Memoires de la mode от Александра Васильева - Тайны парижских манекенщиц (сборник)

Как восходят по ступеням? Не стоит верить в блат, «в лапу»… или подобное. Работница зарабатывает деньги, конечно, усидчивой работой, совестью и заслугами, я бы даже сказала – талантом! Подобная швея быстро выделяется среди остальных своим вкусом, умелой отделкой работы, неким личным шиком!.. Случается, если повезет, стать первой мастерицей в двадцать пять лет.

Примерка платья от Бальмена для пьесы Марселя Ашара «Малышка Лили» на музыку Маргерит Монно. Манекенщица Пралин и Эдит Пиаф, театр ABC, Париж, март 1951 г. (IrfanView/East News)

Швеи у Лелонга отмечают праздник Св. Екатерины. Пралин в центре

Первая портниха мастерской – не пустой звук! Лакомый титул, место, каких мало на рынке труда Парижа. Если хотите, оценим количество первоклассных фирм в пятнадцать домов, по пять – семь мастерских в каждом. Мастерские бывают двух видов: мастерские верхней одежды, где шьют костюмы, манто, спортивную одежду; и мастерские для пошива вечерних, коктейльных платьев, пляжных нарядов, шорт и т. д. Вторых мастерских примерно вдвое больше.

Платья наконец готовы! Пробил наш час, час манекенщиц. Собранные в кабине, большой или маленькой комнате, по четверо-пятеро, а то и по девять человек (Бальмен[31], Фат[32]…), даже по двенадцать (Диор[33] после войны), у Лелонга до тридцати, мы быстро раздеваемся, надеваем платья и переходим в студию. Это прекрасное помещение, иногда громадный салон для примерок, доделок, тщательной отделки, которые многие считают бесконечными, но они уже не кажутся долгими в опьянении красотой и совершенством.

В кабине, манекенщицы со своей директрисой

Именно в студии модельер изучает, размышляет, ищет, комбинирует, день ото дня улучшая платье на покорной манекенщице… если только внезапно не передает его другой манекенщице. (Тут-то и наворачиваются слезы на глаза!)

Так выглядит показ коллекции, зимней коллекции, с 5 июля по 5 августа. Последняя дата и есть дата выхода в свет коллекции, которую вначале представляют прессе и иностранным покупателям (невероятные дни лихорадки, роскоши, славы), а через две недели демонстрируют клиенткам. Так продолжается до конца ноября, когда открывается показ летней коллекции, ее представляют с начала февраля до конца июня в том же порядке.

В отпуск мы уходим сменами, с конца апреля до начала июля.

Вечернее платье от Пьера Кардена, 1959

Я всегда говорю о манекенщицах «мы». Остальные службы вкушают отдых такими же волнами, но у них все регулируется дирекцией. Дом не закрывается никогда.

Я не говорила о продавщицах (их от пяти до десяти, иногда двадцать, и у каждой есть помощница), доброжелательных подругах, занимающих самые интересные рабочие места, где требуется такт, опыт, знание психологии. Ими управляет директриса, подлинная «хозяйка дома». Под ее властью и служба рекламы (у Бальмена три очаровательные девушки), разделенная зачастую на два отдела: американский и французский, чьи обязанности для меня теряются в небесах. Связи с журналами, агентствами, рекламными агентами, обмен опытом, запоздалые расчеты… либо оплата платьями, признаюсь в своем неведении… Коммерческий директор, который также парит в заоблачных сферах, знает об этом лучше меня.

Сложилось ли у вас представление – примерное, общее – об организации каждого из ведущих домов? Домов, которые представляют вам (таков наш случай!) от ста пятидесяти до двухсот платьев в коллекции!

Я забыла об отделе «Духи», который у многих (Шанель[34], Карвен[35], Ворт[36], Бальмен, Молино[37]…) превратился в настоящую первоклассную фирму со многими отделениями, и прежде всего парфюмерной фабрикой.

Я забыла об инновации, ставшей ныне всеобщей, – о бутике, расположенном рядом с фирмой, где каждый владелец марки отныне продает платья второго класса или остатки коллекции, различные аксессуары, зачастую созданные для нее. Это перчатки, сумочки, шарфы, футляры, веера, клипсы, фантазийная бижутерия и прочее. Клиентки сходят по ним с ума, и они служат для поддержания реноме дома.

Сколько шестеренок! И все они пустяк. Лишь мертвая механическая часть, а жизнь в нее вдыхает один из небожителей, представителей французской элиты, рискну даже сказать, гениальных творцов, по праву заслуживших славу, сравнимую со славой наших лучших художников. Эти люди суть истинные парижане, живущие и дышащие духом столицы. Одновременно они – граждане Мехико, Каира, Стокгольма… Таковы наши дорогие и августейшие хозяева!

Дебют состоялся без особых происшествий. Директриса Лиза Бьерле взяла меня под свое крыло и представила другой модельерше, мадемуазель Кристине, а также первым мастерицам. Последние постарались отыскать платья (коллекция показывалась через две недели), соответствующие моему «типу красоты».

«Тип юной девушки», у которой коктейльное платье «Марии-Зейнобии»[38], на мой взгляд, излишне подчеркивало мою грудь (как мне сказали, ее оценил сам господин Лелонг). Я немного стеснялась, хотя в кабине были только свои, натягивать на себя довольно вызывающие, как мне казалось, шорты. Примерка за примеркой пляжных платьев из полотна и небольших чепцов. Идет февраль, мы мерзнем, теснясь у едва греющих радиаторов.

Я показала свою первую коллекцию, не снискав ни славы, ни позора.

Первое представление шляпки

Ее демонстрируют ежедневно. Много народа, известные личности, чьих имен я пока не знаю, фотографы, иллюстраторы. Множество женщин разных возрастов, у которых – в 1942 году! – нет иных забот, кроме элегантности. Ни одного мундира. Немцев мало, хотя иногда появляется группка серых мышек, похожих на школьниц-прогульщиц, но они выглядят серьезными, словно на уроке. А! Вот и заметная женщина, к ней относятся с подобострастием.

Знаменитое платье «Мария-Зейнобия»

Она подошла ближе, чтобы рассмотреть мой купальный костюм. Это мадам Отто Абец[39].

Один человек неоднократно появляется на дефиле и возмущается моим дезабилье. Это, представьте себе, Манюель, с которым я часто встречаюсь, и наши отношения день ото дня теплеют.

Он обожает меня, а я не отвергаю его ухаживаний, только бы он не проявлял излишнюю… предприимчивость. Стоит мне только подать знак, чтобы стать его любовницей. Но папина дочка, хотя и изгнанная семьей (постепенно ее отношение ко мне меняется), нахальства не потерпит.

Вначале я получила убежище у Полетты Нигу на улице Фонтен, с ней работала в Комитете Мермоза. Потом меня «удочеряет» Доминик Франс (магазины белья на Елисейских Полях).

Я уже часто выхожу в свет, а что вы хотите! Каждый день открываются ночные заведения, где бываю с Манюелем или без него, ибо тот готов посадить меня под стеклянный колпак! Танцую, смеюсь, кокетничаю, быть может, становлюсь динамисткой, но не воспламеняюсь! Впрочем, особенно не рискуя, как может показаться, ибо господа с положением, старающиеся вас соблазнить, болезненно боятся «девственниц». (Таково мое прозвище у Лелонга!)

Я ею остаюсь и готова кричать об этом во весь голос. Однако – вот невезение – я впадаю в немилость. Кристина озлобилась на меня: «У тебя манеры сумасшедшей! Отправляйся в кабину!»

В августовской коллекции я показываю всего два банальных платья, и не каждый раз. Платья не нравятся. Низведенная до ранга дублерши, я вяжу в своем уголке, расстроенная, униженная, переживающая потерю пресловутого «стиля», пока мои подруги красятся, расхаживают взад-вперед, переговариваются, выходят из кабины и возвращаются. Организуется небольшой конкурс «Элегантность на велосипеде». Велосипед – это мой конек! Я представляю Дом. Выигрываю Кубок. Никто, похоже, этого не замечает.

Первый приз на конкурсе «Элегантность на велосипеде»

Господин Лелонг? Ему есть чем заниматься. И совершенно нормально, что он находится под влиянием своей модельерши.

Моей отдушиной на время становится Манюель.

Ноябрь 1942-го. Решительный поворот в войне. Но высадка в Северной Африке[40] волнует меня меньше, чем собственная судьба, печальный исход которой кажется мне неминуемым. Никакой «Свободной Франции». Однако это не мешает проведению в Лионе смотра всей французской моды, куда каждый крупный Дом должен прислать двух манекенщиц. Нужны высокая и низкая. Чудом становлюсь «низкой». Идея нового модельера, призванного заменить Кристину (та уходит). Некто по имени Пьер Бальмен.

Бальмена действительно мало интересуют модели, созданные не им, а унаследованное мною бело-розовое платье представляет собой нечто особое. Столь особое, что после лионской репетиции «халифа[41] на час» оставляют меня за кулисами.

Еще одно разочарование. И какое! Ибо здесь весь Лион, очень похожий на весь Париж. Показ состоится после праздничного представления di primo cartello (Серж Лифарь[42] и К°).

Когда я возвращаюсь в Париж в отвратительном настроении, семья начинает осторожно сочувствовать мне: «Отец предупреждал тебя, – говорит мама. – Поганая профессия! В ней пробиваются только шлюхи!» Неужели правда? Хм! Не все мои подруги весталки. Я внутренне краснею: а я? К счастью, у папы (я привела с собой жениха) не совсем современные взгляды на жизнь! Манюель великолепен, хорошо воспитан, по-настоящему влюблен, не скуп, осыпает меня подарками; водит в бистро за тысячу двести франков. Быть может, излишне ревнив. У Dominique France его не любят:

«Иностранец! Не станете же вы выходить за иностранца?!»

Семья оценивает жениха довольно высоко. Но папа инстинктивно недолюбливает «пингвинов»!

Наконец, приятный приказ:

– Жаннин, в студию! Остальные удивлены не меньше меня.

В студии ожидает Пьер Бальмен, который отправлял меня в Лион. Молодой, высокий, крепкий, красивая голова, веселый и динамичный здоровяк.

Рядом с ним еще один господин[43]. Они разговаривают на равных. Этот мужчина чуть старше, заостренный нос, крепыш, брюнет с намеком на лысину, красивые глаза, очень мягкий выговор:

Ансамбль Дома моды Бальмена, 1957/1958

– Малышка, о которой я вам говорил.

Светлые волосы, рассыпавшиеся на блузке из белого полотна, облик юной девушки, похоже, им нравятся.

– Вы уже показывали коллекцию?

– Да, в прошлом году.

– Чем занимались с тех пор?

– Дублерша.

– Ходить умеете?

– Думаю, да.

Они кивают. Бальмен:

– Да, действительно! Я видел вас в Лионе.

Диор:

– Из нее надо что-то сделать.

На следующий день у выхода из студии ко мне подходит посетитель:

– Мадемуазель, мы заметили вас во время репетиции в Лионе. Считаем, что вы хорошо показываете.

Это модельер от Нины Ричи[44]. У меня заходится сердце, неужели! Я такая скромная, меня…

– Сколько вы зарабатываете?

– Тысячу четыреста.

– Нина Ричи предлагает тысячу семьсот.

– Месье, я должна подумать.

Я вся в сомнениях. Ведь здесь с Бальменом и Диором…

Я поднимаюсь в студию, где сталкиваюсь со своим «врагом» Кристиной, пришедшей с визитом. Я не знаю, что делать:

– Мадемуазель, мне предлагают…

(Я всегда действовала ей на нервы.)

– Идиотка, влезай в профессию! Вроде не хромоножка, не безрукая. Разве здесь у тебя нет шансов? Сядь и не пудри нам мозги!

Я звоню к Нине Ричи и говорю, что Лелонг «гарантирует мне больше».

Январь 1943-го. Вот уже год, как я прозябаю в Доме! Летняя коллекция вызревает, ее покажут через месяц. Большинство манекенщиц Лелонга уже задействованы. Я немного взбодрилась… Что сделают для меня мои защитники?

– Пьер, я подумал о платье для малышки Жаннин.

– Забавно, дорогой! Я тоже.

Сеансы в большой студии, где снова властвует холод. Склоняясь надо мной или ползая на коленях по листам со своими набросками, Бальмен и Диор колдуют. Иногда к ним в качестве арбитра присоединяется Лелонг.

Сейчас, спустя какое-то время, эти недели превратились для меня в сказку. Представьте себе начинающую актрису, которую заставляют работать одновременно Деланнуа[45] и Карне[46]. Диор задумал для меня платье «Сильвия» из черной шерстяной ткани с большим декольте, с лифом в обтяжку, красивыми складками, расширяющееся после бедер. Потрясающая линия!

Бальмен трудится над «Маржолен», черным прямым платьем, из-под которого выглядывает вышитый жилет из кремового атласа с цветочками по краям.

– Поздравляю! – одобряет господин Лелонг. – Это дитя вдохновило вас.

Сам хозяин, как и полагается, в последний час (таков обычай!) решает проблему «свадебного платья»:

– Также возьмем малышку.

Простенькое платье из белого сатина, застегивающееся на пуговицы сверху донизу. Шедевр вкуса!

Великий день! В четыре салона набилось две тысячи человек: три ряда стульев, а сколько стоячих мест!

Какой страх… и какие надежды! Я во всеоружии вот уже час в перегретой кабине, где звезды в руках швей, перчаточниц. Слышны слова:

– Я видела Пиге![47]

– Похоже, здесь Жак Фат!

Рисовальщики, художники, фотографы, первые портнихи, вооруженные булавками, вторые портнихи, шляпницы у зеркал. Напряжение растет, все в лихорадке. Я жду, ноги подкашиваются. «Первая» прошла, «вторая»… Меня оставили, чтобы заполнить первую паузу.

Я иду восьмой в платье Бальмена, его мягкое облегание придает мне силы. Советы господина Ренвилля: мелкие шажки без покачиваний; голову держать высоко, но без зажатости; улыбка, но не цепляющая. Спонтанные аплодисменты, одобрительные кивки.

Быстрее надеть платье «Сильвия»! Так быстро! Слишком быстро! Мне уже кричат:

– Пауза! Быстрее, малышка!

На этот раз аплодисменты кажутся более бурными. Слышу шепотки:

– Мила!

– Восхитительна!

– Хорошо сложена!

Возвращаюсь, задыхаясь от счастья. Господин Лелонг на ходу подмигивает мне.

Полчаса спустя, когда я надела «свадебное платье», происходит нечто странное! Ощущение мира и спокойствия. В кабине все столпились вокруг меня! Подружки невесты – им не надо завидовать мне, ведь на них платья из синего пике[48] с отворотами ярко-голубого цвета, а в волосах гнездо голубки – складывают руки на груди:

– Посмотрите! Как она очаровательна! Бальмен и Диор чуть ли не рвут на себе волосы:

– Почему мы не сшили для нее больше платьев!

Когда объявляют: «Невеста», я, возглавляя небольшой кортеж, вновь и вновь повторяю про себя советы Ренвилля, переступаю порог салона и перестаю видеть окружающее. У меня кружится голова.

В первом салоне стоячих мест бурные аплодисменты… Медленно шествую вперед… вскоре второй салон… Потом третий… Я в слезах. Как завершить это шествие? И вернуться? Я словно раздвоилась. Слышу только «браво», целый хор «браво». Тушь течет, слипаются веки. Наверное, я выгляжу уродиной! Никто ничего не замечает. Буря. Я замедляю шаг, забыла о величественной поступи, боюсь упасть, запутаться ногами в шлейфе. Думаю о маме, сидящей в зале: «Мама, расскажешь папе, все нормально, я добилась успеха…» Потом мой мозг пустеет. Я на Небесах. И уже никаких мыслей!

На выходе попадаю в объятия господина Лелонга, он целует меня:

– Вы были превосходны! У вас будет своя коллекция!

Я убегаю в кабину, чтобы выплакаться, пока… пока целый час с четвертью мою дверь осаждают репортеры, рисовальщики Тушаг и Мург, директора журналов L’Officiel de la Couture, L’Art et la Mode, туча фотографов.

Приятельница доносит слова Пиге, только что сказанные Лелонгу:

– Ничего особого вы не сделали… Отдадите мне эту малышку? Те же слова произносит Жак Фат.

Лелонг непреклонен:

– Я держал ее в резерве. Она станет моей звездой.

Когда я утром явилась на работу, меня тут же вызвал к себе господин Лелонг:

– Мы ошибались, не дав больше платьев для показа. Ошибка Кристины. А Нина Ричи действительно предлагала вам тысячу семьсот? Вы их получите и здесь.

Когда я вышла, меня окружили подруги:

– Тебя уволили?

(Когда вызывает хозяин!..)

Я принимаю таинственный вид:

– Напротив! Костюмерша:

– Теперь Жаннин получит право носить все модели.

Вот оно, везение! Фотографы (некоторые уже влюбились в меня) не дают прохода. Они создают мне такую рекламу в прессе!

Последнее приготовление

Саад из L’Art et la Mode делает ставку на меня и публикует тридцать снимков в разных видах. За ним следует Cover-Girl.

В Доме завидуют, мама разоряется на журналах. Меня требуют для рекламы бижутерии, перчаток, сумочек. Художники вдохновляются моей фигурой. Тушаг, Боск, Пьер Симон и еще с десяток приглашают меня в свои мастерские. Я робко отвечаю: «Лучше приходите к Лелонгу». Они приходят, делают наброски. Я на седьмом небе. Приличные гонорары, кроме одного раза…

Один светский портретист заманивает меня в свою студию и начинает восхищаться: какая модель! Какие идеальные очертания! Греческий канон времен Перикла! Не хотите снять костюм, чтобы выглядеть еще лучше? Не решаетесь? Истинное дитя!

Он мстит, пичкая (!) меня во время трех длиннющих сеансов (хотя я затыкала уши)… казарменными шуточками: «Понимаете! Понимаете? Мы вовсе не так добродетельны, а?» Я, естественно, пошла на это испытание ради славы, ведь портрет писал мастер, но… и надеясь на приличное вознаграждение.

В последний день: «Дитя, мы не договорились о цене. У меня столько добровольных моделей… Но мне не хочется, чтобы вы попусту потеряли время». И протягивает мне свернутую шестнадцать раз банкноту. Я сую ее в карман. По крайней мере тысяча? На улице разворачиваю… всего сотня.

Я не сказала Манюелю об этом инциденте. Промолчала и о других. Я опасалась его стремления управлять моей жизнью. Испанец! Иногда он грубым голосом спрашивал меня: «Откуда явилась?» Стал приезжать за мной на площадь Мадлен. Все отдавало нарочитой «любовной связью», а я это ненавидела. Терпела лишь его появление, когда он в семь часов вечера распахивал двери студии: «Ее отпустят, да или нет?» В остальном он пока не выходил за рамки любезности.

Я превратилась в любимицу хозяина. И какого хозяина! Кем был тогда Люсьен Лелонг? Не только президентом Синдиката Высокой моды, где занимался добрыми делами (непростая задача во время оккупации), но и оставался неоспоримым мастером в профессии. Маленького роста, худой, но тщательно ухоженный, пахнущий духами, вежливость и стать настоящего сеньора. Его обожали все служащие. Они были готовы идти на смерть ради его улыбки, комплимента. Избегая фамильярности, обращения на «ты», он умел расположить к себе:

– Ходите, малышка. Меня здесь нет.

Робким:

– Вы красивы. Вы творите красоту. Именно поэтому вы на земле. Настоящим вознаграждением было, когда он во время позирования проходил позади вас и своей квадратной кистью касался бедер, чтобы «выделить талию». И все без задней мысли спрашивали:

– А он до талии дотянулся? Честь быть его фавориткой! Как я была ему признательна!

Какое уважение! И даже чуть больше… Представьте, он приглашал меня к себе домой, познакомил с дочерью Николь, студенткой медицинского факультета, и та тоже благожелательно относилась ко мне. Летом 1943 года коллекции не было. Но вовсю шли показы в провинции. Как Лелонгу и его группе удавалось такое? Думаю, парижская мода ослепляла немцев. Мы всегда быстро получали необходимые документы. Никаких затяжек, никаких обысков и долгих ожиданий. Мы имели успех в Лионе, Туре, Бордо. Меня уже окружал небольшой ореол славы.

На сцене

Эти месяцы запомнились веселым времяпровождением в воскресные дни в компании с Доминик Франс. Обычно мы бывали в Иль-Адам, где перед нами распахивались двери гостиницы, которую держал один из ее приятелей. Вторая половина дня – на пляже в шикарных купальниках, загорая, играя в волейбол или слушая пластинки. Купалась мало. Я всегда противилась обучению плаванию, хотя все наперебой спешили научить меня.

Отъезд из Буржа на авеню Матиньон

В то лето мы вчетвером совершили настоящий подвиг: проехали из Парижа в Биарриц на велосипедах за четыре дня. Оцените среднюю скорость! Три недели фарниенте[49] на берегу океана, которого я еще ни разу не видела.

Горжусь ли я таким подвигом? Никогда не забуду, что за время оккупации мои прекрасные «каррары» (ибо у меня украли три таких велосипеда) были моими верными друзьями, которых не обменяла бы даже… на окорок!

Мы продолжали светскую жизнь. Ночные заведения, кино, театры. Я носилась по ночному Парижу, черному как топка печи, на велосипеде, который оставляла (всегда побаиваясь лишиться его) в каком-нибудь проходе. Чаще всего на велике приезжала и в Бурж, где вновь обрела дом. В костюме или меховом манто, в модной шляпке, я неслась вперед, не обращая внимания на шуточки и комплименты.

Наступила осень. Лелонг решил готовить февральскую коллекцию. (Что будет в 1944-м?) Мною занимаются Бальмен и Диор. Но еще больше внимания оказывает хозяин, вдохновившийся на десять платьев из двадцати, которые я буду представлять.

Летняя коллекция стала триумфом для Дома, и, осмелюсь сказать… для меня. Вспоминаю придворное платье из розовой парчи с длинным шлейфом. Пришло мое время стоять в окружении консилиума первых портних, перчаточниц, меховщиц, следящих за каждой мелочью. Невероятно быстрая в одевании, как и в раздевании, я продолжала затыкать дыры в дополнение к своим эксклюзивным обязанностям. Я вновь была «невестой», стыдливой… и уже пробужденной. И долго ею оставалась.

Искусство Лелонга! Хроникеры могли бы написать об этом целые тома. Одному Богу известно, через руки каких талантливых модельеров я прошла! Но, наверное, никто не одевал меня лучше Лелонга. Сдержанный творец, противник любого вызывающего шика, он был гением пастельных оттенков, коричневого, бутылочно-зеленого и зеленого цветов. Ему не нравились противопоставления красок. Но он оставался современным, не держал в узде своих модельеров, чей дар хвалил, без нажима влиял на них, сдерживал, вдохновлял, давая пример чудесных творений, которые никогда не выходили из моды.

Можно удивляться, что накануне высадки[50] заботы маленького мирка, в котором я вращалась, не изменились. Историки свидетельствуют, что Париж гордился тем, что продолжал свою привычную жизнь даже под угрозой смерти. Театральные залы не пустели, несмотря на воздушные тревоги. Заказывались пьесы. Тогда состоялось открытие Руссена[51]. Продолжались танцы (втихую) на вулкане!

Боши![52] Стало хорошим тоном их ненавидеть (ведь их уже здорово потрепали), хотя знаю, в 1940-м многие без ужаса рассматривали возможность стать немцами. И даже лучше – «европейцами»! У нас дома (у меня их было два) их ненавидели. Манюель, хоть и испанец, не раз приводил меня в дрожь, ворча «грязные боши!» в кабаре. А мой отец был истинным патриотом! Он регулярно в семь часов слушал ВВС, и его глаза загорались, когда говорили Мари[53], Шуман[54]. Он не входил в Сопротивление. Знал ли он, что это такое, будучи совершенно аполитичным? Однако, когда однажды утром обнаружил в нашем саду экипировку парашютиста, сказал: «Бедняга! Надо его отыскать, накормить, спрятать!» Он провел скрытные поиски в окрестностях, но никого не нашел.

У Доминик Франс одна молодая женщина приводила иногда своего приятеля, то блондина, то брюнета, то с бородой, то без бороды, то в очках, то без, который не приходил на свидания, исчезал, возвращался. Только после освобождения я узнала, что он герой. Как-то вечером, когда нас всех пригласили в Перигор[55], он уехал на роскошном открытом автомобиле. Боши! Я уже говорила, что мир моды почти не считал их слишком враждебными. Когда немцы встречались в ночных кабаках, они не приглашали меня на танцы, поскольку рядом был ревнивый кавалер. Но как-то ночью, когда Манюеля рядом не оказалось, меня пригласил на танец юный парень, красивый как Бог. Он был в штатском, но только после слов мадам Доминик Франс я сообразила… кто он. Тем хуже!

Но когда он во второй раз с поклоном пригласил меня, я отказалась, сославшись на усталость.

Я сказала ему, чем занимаюсь. На следующий день на авеню Монтень меня ждали корзина цветов, замшевая сумочка, шелковые чулки, сигареты и флакон духов Bourjois.

И записка:

«Я имел честь познакомиться с вами. Вы одна из чистых француженок. Я прекрасно понимаю ваш отказ. Буду всегда хранить память о вас…»

И подпись: Отто.

Я не буду говорить о некоторых поездках в свободную зону, состоявшихся прошлой зимой. Во время одной я посещала свою тетку в Пюи-де-Дом и имела все документы. Вторая поездка была тайной. Ее организовали ради передачи удостоверения личности одному еврею (тайный переход границы в окрестностях Мулена, три часа барахтанья в глине и километр бега, вдвое согнувшись позади изгородей. Больше такое не повторялось!). Усиливались бомбардировки. Тревоги меня развлекали, в отличие от многих приятельниц, буквально впадавших в истерию. Те бросались в бомбоубежища и были правы. А я ненавидела эти провонявшие селитрой подвалы, где можно было запросто утонуть или быть похороненной, как крыса. Большую часть воздушных тревог я проводила у окна, насмехаясь над беглецами, любуясь вспышками ракет и взрывов.

Высадка не остановила Париж в его пристрастиях к развлечениям. Но семья запретила мне по ночам возвращаться домой в Бурж на велосипеде. Пришлось садиться в метро до Порт-де-ла-Вилетт (конечная остановка, 23.30), а оттуда топать пешком семь километров, иногда вместе с попутчиками, иногда в одиночку, если только не удавалось вчетвером поймать последнее такси. Случалось пропустить роковой час, полночь, но без особых происшествий. Однажды ночью подозрительные часовые остановили нас около Форт д’Обервиллье и потребовали отсутствующие пропуска. Пока мои спутники объяснялись с ними, я укрылась в темноте и, крадучись вдоль стены, попыталась уйти, но, когда уже считала себя спасенной, раздалось «Хальт!»… Я плюхнулась в грязь, услышала, как взводят затвор винтовки. Выстрел (полагаю, в воздух!). Ползу и прячусь в каком-то огороде. Колени в крови. Стоит ли упоминать о порванных чулках, запачканном платье из фая[56]. Я пролежала три часа, уткнувшись носом в грязную ледяную ботву, пока боши прочесывали авеню. Они могли бы похвастаться тем, что сумели уложить меня на брюхо! На рассвете, уходя от них, я наткнулась на наших полицейских. Они довели меня до дверей дома. Мама, ждавшая меня до часа ночи, не сразу открыла дверь.

Но уже в девять часов ровно я, прихрамывая и с перебинтованными ногами, села в автобус, идущий в Париж. Чулки и платье были зашиты, выстираны и отглажены мамой.

Случится ли августовская коллекция? Союзники накатывались на Францию, как прилив! Что выживет в Париже? Дом был наполовину открыт. Из любви к искусству продолжались показы летних костюмов в присутствии четырех кошек. Облегающее платье «Париж» из черного бархата, с обнаженными плечами типа сирены, с тремя крупными голубыми песцами и шляпкой из черного фетра (не был ли разворот к стилю женщина-вамп?). Изящный костюм «Париж – Нью-Йорк». (Какой вызов!)

Манюель стал несносным. Тиран, наглец, он оскорблял меня за столиком в присутствии друзей. Несомненно все более и более влюбленный, он заявлялся в Бурж, к семье, когда от меня не было вестей более трех суток, а такое случалось.

А когда находил:

– Знаешь, в твоей стране нормальные женщины говорят, что ты загуляла.

– Плевать.

– Потому что они больше не видят тебя со мной?

– Гулянки… с немцами, вероятно?

– Помолчал бы!

Середина августа. Бронетанковая дивизия Леклерка[57] находится в нескольких часах хода. Всю ночь слышны ужасные взрывы. Днем бомбардировки. Начинаются уличные бои. Всю неделю провожу то у Доминик Франс, то у Лелонга, где в конце концов решают закрыть Дом. Потом освобождение, провозглашение победы – чересчур рано – по радио.

Манюеля все эти дни нет! Я разозлилась на него из-за сцены, которую он учинил чуть раньше на обеде у Доминик Франс перед одним из своих испанских друзей, очень красивым парнем, похожим на Иисуса Христа из-за своей бороды.

25 августа. Триумф де Голля. Поверьте, я две недели не решалась вернуться в Бурж из-за грязных сплетен, ходивших обо мне! Вновь встретилась с Манюелем. Он вернулся из Биаррица! Что за выходка! Зачем он туда ездил? Когда мы садимся играть в бридж, я различаю (у меня тонкий слух) шелковистый шорох в его кармане. Терпение, малышка! Мне вскоре удастся порыться в его пиджаке – без угрызений совести.