По следам дикого зубра

— Винтовка у вас с ним одна?

Я лениво взял его винтовку, вынул затвор и осмотрел боек. Потом загнал в патронник гильзу с новым пистоном, щелкнул. Боек ударил точно в середину. Не та…

— Ты чего это примеряешься? — подозрительно спросил Семен.

— Так. Играю. Значит, одна винтовка?

— Пока Никита второй не выдал. Тянет.

Между тем Телеусов говорил мне, что недели две назад Ванятка Чебурнов уложил на своем огороде кабана. Из винтовки.

Семен посерьезнел и замкнулся. Я опять повел речь о Лабазане, и Чебурнов понемногу разговорился. Вот тут я и узнал, что лезгин годами уже не молод, он заметно хромает после падения с лошади, что у него нет близких, ездит в аулы по Большой Лабе и пьет запойно. Все это Семен вроде бы проведал от случайных людей.

Ничем Семен не выдал себя, даже когда я не выдержал и сказал, что его видели, когда ходил на Кишу по этому берегу реки.

— Ошиблись твои шпиёны, — спокойно ответил он. — То другой кто-то был, а на меня указали.

Пообедав, мы отыскали место для наблюдения и сели ждать зверя.

Зубры вышли не все сразу, а группами по три-четыре быка. Молодых я насчитал шесть и старых десять. Выглядели они более пугливыми, чем на Кише, жались к опушке, далеко не выходили.

— Не все пришли, — вздохнул Семен. — Их тут более двух десятков, недавно сам видел. А може, в другом месте пасутся.

Неправду сказал. Я не хуже его знал, что зубры очень неохотно меняют свои пастбища и даже тропы.

Укладываясь спать, Чебурнов вздохнул и с завистью вымолвил:

— А тебе дюже повезло, Андрей Михайлович. Смотри-ка, часы заполучил, чином наградили, в Охоту взяли. Да и красавицу себе в жены отхватил. Со всех концов привалило…

Я промолчал.

Часов в десять следующего дня мы сошлись с егерями, говором и топотом конским спугнув с луга припоздавших косуль и ланок с ланчуками. На пастбищах Абаго выкармливались сотни голов разного зверя, такая тут богатая трава.

— Двадцать три головы, Михайлович, — отрапортовал Телеусов. — Четыре телка и девятнадцать взрослых.

Он так посмотрел на Семена, что тот сразу начал оправдываться:

— Ну, моей вины здеся нету. Сколько есть, столько и есть.

По лицам моих друзей я понял, что у них какое-то тайное открытие. Телеусов вдруг повернул коня и тронулся не к знакомой нам тропе, а на болотистое место у самой Холодной, за которым весело зеленел березняк.

— Ты куда, Алексей Власович? — спросил Чебурнов.

— Давай за мной, дело одно есть.

— Спускаться на кордон пора, а то не успеем до ночи.

Телеусов не ответил, конь его прибавил ходу.

…Как они нашли это замаскированное место? Потом Василий Васильевич рассказывал мне, что по следам, по волоку, где кусты сломались, по соображению — словом, по опыту следопыта. Так или иначе, но привели они нас с Семеном точнехонько на злодейскую базу в лесу. Два зубриных скелета, уже очищенных лисами и шакалами, белели на земле. Копыта с мослами валялись чуть в стороне. И куски догнивающей шкуры возле обугленных поленьев большого костра.

— Батюшки мои! — Чебурнов всплеснул руками. Светлые глазки его забегали, на круглом лице неожиданно возникли капельки пота. Испугался. — Да кто же это? Когда же? Может, охота сюда забиралась? Я ведь ни сном ни духом, ребята…

Егеря сурово молчали. А Чебурнов говорил, говорил, говорил, утирал лоб рукавом, оправдывался, сто раз поклялся, что ничего не знает. Он был так растерян и напуган, что, когда Кожевников стал осматривать подковы его лошади и сравнивать их со следами, не выдержал и сел на землю, явно ослабев ногами.

— Твой конь топтался, — сказал егерь. — Что на это скажешь?

— Был я тут, истинный бог, был! Не с ними, которые, а посля… Как увидел этот разбой, так и подумал: скрою. Никому не скажу. А кто такое сделал, когда сделал, этого, братцы, не ведаю.

Оправдываясь, он стоял лицом к лицу с Василием Васильевичем. Старый егерь не моргая, округлившимися глазами прямо испепелял Семена. И вдруг без размаха, как-то тычком, ударил его своим громадным волосатым кулачищем в лицо. Чебурнов рухнул, закрыв голову руками.

— Скотина ты последняя! — Кожевников стоял над ним, не обратив внимания на мои уговоры прекратить драку. — Тебе какого зверя доверили! Какую красоту в твои поганые руки передали! А ты чем занялся? Торгуешь Кавказом? Ладно, перед управляющим сам отчитаешься. А перед нами как? Всё деньги делаешь? Мало тебя отстегали перед всем народом в Охоте, хочешь, чтоб и мы?..

И пока он говорил прерывающимся от гнева голосом, Чебурнов помаленьку отползал от него, боком, боком, пока не очутился позади меня, видно считая, что я не дам его бить. Только тогда поднялся на ноги, всхлипнул, потрогал синяк, уже расплывшийся во всю щеку, и, плохо ворочая языком, огрызнулся:

— Руки чего распускаешь? Думаешь, позволено?

— Цыть, сморчок! — Кожевников шагнул к нему, и Семен живо отскочил, намереваясь стрекануть в лес. — Решай, Андрей Михайлович, чего с ним делать.

— Решит Щербаков, права у него. Одно скажу: Семен чужой среди нас. В егерях ему не место. Думаю, Никита Иванович согласится.

Телеусов кивнул. Глаза его не отрывались от груды желтоватых костей. Вот, были живые существа, краса гор, а сейчас?..

Кожевников взял винтовку Чебурнова, вынул затвор и положил в карман.

— Мотай отселева, бандит! Собирай в караулке свои манатки и дуй в Псебай, там тебе решение выйдет. А ну, быстро, чтоб с глаз…

Дрожащими руками он принялся скручивать цигарку.

— Отдай затвор, — уже с угрозой потребовал Семен.

— Мотай, пока не добавил!

— Ладно! — Чебурнов уже возился с подпругами. — Не в последний раз видимся. Встрену как-нибудь. И с тобой, ваше благородие, тоже. Князю добро сохраняете, а простому народу тычки в зубы? Попомню…

Он сиганул в седло и скрылся. Еще раз сверху донеслось его мстительное «Попомню!». Василий Васильевич жадно курил. Телеусов вздыхал. Всем было очень плохо.

— Я за им давно замечал, — проговорил Алексей Власович. — Торгует всем. Сколько зверя перевел — никому не ведомо. Зато усадьбу новую поставил, дом — что чаша полная. И все за погубленного зверя, за подлость. Аль уж вовсе в нем совести нет? А ведь наш, вместях росли, одним воздухом дышали. Что ж такое случается в народе, ты хотя бы пояснил, Андрей!

Нелегко ответить на этот вопрос. Слишком недавно и по собственному горькому опыту узнал, что есть люди, готовые на любую подлость, даже на убийство.

Посоветовавшись, мы пришли к убеждению, что без Лабазана дело тут не обошлось. Не сам же Чебурнов таскал отсюда мясо и шкуры через перевал.

— А зубров надоть посчитать повторно, — предложил Телеусов. — Кто ни придет на место Семена, должон знать, от какого берега плыть дальше.

Мы остались на пастбищах Абаго еще на два дня, поискали зубров на запад от Молчепы, за рекой Холодной, но тщетно. Все те же тридцать девять. Значит, стараниями бесстыдного егеря, а может, и по другим каким причинам западное стадо зубров на Кавказе не приросло, а уменьшилось. Неприятное открытие.

Под тихим обложным дождем мы спустились к Гузериплю. Домик караулки стоял пустой, дверь нараспашку, одно окно выбито. Это уж Семен от избытка бессильной злобы. И лампу забрал. И печь расковырял.

Без слова укора мы взялись наводить порядок. Печь поправили, дверь навесили, окно вставили и затянули куском материи. Ночевали в тепле и покое. Снаружи доносился монотонный, деревьями приглушенный шум Белой, уже вздувшейся после дождя.

Через три дня вернулись в Хамышки. Телеусов и Кожевников настояли, чтобы ехать со мной до Псебая. Возражать я не посмел, все равно нам надо собраться у Щербакова. Да и проезжать приходилось мимо печально памятного ручья.

Дома меня ожидало новое письмо от Дануты. В тот же вечер я написал Дануте ответ, в котором нашел место и для рассказа о зубренке Кавказе, ни словом не упомянув о возможности посетить Петербург. Боялся сглазить. Вдруг не состоится никакой поездки, вдруг никому этот зубренок не нужен?

Вскоре егеря собрались судить Семена Чебурнова.

Никита Иванович Щербаков выслушал наши сообщения и сурово насупился. Куда только подевались и его всегдашняя приветливость и дружелюбие. Посыльный, которого заранее отправили с вызовом к Чебурнову, вернулся ни с чем: сказали, нету дома, а куда уехал, неведомо. Еще бы! Кому охота на суд, где не будет оправдания и где товарищи твои отвернутся от тебя! Дело ведь шло не о службе князю, хотя бы и великому, а о честности на службе природе.

И тогда порешили без Чебурнова: отстранить его от егерской должности, отобрать коня и оружие, запретить появляться на территории Охоты.

— В Гузерипль крайне нужно послать нового человека, — сказал я после суда. — Тяжело там без охраны!

Никита Иванович руками развел:

— Обдумать надо кого. Да отыскать подходящего человека. Не скоро будет, Андрей Михайлович. И без охраны тоже не годится, потому как зубры там под угрозой. Вот и получается, что покамест придется тебе самому наведываться туда почаще. Как ты считаешь?

— Хорошо, Никита Иванович, — ответил я. — Но как только подыщем человека…

Тогда же мы договорились снарядить кого-нибудь из егерей на Закан, в самую восточную сторону Охоты, чтобы сделать и там пересчет зубров, а тем временем податься с Телеусовым на Мастакан и Умпырь и на этом закончить до осени полный подсчет зверя. Тогда легче думать, как помочь стадам пережить без потерь недалекую уже зиму.

Новые события нарушили эти планы.

Я еще был в Псебае, когда прибыл пакет из Боржома.

Ютнер поздравлял нас с успехом. Оказывается, он уже связывался по телеграфу с егермейстером Андриевским. Распоряжение гласило: доставить зубренка в Гатчинскую царскую Охоту, быть с ним там до особого распоряжения, следить за питанием и здоровьем, а посему выехать немедленно трем егерям во главе с Андреем Зарецким для сопровождения зубренка и с запасом корма на станцию Армавирскую, где будет указание о вагоне и всем прочем.

О долгожданная поездка!..

4

Алексей Власович сказал, что возьмет с собой племянника, хлопца лет семнадцати, который уже сегодня начнет готовить самое что ни на есть молодое сено для Кавказа. Телеусов обещал быстро закончить работу с клеткой и найти транспорт.

Я верхом помчался в Лабинск, откуда дал депешу в Армавирскую, предупредив, что через семь дней прибудет особый груз для Петербурга.

Закончив дела, я пошел из станичного правления к нашим знакомым, где остановился, и тут увидел на другой стороне улицы группу лиц казенного лесничего и двух братьев Чебурновых. Они горячо о чем-то разговаривали. Вот кого я меньше всего хотел видеть!

Три шага в сторону, и куст сирени укрыл меня.

Выглянув, я заметил нахмуренное, даже гневное лицо есаула. Он говорил Чебурновым не слишком добрые слова. Ванятка опустил голову, а Семен прижал руки к груди, словно оправдывался. Улагай с сердцем рубанул воздух рукой и отвернулся. Тогда заговорил Семен, о чем-то упрашивал лесничего. Есаул не сразу, но кивнул. Согласился. Не простившись с братьями, он вошел в дом, около которого стоял, а Чебурновы поклонились ему вслед и зашагали по улице, к счастью, не в мою сторону.

О чем они могли говорить? Что связывало их? Встреча запомнилась, на сердце шевельнулось чувство полузабытой опасности. А, без того дел хватает! Теперь как можно скорее в Псебай, куда Телеусов должен был доставить зубренка. И — в поездку!

Тем временем наш маленький Кавказ пешим ходом спокойно шел по лесной дороге к Псебаю, пощипывая на ходу травку и получая привычное молоко и соленый хлеб. За ним две пары волов тянули подводу с клеткой и приличный возок горного сена. Прибыв на место, зубренок получил двухдневный отдых, после чего оказался в клетке, а клетка — на рессорной тачанке. Рано утром обоз из трех подвод пошел на север.

Алексей Власович не спешил, не утомлял зубренка. Мы останавливались под вечер на каком-нибудь заранее облюбованном лужке, Кавказ спускался из клетки и, пошатываясь, делал несколько неуверенных шагов, после чего ложился. Отдохнув, он принимался за траву, потом за молоко и хлеб. Это почти стоверстное путешествие проходило для него не очень обременительно. Так мы заявились в Армавирскую.

В тупике нас уже поджидал чистенький товарный вагон. Начальник станции позвонил при нас станичному атаману, и тот прибыл лично, чтобы взглянуть на зубренка и удостовериться в полном его порядке. Видимо, он получил предписание оказывать содействие.

Ночью вагон с клеткой, кормами и сопровождающими подцепили к поезду.

Погода стояла хорошая, зубренок пообвык в шатающемся домике; мы выпустили его из клетки, отгородив зверю половину вагона. Ел он хорошо, правда больше лежал, а мы, отодвинув дверь, сидели, свесив ноги, и любовались пробегающими мимо станциями и степями.

В Ростове нас прицепили к пассажирскому поезду, а где-то под Москвой — даже к курьерскому. На восьмой день клетку выгружали в Гатчине. Дюжие казаки из дворцовой охраны на руках перенесли необычную ношу к тележке, а затем мы все оказались в лесу, окруженном высокой жердевой оградой, где, как сказывали, бродило на полувольном содержании полтора десятка беловежских зубров.

В этой лесной даче росло больше всего липы и дуба, но без подлеска. Какая-то прозрачная роща, чисто парковый лес, совсем не похожий на родной кавказский. Да и погода стояла другая: солнце не показывалось, подувал холодный ветер. Может, потому наш питомец заскучал, сгорбился и все искал местечка, где потеплей. Мы устроили ему уютный сарайчик. И стали ждать.

Приехал Андриевский, егермейстер двора, в красивом мундире полковника, величественный и строгий. Совсем другой, чем когда мы знакомились в театре. Меня он, естественно, не узнал, выслушал рапорт, переспросил фамилию и минут пять задумчиво смотрел на заспанного Кавказа.

— Что тут показывать? — спросил самого себя, пожал плечами и уехал.

Говорили, что прибудут великий князь и Шильдер. Но дни шли, никто не приезжал. Правда, прибыли ученые-зоологи, и среди них моложавый и веселый Филатов, грустно-флегматичный Сатунин и молчаливый Северцов. Они проявили живейший интерес к зубренку, к положению в Охоте. Я рассказал все, что знал.

— Охоты фактически уже нет, — грустно произнес Сатунин.

— Она есть, пока существует охрана, — возразил я.

— M-м… Возможно, это так. Но охрана существует, пока егерям платят?

Я ответил не сразу. Может быть. Но что касается Телеусова или меня, то это не так.

— У Кавказа должен быть хозяин. Непременно, — сказал я вместо прямого ответа.

Филатов выразительно посмотрел на своих спутников:

— Что я говорил вам, господа? Еще одно подтверждение с места действия. Хозяин нужен! — И, обратившись уже ко мне, продолжал: — Хозяин будет, Зарецкий. Могу сообщить вам, что Императорская Академия наук уже заслушала письмо Шапошникова из Майкопа и сообщение академика Насонова о зубрах на Кавказе. Принято решение обратиться к правительственным учреждениям с предложением организовать специально охраняемый заповедник.

— Вы все еще верите в это? — недоверчиво спросил его Северцов.

— Хочется верить…

Потом поговорили о нашем зубренке и задумались.

— Не место ему здесь, — сказал Филатов. — Это же охотничье хозяйство императорской фамилии.

— А где ему место? — Сатунин поднял брови.

— Будь моя воля, отправил бы его в Беловежскую пущу. По крайней мере, он там выживет. Опытные зуброводы, настоящий лес. И, возможно, даст потомство. А это значит, что у нас будет еще один очаг кавказского подвида.

— Помеси. С местным зубром. А то и с бизоном.

— Пусть помеси, но кровь горного зубра… — Это уже сказал Сатунин.

Прошло еще три дня. Никого.

Я отправился в Петербург. Не мог больше ждать. Это такая мука — быть рядом с Данутой и не видеться!

В гулких коридорах Высших женских курсов я жался к стене, чувствуя себя не совсем уютно среди множества молодых девушек.

Дануту я увидел в нише большого окна. Она стояла, задумчиво рассматривая зеленый сквер за окном.

Я остановился за ее спиной. Ветер призакрыл половинку окна, там отразились мое и ее лица. Она тихо вскрикнула и закрыла глаза. И тотчас с надеждой повернулась.

— Ты?! — Все еще не веря, схватила меня за плечи. Глаза ее наполнились слезами. — Как ты меня испугал, Андрюша! Разве можно? Не написал, не предупредил… Идем, ну идем, пожалуйста, видишь, на нас смотрят…

Держась за руки, мы промчались по коридору, по улице, без всяких осложнений миновали строгую привратницу, которой, надо думать, было известно о замужестве Дануты, и ворвались в ее комнату. Она ждала меня с тем же нетерпением, как я ее.

Вечером мы ехали поездом в Гатчину, и там, при фонарях, она разглядывала Кавказа, и он доверчиво подставлял ей курчавый лоб, чтобы почесала черные рожки. В полной темноте мы пошли через дворцовый парк к жилой пристройке, где мне отвели на время комнату.

Мы проговорили почти всю ночь. Данута сказала еще, что через неделю они поедут на практические занятия в имение Стебута под Тулой. Это образцовое хозяйство являлось своего рода Меккой для русских агрономов. Там она будет работать до конца полевого сезона, после чего им предоставят двухмесячные каникулы. Значит, мы снова будем вместе.

Поздним утром, часов в одиннадцать, нас разбудил нетерпеливый стук в дверь. Я открыл. На пороге стоял запыхавшийся племянник Телеусова.

— Приихалы! — почему-то по-украински проговорил он. — Идите швыдче, кличут!

— Кто приехал?

— Якись генералы чи охфицеры. Вас шукають.

Я упросил Дануту не уезжать без меня и бросился в зубровый парк.

У нашего загончика поблескивали две элегантные коляски парами, а в стороне стояли кучкой военные и курили. Я узнал сильно постаревшего Шильдера, принца Ольденбургского и Андриевского. Были здесь и незнакомые господа.

— Что ж вы, Зарецкий, заставляете себя ждать? — Владимир Алексеевич пожал мне руку, представил другим.

— Как там Охота, хорунжий? Стоит на том же месте? — Это спросил принц, на одутловатом, нездоровом лице которого, кажется, только и жили хитрые и умные глаза.

Я отвечал односложно, как на рапорте, и все порывался спросить, когда же прибудет самый высокий гость, на показ которому мы привезли зубренка. Шильдер опередил меня.

— Сожалеем, Зарецкий, что такое дальнее путешествие с этим милым зверем предпринято не очень своевременно. Наш государь император приехать в Гатчину не сможет. Он собирается в Европу. А великий князь все еще болен. Мы здесь как раз решали, что делать с зубренком. И пришли к убеждению, что его лучше переправить в Беловежскую пущу. Она тоже принадлежит императорской фамилии. Остается вызвать оттуда егерей для перевозки зубренка.

Алексей Власович издали делал мне какие-то знаки. Я понял его и сказал:

— Позвольте нам самим, ваше превосходительство.

Шильдер подумал.

— Ну, если вы не возражаете… В общем-то, разумно. У вас опыт. Да, пожалуй, мы так и поступим. Что скажете, полковник?

Андриевский согласно кивнул, басовито добавил:

— Я напишу предписание. Кавказский питомец будет принят в пуще с должным вниманием.

— Тогда нам остается пожелать казакам-молодцам благополучной дороги.

Принц Ольденбургский вдруг предложил:

— А если не в Беловежскую пущу, а в хороший зоопарк? Не лучше ли будет, господа?

— В какой именно, ваше высочество? — вкрадчиво спросил Андриевский. — В Московский?..

— В Гамбург, например, к Гагенбеку. Это лучший в мире зоопарк.

— Но это все же Гамбург, — мягко возразил Шильдер. — Пока что Россия монопольно владеет дикими зубрами.

— Ну и что? — уже раздраженно спросил принц. — Разве дело в приоритете? Впрочем, я не настаиваю.

— Будем считать, что вы сняли свое предложение, — заметил Андриевский. — Остается пуща.

Гости заспешили, попрощались и уехали, оставив после себя запах хороших папирос.

Откровенно говоря, я был разочарован. Столько хлопот! Ведь можно было прямо в Беловежскую пущу!

Впрочем, что ни делается, все к лучшему. Я встретился с Данутой. С зубренком уладилось. Пуща станет его новым домом, он вырастет, стадо примет его, и кавказская кровь появится в равнинных зубрах. Все в порядке.

Прошло еще три дня. Все эти дни мы виделись с Данутой и даже успели побывать в Зоологическом музее, где я показал ей чучело зубра, которого убили во время последней охоты.

— Пусть этот несчастный зубр останется последним, убитым на Кавказе, — сказала Данута.

Увы! Я тут же вспомнил белые скелеты в лесу около реки Холодной. Кто знает, какой зубр и когда станет последним!

На четвертый день сообщили, что вагон подан. Опять явились казаки, погрузили клетку с нашим путешественником, а еще через два дня мы уже шагали за транспортом, перевозившим зверя по долгой и мокрой дороге из Бреста в Каменец с его знаменитой пятнадцатисаженной башней над лесами.

Темный, нетронутый и бесконечный лес заполнял равнину, прерываясь на понижениях знаменитыми ольсами с хмурыми елями и осинником, где нога тонула во мхах чуть ли не по колено. Сосновые боры стояли по песчаным буграм. Проезжая лесом, мы видели непроходимые участки с вечной тишиной и колдовской хмарью. Зубрам есть где укрыться. Говорили, что здесь их от четырехсот до шестисот экземпляров.

Наш Кавказ получил отдельную «квартиру» — большой отгороженный участок с сараем для укрытия от непогоды. К нему подсадили двух одногодков, потерявших матерей. Они выглядели массивнее Кавказа, были светлее цветом, менее курчавы и, кажется, менее подвижны. Зубрята подружились, бегали вместе, играли. А через несколько дней, к великому нашему удивлению, Кавказ стал дичиться даже Телеусова, вскормившего его.

— Вот она, благодарность, Андрей Михайлович! — сердился егерь. — Будто я ему чужой, уже лоб выставляет, когда подхожу.

— Это к лучшему, Алексей Власович. Пусть остается диким. Все-таки дитя природы.

В пуще я познакомился с Врублевским, ученым, ветеринарным врачом, давно работавшим здесь. Он много расспрашивал меня о флоре Кавказа, о зверях в Охоте. И сам рассказывал и показывал не меньше. Выслушав мой восхищенный рассказ о пуще, Врублевский покачал головой. Мы совершили несколько походов в глубь этого леса. Однажды он сказал:

— Видите, как пусто под деревьями? Ни подроста, ни зеленых веток понизу. Обратите внимание: зелень начинается только на высоте оленьей морды. И зубриной тоже. Это свидетельство перегруженных участков. Здесь содержится слишком много копытных. Им тесно и голодно. Их надо расселять. Но попробуйте доказать это хозяевам заказника! Ведь они охраняют зубра и оленя для себя, для охоты, и, если их желания не совпадают с законами природы, тем хуже для природы! Нарушено природное равновесие. Подумайте, не грозит ли подобное Кавказу?

Я вспомнил бесконечные наши луга и леса, обилие тепла и влаги, пышную растительность, возможности кочевки для зверя и решительно ответил:

— Нет, не грозит. К счастью, мы не в центре Европы, а на окраине ее. У нас другая опасность: истребление зверя. Слишком много желающих пострелять.

— Но у вас существует охрана, — возразил Врублевский.

Отвечать мне было нечего. Сегодня она была, завтра ее может и не быть. А Чебурновы и Лабазаны останутся.

Дни, проведенные в пуще, были полезными. Телеусов пропал, потом явился со своим новым другом, тоже егерем, и сказал, что здесь, «как у нас».

На прощанье Врублевский подарил мне книгу Гуссовского «Песнь о зубре», написанную в XVI веке на латинском языке. На русский язык — в прозе — ее перевел профессор Яунис из Санкт-Петербурга.

Не без жалости оставили мы Кавказа. Как-то сложится жизнь нашего питомца на новом месте? Увидим ли мы когда-нибудь его?!

Запись восьмая

Самая опасная операция. Судьба Лабазана. Старый знакомый — барс. Болезнь Дануты. Саша Кухаревич и его жена. Приезд Филатова. В Гузерипле. Винтовка со сбитым бойком. У больного Ютнера.

1

Погрешив перед собой, я без малого год не открывал книги в зеленом переплете. Так сложились обстоятельства.

Мы с Данутой провели два счастливых месяца в Псебае. Почти не расставаясь, мы исходили все предместья станицы. Я научил ее верховой езде, стрельбе из винтовки и револьвера. Учеником она оказалась способным, тогда как сам я, обучаясь у нее премудростям ботаники, не мог похвастаться особыми успехами: латынь давалась мне трудно еще в институте, так что я путал, скажем, примулу патенс с примулой верис и никак не мог произнести длинное название ромашки по-латыни — «триплеуроспермум», чем немало огорчал свою умную жену. По вечерам мы вместе читали «Песнь о зубре». Славная книга! Язык великого Гомера.

…Лес вырастает у нас удивительно быстро,

Вряд ли где встретишь подобных лесных великанов,

Кто ж теперь скажет, что нас обделила природа?

Благоухают цветами опушки лесные,

Сельского люда места для забав и гуляний.

Прелести жизни тебе, человеку, природа

Щедро раскрыла, но где же твоя благодарность?..[4]

Единственно, в чем она отказала мне наотрез, — это поехать в глубь гор.

В Охоте за этот год к худшему ничего не изменилось. Жалованье нам присылали, хотя и нерегулярно, высокие гости дважды грозились приехать на охоту, но почему-то не приезжали. Обстоятельство не очень огорчительное.

Зима прошла удачно, звери сравнительно легко перенесли многоснежье. Мы еще летом заготовили в трех зубровых урочищах более сорока стожков сена. От них к началу апреля не осталось и следа.

Егеря из Закана за осень успели пересчитать зубров в бассейне Большой Лабы, на восточной стороне Кубанской охоты. Там в зиму ушло сто десять зверей, из них двадцать три одногодка. Выходило, что даже без основных зубровых урочищ — Мастакана и Умпыря — у нас насчитывалось уже двести сорок пять зубров. Телеусов утверждал, что в этих двух районах он наблюдал чуть ли не триста зверей. Если так, то но числу зубров мы совсем не отставали от беловежцев.

Ранней весной еще раз приехала Данута. В те дни я находился в долине Умпыря, где продолжала царствовать зима. Мы жили с Телеусовым в достроенном княжеском домике, ходили на разведку по долинам ближних рек, куда спустились с гор олени, зубры и даже серны. Четверо плотников в это время рубили в лесу, посреди долины, новый большой дом. Мы намеревались устроить здесь постоянный егерский кордон.

Во время одной из разведок в сторону Чертовых ворот мы обнаружили следы браконьерской охоты. А вскоре нашли и останки застреленного зубра. Вот тебе и последний… Полузасыпанная снегом лыжня уводила от места преступления к горе, напоминающей гнилой зуб.

— Работа проклятого Лабазана! — с несвойственной ему злостью выговорил Алексей Власович.

Мы переглянулись. Мы не сказали друг другу ни слова, но именно в эту минуту решили: дальше терпеть нельзя.

— Вот только вернусь из Псебая… — Я был оповещен о приезде жены и на другой день собирался домой.

— Ну и ладно, — уже миролюбиво согласился мой друг. — А я покамест попробую узнать, где этот бандит и кто с ним.

— Ты думаешь, он не один?

Вместо ответа Телеусов показал на лыжню: в одном месте след едва заметно раздваивался и тут же сходился.

Четыре дня Данута ожидала меня дома. Уж чего только не передумала! Я нашел ее у своих родителей беспокойную, побледневшую, испуганную. Родители встретили меня укоризненным молчанием, порицая за столь долгое отсутствие. Но уже через час атмосфера в доме высветлилась, послышался смех Дануты, начались перекрестные расспросы, обмен новостями. Сели обедать. За столом и вовсе развеселились, даже вино пили.

Среди новостей одна была совсем уж неожиданная. Отец сказал, не скрывая удивления:

— Знаешь ли ты, что старший из Чебурновых назначен лесником? Улагай взял его к себе! Ходит по Псебаю гоголем.

В памяти моей всплыла картина лабинской встречи. Не тогда ли они договаривались?..

— А что слышно о младшем? — спросил я.

— Его не видно, — сказал отец. — Я специально справлялся. Неизвестно где.

Эта семейка всерьез беспокоила меня.

Пять дней с Данутой показались одним мгновением. И вот опять дорога, станция, последний поцелуй у вагона. Когда поезд скрылся, я долго стоял на перроне, пытаясь понять, что же такое случилось с моей милой женушкой, какие-то почти неуловимые перемены. В поведении ее, во взгляде, в манере говорить, ходить, задумываться было что-то новое. Я никак не мог разгадать ее затаенного взгляда, улыбчивой нежности, странной недоговоренности, словно бы знала она нечто такое, чего не мог знать я. И когда вернулся со станции домой, тоже ощутил атмосферу заветной таинственности; дважды, когда я заходил в большую комнату, где сидели мои родители, они смущенно умолкали.

Но мысли мои теперь были заняты не только семейными делами, но и предстоящим рискованным предприятием, которое не могло быть отложено. Пока Лабазан не обезврежен, душе моей, совести не знать покоя.

Вместе со мной в Умпырскую долину поехал и Кожевников, суровый бородатый друг.

2

В Псебае с крыш свисали длинные сосульки, на солнечном припеке снег шумно оседал, ручьи пробивались по улицам, леса мажорно шумели под теплым ветром, и всюду в них виделись обтаявшие следы зайцев, лис, мышей. Все в природе готовилось к весне, морозные ночи никого не пугали.

Но уже за тридцать верст от станицы, на Уруштене, весенние приметы начисто исчезали. Тут белел нетронутый снег, свирепо ревел в ледяных закрайках поток, а наши следы замела недавняя поземка.

От местечка «Третья рота» тропа спускалась к берегу Лабенка, найти ее сейчас могли только чуткие кони; мы опустили поводья, лошади склонили морды и шли осторожно, но точно по тропе. Дважды мы с ходу пытались одолеть перевал, но не могли пробиться из-за глубокого снега. Приходилось подумать о ночлеге. Утро вечера мудреней.

Кожевников потоптался возле коней, прислушался к крику сойки. Что-то заинтересовало его. Бинокль ощупал берега Лабенка и высокий перевал.