. Снег белел в темноте, и свет многочисленных огней переливался разноцветными искрами, напоминая Марине годы ее юности.
И Женя в беличьей шубке и белом пуховом платке была такая же молодая и свежая, как снег.
Она с воплем накинулась на Марину и начала ее бурно целовать.
— Милая моя Марина, золотая моя Марина, — причитала она, — радость моя!..
— Ты — актриса! — возбужденно проговорила Марина.
— Ох, и не говори, девка! — по-уральски растягивая слова, пропела Женя. — Ролей только не дают, в черном теле держат… Ну, сегодня я свободна весь вечер. И завтра до спектакля. Я тебя скоро не выпущу.
Пока они шли по перрону, спускались на привокзальную площадь, Марина с удивлением отмечала, что Женя очень изменилась. В движениях ее исчезли суетливость и девичья стыдливая неуклюжесть. Она даже стала выше ростом. И в том, что она говорила, во всех ее суждениях Марине слышалась та самая определенность, какой всегда отличались Женины желания.
— Я бы тебя не узнала, — сказала Марина. Прижимая к себе руку подруги, Женя умиленно воскликнула:
— А ты все такая же. Ну, честное слово, ничуть не изменилась.
— Это только так кажется.
— Да нет же, — убеждала Женя, — ты совсем, совсем не изменилась.
— Постарела…
— Не выдумывай!
— Куда ты меня повезешь? Имей в виду, я ненадолго.
— Ну, это мы еще посмотрим. Вот такси.
В общежитии, куда они приехали, стояла тишина. Длинный пустой коридор, одинокая лампочка под потолком, закрытые двери, и за ними глубокая ночная тишина. Марина удивилась, но Женя сказала, что это театральное общежитие. Тогда все стало понятно. Здесь все оживает около полуночи, когда опустится театральный занавес и актеры вернутся к жизни.
Глядя, как Женя хлопочет у стола, Марина сказала:
— Мне все кажется, что это не ты. Или, вернее, ты, но в какой-то роли. Хотя никогда еще не видела тебя на сцене.
— Увидишь. Завтра. Ну, садись. Какой ты любишь чай?
— Мне покрепче. Почему-то здесь хочется думать театральными образами. Я и подумала: человек всю жизнь играет одну и ту же роль, а когда ему очень надоест и он захочет сыграть что-нибудь другое, то уже не может. Привык.
— Таких актеров не бывает, — строго ответила Женя, понимая, к чему клонится разговор. — А если у актера есть одна любимая роль, то она, будь спокойна, не надоест. Кроме того, учти: одну и ту же роль никогда не сыграешь два раза одинаково. И вообще только совершенно бездарному актеру бывает в тягость одна и та же роль.
— Ну, значит, я бездарна. Вон конфеты. Такие, говорят, даже в Москве не всегда бывают.
— Какая прелесть! — воскликнула Женя. — Ты не бездарна. Скорей всего ты выдумываешь.
— Я хотела сказать, что всю жизнь играю одну роль, только в разной обстановке. От этого не становится веселее.
Женя взглянула на встревоженное лицо подруги.
— Ты чем-то напугана? — спросила она.
— Не выдумывай.
— Даже обескуражена. У тебя такой вид.
— Это с дороги.
Поняв, что Марина не хочет сейчас говорить о себе, Женя переменила разговор.
— А помнишь, — спросила она, — нашу избушку в тайге?
— Ну как же! — откликнулась Марина. — А ты помнишь…
И разговор легко покатился по гладенькой дорожке воспоминаний от одного поворотного столба с надписью «а помнишь!» до другого.
Но этот бездумный разговор не принес ожидаемой отрады. Он еще больше растревожил Марину. Думая о прошлом вообще, Марина забывала о деталях, а Жене дороги были именно мелочи, которые только и согревают воспоминания, вдувают в них жизнь. Вот эти-то детали и доконали Марину. Женя с мелочностью сочувствующей подруги напоминала ей все, ничего не забыла.
Марина уже пожалела, что согласилась поехать в командировку, и решила скорее покончить со всеми делами и уехать домой, где не бродят назойливые тени прошлого и где можно жить спокойно.
Она провела с Женей весь следующий день, побывала в театре и с утренним поездом выехала на Бумстрой.
ДЕТАЛИ ПРОШЛОГО
Приехала она вечером. В новеньком здании вокзала было немного пассажиров, ожидающих обратного поезда. Марина постояла в прокуренном помещении, всем своим видом показывая, что она не от мира сего. Она злилась на себя, но ничего не могла поделать. Ее нарядное синее пальто с серым каракулем и высокий модный берет бросались в глаза. Даже валенки не помогали хотя бы внешне слиться с окружающим.
Из буфета выбежал толстенький круглый человек в грязном брезентовом плаще, натянутом на черное полупальто. Он быстренько, маленькими глазками прощупал Марину и спросил, словно выстрелил:
— Извиняюсь. Вы будете Марина Николаевна?
— Да. А вы откуда знаете?
— Мы все знаем. Пожалуйста. Прошу вас…
Он подхватил чемодан и, стреляя словами, поволок Марину куда-то в темноту. Она сразу растерялась и подчинилась неуемной энергии, с которой толстенький человек взялся за нее.
Он усадил Марину на переднее сиденье, рядом с шофером, сам устроился за ее спиной и, дыша свежевыпитым пивом, объяснил:
— Все очень просто. Вчера позвонили Евгения Федоровна, приказали встретить и доставить.
С трудом сообразив, кто такая Евгения Федоровна, которая имеет право приказывать этому напористому человеку, Марина спросила:
— Куда приказано меня доставить?
— В гостиницу, — последовал успокоительный ответ.
Гостиница помещалась, очевидно, где-то на окраине города. Машина бежала по укатанной дороге. Здесь недавно работал снегоочиститель, только он и мог навалить по краям дороги такие барьеры из снега. Это напомнило Марине леспромхоз и лежневую дорогу, которая также была окаймлена нагромождениями снежных глыб.
И гостиница, срубленная из сосновых брусьев и еще не оштукатуренная, и острый запах сосновой смолы, и печное тепло, и распевная северная речь дежурной — все это уже было, это — прошлое.
Дежурная проводила ее в номер. Там стояли две очень чистые, щегольски заправленные кровати. Еще был шифоньер светлого дерева и письменный стол. На стенах висела картина без рамы — ну, конечно, «Утро в сосновом лесу» — ив рамке под стеклом опись находящегося в номере имущества. Все это освещалось богатой люстрой из латуни и мутного пластмассового хрусталя.
Марина переоделась и пошла умываться. Гостиница была маленькая: всего четыре или пять номеров и служебная комната. На пышущей жаром плите кипело восемь больших алюминиевых чайников. Один вид этих солидных чайников наводил на мысль, что здешние постояльцы, все эти командировочные, — здоровые мужики, выпивающие по десятку стаканов чаю каждый.
Марине тоже захотелось пить. Она умылась, села к столу в своем номере и, попивая чай, стала ожидать вторжения прошлого.
Она выпила два стакана. Прошлое не появлялось.
Часы в коридоре пробили семь. Марина налила третий стакан, но пить не стала. Стояла теплая, хвойная тишина. Прошлое заставляло себя ждать. Марина вспомнила Москву, свою комнату на Песчаной, где она была так же одинока, как и здесь, и ей стало жалко себя. Собственно говоря, чего она ждет? Она одна. У всех людей, бывших некогда ее друзьями, давно уже появились свои дела, свои семьи, свои привязанности. И никому нет дела до нее.
И когда она уже совсем уговорила себя и перестала ждать, вдруг явилось прошлое.
Это был Виталий Осипович Корнев.
Марина узнала его, когда еще только хлопнула входная дверь и начальственный голос о чем-то спросил у дежурной.
— Войдите, — спокойно разрешила Марина.
Но он не вошел, он ворвался, большой, шумный, стремительный. Сразу видно, что человек привык к большим просторам, к большому размаху.
— Наконец-то и вы вспомнили о нас, — закричал он и начал крепко, словно разминая, пожимать вдруг похолодевшие ее руки.
— Женюрка мне звонила, что вы едете. А я встретить не мог. Вы уж извините.
Марина спросила:
— А вы как живете?
— Живем, — солидно ответил Виталий Осипович и тут же самодовольно спросил: — Ну, а Женя как?
— Я не узнала ее.
— Я сам часто не узнаю ее. Как приезжает, каждый раз новая. Театр любит, наверное, больше чем родного мужа. Я не жалуюсь. Просто скучно без нее.
Она предложила ему сесть, но он вдруг заторопился.
— А я за вами, если не возражаете. Сегодня у нас торжество. Наш поселок назван городом Веснянском. — Он, как показалось Марине, торжествующе повторил, будто прислушиваясь к звучанию своих слов: — Город Веснянск. Вот я завтра покажу вам, как тут все изменилось в тайге, на севере диком!
Марина подумала, что прежде всего сами все они тут изменились. Вот инженер Корнев — когда-то он не был так равнодушен к ней, и она рассчитывала на большой, сердечный разговор, а вместо этого он тащит ее на какое-то торжество. У него, наверное, просто нет времени на сердечные разговоры.
Она не хотела, она боялась нашествия прошлого, но ждала его с фаталистической покорностью, и когда вдруг оказалось, что прошлое существует лишь в ее воображении, ей сделалось обидно.
Вздохнув, она с надеждой спросила:
— Город! А помните, какая здесь была глухомань?
— Помню! — засмеялся Виталий Осипович. — Мы сегодня только и делали, что вспоминали. Надоело. Сейчас поедем говорить о будущем. Это все-таки имеет какое-то практическое значение.
Марина открыла шифоньер. Он достал ее пальто и приказывающе посоветовал:
— Обуйте валенки.
Она возмущенно отказалась:
— Не замерзну.
Но валенки все же надела, сделав вид, что подчиняется, так как в гостях не своя воля.
Потом она сидела в зале маленького клуба и слушала горячие речи. Перед этим Виталий Осипович знакомил ее со множеством людей. Она, улыбаясь, пожимала жесткие ладони и тут же забывала фамилии, которые ей называли.
Тараса здесь не было, она не спросила о нем и была рада, что сегодня не встретила его. Вера в прошлое, в его власть над людьми уже начала тускнеть. Марина была почти уверена, что он отнесется к ней просто, как хороший знакомый, с этой стороны ничего ей не грозило, особенно теперь, когда у него есть жена, которую он, наверное, любит.
Конечно, она поступила глупо тогда в Москве — отказалась разговаривать с Тарасом. Растерялась и трусливо повесила трубку. Такая демонстрация оскорбленного самолюбия, пожалуй, равнозначна глупости. Верно, обида на него еще не улеглась и теперь.
Мысль о том, что первую обиду его любви нанесла она и что, может быть, только она одна виновата в разрыве, не приходила ей в голову.
Она винила во всем Тараса, который, по ее мнению, не выдержал испытания временем.
Но теперь это уже не имеет никакого значения, и остается только пожать друг другу руки, как полагается старым, добрым друзьям.
— Город наш самый молодой на свете! Только сегодня народился. Это мы с вами, товарищи, построили его среди тайги и теперь будем поднимать, как наше дитя, и воспитывать в духе коммунизма, как нас воспитывает наша родная партия.
Так говорила молоденькая женщина в синем платье, стоя у трибуны. У нее были гладко зачесанные волосы, собранные сзади в большой узел, нежная шея в облачке белого шарфика и румянец возбуждения на щеках. Маленькое ухо с блестящей голубой капелькой сережки розово просвечивает. Она, вся легкая, стройная, стояла, раскинув руки по краям широкой трибуны, как бы держась за нее, чтобы не улететь, и говорила:
— Мы — новорожденные. Новый город. А у нас уже есть славное прошлое, но нам некогда сейчас предаваться воспоминаниям. Я тоже старожил…
Ей не дали окончить, послышались смешки, вспыхнули аплодисменты. Женщина тоже засмеялась, но потом, вспомнив, что ей, как оратору, пожалуй, этого и не полагается, вытащила из-за ремешка часов маленький василькового цвета платочек и сделала вид, что вытирает губы. Но всем было ясно, что она смеется, и это еще больше развеселило участников торжества. Наконец она справилась со своей улыбкой:
— Да, старожил. Я еще девчонкой положила первый камень в фундамент первой школы. Вот товарищ Корнев помнит, он тогда этот камень мне подал и показал, куда надо положить.
ГОРОД В СНЕГАХ
Когда Марину первый раз провели по всем заводам и цехам комбината, она решила, что никогда ей не понять и даже не запомнить всего увиденного.
Провожала ее молоденькая женщина, секретарь редакции многотиражки Клавдия Долина, та самая, которая вчера на торжественном вечере сказала, что она старожил новорожденного города.
Марина, откровенно завидуя ее совершенному знанию комбината, сказала об этом.
— Ничего в этом удивительного нет. Я сама здесь на стройке работала и сейчас учусь в нашем техникуме на химика. Ну вот, сейчас мы пойдем в самый шум. Так что разговаривать не придется.
И в самом деле, еще в коридоре Марину охватило ощущение шума, тяжелого, бесконечного, воспринимаемого всем телом, как воспринимается ветер на открытой равнине. Это ощущение усилилось, когда она вошла в машинный зал.
Здесь, у машин было очень тепло, даже жарко. Вдруг Марине показалось, что наступила ужасающая, беспредельная тишина. Она видела людей, которые неторопливо и уверенно что-то делали около огромных машин. Стремительно вращались многочисленные валы, но до Марины не долетало ни единого звука, словно ее вдруг поразила полная глухота.
Клавдия, как по коридору, вела ее между двух машин. Этот путь казался бесконечным. Марина видела только множество больших и не очень больших валов, через которые бесконечным потоком неслась белая река бумаги. Голубоватые электрические искры перебегали по ней.
Машина была очень высока, этажа в два. Верхняя ее часть четко рисовалась где-то под стеклянным потолком.
Наконец они остановились. Откуда-то сверху по железной лесенке сбежал очень молодой человек в черном поношенном комбинезоне. Его волосы были гладко выбриты сзади, а над высоким лбом поднимались вихрастым чубчиком.
Он посмотрел на Марину быстрыми веселыми глазами, подошел к Долиной и что-то крикнул ей в самое ухо. Она закивала головой, засмеялась и ничего не ответила.
Вдруг раздался пронзительный свист. Он как бы привел Марину в сознание. Сразу исчезло ощущение глухоты, она явственно различила шум машин, состоящий из множества отдельных шумов. Это было похоже на хорошо слаженный оркестр, где различные звуки разнообразных инструментов сливаются в одну стройную мелодию.
Она увидела рослую румяную девушку, которая только что своим пронзительным свистом вернула Марине чувство реальности. На девушке был синий комбинезон и сиреневая кофточка с короткими рукавами.
Она замахала над головой руками, и сейчас же человек в черном комбинезоне стал крутить штурвал, а девушка легко пробежала мимо Марины и тоже что-то стала делать около машины. Марина заметила ее пушистые светлые волосы, красивые, тоже пушистые ресницы и необыкновенно ясный взгляд серых глаз.
Потом Долина увела Марину ближе к двери, где упаковывали бумажные рулоны. Здесь уже можно было разговаривать нормальным голосом. Долина объяснила, что человек в черном комбинезоне — командир машины — сеточник Валентин Рогов, как раз тот, о котором должна быть написана брошюра; что машина вот уже второй месяц работает на повышенной скорости.
Марина спросила о девушке.
— Это сушильщица Лида Ковылкина, она прибежала из лаборатории и сообщила, что идет бумага завышенной плотности и, значит, надо убавить поступление бумажной массы…
Но Марина пропустила все дальнейшие объяснения своей провожатой. Она смотрела туда, где мелькала сиреневая кофточка Лиды Ковылкиной, жены Тараса.
Вот они начинаются, эти самые детали прошлого, о которых говорила Женя и в которые Марина высокомерно не поверила.
Жена Тараса — сильная, румяная, ясноглазая. Такую, наверное, можно любить простой чистой любовью, не затуманенной никакими пятнами прошлого.
Как она свистнула!
В это время снова раздался тонкий повелительный свист.
Марина вздохнула.
Долина спросила ее:
— Вам нездоровится?
— Да нет, голова что-то… — ответила Марина. — На воздухе пройдет.
Они вместе пообедали в заводской столовой. Проводив Марину в партком, Долина ушла.
Марина решила действовать быстро и решительно. Она побывала в парткоме, у директора комбината, часа два просидела с главным инженером, прослушала его лекцию о предстоящей модернизации машин, исписала половину блокнота и так забила себе голову, что совсем уже ничего не понимала. Ей хотелось поскорее развязаться с этим заданием. Она торопилась.
Сегодня вечером к ней должен прийти сеточник Рогов. Секретарь парткома предложил поговорить со всей бригадой, но она отказалась. Хватит с нее и одного Рогова.
Марина ждала его к восьми, а он явился часов в десять. Постучался и вошел умытый, приодетый, но по-прежнему вихрастый, с серьезным лицом и веселыми пытливыми глазами.
— Опоздал, простите. В техникуме занимаюсь. Так что трудноватый у меня сегодня день.
Он снял пальто и сел против Марины к столу, положив перед собой свои большие угловатые руки.
Марина подумала, что он совсем не так молод, как ей показалось днем. Наверное, лет около тридцати. Конечно, ему нелегко и работать и учиться.
Она спросила:
— У вас какое образование?
Он сузил веселые глаза:
— Так, небольшое… — Улыбнулся. — Я, собственно, инженер. А в техникуме я не учусь. Самому учить приходится. С ребятами нашими занимаюсь.
— Простите, — смутилась Марина.
— Ничего. Я и сам еще не могу привыкнуть к своему званию.
И он ровным, неторопливым голосом рассказал, что диплом получил только в прошлом году. Родился здесь, в Край-бора, здесь же прошли его детство и юность. Отсюда ушел на войну. После войны вернулся домой, начал работать на стройке комбината. Вот тут-то и повстречался с Виталием Осиповичем, который помог в самом начале его пути. Начал работать и учиться, как многие. Сеточником работает с первого дня. Он первый пустил машину и до сих пор стоит у пульта управления.
