Океанский патруль

      Рябинин только сейчас заметил, что капитан уже стар, и тут же удивился, почему не замечал этого раньше, все десять лет до этого дня.
      Дементьев по-отечески сурово и нежно взял Рябинина за руку:
      - Прохор Николаевич, я всегда гордился вами как водителем лучшего корабля. А сейчас горжусь еще больше. Я не скрываю - что и говорить! - мне жалко отпускать вас из флотилии, но я знаю: вы и в рядах военного флота будете...
      - Первым, - тихо подсказал контр-адмирал, улыбнувшись.
      - Я не то хотел сказать, но пусть будет так!
      Когда Рябинин вышел из управления, со стороны океана дул влажный леденящий ветер. Воя на перекрестках улиц, он перелезал через хребты сопок и уходил кружить в тундру. Где-то далеко-далеко гудели сирены кораблей.
      Капитан "Аскольда" стоял на крыльце, нахлобучив на глаза фуражку и подняв воротник видавшего виды рыжего пальто. Часто вспыхивающая трубка озаряла его лицо с прикрытыми от ветра глазами, впалые щеки и плотно сжатые твердые губы.
      Он долго стоял так, не двигаясь, потом спрыгнул с крыльца и, зашагав по улице, свернул в пустынный темный переулок. Переулок наклонно уходил к заливу, и ветер теперь бил прямо в лицо, выдувая из трубки искры, захватывая дыхание.
      Это был ветер Студеного моря, ветер штормового ненастья, ветер тревог и странствий - ветер его моряцкой зрелости. И капитан, распахнув пальто, шел навстречу ему - ветру третьей военной осени...
      На берегу - в гостях
      Возвращаясь с совещания, она шла по темной кривой улочке, когда кто-то взял ее за локоть и выхватил из руки сверток с книгами. Ирина Павловна резко обернулась и облегченно вздохнула:
      - Боже мой, как ты меня напугал! Разве так можно?..
      Перед ней стоял высокий худощавый человек в широком меховом костюме, какие носят погонщики собак - каюры. Но капюшон был откинут назад, и лихая флотская фуражка сверкала новенькой эмблемой. На лице офицера - энергичном смугловатом лице кавказского горца - резко выделялся большой нос и острый, упрямо выдвинутый вперед подбородок.
      - Прости, Иринушка, - сказал он, раскатисто произнося букву "р". - Но я так рад, так рад тебя видеть...
      - А я никак не ожидала тебя встретить, - призналась Рябинина. - Мы все думали, что ты еще лежишь в госпитале.
      - Пустяки! - неожиданно весело отмахнулся старший лейтенант. - Рана оказалась ерундовой, и я уже был в море... Сейчас в море так хорошо, так хорошо, Иринушка! Вах...
      Офицер говорил скороговоркой, с сильно заметным кавказским акцентом.
      - Ну как же здоров, если еще хромаешь! - возразила Ирина, беря его под руку. - Кстати, ты чего же скромничаешь? - Она бесцеремонно распахнула на его груди куртку, показала пальцем на один из орденов. - Этот? - спросила она.
      - Да, - кивнул он, - этот. Только вчера получил.
      - Ну поздравляю. - Рябинина дружески чмокнула его в щеку и со смехом фыркнула: - Боже мой, как ты надушен, словно девчонка!
      - Я люблю приятные запахи, - смутился офицер.
      Этот офицер, командир "морского охотника No 216", которого звали Вахтангом Беридзе, был давнишним другом семейства Рябининых. Дружба их началась еще до войны, когда в одном из рейсов на "Аскольде" отравились консервами несколько матросов; это случилось вдали от берегов, и "охотник" Вахтанг Беридзе на полных оборотах прилетел на помощь рыбакам, - именно с тех пор офицер и стал своим человеком в семье капитана.
      Бережно поддерживая женщину за локоть, Вахтанг Беридзе с увлечением рассказывал:
      - Знаешь, в госпитале была такая тощища, что я от безделья, кажется, опять влюбился. Но опять не везет - она не знала, что я встречусь ей в жизни, и уже успела выйти замуж. И муж у нее - такой сопливый мальчишка. Сержант-механик с аэродрома. Я перед ним как "витязь в тигровой шкуре"...
      - Вахтанг! - смеялась Ирина. - Ты влюбляешься во всех. Ради бога, не влюбись в меня.
      - В тебя я тоже был влюблен, но - тайно. Ты об этом, Иринушка, даже не догадывалась... И вот, знаешь, - продолжал Беридзе, - от скуки я снова накинулся на английский язык. Все время штудировал одну книжку. Поверишь даже без словаря...
      Они уже подходили к дому, и он заговорил поспешно:
      - Эта книга о парусном искусстве... Когда-то, очень и очень давно, человек впервые укрепил над своим челноком камышовую подстилку, а может быть, шкуру убитого им зверя. Челн двинулся быстрее, и дикарь, наверное, закричал от радости. Вот так-то, Иринушка, родилось в этом мире парусное ремесло. Вечная борьба со стихией рождала сильных и смелых людей. Очень много их погибало, но на смену им шли другие - такие же отчаянные и злые. В море всегда человеку было лучше, нежели на берегу. И вот наступил век паруса - золотой век паруса. Ты представляешь, Иринушка, кусок грубой заштопанной материи - и вот эта тряпка двигает корабли, торговлю, цивилизацию...
      - Ты романтик, - остановила его Рябинина. - Пойдем домой, мне стало холодно...
      Звонок приглушенно прозвучал в глубине квартиры. И вот хлопнула дальняя дверь - едва слышно, другая - ближняя - громче, раздался топот бегущих ног и наконец звонкий юношеский голос спросил:
      - Кто?
      - Это я, Сережка, открывай! Мы с Вахтангом...
      Сын обнял ее на пороге. Но, заглянув через плечо офицера на лестницу, разочарованно протянул:
      - А где же отец?
      - А что, разве его еще нет? Я думала, он уже дома.
      - И не приходил.
      - Странно. - Ирина Павловна слегка нахмурилась. - Его куда-то вызвали с совещания и... Ну-ка, дай мне на тебя опереться, - она стала стаскивать боты. - И он больше не вернулся. Наверное, сейчас придет.
      Сергей подхватил сверток, и они прошли в полутемную столовую.
      - А ну! Дай я на тебя посмотрю... Боже мой, как ты растешь, Сережка! А это что за новость? Никак усы?
      Мать засмеялась, а сын смущенно провел рукой по верхней губе, покрытой золотистым пухом. Он стоял перед ней в грубой матросской голландке навыпуск, в вырезе которой виднелась не по годам сильная грудь спортсмена. Засученные по локоть рукава обнажали руки широкой кости, обещавшие быть такими же крепкими, как у отца.
      - Ведь я скоро паспорт получу, - сказал Сережка и, потрогав сверток, деловито осведомился: - Книги?
      - Да. Хочешь - посмотри...
      Вахтанг, взяв книгу, уединился в угол, рассматривая эту книгу почти с благоговением. Сережка же - наоборот - кое-как перелистал книжку и тут же отшвырнул ее. Он уважал и любил свою мать, но к профессии ее относился почти с равнодушием; море в его воображении всегда оставалось просто морем, где люди совершают чудеса мужества и выносливости, но он еще не понимал, что море может быть и поприщем для науки.
      - Кто-нибудь ко мне приходил?
      - Нет.
      - Ну, а чем ты занимаешься?
      - А вот пойдем - покажу...
      В комнате сына топилась печка и было душно от сизого чада. На пылающих углях стояла жестяная банка: в ней что-то плавилось. Проход от кровати до письменного стола загромождали большие тяжелые весла.
      У сына была своя шлюпка, построенная отцом еще до войны, - с ней он возился все свободное время.
      Вот и сейчас просверлил в вальках весел глубокие отверстия, собираясь заливать их расплавленным свинцом.
      Обкладывая банку со всех сторон углями, Сережка солидно объяснял:
      - Это для того, чтобы легче было грести. Вес человеческих рук, положенных на валек, равен приблизительно четырем килограммам. А мои лопасти очень тяжелые, надо уравновесить. - Он взял стамеску и молоток. Ты посиди пока, а я сейчас лунки изнутри расширю, чтобы свинец не выпал, когда остынет.
      - Ладно, Сережка!
      Юноша ловко орудовал стамеской, вылущивая со дна просверленных отверстий курчавую стружку. При каждом ударе молотка на его лбу прыгал жесткий чуб русых волос, и лицо становилось сосредоточенным, напряженным.
      Разглядывая сына, Ирина Павловна думала:
      "Вылитый отец: лоб, глаза и даже губы те же - тонкие, твердые... Видно, будет такой же упрямый и сильный..."
      Сережка залил свинцом отверстия в веслах, и дерево теперь шипело и потрескивало, обжигаемое изнутри расплавленным металлом.
      Стараясь не хромать, Вахтанг тем временем сходил в прихожую, достал из карманов кухлянки два матово-оранжевых апельсина:
      - Это вот тебе, Иринушка, а это вот тебе, Сережка. Как видите, я вас не забываю.
      - А тебя, как видно, не забывают в родном ауле?
      - Да, опять прислали посылку и письмо. Вах, какое письмо, какое письмо! - повторил Вахтанг, покачивая кудлатой головой, в которой едва-едва проглядывали первые седины.
      Отдирая кожуру апельсина, Ирина Павловна улыбнулась.
      - После этого письма, - сказала она, - ты, наверное, и выписался из госпиталя раньше срока. Я ведь знаю, что тебе могут писать твои старики, которые даже фотографируются с кинжалами наголо.
      Вахтанг подал Сергею осколок от авиабомбы с острыми зазубренными краями:
      - Ну, а вот это подарок только тебе. Обнаружен хирургами в моем бренном теле. Храни. Помни мою доброту.
      Старший лейтенант сел на стул, вытянув больную ногу. Ирина Павловна направилась в столовую, и он совсем по-домашнему крикнул ей вслед:
      - Если можно, то - чаю!..
      За столом, как-то сразу посерьезнев, Вахтанг сказал:
      - Плохая весть, Иринушка.
      - Что такое?
      - Твой "Меридиан" вмерз в ледяной припай у Хайпудырского берега.
      Ирина Павловна вздохнула.
      - Кому еще налить чаю?.. Ведь я, Вахтанг, уже знаю об этом.
      - Мама, неужели ты отложишь экспедицию до весны?
      - Буду искать другое судно.
      - Вах! - произнес Вахтанг свое обычное восклицание, которым он привык выражать радость, удивление и негодование. - Я знаю, что найти судно для дальних плаваний сейчас почти невозможно. Все суда, какие только можно использовать, нашли себе в войну применение. Ведь не позволят же тебе отрывать их от работы, которая нужна фронту!
      - И это я тоже учитываю.
      - Мама, пусть институт сам найдет судно.
      - А институт ищет судно через меня. Я уполномочена на это. Притом мне кажется, что начальник экспедиции должен делать все сам, начиная от поисков судна и кончая составлением экспедиционных отчетов... Ну ладно! Хватит об этом.
      В глазах Вахтанга блеснул озорной огонек. Он резко выпрямился на стуле - он все делал резко и быстро, словно торопился куда-то, - и серьезно взглянул на женщину черными, немного выпуклыми глазами.
      - Вспомни о парусе, - сказал он. - Я недаром пришел к тебе...
      - Что ты этим хочешь сказать?
      - А вот ты слушай. В последнем походе (это было вчера на рассвете) на мой "охотник" навалились сразу три "юнкерса". Что тут было - не рассказать!.. Короче говоря, один с дымом ушел, наверное, так и не дотянул до аэродрома, а другие наш мотор попортили. Пришлось зайти для ремонта в первую попавшуюся бухту, что мы, конечно, и сделали. И в этой бухте... Ира, налей-ка мне чаю!
      - Ну, что в этой бухте?
      За дверью раздался настойчивый звонок.
      - Отец! - вскрикнул Сережка и, обрадованный, кинулся в прихожую, но вернулся обратно не с отцом, а с молодым широкоскулым парнем, от которого исходил крепкий дух ворвани.
      - Ты кто такой? - спросил Вахтанг.
      - Я? - И парень ткнул себя в грудь пальцем. - Мордвинов я, меня Яшкой зовут... Я салогрей с "Аскольда"...
      - Что-нибудь разве случилось? - насторожилась Ирина.
      - Не знаю, - ответил Мордвинов. - Прохор Николаевич меня попросил к вам зайти. Сказать, что он сегодня домой не придет. Просил прислать ему полотенец чистых да шлепанцы.
      - Хорошо, - кивнула Ирина. - Передайте ему, что я сама зайду сегодня на траулер и занесу все, что он просит... Вы, может быть, выпьете с улицы горячего чаю?
      - Нет, - хмуро ответил Мордвинов. - Я не пью горячего чаю, я пью только холодный.
      - Может, тогда возьмете пирожок на дорогу. Пирожки очень хорошие.
      - Спасибо, - поблагодарил Мордвинов, - но я не ем хороших пирожков. Я ем только плохие...
      - Иди, иди, братец, - сказал Вахтанг. - Не хами здесь!
      - Разве же я хамлю? - удивился салогрей и спокойно пошел к выходу...
      "Какие странные матросы бывают у моего Прохора", - думала Ирина, провожая Мордвинова до дверей. Она вернулась за стол и обратилась к Вахтангу:
      - Ну продолжай. Так что же было в этой бухте?
      - В этой бухте, - засмеялся старший лейтенант, - стояла шхуна. Но какая шхуна!.. Обожди, Ирина, не перебивай меня, история еще только начинается. Эта шхуна стояла на отмели, подпертая с бортов валунами. Я так и ахнул, когда увидел ее! По легким обводам, высокой корме и другим приметам, которые невозможно передать, а можно только почувствовать, я сразу понял, что это настоящий "пенитель". Пока матросы чинили мотор, я излазил шхуну вдоль и поперек и пришел к неутешительному выводу, что на свете еще есть много дураков, которые раньше времени забыли о парусе. В довершение всего я покажу вам вот это...
      Вахтанг протянул Ирине Павловне бумажный пакетик. Когда она развернула его, на стол упали два кусочка дерева: один - темный, другой - более светлый, и оба имели с одной стороны лоснящуюся поверхность, покрытую смолой.
      - Что это? - изумилась Ирина.
      - Это я выпилил от борта шхуны образцы обшивки. Специально, чтобы показать тебе. Темный - от подводной части, а светлый - от надводной.
      Ирина Павловна смущенно сказала:
      - Но я ничего в этом не понимаю. Вот смола... она хорошо сохранилась. Значит, сохранилась и обшивка шхуны. Выходит, так?..
      Сережка внимательно рассмотрел кусочки дерева, порезал их столовым ножом и даже понюхал.
      - Да это настоящая лиственница, - заявил он. - Прочнее трудно найти что-либо у нас на севере. Ведь лиственницу не любит червь-торедо, и она плохо горит... Вахтанг, ты говоришь, шхуна стоит на отмели, а не на воде? Тогда, значит, лиственница выделила на открытом воздухе скипидар, и от этого шхуне не страшна никакая сырость.
      - Вот анализ! Молодец, Сережка! - восхищенно сказал старший лейтенант. - Из твоего сына, Иринушка, хороший моряк выйдет... А сейчас ты, не теряя времени, поезжай в рыболовецкий колхоз "Северная заря", оттуда пробеги верст тридцать на собаках до бухты Чайкиной, где и стоит этот "пенитель". Посмотри: годится судно для экспедиции или нет. Вот, пожалуй, и все. Я, откровенно говоря, только затем и пришел сегодня, чтобы сообщить о шхуне. А сейчас мне, - Вахтанг решительно встал, - пора на катер...
      И, направляясь к двери, шутливо продекламировал:
      - "Пора, пора! Рога трубят..."
      ***
      Ирина Павловна застала своего мужа в каюте: ящики письменного стола были распахнуты настежь - капитан раскладывал на полу какие-то бумаги, стоя на коленях.
      - Пришла, - улыбнулся он жене. - Я так и знал, что ты придешь... И я очень рад тебе, дорогая.
      Он встал перед ней и отряхнул на коленях брюки.
      - Ты устала? - спросил он, беря ее за плечи. - Я знаю, что ты устала... Я тоже устал. Был чертовски трудный рейс. И сегодняшний вечер мы проведем вместе. У меня где-то еще завалялась бутылка рома...
      - Скажи, Прохор... Мне кажется, что-то случилось!
      - Нет, все остается по-прежнему. Меняется только флаг...
      - Я не совсем понимаю тебя. О чем ты говоришь?
      - Я всю жизнь проплавал под флагом, в углу которого вышиты золотом две скрещенные селедки. Дураки, конечно, никогда не понимали такой романтики они видели селедку только на столе, под уксусом и с зеленым луком. Теперь я меняю флаг, мой старый добрый флаг, - на новый, бело-голубой, со звездами... Ты поняла меня теперь?
      - Не совсем.
      - Потом поймешь. А сегодня я хочу, чтобы ты осталась ночевать в моей каюте. Завтра мой "Аскольд" станет кораблем военным, и женщине, пусть даже такой чудесной, как ты, уже будет не место на его палубе...
      - Ах, вот оно что! - догадалась жена, сразу как-то изменившись в лице и сильно побледнев.
      - Да, вот так, Ирина. Именно так...
      Никогда еще они не были так дружны, как в этот вечер. Далеко за полночь они просидели в полутемной каюте, распивая бутылку пахучего рома, и все говорили, говорили, говорили. Потом капитан снял со стены фонарь и пошел проверить отсеки, а Ирина Павловна присела на плоскую жесткую постель мужа и задумчиво сняла туфли...
      Вернулся муж и завел часы.
      - Уже четверть третьего, - сказал он, - пора спать...
      Бухта Святой Магдалины
      Вахтанг Беридзе рукавом смахнул с циферблата соленые брызги, посмотрел на светящиеся стрелки часов.
      - Четверть третьего, - заметил он и по переговорной трубе передал в моторный отсек: - Старшина, еще оборотов пятнадцать... Да, да, прибавь, пожалуйста!..
      Холодное беззвездное небо посылало вниз мрак и стужу. На какое-то мгновение из-за облаков стремительно вынырнули голубоватые Плеяды, померцали в вышине и снова скрылись в тучах. Только на востоке, не переставая, горела красноватым огнем полночная звезда Кассиопея.
      Вахтанг Беридзе стоял рядом с рулевым возле компасного нактоуза, сдирая ногтем с линз бинокля тонкую пленку льда. Мичман Назаров, закутанный до самых глаз в меховую кухлянку, поднялся по трапу на мостик. Он что-то сказал, но шум волн и ветра заглушил его голос, тогда он закричал:
      - Товарищ командир! Прошли последний створ, выходим в открытый океан...
      - Добро, мичман! - так же громко ответил старший лейтенант и, еще раз посмотрев на плавающую в голубом спирте картушку компаса, спустился с мостика в каюту. Плотно закрыв за собой обрезиненную дверь, он стряхнул с себя воду и достал из ящика пакет. Осторожно срезав ножницами верхнюю кромку, Вахтанг вынул сложенный вчетверо листок прозрачной бумаги. Прочитал:
      "Следовать к берегам провинции Финмаркен. Квадрат 143-У. Южная оконечность Зандер-фиорда, бухта Святой Магдалины. Снять с норвежского берега группу наших разведчиков под командой лейтенанта Ярцева, числом 14 человек. С рассветом вернуться на базу".
      Прочитал и по переговорной трубке приказал на мостик:
      - Курс - двести девяносто. Встреч с кораблями избегать. Скорость прежняя.
      Мичман повторил приказание. В незакрытую трубу было слышно, как поскрипывает штурвал под руками рулевого, как с шипением расползаются по палубе волны.
      Уже неофициально Назаров заботливо спросил:
      - Ну как, Вахтанг, нога все болит?
      - Болит, - поморщился Беридзе.
      - Рано ты, командир, из госпиталя ушел.
      - Ничего. Мостик у нас такой узкий, что ходить почти не приходится. Я сейчас прилягу.
      - Конечно. Вздремни до самого главного. И будь спокоен...
      Прежде чем лечь, Вахтанг спустился в моторный отсек. В тесных проходах, между двигателем и бортом, расхаживали одетые в синюю нанку подтянутые мотористы. Кладя руку на теплый кожух двигателя, Вахтанг глазами подозвал к себе старшину:
      - Как подшипники? Ты жаловался, что перегреваются!
      - Все в порядке! - прокричал ему в ухо старшина. - Дело в подаче смазки... Работают теперь, как хронометр!
      - Ну, ну! - Старший лейтенант похлопал моториста по плечу и добавил: Передай своим ребятам, чтобы вели себя построже. Дело сложное... Что? Я говорю - дело сложное! Понял?..
      Потом он прошел в кубрик. Очередная вахта готовилась идти на посты сменить своих товарищей. Катер бросало из стороны в сторону, и матросы, балансируя и хватаясь за тонкие пиллерсы, натягивали на себя непромокаемые штаны и куртки. Синий маскировочный свет мертвил обстановку моряцкого жилья, делая ее какой-то призрачной и таинственной.
      - Куда идем, товарищ командир?
      - А вот за тем и пришел, сейчас расскажу... Помните, мы как-то уже снимали лейтенанта Ярцева? Такой пониже меня ростом, все больше молчит, на лицо худущий... Так вот, он сейчас выходит со своей группой к бухте Святой Магдалины. Наше дело, ребята, такое: побыстрее убрать их с чужого побережья - и домой... Не так уж и трудно, если ничего не случится...
      В кубрик спустился по трапу боцман Чугунов, налил себе полкружки клюквенного экстракта, добавил воды, выглотал единым махом. Опять запахнул капюшон, признался:
      - Мутит меня что-то. Как только какавы попью - так и мутит. От водки ничего, а вот от какавы - беда прямо...
      - Ты, боцман, - предупредил его Вахтанг, - особенно-то не разгуливай. Войдем в фиорд - из турели не вылезай: всякое может быть...
      Вахтанг вернулся в свою каюту. Качка усиливалась. В рукомойнике звонко плескалась вода. Мокрый реглан, висевший на косяке двери, порой прилипал к переборке, порой, отрываясь от нее, повисал в воздухе. Носовая стенка каюты взлетала влево и вправо, - казалось, что море ставит ее то на один, то на другой угол.
      Вжавшись в узкий простенок каюты, Вахтанг лег на койку. Сон долго не приходил. Мысли сменяли одна другую, набегая, как неторопливые волны. Тогда единым напряжением воли он приказал себе: "Спать!"
      И старший лейтенант заснул, как умеют спать только командиры военных кораблей, - чутко и настороженно, готовый в любой момент вскочить и броситься на мостик. От такого сна отдыхало лишь одно тело, а мозг продолжал работу, воспринимая шумы волн, посвисты ветра, перебои моторов все звуки, поступавшие в каюту через тонкую переборку.
      Но все-таки это был сон, и когда через час Вахтанг поднялся на мостик, он чувствовал себя свежо и бодро.
      * * *
      Глубокой ночью "морской охотник" вошел в пустынный Зандер-фиорд. Дикие голые скалы уходили в море отвесными стенами, и с их подножий свешивались длинные бороды морской капусты. В далеком ущелье выл одинокий полярный волк, поджидая свою подругу. Небо уже заметно просветлело, но звезды сияли по-прежнему холодно. Бегущие с черных вершин родниковые ручьи тонкими струями падали с утесов в море, и над местом их падения клубился морозный пар.
      - Смотрю я на них, смотрю...
      - Куда, командир? - не понял мичман Назаров.
      - Да на горы эти. Нет, думаю, не похожи они на Кавказские. И еще думаю иногда, мичман: увижу ли я когда-нибудь свои горы?
      - А ты не думай, командир. Плюнь, - посоветовал Назаров. - Я тоже газеты читаю. Не меньше твоего, командир. Любой дурак понимает, что Гитлеру скоро - амба!
      Боцман Чугунов поддержал разговор из своей круглой турели, откуда торчали его голова в шлеме и два острых рыльца пулеметов:
      - Он - гад живучий! Сколько еще народу перегробить надобно, пока мы его из подвала вытащим! Я вот, товарищ командир, море очень люблю. А иногда солдату завидую. Ведь он, двуногий, до самого Берлина дойдет. Да еще, стервец, портянки свои в Одере постирает. Как раз на том бережку, на котором Геббельс любил мечтать в лунные ночи!..
      - Ну ладно, - приказал Вахтанг, - теперь разговоры отставить. Смотреть внимательнее!..
      Катер, держась теневого берега, медленно продвигайся в глубину норвежского фиорда. Команда, стояла возле орудий, готовая мгновенно отразить любое нападение с берега. Тихо разговаривали люди, тихо стучал выхлоп мотора, предусмотрительно опущенный в воду; совсем тихо, ударяясь о борт "охотника", звенели рассыпчатые гребешки волн. И в этой настороженной тишине, казалось, было слышно, как гулко стучат матросские сердца...
      В бухте Святой Магдалины старший лейтенант разглядел песчаную отмель и подвел к ней свой катер. "Охотник" мягко ткнулся форштевнем в песок. От самой отмели начинался подъем в гору. Постепенно расширяясь, он заканчивался пологой равниной, блестевшей при лунном свете плоскими обломками горного кварца.
      - Наверное, - подумал вслух мичман, - они придут отсюда. Самое удобное место...
      Прислушавшись к тишине, прерываемой плеском воды, Вахтанг тихо свистнул, как свистят болотные птицы, - тонко и печально. Он уже не раз снимал с вражеского берега разведчиков и знал, что на этот свист из тьмы выйдет человек... потом другой... третий... и молчаливой цепочкой разведчики спустятся на катер.
      Но сейчас этого не случилось. Тогда старший лейтенант свистнул еще раз - уже громче.
      И снова - никого...
      - Еще не пришли, - шепотом сказал Назаров. - Наверное, задержались.
      - Ждать надо, - так же шепотом отозвался из пулеметной турели боцман.
      И стали ждать. Волк теперь выл где-то совсем рядом, за ближней сопкой, и от этого надсадного голодного воя всем было как-то не по себе. Старший лейтенант, разминая больную ногу, нервно ходил по мостику и часто смотрел в небо. Приближался хмурый предрассветный час, и звезды, уже готовые померкнуть, едва сверкали.
      Волнение ожидания передалось и в нижние отсеки; мотористы, откидывая люк, спрашивали:
      - Нету еще? Вот штука... Неужто погибли ребята?..
      - Пора бы нам уже и удочки сматывать, - осторожно подсказал Назаров. Дальше оставаться никак нельзя. Вахтанг взглянул на часы:
      - Да, надо уходить. Ярцева я знаю - он вояка опытный, и коли не пришел вовремя, значит... Значит - ждем полчаса. Еще полчаса, и потом заводим моторы!..
      И вдруг боцман Чугунов сорвал с головы шлем, высунулся по пояс из турели, настороженно прислушиваясь.
      - Кажется, идут, - сказал он.
      Теперь уже все слышали далекую пулеметную очередь. Кто-то стрелял, не жалея патронов, и пулемет захлебывался, точно задыхающийся от бега человек. Потом до слуха отчетливо донесся глухой раскат гранатного взрыва.
      - Это они! - радостно вздохнул мичман. - Выходит, что прорываются...
      Стрельба разрасталась. Ветер, кружась в горах, разносил по лабиринту ущелий гулкое обвальное эхо. Бой стремительным клубком подкатывался к бухте Святой Магдалины.
      - Завести моторы! - приказал Вахтанг в машинный отсек и, вцепившись в поручни мостика, всем телом вытянулся по направлению выстрелов.
      Там, в сопках, разведчики вели бой, а он ничем не мог им помочь. Оставалось одно: ждать, пока они сами не прорвутся к нему.
      И они - прорвались!
      Сначала на берегу показался один человек. Он бежал к воде, припадая на раненую ногу, опираясь на ствол ручного пулемета. Матросы втащили его на палубу вместе с рюкзаком и оружием, и он, яростно отплевывая соленую воду, сообщил:
      - Сейчас придут... Один остался там... для прикрытия... Ну, влипли! Перед самым концом нарвались на егерей... Думали, просочимся... Черта с два!..
      И, лязгнув зубами, он почти жалобно простонал:
      - Хо-а-дно...
      Его отнесли в кубрик, а следом за ним, спотыкаясь о подводные камни и неся на вытянутых руках оружие и раненых, подходили к "охотнику" остальные. Их посиневшие, распухшие от мороза руки цеплялись за борт катера, и разведчики тяжело переваливались на палубу, оставляя на чистых досках следы грязи и крови.
      Их было тринадцать. Один, четырнадцатый, остался в сопках и продолжал вести неравный бой.
      Разведчики в нетерпении топтались на корме катера, прислушиваясь к эху, которое доносило грохот взрывов и затяжное пулеметное клкжанье.
      На палубе слышались возбужденные голоса:
      - Короткими бьет, патроны жалеет...
      - Я ему, братцы, успел два диска свои отдать...
      - Прорвется, он парень бывалый...
      - Это как сказать, пуля не разбирает...
      - Ага, длинную выпустил...
      - Видать, прижали его, сволочи...
      - Ничего, он тоже не в дровах найденный: прорвется!..
      - Эх, черт возьми, я пойду к нему...
      - Стой, дурак: ему и без тебя тошно...
      Все ждали.
      Стрельба медленно, но упрямо приближалась к бухте. Четырнадцатый задержал егерей на подступах к фиорду и, навязав им неравный бой, теперь пробивал себе дорогу к морю!..
      И вдруг наступила тишина. Сначала никто не хотел ей верить. Казалось, огласись скалы прежним громом боя, и все разом вздохнули бы, облегченно и радостно. Но над фиордом стояла тишина - настороженная, давящая, заунывная.
      - Всё! Погиб, - сказал мичман.
      Тогда один разведчик подскочил к борту и, бешено дернув затвор автомата, высадил вверх целый диск трассирующих пуль - огненной лентой вытянулась трасса вдоль серебристой долины.
      - Костя-а-а! - закричал он. - Никоно-о-ов!..
      Скалы молчали. Только сонно шумели ручьи, волны с тихим шорохом перебирали на отмели гальку да шумели на ветру голые сучья кочкарника...
      К Вахтангу, чуть пошатываясь, подошел разведчик в сером ватнике, с покоробленными от сырости полевыми погонами офицера. Это был командир группы - лейтенант Ярцев.
      Потрогав забинтованную голову, покрытую ржавыми пятнами крови, он глухо сказал:
      - Можно отходить... Сержант Никонов прикрыл отход!..
      "Я не смертник!.."
      В такие моменты лучше всего думать о постороннем.
      Но послушай-ка, приятель: что ты можешь назвать посторонним? Ведь эта жухлая травинка, что качается у тебя перед глазами, - разве она еще не принадлежит тебе? А эти горы, с которых несутся бешеные мутные ручьи, - ты еще вчера пил из них ледяную воду. А там, за тобою, совсем рядом, шумит твое море, - ты столько раз пропадал в его просторах и снова возвращался обратно...
      Было тихо и грустно.
      - Эй, немец! - вдруг крикнул Никонов со злостью. - Ну, иди сюда... где ты застрял там?..
      В ответ несколько длинных очередей, скрещиваясь над его головою, прошлись и разошлись, треща и присвистывая. Послышался лай собак. "Собаки, - подумал сержант, - это, пожалуй, хуже..."
      Порыв ветра качнул перед ним одинокий стебель травы, Никонов осторожно протянул руку, сорвал и куснул горький стебелек. Ему почему-то захотелось делать сейчас самые простые вещи... Хотелось бы посидеть за добротным столом, выкурить хорошую папиросу, поговорить по телефону или же просто полежать на мягкой постели...
      Никонов дожевал травинку до конца и вдруг вспомнил, что там, на Большой земле, в связке его документов осталась одна фотография: Аглая, такая милая и такая юная, сидит в белом платье на ворохе сена и грызет соломинку. Когда это было? Да совсем недавно. Очи снимали дачу под Петергофом, он приехал к жене в отпуск, и, кажется, именно тогда они ждали ребенка...
      "Семь... девять... одиннадцать... пятнадцать", - он на ощупь пересчитал патроны: негусто. Правда, есть еще одна граната-лимонка страшной разрывной силы, а сбоку на поясе - широкий неразлучный кинжал.
      Светало...
      Да-а, на этот раз, кажется, ему не выбраться отсюда живым. Когда сержант услышал приглушенный рокот моторов уходящего "охотника" и понял, что теперь товарищи будут живы, он вздохнул. Вздохнул так облегченно и радостно, как хотели вздохнуть те тринадцать, что ждали его.