Ему казалось, что он делает все, чтобы она была довольна.
Он старался оградить ее от всех своих дел, и в этом состояла его ошибка. Он до сих пор не понимал этого. Он был убежден, что если в жизни совершаются процессы, еще нам не подчиненные, то их надо заставить работать на нас. Мы — это народ, партия. Они уполномочили его подчинять себе все процессы и повелевать ими для блага страны. Здесь он был беспощаден ко всему, и к самому себе в первую очередь. Это не все понимают, обвиняя его в жестокости и беспощадности.
Если бы раньше у Виталия Осиповича нашлось время продолжить свои думы о семейном счастье, он, наверное, понял бы, чего от него требовала Женя. Но времени у него никогда не было.
Неожиданно для себя он уснул. Лег на диван и проснулся, когда окна уже розовели от ранней зари.
Майская ночь, короткая, как вздох, кончилась.
Он умылся, съел приготовленный Женей последний завтрак и вышел из дому, думая об ошибках своей любви. Но едва он дошел до первого строящегося дома, как заботы навалились на него со всей своей силой, вытеснив все посторонние мысли.
К нему подходили техники, бригадиры, рабочие, шоферы. Все говорили о делах, напоминали, требовали и даже грозили. Он любил требовательных, горячих людей. Они могли, не взирая на служебное положение, орать на него, даже употреблять слова, не входящие ни в один словарь. Им все прощалось за их хорошую работу. Но если бездельник пробовал поднять голос, то обычно на этом и заканчивалась его деятельность на стройке.
В конторе было пусто в тот ранний час, когда Виталий Осипович прошел в свой кабинет. Через несколько минут пришла Зоя. Было слышно, как она звенит ключами, отпирая ящики стола.
АВАРИЙЩИК
Роль, о которой писал Хлебников, как Женя и предполагала, ей не досталась, хотя, казалось, все были за нее: и Хлебников, и главный режиссер Володин, и даже директор театра, который вообще редко вмешивался в распределение ролей.
Глядя на нее, похорошевшую, загорелую и вдруг как бы выросшую, они все понимали, что одно ее появление в этой роли украсило бы спектакль. Но Аглая Петровна Костюкович, заслуженная актриса, пресекла все их замыслы, заявив, что эту роль она берет себе. Тогда главреж Володин сказал, что Женя будет дублировать. И на это Костюкович решительно возразила:
— Девочка, тебе еще рано.
Женя вспыхнула, но сдержалась, и эта новая способность сдерживать свои вспышки наполнила ее такой гордостью, что она со скромным достоинством сообщила:
— Я не девочка, дорогая Аглая Петровна. У меня есть муж.
Костюкович удивленно подняла тонкие, подбритые брови и прищурила близорукие глаза: как она держится, эта актрису ля! Замуж вышла и сразу такой тон: «Дорогая»… Словно по плечу похлопала. Ее муж! Кто он? Наверное, кто-нибудь из этих мальчишек! Но Женя, не давая ей опомниться, объявила:
— Он управляющий строительным трестом.
Костюкович поняла, сделала доброжелательное лицо и успокоила:
— Милочка, я не хотела никого обидеть. Но вы же еще так молоды… Вам просто рано браться за такие сложные роли. Каждую роль надо завоевать.
Женя хотела ответить, что ей двадцать пять лет, и уж если на то пошло, она не намерена ждать преклонных годов, чтобы начать играть юных девушек, но Костюкович легко поднялась с дивана и, покачивая бедрами, пошла по коридору. Посмотрев ей вслед, Женя подумала, что фигура у нее хорошая, молодой девушке впору, и держится изумительно. Ничего не скажешь. Замажет морщины и еще лет пятнадцать никому не даст ходу.
Женя подошла к окну и тихо сказала Хлебникову:
— Ну и пусть!
Он устало ответил:
— Пусть. Пока.
Жене предложили другую роль, которая якобы отвечала всем ее данным. Почему-то многим в театре казалось, что она рождена для характерных ролей, что ей надо все время говорить легковесные слова, смеяться, петь, плясать. Слов нет, это у Жени отлично получалось, но все как-то забыли, что первая и настоящая роль была роль драматическая. Тогда она жила, а сейчас играла. Об этом ее настоящем призвании помнил один Хлебников, но что он мог сделать?
Она играла разбитную, веселую девчонку, и пока шли репетиции, все были довольны. А на спектакле Женя и показала себя во всем блеске. Нет, она ничем не нарушила режиссерских указаний, она человек дисциплинированный. Но, делая все то, что полагалось, Женя просто очень хорошо сыграла свою веселую роль Публика, вообще не избалованная комедиями, вдруг получила столько молодого, задорного веселья, что каждое появление Жени встречалось бурным оживлением.
Костюкович аплодировали мало и сдержанно. Она, стоя в дверях своей уборной, шипела на Володина, требуя запретить этой девчонке заигрывать со зрителями. Она возмущенно повторяла:
— Это серьезная комедия…
Хлебников осторожно, чтобы не поджечь приклеенные бороду и усы, подносил к губам папиросу.
— Это очень плохо, если комедия серьезная, — отвечал он.
— Ах, вот как? — спросила Костюкович, и красные пятна проступили на ее щеках сквозь слой грима и пудры.
С этого дня начались неудачи в Жениной театральной жизни. Если ей и давали роль, то или в массовых сценах, или с одной-двумя репликами. Костюкович ее не замечала.
Женя все сносила со стоической кротостью, сама удивляясь, как это ей удается. И то верно, что Костюкович отличная актриса. Женя не любила ее, но были такие минуты, когда Женя, стоя за кулисами, от всей души восхищалась ею.
Она писала Марине: «У меня такое чувство, словно я снова родилась в ту ночь, когда стала его женой. Родилась и начала жить. И жизнь у меня получилась совсем новая, ничуть не похожая на ту, мою прежнюю жизнь. Все стало другим, и мне надо было учиться всему с самого начала. Учиться ходить, говорить, откликаться на новое имя. Когда я первый раз услыхала: «Евгения Федоровна!», я оглянулась, но подумала: «Это кого зовут?» Мне надо было привыкнуть говорить «мы» вместо «я», убирать свою (!) квартиру, готовить обед на двоих и даже принимать гостей.
И я научилась всему, что полагается знать и делать замужней женщине. Мне кажется, я бы научилась летать, если это необходимо было бы для нашего счастья, для счастья моего мужа — так я его люблю. Я даже забыла обо всех своих желаниях и мечтах, которые не связаны с ним. Это было счастье, столько счастья, что, казалось, его хватит на всю мою жизнь!
Но его не хватило даже на один месяц, который называется медовым. То есть, я по-прежнему счастлива и никогда не перестану любить его, никогда не перестану! Но мне вдруг стало не по себе.
Они все там только работают, они выполняют свой долг, они строят, и мне не нашлось места среди работающих людей. Я тоже никогда еще не бездельничала. Когда надо, я буду трудиться, не глядя на часы, но никогда не забуду о своем муже, о своем счастье, о своем доме! И я бы могла там пойти на строительство, ведь я — техник-строитель, но меня тянет театр. Я не могу без театра. Ведь работать надо весело, с легким сердцем, сознавая, что ты делаешь именно то, что ты умеешь делать лучше всего. Тогда ты будешь счастлив. Только счастливый человек работает так, что любо-дорого…
А любовь — это самое высокое счастье на земле. Если я люблю, я сделаю все.
В театре меня не балуют, и не только меня одну. Вообще молодежь. Ну, ничего. Мы пробьемся. Была у меня одна встреча: ты помнишь Гришу Петрова…»
Встреча, о которой Женя написала Марине, произошла при следующих обстоятельствах. Актерам объявили, что молодой драматург Петров будет читать свою пьесу.
А через два дня в дремотный от зноя день Женя, сидя на читке новой пьесы, думала: «Скорей бы это кончилось».
Она недавно услыхала, что Володин работает с молодым автором, помогая ему доработать пьесу. Она даже знала, что автор — старый ее знакомый Гриша Петров, но встретиться с ним как-то не удалось.
В самом деле, скорей бы кончилась читка. Гриша совсем извелся. Он, наверное, и не рад, что написал эту пьесу.
Женя вызывающе посмотрела на Гришу, но он не заметил ее. Он вообще ничего не замечал, углубленный в свои переживания. Тогда она стала смотреть в открытое окно. На дворе рабочие грузили в машину декорации, которые под горячим солнцем казались тусклыми, грязными пятнами. Искусственный мир требовал искусственного солнца. Сегодня выездной спектакль. Вот вынесли и громоздят в кузов ствол огромной березы. Пышную крону увезли первым рейсом. Вечером под этой березой, которая покажется зрителям «совсем как настоящая», актер Веселовский, надев рыжий парик, объяснится Жене в любви. И это будет сделано тоже «совсем как в жизни». Хотя, по правде говоря, в жизни так никогда не бывает. Кто на самом деле станет петь о любви под баян такие слова:
Я тоскую по соседству
И на расстоянии.
И без вас я, как без сердца,
Жить не в состоянии…
Так бывает только на сцене, и Женя сделает все, чтобы зрители поверили, что перед ними разбитная колхозная девушка. И они поверят. В этом Женя убеждена. Она заставит их поверить.
Женя сидит у окна. На диванах и стульях расположились актеры. За маленьким столиком сидит Володин и читает.
Драматург курит, сидя рядом в кресле. На лице у него написано такое страдание, что со стороны кажется, будто он сидит не в театральном фойе, где читают его пьесу, а на приеме у зубного врача.
Жене вспомнилась черная безмолвная тайга, морозная ночь на завьюженной дороге и огромная лесовозная машина с заглохшим мотором. Как давно это было! Вот этот самый молодой драматург Гриша, ленинградский паренек, работал на старушке-машине в последний военный год.
Он, маленький, отчаянно озлобленный, стоял около огромной, равнодушно молчащей машины, поблескивающей морозным инеем, и грозил Жене:
— Вот дам раз — птичкой взовьешься.
И все за то, что она обозвала его «несчастным аварийщиком».
Сейчас, глядя, с каким отчаянием слушает он чтение своей пьесы. Жене хочется крикнуть ему что-то колкое, обидное, чтобы разозлить его, встряхнуть. Чтобы он встал и сказал:
— Зачем вы меня сбиваете с толку, сам вижу, что написал не то!
Но он только сидит и курит папиросу за папиросой. А все слушают и делают непроницаемый вид: автор молодой, пьеса первая, дело темное. Может получиться очень хорошо, может очень плохо. Лучше перемолчать.
Но Женя уже научилась понимать этот язык выжидательного молчания. Она видит — пьеса не нравится. И пока не понимает — почему? Каких хороших девушек и юношей собрал автор в неуютном общежитии в тайге, на севере диком, но все эти хорошие молодые люди говорят возвышенные речи о долге и борьбе. А кругом гудит вьюга, переметает дороги, срывает провода и до крыш засыпает поселок. Но ничто, ни вьюга, ни личные драмы, ничто не остановит молодежь. Все есть, а пьеса не нравится. Но Женя знает, что пьесу все равно поставят, потому что в ней все правильно и много громких слов.
Главную роль Нади — молодой женщины, конечно, будет играть Костюкович. Вот как она недоверчиво слушает, надев очки, словно ей не пьесу читают, а предлагают купить по дешевке подозрительный капрон.
Ну, конечно, актриса она замечательная, и Жене до нее тянуть да тянуть.
А пока приходится ей играть бесшабашных, ни о чем не думающих девиц. Как будто круглое лицо и высокая грудь исключают сложные переживания.
Эх, знали бы все эти Костюковичи, сколько пришлось на Женину долю всяких переживаний! На десять пьес хватило бы.
Костюкович в роли Нади, конечно, начнет талантливо нагонять тоску и устроит истерику. А вот посадить бы ее на одну только ночь в пятую диспетчерскую, когда кругом в необъятной тайге бушевала пурга, что бы тогда она запела? Тут истерикой ничего не добьешься. Тут надо стиснуть зубы и ждать. Ждать и бороться за жизнь, не спать всю ночь, поддерживая огонь в печурке. Погаснет огонь — погаснет жизнь. И все надо делать, вспоминая своего единственного, для которого стоит жить.
Женя все это пережила: и любовь, и ревность, и восторг, и отчаянье. Тогда, во время пурги, не спала сутки, кончились дрова — пол в избушке изрубила. Не дала погаснуть огню. И под падающую сосну, на верную смерть пошла, — выручая любимого. Но все равно этой роли ей не видать.
Может быть, ей дадут роль неунывающей девчонки, которая уже сейчас командует любящим ее парнем. Ну, ничего. Не вечно же будет так продолжаться. Есть в театре хорошие люди, которые не боятся молодежи. Хотя бы тот же Володин. Ему бы характер потверже, а то очень уж истерик боится, хотя отлично знает им цену, этим актерским истерикам.
Очевидно поняв Женины мысли, Хлебников щурит глаза и кивает ей головой. Точно так же смотрел он на нее, когда она выступала на смотре студенческой молодежи.
Наконец чтение закончилось и объявили перерыв. Женя подошла к Грише и тихонько спросила:
— Ну что, аварийщик несчастный?
Подняв измученные, отчаявшиеся глаза, Гриша вдруг засмеялся, словно он спал и только сейчас проснулся. Он вскочил со своего кресла. Женя взяла его под руку и повела в свой уголок к окну.
— Женька! Я тебя, я вас боялся узнать. Думал, не может быть: росомаха и вдруг актриса, — заговорил он торопливо.
А в фойе ходили и сидели актеры, разговаривая курили. Костюкович, сняв очки и грозя ими, что-то доказывала Хлебникову, а тот печальными глазами наблюдал, как перекатываются солнечные зайчики в круглых стеклах, и вздыхал:
— Да, согласен с вами, Аглая Петровна, молодежь надо уважать.
— Молодежь надо учить уважать старших, — выкрикнула Костюкович.
— Если мы к ним будем относиться свысока, то никакого уважения не получится.
— Пускай она сначала научится понимать, гореть, жить на сцене.
Пожевав большими губами, Хлебников скучающе согласился:
— Они научатся, совершенно с вами согласен, уважаемая, если мы не будем стоять им поперек дороги.
— Никто и не стоит. Разве я стою? Или вы?
— Я — нет…
А к Володину подскочил молодой актер и самоуверенно начал произносить туманные слова:
— Не кажется ли вам, уважаемый Семен Семенович, что лично пережитое сыграть невозможно. Не получится убедительной, художественной объективности. Субъективные восприятия задавят образ…
«Вот головастик, — с неприязнью подумал Володин, — все объяснит, так что и сам ничего не поймет, а сыграть не сумеет». Прерывая самоуверенную речь молодого актера, он постучал мундштуком папиросы по серебряному портсигару и хмуро попросил:
— Будьте любезны, спичку.
«Головастик» судорожно выдернул из кармана коробку спичек и продолжал обволакивать словесным туманом ту бессмыслицу, которой неизвестно где он успел набить свою юную голову.
Женя, усадив Гришу на подоконник, села рядом и спросила:
— Как же я тебя ни разу не видела в театре?
— И я тебя не видал. То есть видал много раз и на сцене и так… Мне казалось, что это ты, а фамилия другая. И ты совсем другая. На росомаху нисколько не похожа.
— Я изменилась?
— Очень. Такая высокая стала… и красивая. А была толстая и все фыркала: ф-фу!
Женя рассмеялась:
— Я и теперь фыркаю, когда разозлюсь. Только это ни на кого не действует.
Гриша сказал:
— Я бы хотел, чтобы ты Надю сыграла.
— Это невозможно. Я хотела сказать, что ты не так написал, как было на самом деле. Проще все было и как-то величественнее. Нет, ты не сердись. Я тебе всю правду выложу…
Она стукнула кулаком по своей коленке. Гриша сразу заметил, что изменился не только внешний вид Жени, она вся стала совершенно иной, не похожей на ту пышную, томную, влюбленную девчонку, какой он ее знал и какой вывел в своей пьесе.
Она, вскинув голову, проговорила:
— У тебя вот героиня, когда осталась одна во время бури в своей избушке, грозится и кричит в окно: «Не боюсь я тебя, вьюга, не боюсь! Хоть ты целый год завывай, а я свой долг исполню!..» А ты учти — я в то время речей не говорила. Это ведь надо умом тронуться, чтобы с пургой, как король Лир, разговаривать. Я от страха ревела и рубила все, что можно, на дрова. И уж как я тогда боялась! Тут никаких разговоров и речей не требуется. Вот давай сделаем так: сидит она, эта наша героиня, пурга завывает, а она плачет и песню поет. Но в то же время дровишки экономненько в печурку подкладывает. Вот как дело было. А ты: «Не боюсь я тебя, пурга». Еще как боялась-то! Боялась, а не ушла.
Прищурив глаза, Гриша глядел в окно. Лицо его показалось Жене таким же отчаянным, как в тайге, когда у него на страшном морозе заглох мотор старого газогенераторного лесовоза. Женя спросила:
— Помнишь, как в тайге ты машину своим кожухом укрыл, чтобы мотор не заморозить?
— Ну и что же?
— А я еще сказала тебе: «Ах ты, аварийщик несчастный!» Помнишь?
Она напомнила этот случай только для того, чтобы ободрить его, вызвав воспоминания о нелегких военных годах, о которых нельзя писать громкими, высокопарными словами. Но Гриша не понял ее, хотя и сказал:
— Понятно…
— Ничего, я вижу, тебе не понятно.
— Понятно, — настаивал он, — был, значит, аварийщиком, таким и остался!
Женя рассмеялась и шепнула, как маленькому:
— Ну скажи еще, как тогда: «Вот как дам — птичкой взовьешься!» Ну, скажи.
Но Гриша вспыхнул и противным голосом произнес:
— За критику благодарим, Евгения Федоровна, только, позвольте вам заметить, я ее не принимаю.
И, не посмотрев на Женю, ушел к столу, где Володин уже постукивал карандашом по графину.
ПРЫЖОК С БАШНИ
Михаила так и не перевели на биржу. Он сначала обижался, а потом, поняв, что никаких перемен от этого в его жизни не произойдет, успокоился.
— Ты, в общем, к ней не приставай. Я это давно тебе хотел сказать. Настоящая любовь разве боится расстояния? Да и расстояние-то невелико. Ты здесь, она на башне, в будке своей. Оба рабочие. Никто между вами не стоит. А вот если не любит она тебя, тут уже ничего, Михаил, не поделаешь. Заслужи — полюбит. А вот пьешь ты зря…
Так говорил ему Комогоров, собираясь куда-то на вечеринку. Он стоял перед зеркалом и огромными своими ручищами завязывал галстук, с такой ловкостью, что Михаил проникся к нему еще большим доверием. Он любил ловкую работу.
— Я не пью, я один раз выпил, — поправил Михаил. Покончив с галстуком, Комогоров надел синий пиджак и сел к столу напротив Михаила. Неторопливо, словно располагаясь к длительной беседе, он закурил.
— Я — знаешь, как женился? Познакомился на Урале в городе Чусовом. Я туда во время войны в командировку приезжал. Она на Урале, я под Берлином. Расстояние? Войну закончили, поженились. Она ждала, и я ждал. Чтобы человеку жениться, разные обстоятельства пережить надо. Чем больше переживешь, передумаешь, тем крепче любовь получится. А ты не распускайся. В зеркало-то когда-нибудь смотришься?
— Так я же с работы…
— Не про одежду разговор. Ты погляди.
Он подвинул зеркало к Михаилу, тот хмуро глянул. Отвернулся. Конечно, видок не очень. Лицо темное. Глаза красные, опухшие. Это уж от пьянки. Волосы как после драки. Черт его знает, до чего человек дойти может.
— Ну вот, — суровым голосом закончил Комогоров, словно он только что рассмотрел своего позднего гостя. — Иди-ка ты домой… А сюда в таком виде больше не приходи. Не приму. Ты подумай: куда пришел? В семью. В семейный дом. Дети здесь, я сам сюда в рабочей одежде никогда не зайду.
Все это Михаил выслушал хмуро и смиренно. От другого бы не стерпел и половины, а Комогорову все можно.
Так Михаил и остался работать на своей машине. А работать нелегко. В начале декабря стало подмораживать по-зимнему и повалил снег. Но Михаилу все эти северные фокусы давно знакомы — опытный таежный шофер. Он в любой мороз заведет машину, и никакие заносы ему не страшны. В гараже он считался одним из лучших шоферов. Шестого ноября, на торжественном заседании, ему дали премию. Он стал следить за собой. Брился через день, одевался по лучшей таежной моде.
Купил в магазине бобриковое полупальто «москвичку» и пестрый галстук, который пока еще не решался надеть. Девчонки заглядывались на него, и только одна по-прежнему не обращала никакого внимания.
Вон она. Сидит в своей будке на машинной башне и смотрит на все сверху вниз.
Всегда, проезжая мимо биржи, Михаил смотрел на средний кабель-кран, на котором работала Лина. Сейчас она в первой смене.
В предутреннем мраке Михаил различает ближайшие к нему контрбашни. Они стоят поблескивая заиндевевшим железом, больше чем когда-либо похожие на нежное кружево.
Машинные башни, расположенные над рекой, уже совсем не видны. Могучее сияние прожекторов, установленных на самом верху, на голове башен, слепит глаза и сгущает мрак.
Внизу чуть виден тусклый свет, исходящий из машинного отделения.
И вот там, в темной вышине, где-то под ослепительным созвездием прожекторов сидит в своей будке Лина.
О чем она думает, глядя на землю? Может быть, ей видны бегущие огни фар и она вспоминает о нем. Ох, уж лучше бы не вспоминала. Ни с какой хорошей стороны он себя не показал. Но все-таки Михаил несколько раз помигал огнями фар.
Дорога была пустынна в этот ранний час. Михаил затормозил и стал смотреть в темноту. Нет, ничего не разберешь. Темно.
Ему показалось, что огни прожекторов на первой башне качнулись в сторону и потом с каким-то судорожным рывком стали на место. Михаил присмотрелся. Да, опять прожекторы поплыли в сторону, словно за башню схватилась чья-то могучая рука. Но башня снова вырвалась и стала на место.
Постояла и вдруг начала падать.
Когда он на недопустимой скорости влетел в ворота комбината, по двору бежали люди, глядя на медленно падающие огни прожекторов второй башни.
* * *
В это утро Лина, как и всегда, пришла за полчаса до начала работы. В проходной сидел Илья Васильевич Комогоров. Увидев Лину, поздоровался и пошел вместе с ней.
Это ее удивило. Комогоров был так мало знаком с ней, что при встречах только рассеянно здоровался.
А тут вдруг сказал: «Здравствуйте, Лина» и пошел вместе с ней. По дороге спросил:
— Как живете?
Лина ответила «Лучше всех, и никто не завидует», потому что на такой вопрос больше ничего и не ответишь. Он это понял и похвалил.
— Ну, значит, вы — молодец.
Лина знала, что Комогоров работает в механической мастерской, но он почему-то не свернул туда, а все шел рядом с Линой, интересуясь, как она проводит время, почему не учится, да с кем дружит.
Не понимая, зачем ему понадобились такие подробности ее жизни, Лина отвечала неохотно, а когда он спросил, не скучно ли ей, она, посмеиваясь, сама задала вопрос:
— А если скучно, то что? Развлекать придете?
Он тоже усмехнулся:
— Да нет уж. Не гожусь я в развлекатели. С Михаилом совсем разругались?
— А вам зачем это знать?
— Да так спросил…
— Ну вот. Больше и не спрашивайте! — захлебнувшись от возмущения, выкрикнула Лина, и неизвестно, что бы она еще сказала, но в это время кто-то позвал Комогорова.
Догоняя их, шел директор биржи Тарас Григорьевич Ковылкин в побуревшем от времени кожухе.
— Сейчас будем передвигать, — громко заговорил он. — У вас все готово?
Не слушая, что они говорят, Лина побежала по узкой тропке, мелькая серыми разбитыми валенками. Она знала, что первый кран, поставленный очень близко ко второму крану, на котором она работала, сегодня должны отодвинуть. Это ее мало интересовало.
Приняв смену, Лина села за контроллер и положила руки на рукоятки.
Ее будка, прикрепленная к ферме, как ласточкино гнездо, заметно покачивалась над засыпанной снегом рекой. Впереди расстилалось слабо белеющее в темноте неоглядное поле биржи. Сильные прожекторы ее крана освещали широкую полосу, на которой чернел на снегу штабель баланса — длинных бревен.
Далеко, за полкилометра еле видны кружевные контуры контрбашни. От головы ее протянулись шесть поблескивающих нитей канатов.
Лина повернула правую рукоятку, и сейчас же башня задрожала от работы мощного мотора. Она представила себе, как внизу, под ней, в машинном помещении завертелся огромный барабан, наматывая блестящий трос. От штабеля отделился пучок баланса и начал подниматься вверх. Лина тронула левую рукоятку — тяжелый груз поплыл через всю биржу к эстакаде.
Отделенная от всего мира, Лина под монотонный гул моторов невесело размышляла о своей неудачной жизни. И ей начинало казаться, что всегда: и на работе, и дома, и даже когда ее окружают люди, она все равно так же одинока, как и в своей железной будке, висящей среди мрака.
Башня покачивается, натягивая упругие канаты, убегающие в темноту к другой, далекой башне. Вот так и в жизни крепко стоит на ногах и никогда не упадет только тот, кто чувствует надежную поддержку друга.
А ее кто поддержит, некрасивую, злую, строптивую? Кто ее полюбит? Мишка? Разве это любовь?
Далеко по дороге идет машина, покачиваясь и ныряя на ухабах. От этого, наверное, вспыхивают и гаснут голубоватые дорожки света. Или просто шофер гасит и зажигает фары: сигналит кому-то. Может быть, это он. Тогда напрасно старается. Его можно простить, но полюбить его нельзя. Наверно, нельзя.
Машина прошла. Вот показалась другая и тоже замигала фарами. Нет, это просто качает на ухабах. Ну и ладно. Пусть ее качает. Лине-то что за дело. А вот машина остановилась, свет перестал качаться. Лина вздохнула и рассердилась на себя. Снова стала смотреть на освещенную полосу. Стоя на штабеле, двое рабочих прицепляют очередной груз. Около штабеля ходит сигналист. Лина ждет, когда он взмахнет своим флажком.
Но вдруг рабочие, чего никогда не было, побежали по штабелю и, спрыгнув с Него, пропали в темноте. Сигналист тоже побежал вдоль штабеля, размахивая флажком. Что они — с ума посходили, что ли?
Она посмотрела в ту сторону, куда побежал сигналист. То, что она увидела, было так необычно, что Лина даже не испугалась. Она просто не могла понять, что делается с той, соседней контрбашней.
В мутном свете утра было отчетливо видно, как вертикальная ферма башни ломанно наклонялась, словно становилась на колени перед соседней контрбашней. Это продолжалось, как показалось Лине, очень долго. Несущие канаты лопнули и, как гигантские змеи, свиваясь в кольца, поползли по штабелю, цепляясь за бревна. Они тащились, раздирая пышную перину снега, покрывавшего штабель, выхватывая все новые и новые бревна.
Башня, лишенная поддержки, медленно клонилась к реке. Она упала бы сразу, если бы ее не удерживала тяжесть огромных стальных канатов, которые все продолжали ползти по штабелю.
Лина хотела вылезть из своей будки, но в это время почувствовала, как все кругом вздрогнуло и загудело, словно лопнула огромная струна.
Она не видела, как контрбашня упала на соседнюю, как эта соседняя башня тоже начала медленно разваливаться и падать. Лина только почувствовала, как дрожит и раскачивается будка, в которой она сидит.
Распахнув дверь, она посмотрела вниз. Чистый и пушистый утренний снег, покрывавший реку, медленно наплывал на нее.
Лина поняла, что ее башня тоже падает и что сейчас нельзя терять голову. Она сообразила, что ее спасение заключается не в том, чтобы сейчас же, немедленно с огромной высоты прыгнуть в снег. Нет, надо подождать, когда снег сам приблизится к ней, и тогда только прыгнуть как можно дальше, чтобы не накрыло падающей башней.
Она все сделала, как хотела. Выждав, сколько было надо, она прыгнула далеко в сторону, и ей показалось, что все кругом: и небо, и снег, и кусты на крутом берегу — все мгновенно вспыхнуло ослепительным алым светом и погасло.
МИР ЗДОРОВЫХ ЛЮДЕЙ
Никакого ясного намерения не было у Лины. Она стояла на больничном крыльце и, ни о чем не думая, переживала свое возвращение в мир здоровых людей.
Ах, какой это, оказывается, замечательный мир! Здоровые люди живут в новых домах с освещенными оранжевым и голубым светом окнами. Здоровые люди дышат чистым, как слеза, морозным воздухом. Они работают на комбинате, который, весь в огнях, глуховато шумит у реки; над ним клубятся разноцветные, белые, желтые, голубые, пары и дымы. Здоровые люди покупают в магазинах все, что им надо, и ни за что не притронутся к больничной каше.
Здоровые люди идут по улицам таежного города, и снег скрипит под их валенками. Хорошо жить человеку, когда он ничем не болен.
Лина прямо с больничного крыльца вбежала в этот здоровый мир, и снег запел под ее валенками.
Она пролежала в больнице почти месяц. Без нее встретили Новый год — ее навестили подруги, принесли подарки.
А в новогоднюю ночь в палате выздоравливающих, конечно, никто не спал. После двенадцати под окнами остановилась какая-то веселая компания. Играл баян, и девушки пели разудалыми голосами. Потом вдруг раздался молодецкий свист, все притихли, Лина услыхала, как сквозь замерзшее стекло какой-то парень крикнул:
— Лина! Покажись, какая ты!
По голосу Лина узнала строповщика из ее бригады Васю Матвеева.
Лина забралась на подоконник и открыла форточку. Но форточка была высоко, и она ничего не увидела, кроме черного неба и мохнатых проводов.
— Ребята, подсадите, — крикнул Вася и сейчас же в форточке возникла чья-то усатая красноносая рожа и Васиным голосом проговорила:
— Лина! От всей нашей бригады поздравление. Мы сейчас в клубе гуляем, тебя вспомнили! Держи!
Он сунул ей какой-то пакет, потянул себя за нос и сдвинул его вместе с усами на лоб, но вдруг, нелепо взмахнув руками, исчез, словно провалился. Раздался новый взрыв смеха, визг девушек, и Лина поняла, что парни для пущего веселья уронили Васю в сугроб. Вот снова заиграл баян, и все пошли по улице.
Захлопнув форточку, Лина спустилась с подоконника и растроганно сказала:
— Сумасшедшие. Что выдумали!..
Каждое воскресенье приходил кто-нибудь из подруг и передавал все новости. Кабель-кран упал из-за неисправности в моторах, приехала какая-то комиссия, опрашивает комбинатское начальство и рабочих, пока никого не обвиняют во вредительстве, но все боятся. А рабочие биржи и многие рабочие из других цехов вручную перебрасывают баланс, чтобы не допускать простоя.
