Секс с экс

Услышав это, я чувствую прилив энергии и, чуть не вывихнув Даррену руку, тащу его из кухни в машину. Смеясь, он включает зажигание.

– Вам, наверное, надоели дети?

Меня гложет совесть. Может, он хотел остаться, но слишком вежлив, чтобы возразить мне. В конце концов, он, наверное, нечасто приезжает из Лондона навестить родных. Но у меня уже болят руки от игры «раз, два, три, качни». Я нюхала детскую отрыжку, у меня перегрелись мозги от поиска ответов на бесконечные «почему» (почти все они исходили от Даррена).

И самое главное – я не поправляла косметику с тех пор, как мы ушли из бассейна.

– Если честно, да. Я не привыкла к детям. У меня нет ни племянниц, ни племянников.

– Наверное, у ваших друзей должны быть дети, – замечает он.

Я задумываюсь. Нет, детей нет ни у кого. Женщины с телевидения редко вспоминают о своей репродуктивной функции, а другие мои подруги куда-то исчезли, едва завели детей. Наверное, оттого что у нас теперь совершенно разный распорядок дня.

Я с улыбкой решаюсь на чистосердечное признание.

– Нет, до сегодняшнего дня я вообще не думала, что буду когда-нибудь держать на руках ребенка, одевать его, причесывать, водить в туалет, менять подгузники или кормить.

– Правда?

– Правда.

Я немного смущена. Не знаю, как это воспримет Даррен. Он, очевидно, ценит в женщине материнский инстинкт. Все мужчины любят, когда женщины умело обращаются с детьми. Большинству женщин хочется быть терпеливыми, веселыми и любящими матерями.

Только не мне.

Меня это не интересует.

Я старалась делать все правильно только потому, что хочу быть адекватной ситуации. В детстве я не любила, чтобы кто-то другой выигрывал в «кто первый». Меня не устраивало второе место. Если уж делаешь что-то, делай хорошо. Это всегда было моим девизом. Я не собираюсь удивлять Даррена. И мне не важно, что он обо мне думает.

Я гляжу на него украдкой, чтобы увидеть его реакцию на мое признание. У Ричарда такая крошечная машина, что Даррену пришлось сложиться пополам. Он сосредоточенно ведет машину по извилистой дороге. Он включил фары, а дворники на ветровом стекле упорно пытаются смахнуть струи дождя. Я боюсь, это неравная борьба. Не отрывая глаз от дороги, он произносит:

– Вы удивительная.

Я удивительная! Сейчас взлечу от счастья. Я еле себя сдерживаю.

Я удивительная? Ну да, и сколько раз я уже это слышала?

Я удивительная! Сейчас взлечу от счастья. Я еле себя сдерживаю.

Я удивительная. Он наверняка это говорит всем женщинам подряд.

Словом, я делаю вид, что не расслышала, и прикрываю глаза, намереваясь немного поспать, пока мы возвращаемся домой.

Просыпаюсь. Мне улыбается со стены юный Кевин Киган. Где я? Я лежу в узкой кровати на шершавой нейлоновой простыне под нейлоновым покрывалом. Все это коричневое. Разных оттенков коричневого цвета. Больше всего боюсь мужчин с плохим вкусом. Заслышав на улице детский смех, я выглядываю в окно.

Даррен.

И Шарлотта с Люси. Сегодня холодный серый день. Серая трава, серое небо. Но Даррену и девочкам весело, их одежда и смех на этом сером фоне представляют радостный контраст. Нетерпеливо стучу в окно и машу им рукой. Они смотрят вверх и машут мне в ответ. И только потом я вспоминаю, что еще не накрасилась, и ныряю обратно в кровать, прежде чем они успели меня рассмотреть.

Стук в дверь. Я не успеваю ответить, как влетает миссис Смит. Она широко улыбается, и я купаюсь в ее улыбке. Может, она знает, что вчера я возилась с детьми, и теперь лучше ко мне относится. Но мне это безразлично. Я не нуждаюсь и не жду одобрения миссис Смит. Не очень-то и надо.

Она принесла мне чашку чая, такого крепкого, что в нем могла бы стоять ложка. Я беру ее и благодарю.

– Вы, наверное, устали вчера? У меня странное и неприятное ощущение, будто в моей постели муравьи, они заползают под простыни и лишают меня покоя. Блин, теперь вспомнила. Вчера вечером я очень устала. Слишком устала, чтобы защищать свое шоу, и могла только беситься. Мы смеялись, потом нам захотелось выпить, и мы решили совершить набег на бар его родителей. На этот фанерованный орехом кошмар с Ноева ковчега, разумно спрятанный в «передней». Мы решили, что текила будет лучшим дополнением к тостам с сыром. Выбирать было не из чего. Все остальные напитки были флуоресцентных цветов и наверняка радиоактивны. В нашем распоряжении был целый дом! И тут мне пришло в голову раскрутить его на разговор о шоу, пока его родных нет рядом. Я, дура, подумала, что раз он стал относиться ко мне теплее, то готов к этому разговору.

Оказалось, нет. Разговор получился коротким, напряженным и прохладным.

Он повернулся ко мне спиной и стал натирать сыр. Волосы у него на затылке растрепались. Я еле удержалась, чтобы на них не подуть.

– Я не говорю, что ты должен переспать с Клэр. – Боже упаси. – Просто нужно с ней встретиться. И довериться судьбе, – убеждала я его широкие плечи.

– Но ваша программа не о судьбе и не о том, что может случиться, если каждый будет предоставлен самому себе. Ваше шоу существует для того, чтобы все извратить. Оно выявляет худшее в человеке. – Он посмотрел на мое отражение в темном ночном окне.

– Худшее в человеке – это норма, – продолжала я.

Он не скрывал возмущения. Но теперь хотя бы повернулся ко мне лицом. Или он повернулся только для того, чтобы положить хлеб на гриль?

– Нет, неправда. Просто вы считаете отклонения нормой, потому что они свойственны лично вам.

Ну, нахал. Что он знает о моей жизни, кроме того, о чем мы говорили вчера в ресторане, в поезде и сегодня днем? Но этого недостаточно, чтобы узнать человека. Он знает обо мне немногим больше, чем то, какой молочный коктейль я любила в детстве. О, еще днем мы, кажется, вели интригующую и совершенно зашифрованную беседу (из-за присутствия детей) о запахах презервативов. Но половина всех мужчин на «ТВ-6» знает, что я больше всего люблю запах банана.

Никто не думает, что это запах молочного коктейля с шоколадом.

Я свирепо посмотрела на него.

– Неверность существует. И измены тоже.

– Да, возможно. Но это ужасно, так и нужно это воспринимать. А вы все время показываете нам измены и тем самым нейтрализуете такое отношение. Вы что, настолько ущербны, что не понимаете этого?

Я устала от его ханжеских рассуждений. И неожиданно для себя заорала. Я пропустила мимо ушей его вопрос и вместо этого задала ему свой.

– Кого вы хотите защитить от культурных и моральных стандартов Запада? Я не придумала ничего нового, ничего экстраординарного.

Мы оба замолчали, пока Даррен накладывал сыр на снятые с гриля тосты. Он положил их передо мной и предложил к ним уорчестерский соус. Я отказалась. Налила ему текилы, но он к ней не притронулся. Мы ели молча, потом я пошла спать. Я проиграла это сражение.

Сейчас я ищу мои наручные часы.

– Сейчас полчетвертого, детка, – весело говорит миссис Смит.

– Полчетвертого? – я тут же вскочила, и миссис Смит уставилась на мое кружевное белье.

– Да. Вы, дорогая, наверное, устали и не чувствовали холода в таком легком белье. Если бы вы сказали, что вам нечего надеть, кроме этого, я дала бы вам свою ночную рубашку.

Пристыженная, я лезу обратно в постель, чтобы укрыться от ее неодобрительного взгляда. Конечно, ей не нравится мое белье! Я специально отобрала для этой поездки самую практичную рубашку. Обычно я сплю голой. Если она считает, что эта рубашка слишком короткая, то что она может подумать о моих трусах?

– Даррен хотел вас разбудить, но я ему сказала: пусть поспит. Вы, наверное, не высыпаетесь. Он сейчас повезет детей на набережную кататься на карусели. Я подумала, что вы захотите искупаться, а потом мы перекусим.

Я вежливо киваю, хотя чувствую, что мой желудок взбунтуется, если я еще что-нибудь съем. Все, что я слопала вчера – конфеты, шоколадный торт, лепешки, гамбургеры и, наконец, тост с сыром, – превышает мою недельную норму. Наверное, такой аппетит разыгрался у меня от свежего воздуха.

– Как вы сказали, который сейчас час?

– Сейчас почти без двадцати четыре.

– А какой сегодня день недели? – вообще-то я не рассеянная, но я никогда еще не спала семнадцать часов подряд. И никогда еще не спала на нейлоновой простыне.

– Вторник.

– О, черт.

– Что вы сказали? – У миссис Смит испуганный вид, но у меня нет времени ее успокаивать.

– Черт, черт, – я лезу в сумку в поисках мобильного телефона. – Черт, четырнадцать сообщений. – Миссис Смит возмущенно кудахчет и оставляет меня одну. Теперь можно не сомневаться, что все ее добрые предположения в отношении меня наверняка исчезнут.

Ну и что?

И я начинаю просматривать сообщения.

Первое – от Иззи, она напоминает о моем «новогоднем» решении не заниматься сексом со случайными мужчинами. Ха, у меня здесь масса возможностей. Даррен, кажется, не хочет даже словом со мной перекинуться, хоть физически нас и тянет друг к другу. И вообще, о чем она говорит? Я здесь не для этого. Я здесь для того, чтобы влюбить в себя Даррена и чтобы он согласился на участие в шоу. И все. Кажется, я ей это объяснила.

Остальные сообщения касаются работы.

Кэс. Пожалуйста, позвони мне. Сегодня вторник. Когда ты вернешься? Ты уговорила Даррена участвовать в шоу?

Фи нервничает, и меня терзают угрызения совести – я бросила Фи в беде. Она хорошая помощница, но никогда не принимала самостоятельных решений. А может, я зря вникаю во все мелочи, и ей пора брать на себе больше ответственности? Она, наверное, в состоянии со всем справиться. Я прокручиваю еще несколько сообщений и снова слышу ее голос.

Еще три сообщения от Фи. Первое и второе еще более сердитые. А в третьем она уверенно заявляет, что нашла замену Даррену, Клэр и Маркусу. И приняла решение изменить график съемки. Она подробно рассказывает, как можно работать сразу с двумя режиссерами. Один монтирует материал в студии, а второй в это время на съемке, а потом наоборот. Это хорошая идея, если она позволит ускорить процесс. Она говорит, что ждет меня в среду утром, и многозначительно повторяет «как ты обещала». Бейл менее деликатен.

Кэс, где вы, черт возьми, пропадаете? Вас обслуживают? Пора кончать. Позвоните мне.

Все три его сообщения одинаковы.

Есть еще звонки от Ди, Дебс и Рики. Какой-то епископ или кто-то еще написал открытое письмо в «Тайме» с протестом против нашего шоу. Это важная новость. Ди и Дебс спрашивают, как освещать эту тему для прессы. Идиотки. Неужели не могут справиться без меня? Рики просит изменить график с учетом Дня святого Валентина. Он пытается пробить лбом стену. Или, точнее, препятствие в лице администрато-рагомофоба, который принимает такие решения. Шарм Рики его только озлит. А я могла бы, без сомнения, помочь этому человеку принять положительное решение, пригласив его пообедать. Я звоню Рики и говорю, что откладываю это до пятницы. Потом набираю номер Фи, чтобы сказать, что приеду не сегодня вечером, как обещала раньше, а завтра рано утром или, в крайнем случае, завтра вечером.

– Но тебе не нужно оставаться, Кэс. У меня есть замена.

– Да, но мне кажется, что Даррен скоро сдастся, а с ним у нас получится отличное шоу. – Это явная ложь, но мне не стыдно.

– Да, он потрясающий, – оживляется Фи.

– Да, если он в твоем вкусе.

– Тебе с ним хорошо?

– Не очень. У него неустойчивый характер. Иногда он милый, а иногда кидается, как бешеная собака. Мне приходится всюду таскаться с его скучными родственниками. Тут собачий холод, и я на краю света. – Моя любимая присказка: я вовсе не обязана говорить каждому любопытствующему правду, всю правду и ничего кроме правды.

– Это ради дела.

– Конечно. Слушай, Фи. Было бы лучше, если бы ты не говорила Бейлу, что у нас есть замена. Он не видел Даррена и не поймет, почему я так настойчиво его заманиваю. – Фи начинает хихикать, и я для ясности добавляю: – На шоу.

– Конечно. – В ее голосе слышна улыбка. Вот телка! – Осторожнее, не влюбись в него.

– Исключено. Я не способна влюбиться в человека, которого зовут Даррен. Ведь меня зовут не Кайли и не Шэрон.

Фи смеется:

– Я ничего не скажу Бейлу, но тебе совершенно необходимо вернуться самое позднее в четверг. Тогда мы еще сможем отменить съемку, но не позже. Я не могу проводить съемку сама. Нам нужна ты.

Конечно, нужна.

После ванны мне приходит в голову подышать свежим воздухом. Мне никогда не нравились полотенца цвета зеленого авокадо. Решаю догнать Даррена с детьми. А чем еще заняться? Играть в боулинг? Иду по пирсу и вижу, что они гуляют по пляжу, довольно пустынному, потому что это север и в январе здесь холодно. Все нормальные люди сейчас сидят у камина или у телевизора и радиатора, это не так романтично, но более разумно. Машу рукой, окликаю их, и, как ни удивительно, Люси и Шарлотта бросаются ко мне сломя голову, вот только их желание скорее добежать не поспевает за их маленькими детскими ножками. Я поддаюсь на рекламу «Кальвина Кляйна» и бегу им навстречу. И наклоняюсь, чтобы их обнять. Я делаю так только потому, что это нравится Даррену.

– Привет, – улыбается Даррен.

Он уже забыл вчерашнюю ссору? Не уверена, и поэтому обращаюсь к девочкам. Я знаю, они наблюдают, как я рассматриваю ириски и проявляю должный интерес к устрашающим пластмассовым игрушкам, которые им купили на приморском бульваре.

– Вы, я вижу, постепенно привыкаете к детям. И к сапогам тоже, – замечает он.

Я сердито смотрю на него. Это сапоги мистера Смита. Я сегодня оказалась в очень неудобном положении, мне было ужасно неловко. Миссис Смит настояла на том, что мои широкие брюки от «Малберри» «слишком хороши, чтобы пачкаться в них на пляже», и дала мне свои. Она долго смеялась над моими туфлями без задника от Джины Кутюр и стала искать мне пару высоких сапог. У меня седьмой номер. Это очень удивило всех ее знакомых в Уитби, которых она обзванивала, разыскивая для меня такие большие ботинки. Ни у кого из них не оказалось такого размера. Очевидно, в Северном Йоркшире, как в Китае, все еще бинтуют женские ноги.

Я казалась себе самой уродливой из сестер Золушки, когда пыталась втиснуть ногу в ботинки Шелли шестого размера. Они на меня не налезли. Я сказала, что дешевые фирмы делают обувь меньше. Миссис Смит посмеялась и дала мне сапоги мистера Смита. Они мне велики и при ходьбе сползают с ноги, но я хотя бы смогла в них влезть. Меня не выпускали из дома без теплых варежек, шарфа и пальто с капюшоном. Так одеваются школьницы. Я никогда так не одевалась, я отказывалась носить все это. Но никакие возражения не могли остановить миссис Смит. Она упорно твердила, что в январе ветрено, что я не знаю, что такое мороз. Подразумевалось, что я изнеженная южанка. Я упиралась, я говорила ей, что бывала на севере и раньше – в Манчестерском университете, например. А она издала звук, выражающий одновременно насмешку и жалость:

– Разве ж это север, милая?

Я похожа на пугало. И еще это сочетание цветов. Даррен окидывает взглядом мой наряд. Как это ему удается одеваться тепло и в то же время изысканно и строго?

– Я смотрю, мама основательно вас экипировала.

Я не удостаиваю его сарказм ответа. Не пойму, он хочет меня рассмешить или позлить?

К тому же я не понимаю, злит ли меня это.

Странно.

Не помню, когда я в последний раз ощущала такую неопределенность. Я хочу сказать Даррену, что чувствую себя лучше после долгого сна. Давно так хорошо себя не чувствовала. Хочу сказать ему, что проснулась с каким-то новым ощущением ясности, и хотя я не разделяю его точку зрения, я признаю ее право на существование. Я неохотно, но все же уважаю ее. Он умеет отстаивать свое мнение. Но я не могу ему это сказать, иначе как я объясню, что хочу остаться еще на одну ночь? Как объясню, что, несмотря на мои предубеждения, мне здесь нравится?

Здесь так спокойно.

И страшно.

Мне страшно быть откровенной хотя бы с самой собой. Я считала, что обязана победить Даррена. Но теперь вижу, что если так, то я проиграла.

Он мне и вправду нравится.

Он самый сексуальный, остроумный и интеллигентный из всех, кого я знала. Более того, он еще добрый, порядочный и честный, а это для меня совершенно ново. Он мне нравится, нравится так сильно, что придется развязать настоящую военную кампанию, чтобы его завоевать.

Но, боюсь, что мой противник гораздо сильнее, хитрее и безжалостнее, чем Даррен. Это будет война с самой собой. Я люблю его и ненавижу себя за это. Разве не этого я старательно избегала всю свою жизнь? Я знаю, что должна немедленно собрать сумку, сесть на поезд и уехать в Лондон, чтобы избежать его опасной близости.

Но я не могу этого сделать.

Знаю, что если сейчас уеду, то не смогу забыть о Даррене. Я буду думать о том, что он где-то рядом. И несмотря ни на что, буду мечтать встретить такого человека – открытого, честного, оптимистичного.

Я не смогу жить, как жила раньше.

Если останусь, то есть реальный шанс, что Даррен обнаружит свою истинную суть, и она наверняка не такая, какой мне кажется. Все, что я могу, это сохранять внешнюю холодность, этому я училась двадцать шесть лет, и надеяться, что чем дольше мы с Дарреном пробудем вместе, тем скорее он мне надоест. Не самая лучшая стратегия, но больше мне ничего не приходит в голову.

Мы идем вдоль берега. Я с опаской жду его молчания, но вместо этого Даррен принимается оживленно болтать. Он до отвращения много знает о местных достопримечательностях и истории города.

– Предполагают, что Льюис Кэрролл написал большую часть «Алисы в стране чудес», сидя на этом песке и глядя в море.

– Серьезно? – Я не оборачиваюсь и не смотрю, куда он показывает.

– Во времена римского владычества на этом месте стояла сигнальная башня.

– Прекрасно. – Я очень довольна своим тоном. В словах чувствуется энтузиазм, но манера их произносить дает понять, что у меня бывали и более интересные беседы.

– Пойдемте к Флауэргейт. Можно будет заглянуть в галерею Сатклифф.

Он тянет нас вдоль бесчисленных фотографий цвета сепии. Просмотрев четыре миллиона семьсот сорок пять штук, я начинаю восхищаться его упорством. Снимки интересные, но я очень стараюсь не показывать свое отношение.

Даррен противостоит моему притворному равнодушию, притворяясь, что не замечает его. Это очень изматывающая игра даже для такого профессионала, как я. Мы идем дальше, переходим реку. Даррен указывает на церковь в отдалении.

– Эта церковь построена в сто десятом году нашей эры. Не хотите осмотреть кладбище? Считается, что тут похоронен Дракула. – Я улыбаюсь, чтобы доставить ему удовольствие.

– А это, наверное, аббатство Святой Хильды? Даррен чуть не падает от изумления.

– Точно.

Я рада, что он не спрашивает, откуда я это знаю, и относит меня к тем удивительным людям, которые знают все обо всем. К таким как Даррен. Он так явно доволен мной, что я не могу удержаться и продолжаю говорить.

– Вам известно, что сначала в аббатстве жили и мужчины и женщины, а потом его разрушили датчане?

– В восемьсот шестьдесят седьмом году, – добавляет он, оживляясь и кивая головой.

Так холодно, я даже вижу лед в его волосах, но его улыбка испускает лучи. И мое тело отзывается. Я готова прямо сейчас прыгнуть в реку и уплыть далеко-далеко. Но вместо этого спокойно продолжаю:

– Хильда была, кажется, родственницей короля Освута?

– Да.

Даррен на грани оргазма. Знание – сила. К счастью, он не спрашивает, где я так детально изучила историю его городка. Он до смешного доволен. И мне не хочется его разочаровывать. На самом деле Фи послала мне на мобильник сообщение, в котором было сказано и это, и другие исторические сведения об Уитби. Мы всегда тщательно исследуем все, что касается наших героев.

– Не хотите осмотреть аббатство? – спрашивает он.

Аббатство стоит на вершине скалы. Можно попробовать совершить восхождение. Я киваю, и мы отправляемся. А он снова:

– Как вам понравился Уитби?

Я считаю, что это холодный и несовременный город. Нельзя сказать, что меня устраивает «Вулвортс», ведь с «Хэрродз» его не сравнишь. И оборачиваюсь к Даррену, чтобы сказать ему это. А он смотрит на море. Оно мерцает бирюзовым светом, сверкающие волны разбиваются о песок, и он кажется то розовым, то золотым. От вездесущего серого цвета не осталось и следа.

– Потрясающе, – шепчу я. Это искренне и достаточно неопределенно, чтобы служить подходящим ответом на его вопрос.

Даррен широко улыбается.

– Правда? Я знал, что вам понравится. Тут такое буйство цвета, запахов и звуков. Все чувства обостряются.

У него холодная и прозрачная кожа, она безукоризненно обтягивает его крепкие, манящие скулы. Мои чувства тоже обострились, но я не уверена, что это от запаха рыболовецких сетей и креозота. Мы идем по улицам, мощенным булыжником.

А дети меня просто поражают. Они не ноют, хотя им приходится подняться вместе с нами на лестницу в двести ступеней. На самом деле они очень увлечены, и им хочется посмотреть на старые надгробия. А Даррен не считает это странным, и мне остается только сделать вывод, что таков стойкий северный характер.

Времени, чтобы добраться до самого верха, требуется много, потому что я делаю большие обходные маневры, стараясь не приближаться к чайкам. Чайки в Уитби – настоящий летучие слоны. Я оглушена их неумолкающими пронзительными криками. Они отвратительны, и если они могут на меня капнуть, то я бы предпочла этого избежать.

Покупаю мороженое детям и себе. А Даррен решает вести себя «как большой» и ворчит, что сейчас слишком холодно. Шарлотта с жалостью смотрит на него. До нас доносится запах рыбы с жареной картошкой, я даже чувствую запах уксуса, протекшего на газету, а когда мы взбираемся выше, то и запах дыма из каминных труб. Он не такой, как везде.

Мы наконец добираемся до церкви, и пока девочки убегают поискать могилу Дракулы, а я яростно дымлю сигаретой, пусть это и приближает меня на один шаг к нынешнему обиталищу вампира.

– Есть новости со студии? – спрашивает Даррен.

– Да. Куча звонков. Как будто они не могут без меня справиться.

– Да?

– Да.

Я не сообщаю, что Фи нашла ему замену. Потому что он тут же спросит, почему я все еще здесь.

– Уверен, что они не могут без вас обойтись, Кэс. Такая интеллектуальная программа требует вашего чуткого руководства.

Меня будто ужалили. Вроде бы мы с ним неплохо проводим время, несмотря на наши споры и эту их доморощенную древность. Я же стараюсь, зачем он так?

– Почему вы ненавидите меня, Даррен? Он искренне удивлен. Наверное, я смутила его своей прямотой.

– Я вас не ненавижу. Вы мне нравитесь. Просто мне не нравится ваша программа.

Я ему нравлюсь.

Но, как видно, не очень.

Мне хочется сменить тему. Поговорить с ним о рыболовстве. Конечно, обе эти темы неожиданно оказались интересными. Но я не могу. Даррен бросил мне вызов, это вопрос моей профессиональной гордости. И я должна ответить.

– Но это моя программа. Я придумала ее.

– И вы этим гордитесь?

– Да. Очень. «ТВ-6» было в тяжелом положении, пока я не придумала эту передачу. А люди могли потерять работу.

– Неужели нельзя придумать ничего более достойного?

– Я считаю, что она достойная, – мямлю я кисло. – Это предостережение, только нужно суметь его услышать. Я имею в виду супружескую неверность и считаю, что помогаю цивилизованному миру прийти к согласию с самим собой.

Разве не об этом мы говорили прошлой ночью? Зачем же возвращаться к тому разговору? Я никогда с ним не соглашусь. Я знаю, почему хотела высказать ему свое мнение – чтобы он согласился участвовать в шоу. Но ему-то зачем нужно, чтобы я выслушала его точку зрения? Какое это имеет значение? Что ему от меня надо?

– Ваше шоу никому не помогает. Оно обманывает весь цивилизованный мир. – Он повышает голос, и это заставляет меня сохранять вызывающее спокойствие.

Обещаю сохранять самоконтроль.

– Оно собирает 8, 9 миллиона зрителей. А последнее шоу – 9, 1 миллиона. Мне сказала Ди по телефону.

– Возможно, оно нравится зрителям и направляет их энергию на то, чтобы игнорировать основные принципы нашей жизни. – Он топает ногами по тротуару, то ли потому что замерз, то ли потому что злится, размахивает руками как сумасшедший, и женщина, выгуливающая собаку, внимательно на нас смотрит.

– И что дальше?

– Ваша передача воздействует на аудиторию, но поверхностно. – Я непонимающе смотрю на него. – Телевидение не требует никакой ответственности. Каждый из ваших зрителей, предвкушавших измену, совершил маленькое предательство по отношению к нормам жизни. Но по-вашему никто, исключая несчастных обманутых, не должен отвечать за свои поступки. Я дотрагиваюсь до своих висков. Мне понятен его аргумент, но он ошибается.

– Нет, Даррен. Телевидение только созерцает и отражает общество. Нельзя считать его виновным в упадке. Вам это, наверное, неприятно, но я просто говорю, как есть на самом деле. Почему вас это так злит? – вздыхаю я.

– А почему вы не хотите признать, что это злит вас? – вопрошает он.

Я пожимаю плечами и пробую мороженое.

– Хотите?

– Ну, давайте. – Мы останавливаемся, и он пробует мое мороженое. Ему приходится держать меня за руку, потому что она дрожит. Наверное, от холода. Он прав – не стоит есть мороженое в январе. У него розовый и узкий язык.

– Я не купилась на вашу идею о коллективной ответственности, об общественном благе и тому подобное. Пошло оно все! Чем больше людей я знаю, тем больше разочаровываюсь в них.

– А за кого отвечаете вы?

– За себя. Еще я присматриваю за мамой, Иззи и Джошем, когда есть время.

Мы оба умолкаем. Я смотрю на него. Смотрю прямо ему в глаза, что я редко делаю, во всяком случае, не тогда, когда он тоже на меня смотрит. У меня бурчит в животе. Это от стресса.

– Я не стану участвовать в вашем шоу. – Он произносит это так, будто искренне этим огорчен. – Я не считаю, что это может вам помочь. – Я снова пожимаю плечами. Сказать честно, я даже не уверена, что хочу, чтобы Даррен появился в шоу. Даже уверена, что не хочу.

– Не стоит обо мне беспокоиться. Я привыкла сама заботиться о себе. – И я быстро иду вперед, даже не посмотрев, задел ли его мой отпор настолько глубоко, как я хотела. Ему не нужно знать, что он мне больше не нужен.

Все гораздо хуже. Просто я его хочу.

Звоню Бейлу и с облегчением слышу, что он на совещании и что я могу оставить ему сообщение. В сообщении я вру. Я говорю ему, что Даррен очень близок к тому, чтобы согласиться на участие в шоу. Что мне было совершенно необходимо заставить его согласиться, и что он не может мне позвонить, потому что у моего телефона села батарейка.

Я знаю, что это неправда – во всех отношениях. Но стараюсь не думать о плохом.

Когда Даррен с девочками возвращаются домой (на десять минут позже меня), я – сама безмятежность и покой. Я часто проделываю с мужчинами этот трюк. То я мрачная, то веселая. Это заставляет их быть обходительными.

Уже поздно, мы пропустили чай, но хуже всего, что девочки не пили чай по нашей вине. Миссис Смит предлагает сделать сэндвичи, но я не могу больше есть. Меня просто тошнит.

Сара ведет девочек купаться. Мистер и миссис Смит, Шелли и Ричард решают идти в паб. И меня пригласили, а мне ужасно хочется выпить. И, как только я промолвила, что пойду, Даррен хватает свое пальто и говорит, что идет тоже. Мало он меня сегодня изводил.

В пабе все бурлит. Полным-полно грубых и суровых рыбаков. Как ни удивительно, все они выглядят довольно сексуально, даже обутые в эти свои странные калоши. На них черные шапочки и непромокаемые костюмы, и в отличие от модных новинок, они подлинные. Я соблазняю Смитов, предложив купить им что-нибудь выпить, и дохожу до того, что вместе с ними пью густой, крепкий портер, очевидно, их любимый напиток. Паб грязный, безвкусный, обшарпанный и явно ими любим. Удивительно, до чего быстро я забываю о липком драном линолеуме, который загнулся и открывает еще более липкий деревянный пол. Я не замечаю оборванных диванных подушек, измочаленных обоев и обтрепанных ковриков и таю в алкогольном забытье.

Ко второй пинте я вообще ничего этого не вижу. Вместо этого меня окружают смех, тепло и доброжелательность. Она обвивает меня, как сигаретный дым, пристает к волосам, льнет к одежде и проникает внутрь.

К третьей пинте мистер Смит-старший кажется мне мудрейшим мужчиной на земле. Его рассказы об Уитби очаровательны, а его молчание проникновенно. Я больше не опасаюсь, что местные жители до сих пор балуются петушиными боями, и даже говорю об этом мистеру Смиту. Я стараюсь избавиться от предубеждения, признав, что оно абсолютно безосновательно.

– Предубеждение – оно предубеждение и есть, – замечает он.

Шелли и мистер Смит очень общительны. Мы играем несколько шумных партий в домино, я одерживаю победу, и этой победы мне хватает, чтобы целый вечер тешить свое тщеславие. Ричард общителен и многим интересуется. От Даррена он знает, что у меня «обширные познания в истории». Я в восторге оттого, что он догадался об источнике моих познаний: «Об аббатстве вам сказал кто-то с вашей студии?» Вначале я киваю с опаской, – а вдруг он выдаст меня Даррену? Но он таинственно подмигивает, щелкает себя по носу и добавляет: «Даю слово, что никому не скажу». И я в приливе благодарности готова его расцеловать. А Даррен?

Даррен бесподобен.

Даррен лучше всех. Он даже сексуальнее, чем рыбаки. Анекдоты у него мудрее, забавнее и глубже, чем у его отца. Он веселее, чем все его родственники в самый разгар веселья. Он азартен. Он осторожнее, чем Ричард – думаю, никто не заметил, что он положил руку мне на колено. Он ядро этой радостной атмосферы, которая меня поглотила. Он тянется ко мне сильнее и упорнее, чем кто бы то ни было.