По следам дикого зубра

— Ты его в глаза не увидишь, — убеждал Алексей Власович. — Скорее, нарвешься на наемников-джигитов, а он останется в стороне с чистыми ручками.

— Они ловкие, эти черкесы. Да и Семена мы хорошо знаем. Небось уже тропы перекрыли, ждут. — Это говорил Василий Васильевич. — Одно нам остается: коль войны хотят, дать им войну. Выследим, обезоружим. Это мы вправе. Чего болтаются здеся с винтовками?

— Но Улагай имеет право…

— Его с ними не будет, это точно. Он таится один. Знать не знаю, ведать не ведаю… Их обезвредим, а уж с им ты встретишься и как там хотишь.

Уговорив Андрея Михайловича посидеть в укромном месте до ночи, а может, и до утра, Кожевников и Телеусов ушли в разведку.

Где искать затаившихся подлецов, как не над тропой в Хамышки? Именно туда должен ехать Зарецкий. Предположение не обмануло следопытов. Тайно обходя склоны долины, осматривая с верхних скал все уязвимые места над тропой, они углядели «гнездо» с двумя джигитами. Убийцы ждали жертву.

— Повяжем? — спросил Алексей Власович.

— Не-е… Надо ихнего связного выследить, Семена. Он непременно рыскает от этих двух к Улагаю и обратно. Ежели угадаем его тропу, отыщем и того, главного.

— Ой, Василий, на опасное дело толкаешь Андрея!

— Он сам хотит. Справится. Знаешь, как стреляет. И силенкой бог его не обидел. А кончать надо, без этого жизни ему нет, рано-поздно они его ухайдакают, а не то и всю семью. Опасно, да справедливо: лицом к лицу, чья возьмет.

«Гнездо» оставалось под наблюдением егерей. Но они проглядели, как подъехал Семен. Когда навели бинокли, там было уже трое. Вот и дождались. Снялись, прошли саженей на двести дальше засады, нашли след коня Семенова и пошли в глубь круто падающего леса, пока не утеряли приметы. Пришлось вернуться, лечь в камнях и дождаться Чебурнова.

Он скоро проехал назад. Смело так, даже песню мурлыкал.

Троих засекли. Осталось увидеть самого есаула.

Потайка оказалась недалеко, чуть более версты от засады. На высоком плоском уступе, в сосняке, дымил костер, конь на длинном поводе пасся немного дальше. А у самого обрыва, где саженях в пятидесяти ниже ревел приток Киши, лежал, завернувшись в бурку, казенный лесничий. У костра хлопотал Семен.

Егеря как можно быстрей вернулись назад. Теперь Семен поедет к «гнезду» не скоро, будет слушать, не прогремит ли эхо долгожданных выстрелов по Андрею.

Обезоружить двух черкесов удалось не сразу. Бока затекли, пока один из джигитов не встал и не отошел в кусты, где они укрывались. Бородач, силы огромной, навалился на него и не дал пикнуть. Паклю в рот, сыромятный ремень на руки, на ноги, концом к стволу березы — и лежи, моргай.

Второй даже не обернулся на шорох, боялся глаз спустить с тропы. Его оглушили ударом приклада, чтобы не успел нажать на спусковой крючок. Удар получился не детский, пришлось бегать за водой, отливать. Когда открыл глаза, руки-ноги повязаны, хотел крикнуть, да где там!

Обезвредив наемников, егеря перевели дух, забрали винтовки и кинжалы и пошли за Чебурновым. Его черед настал.

Наверное, Улагай нервничал, не дал Семену засидеться у костра и снова отправил его к засаде, на этот раз пешком.

Два егеря вышли на полпути из-за пихтовых стволов. Семен скинул было винтовку, но тут же оказался на земле, лицом его вдавили в лесную прель, чтобы не заорал, тем же манером связали руки и повели к «гнезду».

Он мычал, просил освободить рот.

— Орать зачнешь? — спросил Кожевников.

Семен затряс головой.

— Пикнешь — пришибу, так и знай. Ты моего кулака уже отведал.

— За что, ребята? — жалобно проблеял Семен, когда с него сняли повязку.

— Смертоубийство кто затеял? Кого вы караулите?

— Медведя…

— Дуракам кажи. Теперича засудят тебя, Семен, не отвертишься. Джигиты ваши уже признались. Всё, доигрались.

Чебурнов впервые испугался. Враз обозлившись, крикнул:

— Того и берите, кто приказывает. Я — что? Я подневольный. А того вам слабо взять! Не по зубам.

— Не твое это дело, паршивец! — со злостью сказал Телеусов.

Семена усадили недалеко от черкесов. Кожевников выбрал себе место, чтобы видеть всех троих, поставил винтовку меж ног и, свернув цигарку, с облегчением закурил.

Телеусов на черкесской лошади, с другой в поводу заторопился к Зарецкому.

— Нашли, — сказал он, задыхаясь от волнения. — Троих повязали, Василий сторожит их, а я за тобой. Вражина твой на скале лежит, вестей о твоей смерти ждет. Пойдешь, ай как?

Андрей вспыхнул, заторопился. Бросился к Алану, подтянул подпруги и, крикнув: «Оставайся здесь!» — помчался было, но вдруг осадил коня и закричал:

— Давай быстро, Власович! В седло, в седло! Дорогу покажи!

Солнце скатывалось за горный массив, красноватый свет его, прорываясь на седловинах, полосами освещал лес — где зелено, где уже черно. Ветер затих, тепло и нега разливались в воздухе.

Телеусов остановил коня.

— Там! — Он указал на высокое плато в сосняке. — И пусть свершится правое дело.

Он принял Алана и потихоньку перекрестился. Он боялся за своего друга. Мог помочь. Но не предложил. Пусть сам…

Зарецкий подкинул винтовку и пошел навстречу своей судьбе. Или своей смерти?..

Он раздвинул сосновую поросль и увидел Улагая. Есаул стоял, освещенный красноватым солнцем, в профиль к нему, на самом краю обрыва — руки за спиной, голова откинута, простоволоса. Тишина раздражала его. Ужели не прозвучит выстрел? Винтовка лежала возле ног.

Андрей переступил влево, коснулся плечом толстого ствола сосны. Минуту глядел на врага, такого уязвимого сейчас, в сущности, беззащитного. Выстрел — и нет его. Тряхнул головой, отбрасывая дурную мысль. Уподобиться ему?..

Громко, чтобы враг не сомневался, кто рядом, сказал:

— Керим Улагай, мы здесь одни. И я готов…

Быстрым, прямо-таки кошачьим движением Улагай схватил винтовку, и не успел Зарецкий передернуть затвором, как выстрелил. Их разделяли саженей тридцать — сорок, промахнуться трудно, но и у Зарецкого инстинкт охотника сработал молниеносно. Он подался корпусом к стволу дерева, и пуля, срезав кусок древесины с корой, заодно сорвала с правого плеча его и сукно и живую кожу. Теплая кровь обрызнула щеку. «Висок!» — мелькнула страшная мысль, в глазах поплыл туман. Но все это быстро прошло. «Ранил, мерзавец!» Пьянея от крови, егерь сделал шаг вперед. Улагай, отбросив правила чести, нервно передергивал затвор, но, видно, патрон у него перекосила, он пронзительно взвизгнул, бросил винтовку и сам, как срезанный, плашмя упал на землю, впившись в нее побелевшими пальцами, зубами. Смерть. Смерть!

— Выстрел за мной, есаул, — уже спокойнее сказал Зарецкий, твердо зная, что сейчас он подымет винтовку и ненавистный ему человек обратится в ничто. — Встань и посмотри смерти в глаза. Ты заслужил ее, подлый человек. Ну! Я жду. Не будь трусом в последнюю минуту…

Улагай медленно поднялся. Белое лицо его поразило Зарецкого. Мертвец. Еще живой, но уже мертвец.

— Стреляй! Стреляй! — И вдруг обеими руками закрыл лицо. Не хватило духа. — Нет! Я не хочу!..

— Ты послал убийцу на мою тропу в Хамышках?

— Я не мог простить тебе…

— Ты сжег наш дом?

— Я не мог видеть вашего счастья…

— Чего же ты хочешь, Улагай?

— Я сам не знаю. — Он отнял руки от лица. Глаза его с ужасом смотрели на винтовку, на черную дырочку ствола. Хрипло, но уже внятно он попросил: — Оставь мне жизнь.

— И ты снова пошлешь убийцу подкарауливать меня?

— Нет. Ты даришь мне жизнь. Я дарю тебе покой и счастье.

— Мне и близким моим. Повтори, Улагай!

— Тебе и близким твоим…

— Слово?

— Честное слово офицера!

Андрей Михайлович опустил винтовку и вышел из сосняка.

— Запомни, Улагай, этот день. И уходи. Твой конь пасется рядом. Не жди своих наемников, они у нас. Я отпущу их. Но пусть и они забудут о наших лесах.

Улагай наклонил голову. Поднял винтовку. Накинул бурку. Под пристальным взглядом Зарецкого каким-то волочащимся шагом, униженный и побитый, пошел он к лошади, устало перевалился в седло и, безвольно согнувшись, скрылся на потемневшей лесной тропе.

Конь Чебурнова поплелся было за всадником, но отстал, закружился на месте и, чуя других людей, просительно заржал. Боялся одиночества и темнеющего леса.

Алексей Власович взял и эту лошадь, поднялся к Зарецкому, который так и стоял, не в силах отвести взгляда от тропы, где скрылся Улагай.

— Ты раненый! — Телеусов бросил поводья, живо открыл сумку, вытащил сверток, приказал: — Снимай куртку! Рука работает? Больно?

Он ловко и аккуратно принялся колдовать над раной. Лишь убедившись, что задета только мякоть и не опасно, успокоился. И тогда спросил:

— Значит, это он в тебя первым стрелял? Как же ты дался? А я ведь думал, что ты… Дрожал и с места сойти не мог. Все билось в голове: что будет, когда обнаружится… Значит, ты его отпустил? С миром? Ну и чудной ты! Ведь он не простит.

— Дал честное слово офицера!

— А ты поверил? Кому?!

Телеусов покрутил головой, додумывая свои мысли, потом другим, каким-то искусственным голосом докончил:

— Конечно, вам виднее, ваше благородие.

Опережая ночь, они подъехали к Кожевникову, который ладил костер и молча слушал стенания связанного Чебурнова. Егеря подняли пленников, связали одной веревкой и повели на кордон, как водили в древности своих врагов славяне. Там еще раз обыскали, отдали коней с пустыми сумами и напутствовали:

— Вон тропа, топайте по ней, и чтоб духу вашего…

— А винтовки? — спросил Чебурнов.

— У псебайского урядника будешь просить.

7

Три всадника и две вьючные лошади пробирались едва заметными тропами к верховьям Киши.

Шли гуськом, молча. Каждый думал про себя свою думу.

Андрей Михайлович зябко поеживался, передергивал туго забинтованным плечом, от которого шел едкий запах дегтя. Телеусов почитал особо приготовленный березовый деготь наилучшим лекарством для ран. Не раз испытано.

Он ехал вторым, ведя за собой вьючных коней. И всякий раз, заметив непроизвольное движение плеча у ведущего, участливо спрашивал:

— Все болит?

Зарецкий коротко бросал через плечо: «Пустяки!», или: «Так, немного» — и снова умолкал, вспоминая минувший драматический день.

Странно, но он все-таки меньше думал об унижении есаула, которого страх смерти вынудил отказаться от кровной обиды. Все это казалось здесь, в спокойном лесу, каким-то далеким, зыбким и вроде бы несущественным. Лишь рана напоминала о смертельной опасности, которой он подвергал себя.

Более всего он размышлял об охоте, безалаберной, скоротечной, кровавой, как бандитский налет, о поведении высокопоставленных лиц. Слишком очевидным был у них страх перед будущим. «После нас хоть потоп…» Эта неуправляемая охота могла стоить жизни многим зубрам, оленям, другим животным. Она могла стать побоищем. Но егеря, по долгу службы обязанные помогать отыскивать и бить зверя, выступили с удивительным единодушием в защиту зверя. Ни один зубр не пал. Все они, как и Шапошников и Зарецкий, понимали безнравственность этой последней охоты, когда один хозяин фактически отказался от своих прав на Кавказ, а другой не торопился взять ее в свои руки. Однако хозяева нашлись. Они и есть хозяева — егеря. И что бы ни произошло в будущем, именно они в ответе за свой заповедник. В особенности за зубра.

Зарецкий думал и о том, как удержать егерей, если им перестанут платить за работу, а это могло произойти очень скоро. Напрашивался только один выход: уговорить их переселиться на глубинные кордоны. С семьями, скотиной, со всем подворьем. Сделать их постоянными жителями на Кише, Умпыре, Закане, Гузерипле, в Бабук-ауле. Места для жизни там отличные.

И еще он подумал: последняя это охота в местах охраняемых или можно ждать новых налетов петербургских и кубанских стрелков, для которых «ничейный» Кавказ — рай обетованный?..

Снова зачесалось и заломило плечо. Что скажет он, когда приедет домой? Можно, конечно, промолчать, но окровавленная рубашка, порванный пулей сюртук, сама рана? Впрочем, на Умпыре он попробует привести одежду в порядок, а рана… Сказать, что упал, напоролся на сук? Данута проницательна, ее не обманешь.

Алексей Власович тем временем пребывал в самом добром настроении. Все плохое позади, звери не пострадали. И с Улагаем порядок, есаулу остается только одно: уехать из этих мест подальше. Слух-то пройдет… И еще радовался он возможности показать завтра Андрею недавно выслеженное им стадо зубриц, где на восемь коров четыре зубренка. И зубров на Серегевом гае покажет. И новый дом, в котором уже живут два его помощника с женами. Сам он тоже подумывает: а не перебраться ли туда со всем семейством? Сколько дней Михайлович пробудет у него? Вместе бы проехать к барсу, пусть поглядит, как сдружились человек и хищный зверь.

Кожевников замыкал караван. Он смотрел на передних лошадей с полными сумами, где были увязаны винтовки, патронташи, кинжалы, сушеное мясо, соль — словом, все отобранное у наемников Улагая. Чего Андрей пожалел этого вражину? Слово!.. Да он про то слово в ту же минуту и забудет! Как в поддавки играют.

Небо стало меркнуть, ущелья затуманились, птицы умолкли.

— При-ва-ал! — протяжно крикнул Василий Васильевич, углядев впереди подходящую полянку с ручьем.

Спешились, размялись, вздохнули. И лошади глубоко вздохнули, свалив с себя груз.

— Давайте тихо, — предупредил Кожевников. — Туточки где-то зубры, которых мы угнали. Может, усмотрим, они через часок на пастбище выйдут. Рука твоя позволит, Михайлович?

— Что рука! Свербит немного да чешется.

— Подживает, значит.

Проводив коней на траву, егеря пошли наверх, откуда падал огромный луговой склон в окаемке лесов.

Тихий мир лежал перед ними. Все более длинная тень ложилась от низовых лесов на поляну; она освещалась розовым светом лишь в своей верхней части, тогда как в нижней синела таинственно и прохладно.

Но глаз улавливал в этом красивом, тихом мире и какую-то грустную пустоту, незавершенность композиции, словно на полотне художника, где еще не наложены обязательные мазки. Открытый взору мир выглядел слишком пустым, растительно-тихим, как незаселенный рай.

Солнце садилось. Тень от леса накрыла большую половину луга.

И тогда в синеве затененной поляны возникли фигуры зверей. Сперва их было немного — три стайки оленух с молодняком. Но вот от леса отделились и стали рассыпаться по лугу бурые громады зубров. Через четверть часа вся теневая часть была усыпана зверями.

Зубры мелкими стадами, по четыре — шесть голов, заняли центр и правую сторону луга. Они медленно продвигались к двузубому, полуразрушенному утесу почти посреди луга, где оловянно блестела мочажина с водой. Солонец. Опущенные в траву морды зверей непрерывно кивали, словно раскланивались друг с другом. По левой стороне рассыпались олени и шустрые серны, малыши их уже выскочили на солнечный свет, пятнистые спины оживили луг. Со скал, прыгая через расщелины, сбегали к траве бесстрашные туры.

…Путь наш был раньше намечен, пытливый читатель, —

В лес, что колышется легким дыханием ветра,

В наши луга цветоносные, где на приволье

Звери пасутся, свободу вкушая по праву.

Общим усилием зубры себя защищают, а стража

Зорко следит, чтобы в стаде был строгий порядок.

Перед взорами егерей предстал первобытный мир, каким он был, наверное, до человека. И каким мог оставаться всюду, где человек брал природу под свою защиту.

У Зарецкого шевелились губы, он считал зубров. Телеусов опустил бинокль, улыбался в усы. Василий Васильевич тоже считал зверей.

— Сорок семь, — сказал Зарецкий. — Все твои, Васильевич?

— Из тех, что мы согнали с охоты. По виду скажу, что стада успокоились. Теперь помаленьку вернутся в привычные места. Тут хорошо, а всё не дома. Любят свой дом.

Солнце скрылось, и темнота быстро охватила горы, леса, луг. Смотрины кончились.

— Даже представить себе жутко, встреться охотникам вот это сообщество, — задумчиво произнес Зарецкий. — То-то была бы бойня!

— Само собой, — отозвался Кожевников. — Они затем и ехали.

— В истории человечества всякое бывало. И на Кавказе тоже.

Егеря осторожно пошли к своему лагерю.

— В этих местах? — спросил Телеусов.

— Нет, на юге. Там один вельможа по имени Агабахан лет пятьсот назад в честь победы на войне повелел устроить громадный загон, куда тысячи людей согнали великое множество зверя. Сановники и хан сидели на вышках в этом загоне и убивали по выбору. Сотнями. Тысячами, ради удовольствия. Беззащитных, обезумевших животных. Но тогда еще не было ружей… А вот полтораста лет назад, уже в Америке, куда переселялись люди из Европы, на Великих равнинах паслось, как считают, до семидесяти миллионов бизонов. Их стреляли просто так, из-за куска кожи или чтобы вырезать лакомство — язык зверя. Какой-то охотник по фамилии Коди за полтора года убил более четырех тысяч бизонов! Лет сорок назад их оставалось уже не более сотни тысяч. По последним данным, удалось сохранить одну тысячу. Этих и взяли под охрану.

— Ну, а тот, Коди или как его там? Судили? — спросил Телеусов.

— В герои нарекли. Книги о нем писали.

— С ума мы, что ли, сходим, братцы?

— Ты в эти дни своими глазами видел сумасшедших. Боюсь, не последних.

На другой день егеря увидели русло обмелевшего Лабенка, и Зарецкий с радостным удивлением оглядел уже обжитой дом кордона, пожал руки семейным наблюдателям — первым новоселам.

— А у нас и банька готова, не угодно ли с дороги? — предложили умпырские робинзоны.

— Тебе самое кстати, Михайлович, — сказал Телеусов. — Для раны пользительное дело, ежели еще с березовым веником. Давай?

Каким свежим и помолодевшим ощутил свое тело Зарецкий после деревенской бани с веником и парком! Лучше стала заживающая рана. Спал мертвым сном.

Провели здесь три дня. Ездили смотреть зубров. Слушали рассказ наблюдателей, которые спугнули браконьеров, пытавшихся с юга проникнуть в охраняемые леса. Показали отнятые ружья.

— И отпустили с миром? — строго спросил Кожевников.

— Да как сказать… — замялись хлопцы. — Теперь-то небось уже поправились…

На кордонах война за зверя не прекращалась.

Зарецкого не пришлось уговаривать ехать на мостик барса. Тем более по пути к дому.

Телеусов добавил на вьюки кое-какой инструмент, проволоку, гвозди, чтобы поправить мост, захватил мяса. Лошадей перековали. Попрощавшись с Кожевниковым и новоселами, два всадника отбыли вниз по Лабенку.

Ночевали уже у моста, успели осмотреть его. Да, ремонт требовался. Опасным стал мостик.

Хозяин этого места заявил о себе без промедления. Его рычание с мяукающей концовкой напугало лошадей и обрадовало Телеусова.

— Здорово, здорово! — крикнул он и заторопился.

Взял кусок мяса, отошел от костра и кинул подарок в кусты жимолости. Вернувшись, взял лошадей.

— Отведу их на поляну, где прошлый раз паслись. От греха подальше. Друг-то наш к костру прибудет.

Барс, конечно, нашел мясо, но у костра гостить не торопился. Наверное, присматривался, нет ли какого подвоха.

С утра начали работать на мосту. Спилили два граба, накололи новые плахи, связали цепями и проволокой ненадежные места. Хлопот хватило на весь день и еще осталось.

Барс заявился только под вечер. Встал на камне, на виду, похоже специально, чтобы на него поглядели — вот я каков! Зеленоглазый красавец в пятнистой шкуре. Егеря делали вид, что зверь их не интересует, и это совсем успокоило хищника. Он подошел ближе, прошелся саженях в тридцати. Ему бросили еще кусок. Взял, лег, как кошка, и, жмурясь от удовольствия, съел. Потом постоял в ожидании и переступил еще шагов на десять ближе. Вот он я…

Алексей Власович присел и на корточках, с мясом в руке, стал двигаться к зверю: ниже ростом — меньше страху. Барс чуть попятился. Они сошлись сажени на три. Человек, протягивая мясо, заговорил со зверем. Уж каких добрых слов не сказывал, какими ласками не награждал хищника! Смысла сказанного барс, разумеется, не понимал, но интонация доброты доходила до него. Зарецкий смотрел — и глазам не верил: барс прилег и положил голову на передние лапы — словно говорил: ты мне друг и я не боюсь тебя. Телеусов кинул ему кусок — недобросил. И тогда барс подгреб мясо лапой и, чуть отодвинувшись, принялся грызть, не обращая внимания на человека — не страшный, знакомый, чего бояться?

Телеусов опять заговорил, а барс лежал, не спуская с него глаз.

— Подходи, Андрей, — сказал егерь через плечо. — Мясо возьми. На корточках.

Барс нехотя отошел. Недалеко. Андрей Михайлович тем временем подкатился и сел обок с Телеусовым. И опять к барсу полетело мясо. Хищник поморгал, потянул носом, привыкая к полузабытому запаху Зарецкого, и стал подходить.

— Ты не бойся, это свой, приглядись-ка да поздоровкайся.

Зарецкий мог, наверное, подойти еще поближе, барс был спокоен, но не решился. Мясо было съедено, люди и зверь посидели в отдалении, и егеря тем же манером, на корточках, пошмыгали к костру, а барс остался. Он по-кошачьи облизывал лапу и тер нос, усы, лоб.

Пока люди делали мост, он крутился возле, подходил к мосту, дожидаясь, когда разрешат пройти на ту сторону.

— Давай разойдемся, — сказал Телеусов. — Ты здесь, а я стану на той стороне. Как он войдет, ты замкни его, стань у входа. Посмотрим, что выкинет.

Видно, барсу хотелось на ту сторону. Он смело ступил на новый настил, но тут заколебался. Переступал осторожно, принюхиваясь к каждой плахе. И вдруг заметил, что человек сзади раскинул руки, ухватившись сразу за оба перильца. Западня?.. Дико оглянувшись, зверь прижался брюхом, как перед прыжком, с надеждой глянул вперед. Мостик покачивался над потоком. Телеусов стоял в самом конце, прижавшись спиной к дереву, за которое был зачален канат. Проход был, но узкий. Полуползком, напружиненный, как сталь, барс подкрался и вдруг рассчитанным прыжком, почти на уровне лица егеря, так, что тот почувствовал щеками мягкую шерсть, перелетел в кусты.

— Пронесло! — Алексей Власович вздохнул и провел по лицу ладонью. — Иди, он нам свои пещеры покажет. Да захвати кусочек.

Барс скрылся, потом появился выше. Они пошли за ним. Левей моста за зверем чернел вход в пещеру. Егеря поднялись — и туда. Барс попятился в кусты можжевельника.

— Э-э, сколь душ ты погубил! — Телеусов ткнул ногой кости, набросанные у пещеры. — Глянь, волчьи черепа. А это серна и еще волк або собака. Вот где он живет.

Согнувшись, вошли в пещеру. Она оказалась обширной и сухой, заворачивала вглубь, но там светился второй вход, заслоненный сосенками.

— Удобное место. — Зарецкий огляделся. — Тут и человеку жить можно. Мост виден, отход обеспечен. Стратег наш трехлапый.

Почему-то барсу захотелось повторить маневр людей. Они вышли в распадок, спустились вниз. И он тоже, словно проверяя, прошел следом. Но смотрел спокойно. «Мой дом — ваш дом…»

— Будь здоров! — крикнул Телеусов.

И они вернулись к лагерю. Барс лег мордой на мостик и надолго застыл в этой позиции. Размышлял, что ли…

— Ну?! — Телеусов глядел на Андрея.

— Никто не поверит!

— Пущай не верят. А у нас с тобой друг. С клыками и когтями. Нас не тронет, от чужих оградит. Ай не так?

— Ему еще показать надо, кто чужие.

— Все остальные, окромя нас с тобой.

Уезжая в сторону Черноречья, они еще какое-то время видели своего барса. Он шел за ними. Нервная дрожь то и дело пробегала по лошадиным спинам.

8

Вот еще выдержка из второго письма Филатова:

"Уведомляю вас, Андрей Михайлович, о недавней кончине Карла Гагенбека, последовавшей 14 апреля 1913 года, на семидесятом году жизни. Очевидцы рассказали мне, что гроб с телом выдающегося натуралиста на руках пронесли по аллеям зоопарка, чтобы звери в последний раз могли увидеть своего Цезаря. Такова была воля покойного.

Для Вас небезынтересно знать и следующее: на похороны старого Гагенбека приехал граф Арним. Передают, что на другой же день он потребовал от наследников — Лоренца и Генриха — выполнить давнее обязательство, которое в письменной форме оставил ему покойный: передать в Бойценбург кавказского зубра.

В самой любезной форме сыновья Гагенбека представили оправдание, почему они задержали отправку зубра: в 1912-м и 1913 годах от него не было потомства. Лоренц и Генрих убедили графа оставить Кавказа в Штеллингене еще на год-другой, после чего обязались лично доставить зубра в Бойценбург.

Арним скрепя сердце согласился на новые условия, которые и были узаконены документом.

Так что Ваш питомец до сих пор проживает в городе Гамбурге…"

* * *

Как же удивился Андрей Михайлович, когда на подходе к родной станице вдруг увидел Дануту и своего малыша!

Они бежали к нему. Мишанька повизгивал и отставал, мама тянула его за руку и сама что-то возбужденно кричала.

Андрей соскочил с седла, подбросил на руках сына, прижал к себе жену, расцеловал обоих, и пошел-пошел круговорот вопросов, восклицаний, ответов, визга, смеха.

Алан стоял сбоку, переступал с ноги на ногу и косил синеватым глазом на людей, к которым искренне был привязан. И когда хозяин усадил в седло Мишаньку, враз вцепившегося за луку и за гриву, когда Данута прижала красивую голову коня и поцеловала его в нос, он не шелохнулся, дабы не повредить малышу, коротенькие ножки которого смешно торчали по обе стороны широкого седла.

Так они и пошли — Мишанька верхом, поддерживаемый сильной рукой отца, и Данута об руку с мужем.

— Мы третий день ходим встречать тебя, — сказала она. — И вот, как видишь… Ты ехал один?

— С Телеусовым. Он остался на лесопилке, брата проведать. И еще нас провожал барс.

— Барс?

— О, это целая история, я расскажу тебе потом. Прямо по Киплингу. Шерхан, только добрый. Как поживают наши?

— Когда тебя нет, папа места себе не находит. А мама все шепчет и молится.

Андрей вспомнил выстрел у сосны. Не любовь ли матери спасла его в тот миг?..

Как описать общую радость, когда вся семья оказалась в уютном отчем доме! Не так уж часто удавалось собираться вместе. И на этот раз Андрей с болью в сердце заметил, что делает с людьми неумолимое время. Совсем седая, сухонькая мама. Еще более сгорбившаяся, пухлолицая, готовая ежеминутно расплакаться Эмилия. Пожелтевшее лицо отца с сурово сведенными седыми бровями. Старость, старость. А вместе с ней и страшная беспомощность, когда без поддержки детей и внуков уже нельзя, невозможно прожить. Вот когда нужно вместе.

Ранним утром другого дня явился Щербаков, снял фуражку, пожал всем руки и скороговоркой сказал:

— С плохими вестями, Михайлович. Не обессудь.

— Рассказывай. — Зарецкий подвинул старшему егерю стул.

— Нет, прежде о новости хорошей: казенный лесничий съехал из наших мест. Говорят, перевелся в свои края, в Суворово-Черкесский аул. Хоть молебен заказывай.

Андрей Михайлович сохранил присутствие духа. Даже не улыбнулся.

— Ну, а плохие вести?

Та самая безалаберная дикая охота, которую они постарались вытеснить, грозным эхом отозвалась в станицах и охраняемых лесах. Щербаков выложил на стол перед Зарецким два рапорта с кордона на Большой Лабе. Там, неподалеку от больших станиц Бесстрашной и Упорной до Преградной и Урупа, паслись стада зубров, которые давно привлекали к себе жаждущих охоты станичников. Стоило только казакам узнать об охоте — и невиданный размах лесного разбоя захлестнул охраняемую территорию. Сразу семь или восемь групп «охотников», до сотни человек, устремились в горы. И пошла потеха!

— Сообщили, что убито семь зубров, — говорил Щербаков, — десятка два оленей и серн. А уж кабанов, медведей!.. На куниц силков понаставили тысячи, мясо зубров идет для приманки в капканы. Дело чуть до смертоубийства не дошло. Власенку ранили, двух других избили до полусмерти. И все мерзавцы, кого повязали, орут в один голос: «Значит, нам нельзя бить зубра, а гостей из Питера не вяжете! Кому можно, а кому нельзя? Князь — не хозяин, леса наши и зверь наш, валяйте от греха подальше!»

Андрей слушал, потрясенный. Семь зубров! А возможно, и больше, кто там считал! А что на Гузерипле? Что на Кише? Ехал, радовался: удалось наконец главное дело жизни — стадо растет, зверь сохраняется. Чертова охота все перевернула. Слух о ней прошел — и прости-прощай спокойствие! Станичники взялись за винтовки, силками и капканами лес опутали. Как им объяснишь, что дикий зверь не для князя, что это народное достояние, что зубра нужно сохранить потомству?

— Пиши, Михайлович, рапорт в Екатеринодар, пусть через станичных атаманов воздействуют. А то завтра и псебайцы войной на Умпырь пойдут, и даховцы в Кишу проберутся. Истребят зверя.

— Кому писать-то?

— Самому наказному атаману пиши.

Андрей Михайлович задумался. Разве что…

На другой же день он отправил прошение на имя недавно назначенного атамана Войска Кубанского генерала Кияшко. Тем временем Щербаков, собрав восемь егерей, уехал на Большую Лабу. Хоть как-то преградить пути к дикому зверю.

Ответа от наказного атамана не последовало.

Урон зверю мог быть ужасающим, но тут пришла спасительная зима, отрезала пути-дороги в глубинку, засыпала снегом тропы. Передышка.

Неожиданно в Псебае появилась Катя. Едва переступив порог, спросила Дануту:

— Можно, я побуду у вас два дня?

— Что ты спрашиваешь? — удивилась Данута. — Где Саша?

— Он покинул кордон.

— Арестован?!

— Нет. Его срочно отозвал Центр. Сейчас в Новороссийске. Где будет завтра, не знаю.

— А ты?

— Послезавтра еду в Ростов. Что-то происходит, как перед большими событиями. Я со слезами оставила Гузерипль. Так привыкла…

Андрей только за голову схватился, когда пришел домой и Катя повторила для него свой короткий рассказ. Пустой кордон! И неизвестность Сашиной судьбы…

В один из первых зимних дней, когда Андрей Зарецкий — похудевший, неузнаваемо суровый, с резкой складкой меж бровей — находился дома и задумчиво ласкал сына, ворвалась Данута. Раскрасневшееся лицо ее так и сияло от радости.