Прохождение тени

Слепые сами дали мне это понять. Приноравливая свою речь для них, я совала им под нос огромные крючья общих мест, на которые невозможно было не навесить банальность. То есть сначала наше общение было настолько простым, что исключало малейшие знаки препинания. На точный вопрос: "Что вам купить из продуктов?" -- следовал не менее конкретный перечень, и я не позволяла ни себе, ни им выпасть из русла вопроса-ответа. Но позже я заметила, что они сами выбрасывают мне крючок за крючком, на которые я начинаю потихоньку ловиться.
      -- Ты вчера вечером где была? -- спрашивали они.
      -- На танцах, в мединституте...
      -- Там оркестр играл или магнитофон? -- обнаруживая неожиданную для меня светскость, интересовались они.
      -- Ансамбль... Сакс, фоно, труба.
      -- И как они лабают? -- вдруг спрашивал кто-то из них, со вкусом произнеся модное молодежное словечко.
      -- Так себе, фоно совсем чахленькое, репертуар жиденький.
      -- А ты возьми нас как-нибудь с собой...
      -- Да ведь... далеко идти.
      -- Ну и что?! -- напористо восклицали они.
      -- А вы... танцевать умеете?
      Оказалось, что они умеют двигаться в паре.
      -- Научи нас летке-еньке... -- вдруг набрасывали они на меня четыре петли.
      Мы впятером отодвигали в сторону стол. Все равно, думала я, это мы понарошку... Какие там танцы. Я прыгала впереди, они гуськом топтались за мною. Войдя в азарт, я стучала их по ногам, сгибала им колени, не переставая напевать мелодию.
      -- Не шаркайте как слоны!
      Они старались не шаркать. Каждым своим прыжком они словно старались меня в чем-то убедить, и, только когда, выстроившись гуськом и положив друг другу руки на плечи, они впервые прошлись без меня, я догадалась, в чем именно: не надо с нами этих китайских церемоний, говорили их усталые, довольные лица.
      Ольга Ивановна жила неподалеку от училища, в одном из частных домов. Двери его выходили во внутренний дворик, когда-то на скорую руку заасфальтированный, с водопроводной колонкой посредине. У самых стен асфальт бугрился, рассыпался, из него неукротимо лезли все новые плети дикого винограда, постоянно затягивающего окна. Слепые любили бывать у нее, они старались использовать малейшую возможность по освоению незнакомого пространства, чтобы раздвинуть свои невидимые горизонты. Оказывается, в них тоже жила эта естественная человеческая потребность. Должно быть, чашка чаю, выпитая в чужом доме, представала в их воображении символом завоевания неведомой территории, которую их предки покоряли с оружием в руках. Они всегда тщательно собирались в гости к Ольге Ивановне, будто готовились к рискованной вылазке: брились, наглаживали рубашки, причесывались, поливали себя одеколоном, чтобы их не сбила с толку атмосфера чужого жилища и долгий подробный путь к нему. Когда я впервые пришла в этот дом, я еще не знала, что слепые здесь уже частые гости, но тотчас догадалась об этом по той легкости, с какой они быстро и точно попадали петельками своих курток в крючья вешалки. Надо было видеть, с каким неторопливым достоинством они это проделывали, точно оставляли в прихожей нечто большее, чем верхняя одежда, как будто она, пока они пьют чай, пускала корни в стены этого дома, укрепляя их положение долгожданных гостей. Я догадалась, что все уже здесь ими размечено, на каждом шагу расставлены опознавательные знаки и замешаны запахи, что для них посещение дома Ольги Ивановны стало ритуалом, в который они решили вовлечь и меня.
      -- Мой дом тоже начинается с вешалки, -- ребячливо, но с дикцией хорошей актрисы обратилась ко мне Ольга Ивановна, давая понять, что после долгого раздевания в прихожей всех нас в ее гостиной ожидает что-то вроде спектакля. Слепые услужливо хихикнули. -- Мальчики, помогите раздеться нашей девушке.
      Слепые засуетились вокруг меня, с разных сторон дергая рукава моей куртки. Я поспешила избавиться от нее, и тут на мои плечи опустилась тяжелая вязаная шаль с бахромой, окутавшая меня незнакомым тяжеловесным уютом. В другую такую же шаль с вывязанными на ней бордовыми и лиловыми цветами завернулась Ольга Ивановна, после чего мы с ней, как парочка зябнущих в провинции чеховских сестер, вступили в большую гостиную с таким обилием кресел вдоль стен, будто здесь изо дня в день разыгрывался один и тот же акт пьесы, в котором герои никак не могут вылупиться из своего плюшевого реквизита и завершить затяжное чаепитие по Станиславскому.
      -- Ты мне поможешь заварить чай? -- с той же настойчивой дикцией Аллы Тарасовой спросила меня Ольга Ивановна. -- Или предпочитаешь посмотреть мои книги? У меня, как видишь, большая библиотека... Или, может, попросишь Коста сыграть нам что-нибудь для начала?..
      Все это можно было проделать в порядке очередности, и я ответила Ольге Ивановне, переняв ее мхатовский распев, что, пожалуй, чай не повредит путешественникам, проделавшим долгий путь по горам, а уже потом можно употребить книги и музыку.
      -- А вы, ребятки, рассаживайтесь в свои кресла. Будьте как у себя дома... -- проплывая мимо уже усевшихся в креслах слепых, пропела она.
      Мы с ними по-разному видели этот дом. Им нравилось, что здесь все мягко и уступчиво, неколебимо стоит на своих местах: круглый стол со сбежавшимися к нему легкими венскими стульями, продавленный диван, покрытый плюшевым ковром, вкрадчивая бахрома торшера, эти глубокие кресла и немудреное угощение. Я, напротив, на каждом шагу отмечала угловатость этого жилища, где все предметы разноязыки, точно добыты со дна в разное время погребенных в пучине кораблей. Прихрамывая, они явились в этот дом с разных исторических свалок, из многих разоренных жилищ, и несли на себе следы разбитых судеб, даже этот плюшевый ковер на диване, на котором время дожевывало следы буколической охоты: по нему мчались трофейные гончие с проплешинами, с подпаленной в берлинских пожарищах шерстью. Или этот громоздкий буфет с двумя позеленевшими медными амурами на боках, в котором пыль времени почти съела резьбу, буфет, вытащенный Бог весть когда из помещичьей усадьбы. На окнах висели тяжелые бархатные шторы пурпурной ткани, какой прежде обивали революционные гробы в спектаклях сталинских лауреатов. На одной стене висел портрет в тускло-золоченой раме, закрытый ситцевыми шторками. Это был портрет отца Ольги Ивановны, бывшего когда-то крупным партийным работником. Портрет был выполнен кистью известного на Кавказе художника, сгинувшего в лагерях в том же предвоенном году, что и его модель. Об этом поведала сама Ольга Ивановна и, раздвинув школьной указкой ситцевые шторки, показала мне смуглое аскетическое лицо с неистовыми глазами. Сидя на венском стуле напротив портрета, я ощущала на себе двойной взгляд, устремленный на меня сквозь шторки: как будто сквозь глазницы отца Ольги Ивановны смотрели еще и глаза неизвестного мне художника. Мне хотелось задать ей вопрос относительно этих шторок: зачем они нужны? Но Ольга Ивановна поторопилась закрыть лицо отца и перевести разговор на другое -- мы заговорили о книгах, которых у нее было множество.
      Это была типичная библиотека, уходящая корнями еще в собирательскую страсть ее отца. Основу ее составляли второстепенные собрания сочинений, растянутые на манер мехов гармони, которые, если ужать их до одного тома, издают бледный звук лопнувшей струны. И этим печальным звуком они лепились к художественной литературе. Стоило взять один томик в руки, как из него сыпались на пол скелетики пижмы, мать-и-мачехи, с щемящим шорохом сгинувших в перегное лета, обрывки газет, в которых, как в стоячих болотцах, клубились испарения какой-то фантастической реальности, уже вступившей в химическую реакцию с текстом самой книги. Стоило одних томов коснуться пальцем, и они легко поддавались, как расшатанный зуб в десне, другие, напротив, было не сдвинуть с места, словно они были связаны между собою мощными силовыми полями.
      Я боюсь больших библиотек. Жизнь в постоянном окружении книг представляется мне исполненной тревоги, как обитание по соседству с некрополем. О людях, имеющих большую библиотеку, обычно с почтением говорят: у них столько книг! Эти люди, как и мой отец, относятся с уважением к количеству, им доставляет удовольствие пробегать взглядом по этим клавишам: А. Толстой, Фадеев, Павленко, Серебрякова, Вера Панова... Серо-зеленое глиссандо Золя, бордовое Маяковского, малиновое Ромена Роллана, бирюзовое Бальзака. Собрание сочинений. Звучит внушительно. Я и сама, помнится, авоськами таскала из библиотеки тома Бальзака и Вальтера Скотта, полные авоськи, сквозь ячейки которых, словно руки-ноги поломанных кукол, торчали герцогиня Ланже, генерал Монриво, де Марсе, Камилла де Буа-Траси, Обмани-Смерть, Лилия Долины, -- все эти герои, которые, будучи фантомами, уложили меня, как немощную калеку, на диван, чтобы нашептывать мне свои фантастические истории. Огромное усилие понадобилось, чтобы вырваться из их объятий. Не я читала книгу, а книга, как могущественный старец одалиску, подкладывала меня под себя. Я ночевала у нее в изголовье, и я кормила этих так называемых героев своей плотью и кровью, пока не впала в полное умственное и физическое расслабление... Все эти книги, судя по их затасканным корешкам, отнимали сон и у доброй Ольги Ивановны. В разговоре выяснилось, что Ольга Ивановна почти непрестанно читала и перечитывала свои книги, плыла в какие-то дали на продавленном диване с приросшим к руке томиком, развеивая непроглядную ночную тьму светом торшера. Снег ли летел сквозь январскую мглу, томился ли между небом и землею мелкий осетинский дождик, сползали ли с гор лавины, погребающие селения, она читала, роняя на пол сухие, как пепел, закладки.
      -- Тэсс из рода д'Эрбервиллей... -- доверчиво стала перечислять мне Ольга Ивановна своих любимых героев, -- Аннета и Сильвия, барон Нусинген, Жан Вальжан, Дерюшетта, кавалер де Грие, граф Лестер, Йорки и Ланкастеры, Бурбоны, Валуа, Гизы...
      Я думала о ее глазах -- что они видят и видят ли они вообще, мне захотелось подсмотреть, что это за сны она смотрит с прилежностью первой ученицы, что там ей еще показывают, кроме авантюрных приключений, свадеб, смертей... Может, сила ее взгляда такова, что под ним, как под микроскопом, с бешенством инфузорий размножается какая-то недоступная моим глазам реальность? Может, сила ее взгляда такова, что настоящие герои подымаются из книг и живут у нее за стеною, в сумерках неслышно перебегая в другие тома, переложенные июлем, августом, октябрем?..
      Когда мы допили чай с плюшками, Ольга Ивановна выложила на стол большую папку с тисненой надписью "Music" и осторожно вытрясла из нее горку засушенных растений.
      -- Мы с сестрой иногда играем в одну музыкальную игру, которой в детстве научил нас покойный папа, -- объяснила она, разбирая свой травяной сор. -- И я хочу, чтобы мы с вами сейчас сыграли в нее... Я кладу перед вами растение, а вы называете мне музыкальное произведение, которое оно вам навевает. Ну, для начала что-нибудь полегче. Вот, например, лесной колокольчик... -- Она подвинула пальцами к середине стола высохший хрупкий цветок.
      -- Романсы можно? -- спросила я.
      -- Что угодно.
      Мы с Коста почти одновременно произнесли:
      -- "Колокольчики мои, цветики степные..."
      -- "Однозвучно звенит колокольчик..."
      -- А если включить ассоциативное мышление? -- не удовлетворилась Ольга Ивановна.
      -- "Колокола" Рахманинова... -- подумав, сказал Заур.
      -- Ария Марфы из "Царской невесты"... -- внесла свою лепту я.
      -- Молодцы. -- Ольга Ивановна подвинула к нам березовую сережку.
      -- "То было раннею весной..." -- сказал Теймураз, поднеся ее к большим и страшным линзам своих очков.
      -- Четвертая симфония Чайковского... -- добавила я.
      -- И "Снегурочка", -- заключил Коста.
      Следующее растение было мне неизвестно, и я спросила, что это.
      -- Мирт, -- объяснила Ольга Ивановна, -- растет у нас на Кавказе.
      -- Вокальный цикл Шуберта, -- немедленно сказал Коста.
      -- "Жизель"... -- вспомнила я.
      -- Приятно с вами беседовать, -- прокомментировала Ольга Ивановна и выложила на середину длинный листок ивы.
      -- "Песенка Дездемоны", Россини... -- сказала я.
      -- "Ни слова, о друг мой, ни вздоха..." -- подхватил Коста, услышав, что за растение перед ним.
      -- Наконец, выход розы, -- объявила Ольга Ивановна. -- Вот ее лепесток...
      -- "Фонтан любви, фонтан живой..." -- быстро произнес Коста.
      -- "Иоланта"... -- добавила я.
      -- А это? -- Ольга Ивановна выложила еловую шишку.
      -- "Елка" Ребикова... -- выпалил Коста.
      -- "Щелкунчик"... -- сказала я.
      -- Никто еще не приписывал так много Чайковского простому гербарию. Любимый композитор? -- иронично осведомился Коста, повернув голову в мою сторону.
      -- Вас это чем-то не устраивает? -- произнесла я.
      -- В той же степени, в какой самого Петра Ильича не устраивала величественная старуха фон Мекк, -- улыбаясь, туманно объяснил Коста, -- она желала бы засветиться не только на Четвертой симфонии, но и на всей его музыке. Что поделаешь, узурпаторша! А Петр Ильич в свою очередь узурпировал музыкальные вкусы слушателей. По моим наблюдениям, любители Петра Ильича, кроме него, никакой музыки не признают... Если их спросишь о современных композиторах, то они обычно называют пьяницу Скрябина...
      -- Очевидно, это ваша багажная ария, -- предположила я.
      -- Багажная? Что это значит?
      -- Второразрядные итальянские певцы брали с собою на гастроли арии, перегруженные фиоритурами, чтобы блеснуть перед слушателями, -- ядовито ответила я.
      Ольга Ивановна сделала мне страшные глаза и даже взяла за руку, чтобы я не спорила со слепым. Я вырвала руку.
      -- Все вы врете, -- продолжала я, -- потому и не желаете петь хором. Хор может заглушить ваши заносчивые фантазии...
      Коста расхохотался, и моя злость тут же улетучилась. Я тоже рассмеялась. Наш разговор имел такое же отношение к музыке, как прилипший к подошве лист -- к ходьбе пешехода. Мы говорили о чем-то другом, и достаточно хорошо поняли друг друга.
      -- Что ж, друзья, теперь будем слушать музыку... -- Ольга Ивановна принялась убирать свой гербарий в папку. -- А вы умничка, -- милостиво сообщила она мне.
      Я оглянуться не успела, как они окружили меня и взяли в плен, превратив в полномочного представителя и посла своей маленькой державы, опутали густой сетью подробностей быта, которыми, не будь их, можно было бы пренебречь: не заводить никакого хозяйства, жить налегке и натощак... Слепые незаметно для моего зрячего глаза заманили меня на свою территорию, вытряхнули мою косметичку и, превратив ее в общий кошелек, ловко, как карманники, всучили ее мне обратно уже в качестве казны некоего теневого государства, призвав к порядку мою обычную расточительность и сделав из меня ревностного эконома, который обязан накормить ораву захребетников. Они не просто познакомили меня со своими спартанскими порядками, но потихоньку распространили их на мое существование. Прожив всю жизнь или большую часть своей жизни в тесных, назубок затверженных границах в пространстве, ползая по нему, как мухи вниз головой, подушечками пальцев, они сузили его и для меня и урезали меня во времени: стоило опоздать на их ужин, как они наперебой совали мне в руку свой будильник без стекла с голыми стрелками -- этим временем слепых, мчавшимся, словно автомобиль без ветрового стекла, сквозь бушевавшую вокруг жизнь, и я настолько уже была заморочена ими, что мне в голову не приходило щелкнуть выключателем в этих сумерках, где они передвигались бодро, будто обретшие зрение, вдвое бодрей оттого, что лишили его меня. Я научилась на ощупь определять на часах минуты опоздания и степень своей вины. Как опытные сатрапы, они знали: чтобы добиться от раба послушания, надо вызвать в нем чувство вины.
      Случалось, я предупреждала их, что сегодня вечером приглашена в гости и пусть они ужинают без меня. Коварное молчание следовало в ответ. Я начинала дергаться, как стрелка на их часах.
      -- Вы что, без меня бутербродов себе сделать не можете? Чайник не сумеете поставить?
      Из потемок тянулись один за другим лицемерные голоса:
      -- Ножи острые, ты их отдала наточить, и теперь они как бритва, -канючил Женя, самый открытый и общительный из них.
      -- Я позавчера поскользнулся на кухне на картофельных очистках, чуть не упал, -- несчастным голосом сообщал Теймураз, поправляя свои бесполезные очки, помогающие ему только днем.
      -- А каково было б упасть с горячим чайником? -- ехидно сочувствовал ему зануда Заур.
      -- Но ты иди, иди, мы как-нибудь обойдемся... -- плачущим голосом заключал Коста, зная наперед, что этой картины не снести моей совести: слепые, да еще и голодные.
      Я отправлялась в гости. Но как только начинало темнеть, я всякую минуту, как Золушка, поглядывала на стрелку нормальных человеческих часов. Единственное темное окно их комнаты посреди нашего пятиэтажного, ярко освещенного по вечерам общежития притягивало меня. Глубокая, двойная ночь за их окном, и они, ютящиеся по ее углам на своих кроватях, как на утлых суденышках посреди бушующей тьмы, -- голодные. Я вдруг вскакивала и без объяснения причин бежала в общежитие, мчалась через мост, заполненный гуляющей молодежью, увертываясь от протянутых рук заигрывающих парней, уже отыскивая взглядом это темное, ущербное посреди общего праздника света и молодости окно, за которым притаились, поджидая меня, мои слепые товарищи, чутко прислушиваясь к шагам в коридоре, и не успевала я войти, как они язвительно совали мне под нос будильник и с хорошо разыгранной обидой в голосе заявляли, что масло у них давно кончилось...
      -- Не давно, а сегодня утром, -- огрызалась я, -- а вот деньги у меня действительно кончились.
      -- Да-а? -- деланно удивлялись слепые. -- А вроде как два дня назад скидывались...
      Потихоньку накаляясь, я начинала отчитываться в каждой истраченной копейке. Казалось, они с удовольствием слушали, как напитывается обидой мой голос. Они ясно слышали в нем трещинку сомнения: может, я и вправду не слишком рачительно использовала доверенную мне сумму? Этого они и добивались -- сомнения, легкой утраты почвы у меня под ногами, зябкого смущения. С наслаждением впитав это своими чуткими ушами, они свешивали ноги с кроватей и доставали из тумбочек и сумок свои кошельки...
      Странное чувство охватывало меня, отвлеченное от происходившего вокруг: мне начинало казаться, словно сейчас слепые вместо бумажных купюр с портретом вождя положат мне в ладонь ракушки, как имеющую хождение в их теневом государстве валюту, и я отправлюсь с ними в магазин, твердо уверовав в ее конвертируемость, и там, при свете дня, мне сообщат, что зимбе и каури уже несколько веков как не в ходу, тем более на нашем континенте, и я стану извиняться, просить, чтобы мне отпустили хотя бы пачку маргарина, объяснять, что ошибка произошла из-за того, что в той комнате, где мне их всучили, никогда не восходит солнце, словно там живет вконец обнищавшая семья с наглухо заколоченными для тепла окнами. Я там давно живу на ощупь, но передвигаюсь не так уверенно, как они, -- все время боюсь, что меня ненароком опрокинут вместе со стулом или попадут пальцем в глаз, они ни в чем не хотят пойти мне навстречу, делают вид, что свет никому не нужен, хотя он нужен мне, командуют мною как хотят и сводят со мною счеты за то, что при свете дня я ими командую...
      Чем больше они навьючивали на меня обязанностей, тем меньше я ощущала свою зависимость, такой вот почему-то возникал эффект. Может быть, в этом воплотилась моя давняя мечта о бесплотности своего существования среди других физических тел, без остатка втягивающих в свои отношения и напластования смыслов. Нетрудно быть голосом, еще не проявленной в мире душой, залетающей в избранное пространство, но стоило пересечь сумеречную полосу невесомости и оказаться в компании зрячих, как я начинала чувствовать тяжесть собственного тела, все время идущего ко дну. Тело по одежке встречают. А по уму провожают подальше. Должно быть, книги, прочитанные мною, запутали меня. Я перепутала реальное, медленно, но верно текущее время с концертированным, сжатым в партитуру, почти взрывоопасным музыкальным временем, которое стремительно, как кометы, пересекает судьбы оперных героев. Я озиралась вокруг себя: где они, герои, где романтические встречи, роковые несовпадения, бури страстей, ускоряющие вращение человечьей планеты. Я пыталась догнать эти доблестные тени, уносившиеся в высокие слои атмосферы, как Паоло и Франческа, не щадя себя завязывала знакомства с людьми, судьбы которых, как мне казалось, чреваты огромными потрясениями, взрывом новых, чистых сюжетов, бескомпромиссных эмоций, но проходило время, и люди, и созданные ими легенды покрывались толстой пылью повседневности, на которой удобно было пальцем выводить приговор: не то, не то... К их чувствам все время что-то примешивалось: то нужда в жилплощади, то какая-нибудь больная родственница, то еще что-нибудь, оттягивающее чистый состав страсти и пополняющее окружающий мир суррогатом, -- ржавчина сегодняшних проблем до корня разъедала саму вечность. Придя однажды на день рождения к другу, я подарила ему бутылку коньяка, который мы решили распить ровно через десять лет; и меня больно поразило, что друг на следующий же день опустошил бутылку, сократив время нашей дружбы. Я сочувствовала одной влюбленной паре, которая соединилась против воли родителей, отказавших им в благословении и лишивших своей поддержки. Античный хор наших общих знакомых предрекал, что они поиграют в высокое чувство и независимость и разбегутся по родным гнездам уже от одной непривычки к сухомятке, -- так и вышло. Таких случаев было много, и я поняла, что все это давно носится в воздухе -- предательство и скука, что они вошли в состав воздуха и души, что легкие не могут дышать ничем иным, кроме как скукой и предательством, что жизнь давно исчерпала себя в сюжетах и перекочевала в глубоко материальный мир. И я была рада хоть на время вычесть себя из него.
      5
      Мне шесть лет. Время действия -- зима, и только зима, будто все нити моей детской памяти затянуло в ткацкий станок вьюги, сплетающей на стекле морозные лилии, птичьи перья, султаны древних шлемов, все вместе похожие на заглохший сад с дико блуждающими в нем деревами, уходящими своими корнями в далекую от солнца ледяную планету. Место действия -- "объект", так называется эта планета, объект особого назначения, который, как спутник Земли, имеет особого назначения орбиту. Я мало что знаю о нем. То, что написано в моем свидетельстве о рождении, -- неправда, я родилась не в городе Касли Челябинской области, это написали нарочно, чтобы никто никогда не узнал, где я родилась. Родилась я в амбулатории, что в нескольких десятках метров от нашего деревянного коттеджа. Там Ангелина Пименовна работает всяческим врачом и ветеринаром -- ее привезли сюда из тех же мест, что и моего отца, и дали ей в помощь вольнонаемную медсестру. Ангелина Пименовна обещала мне, что, если мы когда-нибудь окажемся на "материке", она обязательно подарит мне глобус, который и есть наша Земля, и на нем обозначит жирной точкой место моего рождения.
      А пока, если подышать на стекло, я увижу огромную, выше человеческого роста, зиму, протяжную, как колыбельная из симфонии Чайковского "Зимние грезы", протяженную на тыщи верст, где снег покрыл все и залег как тать.
      Дядя Сережа, начальник караульной вышки, зависшей высоко над землей, обещал показать наш объект с высоты своей избушки. Прежде чем стать дядей Сережей, он был гражданином лейтенантом, и с ним нельзя было вступать в разговоры, но потом, как сказал мой папа, в нем образовалась крохотная дырочка, как в воздушном шаре, и из нее со свистом вышел сначала "гражданин лейтенант", потом "товарищ Терехов", потом "Сергей Трофимович", и остался дядя Сережа, которого теперь все реже можно увидеть в караульной избушке, зависшей в воздухе, и все чаще на земле: он обходит дозором поселок, заглядывает в дома, где бузят ребятишки, пока их родители трудятся в лабораториях, подтапливает детям печи. Дядя Сережа смастерил мне санки, в которые разрешает запрягать своего караульного овчара Смелого, и добрый пес катает меня взад-вперед по дорожке от КП к хозблоку.
      Наш объект-поселок -- еще не вся зона, это только первая зона. Вторую нам не видно из-за деревьев, но я знаю, что там проживает начальник объекта генерал У., который имеет телефон, соединяющий нас с "материком", но телефон очень секретный. Он зарыт в снегу, никто не знает, в каком месте; когда звенит зуммер, это означает, что говорит Москва, и он посылает своего верного адъютанта откопать телефон под такой-то сосной. Телефон откапывают, и из-под земли раздается ледяной голос, которому У. отвечает: "Есть. Есть. Есть". Но в последнее время и в телефоне образовалась дырочка, из него тоже вышел воздух, и теперь У. сам твердым пальцем в белой перчатке набирает номер, а Москва отвечает оттаявшим голосом: "Да. Да. Да". Совсем недавно моему отцу разрешили совершать лыжные прогулки во второй зоне. Вторая зона опоясала кольцом наш поселок с лабораторией. Папа бегает по кольцу второй зоны, он пролетает на лыжах мимо более свободных деревьев, на него падает более свободный снег, он кружит вокруг лаборатории, своего детища, он проносится вдоль проволоки, как электрон вокруг своего ядра, по накатанной до синего блеска орбите. В лаборатории пытаются что-то такое расщепить. Когда это произойдет, мы все получим свободу, так обещал телефон. Все-все -и люди, и деревья, и снег, а колючая проволока, как старая змея, свернется ржавыми кольцами и уползет подыхать под землю... Но это будет грандиозный обман, возражает мама. Колючая змея просто поменяет кожу, а потом снова обовьется вокруг нас... Но папа не желает ее слушать. Разве здесь, где он увлечен любимым делом, а семья и лыжи верны ему, он недостаточно свободен?.. Снег блестит всеми своими гранями и неуловимыми плоскостями по обе стороны его лыжни, когда отец летит с пригорка, играет с ним в неуловимую для глаза игру, обманывает зрение, одаривая его ледяным пристальным блеском, от которого холодеет сердце, но светлеет душа.
      В третью зону из всех жителей нашего поселка вхожа только моя мама. Там бараки, в них живут люди, строящие новые лабораторные корпуса. Там много караульных вышек. Мама работает в деревенской школе, находящейся за крайней проволокой, -- от КП третьей зоны маму вместе с детьми офицерского состава по утрам увозит в школу машина. Таким образом, маму можно было считать самой свободной из всех нас -- до той поры, пока однажды дядя Сережа не выполнил своего обещания и не поднял меня на вышку.
      Это было самое замечательное путешествие моего детства, и я хочу рассказать о нем отдельно; оно связано с появлением в моей жизни музыки.
      Кое-какое представление о ней я имела. Во-первых, музыка по большим праздникам иногда звучала по радио, во-вторых, работники объекта часто собирались в коттедже физика Лебедева для спевок. Лебедев мечтал организовать хор, хотя по-настоящему голоса были только у него, у немецкого химика Штомма, у моей мамы и у Ангелины Пименовны. Опираясь на эти голоса и на имеющуюся у него гитару, Лебедев организовал что-то вроде самодеятельности. На спевках исполнялись романсы русских композиторов и народные песни, в том числе и "Цвели цветики", вологодский распев, положенный в основу финала первой симфонии Чайковского "Зимние грезы". Мама рассказывала мне о Чайковском и его музыке, об отдельных инструментах и их звучаниях, о сюжетах тех или иных музыкальных произведений, подкрепляя свой рассказ мелодиями основных тем -- у нее был негромкий, но очень чистый голос. Таким образом, когда я наконец услышала "Зимние грезы", сразу узнала эту музыку, но это случилось много позже, а тогда, в один прекрасный январский день, уже клонившийся к вечеру, ко мне вошел дядя Сережа с таинственной миной на лице и инеем на усах и сказал: "Ну, девчурка, одевайся, пойдем с тобою охранять покой наших ученых..." И я мгновенно надела кроличью шубу и пуховый платок и пошла за ним, ступая валенками в следы его огромных сапог.
      Поднявшись по скрипучей от мороза лестнице на высоту своего роста, я вдруг обмерла и застыла, боясь двинуться дальше, так страшно визжали ее ступеньки под моими ногами. "Что, боязно? -- со смешком произнес дядя Сережа. -- Ну, ступай за мною". И он, взяв меня за руку, стал первым карабкаться наверх. Стало еще страшнее, но я боялась вырвать свою ладонь из руки дяди Сережи, чтобы не рассердить его. Огромная подошва его гулливерского сапога нависла над моей головой: если он оступится, раздавит ее, как яйцо. Дядя Сережа тянул меня все выше и выше, и вскоре я увидела под подошвой его сапога наш коттедж, такой крохотный, что дядя Сережа мог бы с легкостью раздавить и его своим сапогом. Я видела уменьшившуюся амбулаторию, хозблок, магазин, лаборатории моего отца и других ученых, коттеджи, далеко разбросанные друг от друга. Тут дядя Сережа, пригнувшись, вошел в дверь избушки на длинных курьих ножках, а вслед за ним и я. И только здесь, в уютном пространстве караульной будки, где были и скамейки, и стол с телефоном, словно путешествующая на воздушном шаре, я смогла сбросить тяжелый груз своих страхов и взлетела в деревянной корзине высоко в хвойные небеса, где Борей играл в четыре руки с Иоганном Себастьяном...
      Домик завис меж вершин сосен, с них струилась голубая высь, как мелодия флейты на стушеванном фоне скрипичного тремоло жемчужно-серого, скорбного неба. Вот альты переняли у флейты эту мелодию, сделав обзор с высоты вышки необыкновенно отчетливым. В группе деревянных -- гобоя, кларнета и фагота -промелькнул тревожный мотив метели, завивающейся вокруг игрушечных домиков внизу, -- и сменился мерным, убаюкивающим ритмом в струнных, в высоких корабельных соснах, которые стояли, как огромные якоря, и не давали пурге унести наш поселок. Деревья, мирно покачивая заснеженными ветвями, шагали в сторону густого леса, обнимавшего со всех сторон наш плененный проволокой объект. Небо и лес как будто плотнее сложили свои ладони, и в щели между ними засияло вырвавшееся из-под туч заходящее солнце... И вот снег поглотил голубые тени, отбрасываемые деревьями; все мотивы вдруг поменяли окраску, поселок окутали валторны сумерек, и по домикам внизу, как длинное дыхание арфы, пробежали зажегшиеся в окнах огоньки. Колыбельная смолкла на чуть слышном пиано-пианиссимо, и тут, точь-в-точь как в "Зимних грезах", последовало причудливое скерцо. Из лабораторий выходили люди, рабочий день окончился, переговариваясь, они шагали группами и поодиночке к своим домикам, все как будто ожило в сгущающихся сумерках, и через несколько минут я действительно услышала "Цвели цветики", грянувшее из лебедевского коттеджа...