Собрание сочинений (Том 5)

А если речь его жителей порой отклонялась от грамматических канонов, то, повторяю, для южных городов это было почти законом, ведь сколько в них смешивалось "племен, наречий, состояний". И это издревле, ибо с незапамятных времен устье Дона было вместилищем разных народов. По нашей степи, поросшей бессмертником и чебрецом, проходили хазары, печенеги, должно быть, еще авары; судя по историческим указаниям, на месте Ростова находилась хазарская Белая Важа, взятая Святославом. Мудрено ли, что каждое племя оставляло здесь свои словечки и обороты.
      И в то же время в семьях, вкусивших от просвещения, говорили, помню, нарочито чисто и правильно, именно как бы в пику стихийно сложившемуся искаженному говору. Мне приказывали читать вслух и Священное писание, и светские книги и тщательно поправляли мое произношение, указывали правильные ударения, объясняли непонятные слова.
      Я уже говорила, что бабушка Александра Ильинична наизусть знала Некрасова, она и в жизни любила употреблять его слова и обороты. Очень хорошо они с бабушкой Надеждой Николаевной называли друг друга: "сватья Наденька" и "сватья Сашенька", а меня она называла не внучкой, а внукой по-старинному.
      Помню, когда у нас в семье поздравляли кого-нибудь с новой одеждой новым платьем или пальто, то непременно добавляли пожелание: "Из этого да в лучшее" - пожелание, вероятно, тоже очень старинное.
      Своеобычной и чужеродной струей входит в эти мои воспоминания речь нашей няни Марии Алексеевны. Выросшая в иной среде, приехавшая на наш юг из Тульской губернии, она принесла в семью иные словечки, иную грамматику, какие-то нигде мною больше не слыханные стишки и прибаутки. Она была и грубовата на язык, то и дело, справедливо или несправедливо, отпустит, бывало, и бранное словцо. Но ни ко мне, ни к брату Леничке эти слова как-то не прививались, неведомо по какой причине, скорей всего по стыдливости: мы ненавидели грубые слова, самым бранным - собственно, единственно бранным - было в наших устах слово "дурак". Помню, как я была однажды не на шутку шокирована, даже оскорблена, прочитав в одном атласе подпись "орел-стервятник", мне показалось невозможным, что книга так гадко ругается.
      Сказок няня нам не рассказывала, напротив, мы ей читали по ее желанию сказки, как и другие наши книжки, а рассказывала она нам о лесах, которых мы никогда не видели, о том, как хорошо собирать в этих лесах ягоды, грибы и ландыши. Однажды она съездила в свои края и привезла нам гостинец варенье из лесной земляники в крохотных глиняных горшочках, мне показалось - никогда я не ела такого вкусного варенья. А больше всего няня говорила нам о святых мучениках и угодниках, о царствии небесном. И в то же время она нас угощала такими, например, пошлыми, ни к селу ни к городу не идущими и неизвестно где ею подхваченными стихотворными цитатами:
      Говорила ему я:
      Не ешь ягод, Илия.
      Но не слушался
      И обкушался,
      Вот и помер, как свинья.
      Или:
      Господин
      Сковородин,
      По батюшке Шлепкин.
      Так я до конца жизни и не поняла, для чего эта набожная старушка, искренне нас любившая, читала нам эти бездарные и бессмысленные стишата. Но, странная игра памяти, стоит мне вспомнить няню, я тотчас вспоминаю и господина Сковородина, и злосчастного Илию, умершего, как свинья, от обжорства. Надо ли говорить, что никогда больше я с этими личностями не соприкасалась. Впоследствии, более чем через полвека, старенькая маникюрша рассказала мне, что про этого Илию ей читали в детстве, - стало быть, была такая книжка?
      - Верка, - говорила няня, - засвети лампадку господу, завтра праздник.
      И я зажигала лампадку.
      - Как стоишь, - говорила она в церкви, - руки раскорячила, повесь долу, как святые отцы велят.
      И я вешала руки долу.
      20
      ВОЛОДЯ ФИЛОВ
      Мы жили тогда в доме No 5-б по 1-й линии. Когда собирались гости, бабушка Надежда Николаевна садилась к роялю и играла. Она знала множество вальсов, полек, кадрилей и была прекрасным аккомпаниатором, под ее музыку нередко танцевали в нашем маленьком "зале".
      Пела мама, обладавшая прелестным меццо-сопрано, пел арии из вагнеровских опер студент Степа Айвазов, пели очень музыкальные брат и сестра Даничевы - Степа и Маруся.
      Иногда, правда редко, пел дядя Саша, муж тети Лили, у него был комический эстрадный репертуар, и аккомпанировала ему всегда тетя Лиля. Некоторые вещи, которые пела мама, мне потом уже никогда больше не попадались, я их помню только в ее исполнении. Я помню ее голос, то грудной, то вспыхивающий светлым каким-то всплеском, и больно мне, больно, что ее нет, что жизнь прожита, что уже ничего не вернуть, даже на секунду.
      Я не помню, чей это был романс, который она пела:
      В темном зале сейчас только плакал рояль,
      Кто-то пел про весну, про любовь и печаль.
      И ни у кого, кроме нее, не слышала "Индусской песни" - "Брама, бог правоверных, царь городов священных...", но эти мелодии, напетые ее голосом, буду помнить до последнего конца.
      В это время у нас стал бывать Володя Филов.
      Неподалеку от нас жила дальняя наша родственница Надежда Николаевна Филова. После смерти мужа (не знаю, кем он был) она купила небольшой дом на углу 3-й линии и Георгиевской улицы и открыла магазин аптекарских товаров. В этом магазине она торговала патентованными лекарствами и парфюмерией, и много там было таких же коробочек, баночек и флакончиков, какие приносила от своего Лемме мама.
      У Филовой было четыре сына: Николай, недурно рисовавший, Александр, рвавшийся на сцену, Виктор и Владимир. Эти последние два сыграли в моей судьбе большую роль, особенно Владимир.
      Когда он стал к нам ходить, ему было девятнадцать лет, мне одиннадцать. Это была громадная разница, и к общению со мной он снисходил только потому, что я писала стихи. Он сам их писал, и все его окружение писало, а в этом окружении была Сусанна Мар, и была Нина Грацианская, и был Георгий Шторм; все они позже стали писателями.
      Володины стихи были плохи, немногим лучше моих, но не в этом дело.
      От него я услышала, что необязательно аккуратно посещать гимназию и слушаться старших. Я услышала, что непослушание лучше, чем послушание, достойнее. Тихой мещанской девочке, старательно делавшей реверанс перед взрослыми, такие бунтарские мысли не приходили в голову, хотя она уже читала Писарева и была знакома с Евгением Базаровым и Марком Волоховым.
      Очевидно, нужно было, чтобы все эти бунтарские слова произнес живой голос. И Володя Филов их произнес. Со своими друзьями он издавал рукописный журнал "Юная мысль". Он поместил в этом журнале какой-то мой стишок. Я была счастлива, только обиделась на то, что под стишком было подписано: "Верочка Панова, ученица 1-го класса", - в упоминании о 1-м классе мне почудилась дискриминация.
      Володя был очень похож на свою мать, такой же, как она, белолицый и полный, с пухлыми руками и маленьким ртом. Он ходил в черной тужурке с обтрепанными рукавами. Поступил в Ростовский университет, мечтал о литературе, знал наизусть множество стихов. От него я впервые услышала слова: "ничевок", "имажинист" и имя Велемир Хлебников. Володя восхищался Хлебниковым, а позднее - Сергеем Есениным. Мы перебирали имена поэтов и строчки стихов, сидя в маминой комнате перед жарко натопленной печкой. Мы пекли каштаны в горячих угольях, каштаны, лопаясь, громко стреляли, вкусны они были (или казались) необыкновенно.
      Володю Филова я описала в "Сентиментальном романе" под именем Мишки Гордиенко, он же - журналист Вадим Железный.
      21
      МНЕ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ
      Это, стало быть, 1919 год. Я вытянулась и поздоровела, полюбила бегать на "гигантских шагах" и плавать на байдарке, у меня выросли порядочные косички, на конце каждой - длинный, трубочкой, локон, и я переживаю свой первый роман.
      Не первую любовь - влюблялась я и раньше. Лет в семь влюбилась в красивого мальчика Васю Петрова, несколько месяцев подряд была влюблена в некрасивого мальчика Андрюшу Кочеткова. Но первый роман переживаю жарким летом 1919 года.
      Это несомненно (для меня) настоящий роман, так как он, этот Коля Ф., не только качает меня на качелях и катает на своем велосипеде, усадив на велосипедную раму перед собой, и не только пишет мне записочки симпатическими чернилами (вероятно, попросту молоком), которые (записочки) надо подержать над лампой, и тогда проступают слова, - помимо всего этого Коля Ф. еще сделал себе на руке татуировку: большая репа проткнута стрелой, а под репой мои инициалы, и сестры дразнят его мною.
      Старшая его сестра замужем за папиным сослуживцем, теперь директором завода "Красный Аксай". А Коля Ф. приехал к ним погостить, и мы подружились на базе качелей, "гигантских шагов", крокета и байдарок.
      Еще весной этого года дядя Сережа велел мне сесть в байдарку, подал мне весло и сказал: "Греби". И, о диво, я стала грести. Байдарку он мне подарил, она стала моя собственная, и я очень этим гордилась. А Коля брал яхт-клубскую байдарку, и мы плыли вниз по Дону рядом, иногда держась за руки.
      Не было в этом романе ничего, чего можно бы устыдиться, была река, и небо, и некоторое красование друг перед дружкой, кто лучше гребет, кто одним ударом молотка проведет крокетный шар через две первые дужки и через "мышеловку", был горячий чистый песок, по которому так хорошо идти босыми ногами, да какие-то кустарники с узенькими темными листиками и некрасивыми лиловато-серенькими цветочками, похожими на цветки картофеля, да особенный, очень свежий запах речной воды, когда ты сидишь в байдарке так близко от веселых бегущих струй.
      В то лето, едва позавтракав, мы с Леней шли в нахичеванский яхт-клуб (впервые мама нам разрешала уходить одним так далеко от дома). Шли сперва по улицам, мощенным булыжником, потом по деревянному мосту. Издалека виднелась белая ротонда яхт-клуба с большим балконом, подпертым деревянными столбиками, часто на этой террасе уже ждал Коля Ф. и махал нам своей гимназической фуражкой. Под балконом стояли байдарки и весла, на балконе - плетеная мебель, а в первой комнате прежде висел точно такой же, как у нас дома, портрет моего отца - основателя клуба. В 1919 году портрета уже не было, почему-то после революции его сняли, - может быть, сочли отца буржуем, не знаю. Маму это огорчало, нам же, детям, было все равно, у нас в яхт-клубе было много радостей - "гигантские шаги", песок, крокет, байдарки, дружба с Колей Ф., встречи с милым дядей Сережей, который тоже приезжал сюда каждый день.
      Он все собирался научить меня плавать, но так и не научил, тут я оказалась совершенно бездарной, всю жизнь плавала как топор. Брат же Леня как-то научился у Коли и других мальчишек и находил в плавании много радости.
      Иногда дядя Сережа поручал нам половить вокруг яхт-клуба бабочек для его коллекции. Мы приносили из дому сачок и раза три-четыре даже что-то поймали этим сачком, но всегда оказывалось, что это "что-то" у дяди Сережи уже есть. У него была очень хорошая коллекция, он обменивался бабочками с коллекционерами разных стран, помню в одном из его застекленных ящиков одну особенно поразившую меня тропическую бабочку - крылья у нее были длинные, заостренные книзу, белые, с перламутрово-зеленоватым отливом, и она была похожа на ангелов, как их рисовали в "Задушевном слове".
      Я всегда была переимчива, как обезьяна, и мне загорелось и самой собирать коллекцию бабочек. Дядя Сережа подарил мне сачок (зеленый марлевый мешочек на неоструганной деревянной палке) и станочек, на котором пойманных бабочек расправляют и сушат, он давал мне читать книги по энтомологии и показывал всякую всячину под микроскопом, но у меня с коллекцией ничего не вышло, показалось скучно, увлечение угасло очень скоро. Несколько позже я так же зажглась собиранием почтовых марок и так же быстро охладела к этому занятию, вообще я, видимо, не коллекционер по самому складу характера, чего-то во мне для этого недостает, прежде всего - терпения. Но так или иначе недолгие мои занятия энтомологией доставили мне большое удовольствие, и я прекрасно понимаю увлечение бабочками у С. Т. Аксакова и В. Набокова, понимаю, что это может овладеть человеком и сделаться хобби всей жизни.
      Вот такое было это лето 1919 года - юное, светлое, бодрящее.
      Каждый день мы виделись с Колей Ф. в яхт-клубе, и, несмотря на это, он постоянно писал мне записочки, свидетельствовавшие как о его чувствах, так и о малой изобретательности, ибо на всех записочках повторялась все та же проткнутая стрелой репа, а каплющая из раны кровь была изображена красными чернилами. Но мне было четырнадцать лет, и все это, в том числе красные чернила, нравилось мне чрезвычайно и казалось прекрасной экстраординарностью.
      И вот прошло сорок пять лет... Прошло сорок пять лет, мне, стало быть, было пятьдесят девять, я жила в Коктебеле. Дверь моей комнаты выходила на лестничную площадку, на площадке было окно. Как-то утром я вышла на эту площадку, смотрю - на подоконнике лежит письмо. На конверте надписано: "Вере Федоровне Пановой", почерк незнакомый. Я унесла письмо к себе в комнату, прочла и поняла, что это пишет тот самый Коля Ф., только уж, конечно, никаких стрел и прочего, просто приехал в эти края, узнал, что я тут, и просит к шести часам вечера выйти за калитку сада, чтобы повидаться.
      Мне стало не по себе - ведь сорок пять лет!.. Моя приятельница Туся Разумовская тоже сказала:
      - Вера, нельзя встречаться, вы просто друг друга не узнаете.
      Но я все же вышла к шести часам того дня за калитку, к морю, и когда пошел мне навстречу долговязый человек с сильной сединой в волосах - я, представьте, узнала в нем того гимназиста. Да, этот человек был стар, но если отбросить седину и морщины, то черты остались, в сущности, те же, через сорок пять лет они были те же, и я сказала храбро:
      - Здравствуйте, Николай Викторович.
      Он стал художником-иллюстратором, работал в книжных издательствах, жил в Москве. Через полгода, в мое шестидесятилетие, прислал мне по почте громадную коробку шоколадных конфет, я поблагодарила телеграммой. Больше мы не встречались и не писали друг другу.
      Роман же 1919 года окончился тем, что родители вызвали Колю Ф. обратно в Грозный - продолжать учение.
      Вот и вся история моего первого романа. Если нет в нем ничего ослепительно прекрасного, то нет ничего и темного - ни крупинки, - и потому я вспомнила о нем легко и без печали.
      22
      ТРУДНАЯ ЗИМА
      После этого радостного лета была долгая трудная зима. Она началась для нас болезнями и невзгодами. Сундук как источник доходов был исчерпан, пришел настоящий голод, когда пшенная каша или вареная картошка кажутся пиршеством, а такие вещи, как масло и сахар, вообще - небывальщина. Вместо сахара на стол подавали крошечные таблетки сахарина. Бросишь таблетку в чай - со дна чашки поднимется белесый, как бы мыльный столбик и вспухнет на поверхности чая белой шляпкой, а чай станет горьким и противным.
      Мама заболела сыпным тифом, а я так называемой "испанкой" - тогдашнее название гриппа. "Испанка" страшна была своими осложнениями. В моем случае осложнение было очень странное - у меня началась цинга: изъязвились десны, стали выпадать зубы. Думаю, тут сказалось то, что нам с детства давали мало свежих фруктов и овощей.
      Наша детская находилась рядом с маминой комнатой. Няня и бабушка печально переходили от одной больной к другой.
      Подошло рождество. Грустно оно подходило - никаких приготовлений к елке, ни нового платья, ни разговоров о подарках. В самый канун сочельника стали раздаваться взрывы снарядов - к Ростову приближалась армия Буденного.
      Уже был разрушен тот дом на Таганрогском, позднее на Буденновском проспекте, что описан в "Сентиментальном романе" как дом Хацкера, на самом деле то был дом Рацкера и Хосудовского, в нем помещался белогвардейский штаб.
      Среди замыслов, которые мне не удалось пока осуществить, осталась пьеса "Рождество 1920 года", где я хотела написать приход буденновской армии в Ростов.
      К звукам канонады мы уже тогда были привычны, она нас не пугала. Няня уверяла, что больных красные не тронут и что она, няня, все устроит хорошо. Взрослые, кажется, побаивались неизвестности, а мы с Леничкой беззаветно верили няне и не боялись ничего.
      Я не помню, какое это было число, когда няня вошла и сказала:
      - У нас конные во дворе.
      Потом несколько красноармейцев поселилось у нас. Они заняли кухню и нянину комнатку за кухней - там было теплей всего. В наши комнаты они не заходили, боясь заразиться. Они принесли няне мешок муки, мешок пшена и тушу говядины и сказали ей так:
      - Вот, бабка. Ешь сама и корми своих, но чтоб и мы были сыты.
      Няня стала печь нам замечательные белые хлебы (для мамы из этого хлеба делались сухарики), варить мясные супы и пшенную кашу. Конечно, и буденовцы были сыты.
      Еще через сколько-то дней няня положила на мою кровать какие-то свертки и сказала:
      - Это тебе ребяты подарки прислали.
      В свертках оказалось несколько стоп превосходной писчей бумаги, множество отличнейших карандашей и несколько коробок столь же превосходных резинок - серовато-зеленых, на каждой резинке изображен слон. Няня сказала им, что вот девочка все что-то пишет, и они велели это все отдать ей, то есть мне, "сами-то мы, говорят, не больно много пишем".
      Бумага была чуть шероховатая, поглядеть на свет - с какими-то вензелями. Мне ее хватило надолго, так же как и карандашей и резинок. Не помню, сколько времени простояли у нас буденовцы. Они ушли, а спустя какое-то время белые на несколько дней ворвались в Ростов и наделали много кровавых бед.
      Потом снова вернулась Красная Армия.
      Постепенно мы с мамой выздоровели, и жизнь пошла по-прежнему. Только стала она голодной, и голод все возрастал. Няня жаловалась, что все вздорожало, ни к чему не приступишься. Что хлеба не хватает. Что нищие просят уже не на кусочек хлеба, а на кусочек макухи, то есть подсолнечного жмыха.
      Начав выходить, я сама увидела этих нищих. То были трое ребятишек, два мальчика и девочка. Стоя в ряд, они протягивали к прохожим грязные ручонки и жалостно тянули:
      - Подайте копеечку на кусочек макухи.
      Сколько прошло лет, целая жизнь прошла, целая вечность, а я так и вижу эти руки и слышу эти голоса.
      Макухи есть нам не пришлось. Но вместо обеда или ужина ломтик ржаного хлеба, смазанный горчицей, - это случалось часто.
      Думаю, что уже тогда мое здоровье начало расшатываться. Стало покалывать в сердце, врач нашел невроз.
      Леничка тоже заболел испанкой, по ночам тяжело бредил, но у него в тот раз болезнь не разыгралась.
      Наконец прошла эта трудная зима. Но еще более трудная началась весна.
      Нас уплотнили. В няниной комнатке за кухней поселилась Н. Н. Филова, Володина мать, а в комнаты, выходившие на улицу, была вселена семья инженера, бежавшая на юг от питерского голода. Мама сначала говорила:
      - Ну, ничего, ведь они люди интеллигентные, он же инженер.
      Но очень скоро она поняла, что звание инженера еще не делает человека интеллигентным. Мы познали все ужасы и безобразия совместного житья. Интеллигентные люди даже завладели нашей мебелью. Конечно, большую роль в этом сыграла мамина кротость и беззащитность.
      И тут еще нас покинула няня. Прожив с нами пятнадцать лет, она перешла жить к своей дочери, чтобы нянчить ее детей, которых было к тому времени уже что-то очень много. Причина уважительная, и у нас не было ни моральных, ни материальных возможностей удержать няню.
      Мы все трудно привыкали обходиться без ее постоянной заботы. Но трудней всех пришлось мне.
      Увы, я ничего не умела. А на меня легло все хозяйство.
      Первое время было еще ничего: мы брали обед в районной столовой. Там давали всегда одно и то же: серенький супчик с крупой и серую кашу, так называемую "шрапнель", с кусочками красноватой солонины. Это были даже не кусочки, а хлопья, волокна, но тогда казалось, что оно и вкусно и сытно.
      Корм этот отпускался по какой-то норме, в количествах незначительных. Но так как столовой заведовала наша родственница Н. Н. Филова, жившая с нами, то мне выдавалась очень приличная порция и супа, и каши.
      Дома я все это разогревала и заправляла поджаренным луком, и мы, в общем, бывали сыты.
      Н. Н. Филову устроил на эту должность ее сын Виктор Григорьевич Филов, о котором речь впереди. Он вообще устроил всех своих родственников, включая меня, доводившуюся ему какой-то десятой водой на киселе. Брат Володя - о нем я уже говорила - работал у него в газете фельетонистом, старший брат Николай - художником. Брат Александр с его помощью осуществил свою мечту - стал актером, поступил в театр. Некоторые люди называли это кумовством и осуждали Виктора Григорьевича, но я понимала, что иначе быть не могло. Вы подумайте: в свое время Н. Н. Филова осталась без мужа с четырьмя сыновьями мал мала меньше. Мальчишки росли в нужде, все вместе. Пальтишко со старшего переходило на второго, со второго на третьего, последним донашивал его самый младший - Володя. То же происходило со штанами, с бельем, с учебниками. И когда наконец они выросли и один из них оказался в состоянии дать остальным место в жизни и заработок, - мог ли он этого не сделать? Мог ли не помочь матери, которая стала к тому времени седой и больной? По-моему, не мог. По-моему, иначе было бы не по-людски.
      Но нет на свете ничего неизменного. Не вечно было и наше шрапнельное благоденствие. То ли Н. Н. Филова ушла с работы в столовой, то ли столовую закрыли, уж не помню. Но явилась необходимость самой покупать продовольствие и стряпать.
      А на какие шиши покупать? Все было безумно дорого, а денег не было.
      Помаленьку я научилась и стряпать, учила меня Н. Н. Филова, великая мастерица этого дела. Но я, увы, мастерицей не стала.
      Не научилась и стирать хорошо. При няне ходила к нам стирать ее приятельница Кузьминична, торговавшая семечками у нас на углу. Ни маме, ни мне стирать не приходилось. Не стало няни - почему-то перестала приходить и Кузьминична.
      Пришлось самой взяться за стирку.
      В квартире у нас был водопровод, было где согреть воду, не было одного: не было у меня силенок. Особенно донимали меня два вязаных покрывала. Они были связаны из толстых бумажных ниток и состояли из квадратов, сплошь усаженных шишечками величиной с лесной орех. Бывало, намочишь эту штуку в корыте - и не повернуть ее, не то что выстирать. А уж хуже всего отжимать: стараешься-стараешься - ничего не выходит, только проклятые шишки врезаются в ладони. Но - стирала. Плакала, а стирала.
      Не надо думать, что кто-нибудь меня к этому принуждал. Не заикались даже. Просто сама уже понимала, что время сделать стирку, что как это мне ни трудно, а все же легче, чем маме или бабушке.
      Единственное, в чем я их винила, это в том, что не научили меня этому раньше, не приучили с малых лет. Я потом встречала женщин, у которых не было этого изъяна в воспитании, и всегда им завидовала. Женщин, для которых ничего не стоило вымыть полы во всей квартире, натаскать воды из колодца, перестирать белье, вскопать огород. В частности, попались мне женщины, воспитывавшиеся в институтах так называемых благородных девиц, и что же: эти благородные, эти бывшие дворянки умели и стирать, и готовить, и шить, и штопать. И я думаю, что это единственно правильное воспитание для детей всех слоев общества и всех времен.
      Вот так-то днем я теперь работала по хозяйству, а по вечерам играла в азартные игры.
      Как это возникло? У нас в доме и прежде иногда играли в карты: то преферанс составлялся, то винт. Играли и мама, и бабушка Надежда Николаевна, и дядя Володя. С нами, детьми, тоже играли в разные невинные игры - в "свои козыри", "акульку" (она же "ведьма"), "подкидного дурака", "комбинацию". Азартные же игры возникли после того, как нас "уплотнили".
      Сначала стали играть на деньги в лото. Вошли во вкус - явилось "очко". А когда поселилась в нашей квартире Н. Н. Филова, то стали играть в "девятку" и в "макао", а как-то раз кто-то даже принес настоящую рулетку.
      Н. Н. Филова жила, как я уже говорила, в маленькой комнатке за кухней. Днем это была обыкновенная старушечья келейка с горкой подушек на кровати, с лампадкой перед образом, по вечерам же она превращалась в форменный игорный дом: всю середину ее занимал раскрытый ломберный стол, на зеленом сукне лентой растягивалась так называемая "талия", выливаясь из специальной деревянной колодки, кучками лежали деньги, кругом сидели игроки. Чуть начинало смеркаться, через двор и террасу начинали входить в дом какие-то люди - они назывались "партнеры". Мама спрашивала:
      - Тетя Надя, есть сегодня партнеры?
      - Да собираются помаленьку, - отвечала Н. Н. Филова.
      Начинался вечер обычно с преферанса, и я обучилась этой игре, наблюдая ее. А потом кто-нибудь говорил: "Метнем", - и начинался азарт. Особенно любили его сама Н. Н. Филова и моя бедная мама, теперь-то я понимаю, что этим женщинам, состарившимся во вдовстве, азартные игры служили некой разрядкой, эрзацем, называйте как хотите. Игра шла всю ночь и частенько продолжалась на другой день, и мама иногда шла на службу, так и не сомкнув глаз ни на минуту, и потом говорила, как она научилась спать на работе: иногда даже стоя, выйдя в коридор, и будто ей довольно поспать минуту-другую, чтобы сонливость прошла и она бы почувствовала себя совершенно бодрой и работоспособной. Возможно. Но что она таким образом вдребезги расшатывала свое здоровье - это несомненно. А впрочем, чем еще мы, в сущности, занимаемся в жизни, как не расшатыванием своего здоровья?
      Где-то в это время в доме появляется новый член семьи - Анна Васильевна, жена дяди Володи.
      Я забыла написать, что в 1915 году бабушка Надежда Николаевна ездила в Петроград повидаться с сыном. Ей очень понравилось в столице, она рассказывала о постановке оперы "Черевички" в Народном доме, о том, что дядя Володя бывает у очень знатных и богатых людей и что у него есть шанс очень хорошо жениться. Она давала понять, что этот "шанс" - прекрасно устроенная молодая вдова, которая в дяде Володе души не чает, что у нее много драгоценностей, и бабушка с мамой часто стали шептаться - очевидно, на эту тему. Вообще дядя Володя и его всевозможные "шансы" всегда были предметом упований бедной бабушки Надежды Николаевны, упований, увы, так никогда и не реализовавшихся. Но на прекрасно устроенной вдове он все-таки женился, как хотели они все трое.
      Поженившись, дядя Володя и его жена переехали из Петрограда в Витебск, убегая от голода, а затем решили податься в Ростов. Не знаю, что поманило туда ее, дядя же Володя возымел очередную фантазию, что в Ростове он будет преподавать итальянский язык. Не знаю, знал ли он сам этот язык, знаю лишь, что такова была фантазия. На моей памяти он несколько раз в Ростове поступал на службу, но нигде не оставался сколько-нибудь длительное время, нигде не прививался, будь то государственное учреждение или частная артель нэповских времен. Не уверена, что он был бездельником, как когда-то уверяла няня, не уверена также, что он был неудачником, думаю, что ему вредило крайнее легкомыслие, доходившее до какой-то пустоголовости, безалаберности, безответственности и, должно быть, его пристрастие дразнить людей и давать им обидные клички, ведь даже при этих своих мимолетных вылазках в трудовую жизнь он ухитрялся всем, с кем соприкасался, дать обидные характеристики и прозвища и даже нам, детям, их сообщить, а зачем? Какое удовлетворение это ему давало? Или в этом проявлялся комплекс неполноценности? Интересно, что эти характеристики и клички никогда не были остроумны, а только нарочито грубы и даже противны.
      А вот Анна Васильевна, его жена, понравилась нам всем сразу. Она была несравненно умнее, тактичнее, обходительнее, чем дядя Володя, - это видно было сразу. Она даже иногда острила очень славно. И мы нисколько не протестовали внутренне, когда она, приехав, поселилась у нас вместе с дядей Володей. Правда, пожили они недолго - сняли где-то комнату и стали жить отдельно.
      Я только сердилась и огорчалась, что дядя Володя нехорошо поступает с тетей Аней и что бабушка и мама ему это позволяют.
      Сразу же, едва она приехала в Ростов, он заложил куда-то (уж не помню, в ломбард или частному лицу) все ее драгоценности, и они погибли в закладе, так как он их не выкупил в срок. Он оправдывался тем, что откуда же ему было взять денег на выкуп, но так как с самого начала было ясно, что этих денег взять будет неоткуда, то я считала, что он не имел права закладывать тети Анины вещи. И бесстыдно дурацкая его отговорка, что ведь уж сколько раз так закладывали, а потом как-то находили деньги на выкуп, не убеждала меня, я только дивилась и на него, и на благоговейно слушавшую его бабушку. Впрочем, и Анна Васильевна к нему относилась с каким-то благоговейным обожанием, что-то, стало быть, было же в нем, чего мои глаза не видели и что заставляло почтенных женщин любить его и верить ему. Я до сих пор могу вполне понять причины такого моего отталкивания от дяди Володи, я не принимала его всего целиком, а ведь я была в общем-то существо добродушное и привязчивое, при всей своей вспыльчивости. Но с дядей Володей я даже не взрывалась, а именно отталкивалась - целиком и полностью и на сто процентов, как тогда принято было говорить.
      Анна Васильевна была дочерью полкового священника. Когда отец ее умер, ее мать, попадья, бывшая очень красивой, вышла замуж за какого-то офицера. Офицер этот оказался из богатой семьи, получил какое-то огромное наследство, и Анна Васильевна и ее братья прожили юность в чрезвычайной роскоши.
      Первый муж Анны Васильевны, тоже офицер, был убит в империалистическую войну, и она получала за него крупную пенсию. Но тут в ее жизнь вошел мой дядя Владимир Леонидович, и все пошло прахом: на пенсию после вторичного замужества она потеряла право, драгоценности, подаренные матерью и богатым отчимом, пропали в закладе, и очутилась бедняжка Анна Васильевна в чужом городе, в чужой семье безработной женой безработного, не приспособленного к жизни мужа.
      Она приспособлялась как могла. Она стала ежевечерне играть в карты в комнате Н. Н. Филовой, старалась помочь нам в нашем хозяйстве, старалась создать получше условия для своего мужа, Володички, как она его звала, получше его накормить, а для этого таскала на барахолку последние свои вещи. У нее не было никакой специальности, и лишь в 1923 году ей удалось эту специальность получить.