Уцелевший

Чак Паланик

Уцелевший

Для Майка Кифи и Майка Смита

Для Шона Гранта, и Хэйди Уиден, и Мэтта Паланика

Агент в этой книге — это не Эдвард Хибберт, который представляет меня со всем своим юмором, энергией и опытом.

Никто в этой книге не умен так, как мой редактор Джерри Ховард.

Нет на свете более упорного и заботливого человека, чем Луис Розенталь.

Эта книжка не появилась бы без помощи клуба «Ночные писатели», собирающегося у Сьюзи по вторникам.

Ну что, поехали?

47

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Возможно, эта штука работает. Я не знаю. Слышите ли вы меня, я не знаю.

Но если вы слышите меня — слушайте. И если вы прослушаете эту запись, то узнаете историю о том, как все пошло неправильно. Перед вами бортовой самописец рейса 2039. Черный ящик. Его так называют, несмотря на то, что он оранжевый. Внутри — моток проволоки, на которой сделана постоянная запись обо всём, что осталось позади. Вы обнаружили рассказ о том, как все произошло.

Продолжайте слушать.

Вы можете нагреть эту проволоку до белого каления, и она все равно поведает вам ту же самую историю.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

И если вы слушаете, то наверняка сами уже знаете, что пассажиры вернулись домой невредимыми. Пассажиров я высадил на островах Новые Гебриды. Затем, когда мы снова поднялись в воздух, пилот выпрыгнул с парашютом. Не знаю, куда. Куда-то в воду. То, что вы назвали бы океаном.

Я продолжаю говорить это, и это правда: я не убийца.

Я здесь один, на этой высоте.

Летучий Голландец.

И если вы слушаете это, вы должны знать, что я один на борту Рейса 2039, и у меня тут куча маленьких, детского размера, бутылочек — в основном, с поддельной водкой и джином, расставленных напротив кресел пилотов, на приборных панелях. Еще в салоне есть маленькие подносики с недоеденными цыплятами по-киевски и с беф-строгановом, но из-за кондиционера их запах не чувствуется. Журналы, которые все еще открыты на тех страницах, которые читали пассажиры. Все кресла пусты, так что можно подумать, что все просто вышли в туалет. Из пластиковых стереонаушников доносятся слабые звуки музыкальных записей.

Здесь, над облаками, в Боинге 747-400 у меня есть две сотни оставленных шоколадных пирожных и музыкальный салон на втором этаже. Я могу подняться туда по винтовой лестнице и смешать себе в баре еще один маленький коктейль.

Не дай Бог я начну утомлять вас всеми этими деталями, но самолет будет лететь на автопилоте до тех пор, пока не закончится топливо. Произойдет вспышка, как сказал пилот. Будут сгорать один двигатель за другим, сказал он. Он просто хотел, чтобы я знал, чего ожидать. Затем он начал грузить меня кучей деталей относительно реактивных двигателей, эффекта Вентури, набора высоты путем увеличения изогнутости крыла при помощи закрылков. Сказал о том, что после сгорания всех четырех двигателей самолет превратится в 140-тонный планер. И когда автопилот установит прямую траекторию движения, планер начнет, как это назвали бы пилоты, контролируемый спуск.

Такой спуск — хоть какая-то перемена в моей жизни, сказал я пилоту. Вы просто представить себе не можете, через что я прошел за последний год.

Пилот был одет в самую обыкновенную униформу непонятного цвета, которая выглядела так, будто ее придумал не дизайнер, а инженер. Несмотря ни на что, он оказался очень полезен. Более полезен, чем можно ожидать от человека, которому приставили пистолет к голове и спрашивают, сколько горючего осталось и на какое расстояние его хватит. Пилот рассказал мне, как вернуть самолет назад на прежнюю высоту после того, как он выпрыгнет с парашютом над океаном. И еще он рассказал мне о бортовом самописце.

Четыре двигателя пронумерованы с первого по четвертый слева направо.

Последним этапом контролируемого спуска будет крутое пикирование в направлении земли. Пилот назвал это конечной фазой спуска, когда вы приближаетесь к земле со скоростью 9,8 метра в секунду. Это он назвал конечной скоростью , то есть объекты с одинаковой массой движутся с одинаковой скоростью. Затем он разжевал все это, добавив массу деталей по поводу законов Ньютона и Пизанской башни.

Он сказал: «Только ты меня не цитируй, а то я уже давно не сдавал тесты».

Он сказал, что APU, вспомогательный источник питания будет продолжать вырабатывать электричество до момента, когда самолет упадет на землю.

У тебя будет кондиционированный воздух и стерео-музыка, сказал он, до тех пор, пока ты будешь в состоянии что-то чувствовать.

Последний раз я чувствовал что-то очень-очень давно, сказал я ему. Около года тому назад. Основной задачей для меня было выставить его из самолета, чтобы наконец разрядить пистолет.

Я сжимал этот пистолет так долго, что уже ничего не чувствую.

Когда ты планируешь угон самолета самостоятельно, ты всегда забываешь, что когда-то в пути может захотеться сходить в туалет, и на это время заложники останутся без контроля.

Перед тем, как мы совершили посадку в Порте Вила, я бегал по салону с пистолетом, пытаясь накормить пассажиров и экипаж. Не желаете ли свежих напитков? Кому дать подушку? Что вы предпочитаете, спрашивал я их, цыпленка или говядину? С кофеином или без?

Бытовое обслуживание — единственная сфера, в которой у меня превосходные навыки. Проблема лишь в том, что заниматься раздачей пищи мне приходилось, естественно, одной рукой, потому что в другой я держал пистолет.

Когда мы совершили посадку, и пассажиры вместе с командой выходили из самолета, я стоял в дверях кабины пилотов и говорил, что мне очень жаль. Извините за доставленные неудобства. Желаю вам безопасного и приятного путешествия, и спасибо, что вы воспользовались услугами компании Бла-Бла-Авиалинии.

Когда в самолете остались только пилот и я, мы снова совершили взлет.

Пилот, перед тем как выпрыгнуть, объяснил мне, что при сгорании двигателя сигнализация сообщит: Согрел Двигатель Номер Один, или три, или еще какой-нибудь, один за одним. Как только не останется двигателей, полет можно будет продолжить только если не давать носу самолета опуститься вниз. Тянешь штурвал на себя. Так регулируются рули высоты в хвосте. Ты теряешь скорость, но сохраняешь высоту. Как будто у тебя есть выбор — скорость или высота; но на самом деле ты все равно уткнешься в землю.

Достаточно, говорю я ему, я не собираюсь получать эту, как ее там, лицензию пилота. Я просто хочу в туалет, и чтобы никому не было до этого дела. Я просто хочу, чтобы он убрался.

Затем мы снизили скорость до 175 узлов. Не хочу утомлять вас деталями, но мы спустились на высоту 3000 метров и открыли наружную дверь. Затем пилот выпрыгнул. И перед тем, как закрыть дверь, я встал в дверном проеме и отлил.

Никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо.

Если Сэр Исаак Ньютон был прав, у пилота не возникло никаких проблем со спуском вниз.

И вот теперь я лечу на запад на автопилоте со скоростью 730 км/ч, с настоящей воздушной скоростью и на нормальной высоте. Солнце висит на одном и том же месте все время. Время остановилось. Я лечу над облаками на крейсерской высоте 12 км над Тихим океаном, лечу навстречу катастрофе, навстречу Австралии, к завершению истории моей жизни, точно на юго-запад, до тех пор, пока не сгорят все двигатели.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Еще раз повторю: вы слушаете запись бортового самописца Рейса 2039.

Да, вот еще что. Пилот сказал, что на этой высоте и при такой скорости, при условии, что самолет пуст, топлива хватит на шесть, может быть, на семь часов.

Поэтому я постараюсь рассказывать быстрее.

Бортовой самописец в кабине пилотов запишет каждое мое слово. И мой рассказ не разлетится на миллионы кровавых кусочков, и не сгорит вместе с сотнями тонн обломков. Когда самолет разобьется, люди отыщут бортовой самописец. И мой рассказ уцелеет.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Как раз перед тем, как пилот выпрыгнул, когда дверь была втянута внутрь, когда военные корабли следили за нами, засекая при помощи радаров, когда двигатели ревели, выбрасывая потоки воздуха, пилот, стоя в дверном проеме, крикнул: «Зачем тебе такая поганая смерть?»

Я крикнул в ответ, чтобы он слушал запись.

«Тогда помни, — крикнул он, — у тебя всего несколько часов. Помни, что ты не знаешь, когда конкретно закончится топливо. Вполне возможно, что ты умрешь, рассказав только половину истории своей жизни».

Я крикнул: Ты мне еще что-нибудь хочешь сказать?

И еще: Скажи мне о чем-нибудь, что я не знаю.

И пилот прыгнул. Я отлил, а затем толкнул дверь на место. В кабине я нажал на тормоз и потянул штурвал так, чтобы набрать нужную высоту. Осталось только нажать кнопку и включить автопилот. Вот что произошло до нынешнего момента.

И если вы слушаете это, запись черного ящика Рейса 2039, вы можете посмотреть, где самолет завершил свое падение и что от него осталось. Вы поймете, что я не пилот, как только увидите воронку, наполненную всем этим дерьмом. Если вы слушаете это, вы знаете, что я мертв.

И у меня всего несколько часов, чтобы рассказать вам мою историю.

Я полагаю, есть шанс, что я расскажу все именно так, как оно было.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Небо синее и чистое во всех направлениях. Солнце всеобъемлющее, обжигающее, и оно прямо передо мной. Мы над облаками, и этот день навеки прекрасен.

Так что давайте начнем с самого начала.

Рейс 2039, здесь записано то, что произошло на самом деле.

И.

Да, кстати, сейчас я чувствую себя потрясающе.

И.

Я уже потерял десять минут.

И.

Действие.

46

При моем образе жизни достаточно трудно обвалять в сухарях телячью отбивную котлету. В другие вечера это может быть что-то другое — рыба или курица. В тот самый момент, когда одна моя рука испачкана сырым яйцом, а в другой я держу мясо, кто-нибудь звонит мне и требует помочь.

Так бывает каждый вечер в моей нынешней жизни.

Сегодня девушка звонит мне из вибрирующего ночного клуба. Единственное слово, которое я могу разобрать, — «позади».

Она говорит: «Жопа».

Она говорит что-то, что могло бы быть словами «не его» или «ничего». Проблема в том, что я не могу начать заполнять бланки, когда я один, на кухне, и кричу, чтобы меня услышали где-то там, сквозь танцевальные ритмы. По голосу, она очень молодая и усталая. Я спрашиваю, доверяет ли она мне. Она устала или страдает? Я спрашиваю: если есть всего один путь, чтобы остановить ее страдания, пойдет ли она по нему?

Моя золотая рыбка взволнованно плавает кругами в аквариуме на холодильнике, поэтому я подхожу к ней и бросаю в воду таблетку Валиума.

Я кричу девушке: достаточно ли она настрадалась?

Я кричу: Я не собираюсь стоять здесь и слушать ее объяснения.

Стоять здесь и пытаться исправить ее жизнь — пустая трата времени. Люди не хотят, чтобы их жизни исправляли. Никто не хочет решения своих проблем. Своих драм. Своих тревог. Не хотят начинать жизнь заново. Не хотят упорядочивать жизнь. Ведь что они получат взамен? Всего лишь огромную пугающую неизвестность.

Большинство людей, которые звонят мне, уже знают, чего они хотят. Некоторые хотят умереть, но просто ждут моего разрешения. Некоторые хотят умереть и нуждаются в поддержке. В небольшом толчке. У некоторых людей, склонных к самоубийству, почти не осталось чувства юмора. Одно неверное слово, и через неделю от них останется лишь некролог. Большинство звонящих людей я почти не слушаю. Жить им или умереть, я определяю по тону их голоса.

Разговор с девушкой из ночного клуба заходит в тупик, поэтому я говорю ей: Убей себя.

Она говорит: «Что?»

Убей себя.

Она говорит: «Что?»

Барбитураты и алкоголь, голову — в сухой мешок для мусора.

Она говорит: «Что?»

Невозможно хорошо обвалять в сухарях телячью отбивную котлету, пользуясь только одной рукой, поэтому я говорю ей: сейчас или никогда. Либо нажми на курок, либо не нажимай. Я с ней в этот момент. Она не умрет в одиночестве, но я не могу ждать всю ночь.

Она начинает рыдать так громко, что это становится похоже на звуки дискотеки. Поэтому я кладу трубку.

В то время, как я пытаюсь обвалять котлету в сухарях, эти люди хотят, чтобы я исправил всю их жизнь.

Телефонная трубка в одной руке, а другой я пытаюсь достать панировочные сухари. Нет ничего сложнее. Ты обмакиваешь котлету в сырое яйцо. Стряхиваешь. Обваливаешь в сухарях. Проблема в том, что мне не удается сделать это правильно. Иногда котлета остается голой. А иногда слой сухарей такой толстый, что нельзя понять, что под ним.

Это было очень весело. Люди просто звонят тебе на грани самоубийства. Женщины звонят. А я здесь один со своей золотой рыбкой, один в грязной кухне, пытаюсь обвалять в сухарях свиную отбивную или что-нибудь еще. На мне семейные трусы, и я слушаю чьи-то мольбы. Даю советы и наказываю.

Позвонил парень. Я только задремал, а тут его звонок. Эти звонки продолжаются всю ночь, если я не отключаю телефон. Какой-нибудь неудачник звонит среди ночи, когда бары уже закрыты, чтобы сказать, что он сидит, скрестив ноги, на полу своей квартиры. Он не может спать из-за этих ужасных кошмаров. В своих снах он видит, как падают самолеты, наполненные людьми. Все настолько реально, и никто не может ему помочь. Он не может спать. Ему неоткуда ждать помощи. Он говорит, что приставил к подбородку винтовку и хочет, чтобы я назвал хоть одну причину, по которой ему не следовало бы нажимать на курок.

Он не может жить. Он знает будущее, но не в состоянии спасти кого-либо.

Эти жертвы, они звонят. Эти хронические страдальцы. Они звонят. Они убивают мою собственную маленькую скуку. Это лучше, чем телевидение.

Я говорю ему: Давай же. Я только наполовину проснулся. Три часа ночи, а мне завтра на работу. Я говорю ему: торопись, пока я снова не заснул. Жми на курок.

Я говорю, что этот мир не настолько прекрасен, чтобы оставаться в нем и страдать. Зачем ему этот мир?

Большую часть времени я убираюсь в чужом доме. Полный рабочий день раб, по совметительству — бог.

Опыт подсказывает мне убирать трубку подальше от уха, когда я слышу маленький щелчок спускового механизма. Взрыв, всего лишь взрыв, и где-то там мой собеседник падает на пол. Я — последний человек, с кем он разговаривал, и я засыпаю еще до того, как утихает звон в ушах.

На следующей неделе надо найти некролог, 15 сантиметров газетной колонки о вещах, не имеющих значения. Некролог нужен, иначе ты не не будешь уверен, случилось ли это, или это был только сон.

Я не жду, что ты поймешь.

Это просто еще один вид развлечений. Когда ты имеешь такую власть — это кайф. Из некролога я узнал, что парня звали Тревор Холлис, и что чувствовал он себя превосходно. Признавать это убийством или нет, зависит только от степени твоей религиозности. Я не могу сказать, что вмешательство в критические ситуации было моей собственной идеей.

Правда в том, что это ужасный мир, и я прекратил страдания того парня.

Идея появилась, когда в газете поместили объявление о настоящей горячей линии помощи в кризисных ситуациях. Номер телефона, напечатанный там, случайно оказался моим. Это была опечатка. Никто не обратил внимания на исправление, сделанное на следующий день, и люди просто начали звонить мне днем и ночью со своими проблемами.

Пожалуйста, не думай, что я намерен спасать их жизни. Быть или не быть — это не мое решение. И не думай, что с женщинами я говорю как-то по-другому. С ранимыми женщинами. С эмоциональными калеками.

Однажды я чуть было не устроился работать в McDonald's, и я пошел туда только для того, чтобы видеть молоденьких девушек. Негритянок, испанок, белых, китаянок. В приглашении на работу было сказано о том, что в McDonald's работают люди различных рас и этнических групп. Это девушки, девушки, девушки. И еще в приглашении было сказано, что если у тебя одно из следующих заболеваний:

Гепатит А

Сальмонелла

Шигелла

Стафилококк

Гардия

или Кампилобактер, то тебе откажут в приеме на работу. Если ты встречаешь девушек на улице, у тебя нет гарантий, что у них нет таких заболеваний. Ты не можешь быть настолько внимательным. Хотя девушка может прийти устраиваться в McDonald's и сказать, что она чистая. И еще очень велик шанс, что она молодая. Очень молодая. Совсем юная. Юная и такая же глупая, как и я.

Восемнадцати-, девятнадцати-, двадцатилетние девушки; я хочу с ними только поговорить. Студентки колледжей. Старшеклассницы. Эмансипированные подростки.

То же самое и с суицидальными девушками, звонящими мне. Большинство из них так молоды. С мокрыми от дождя волосами, они звонят мне из телефонов-автоматов, чтобы просить о спасении. Целыми днями рыдают в одиночестве на кровати, а затем звонят мне. Мессия. Звонят мне. Спаситель. Они шмыгают носом, задыхаются, и рассказывают мне все, о чем я прошу, в самых мелких подробностях.

Иногда так приятно слушать их в темноте. Девушка мне доверяет. Телефонная трубка в одной руке, и я представляю, что другая моя рука — это она.

Я совсем не хочу жениться. Я восхищаюсь парнями, которые решаются сделать татуировку.

Как только газета стала печатать правильный номер, звонки начали иссякать. Толпы людей, которые звонили мне поначалу, либо уже были мертвы, либо положили на меня. Ни одного нового звонка. И в McDonald's меня не примут. Поэтому я изготовил пачку больших объявлений.

Выделяющихся объявлений. Их должно быть легко прочесть ночью, когда кто-нибудь плачет, выпив или обкурившись наркоты. У моих объявлений белый фон и черные буквы, гласящие:

Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее — мой номер телефона.

Или вот такой текст:

Если Ты Молодая Сексуально Безответственная Девушка, Имеющая Проблемы с Алкоголем, Мы Поможем Тебе. Звони — и дальше мой номер телефона.

Последуй моему совету. Не пиши объявлений второго вида. Если ты напишешь их, к тебе придет кто-нибудь из полиции. Они могут вычислить тебя по телефонному номеру и внести в список потенциальных преступников. После этого перед каждым телефонным звонком ты будешь слышать щелк … щелк … щелк … звуки подслушивающего устройства.

Последуй моему совету.

Если ты расклеишь объявления первого вида, тебе будут звонить люди, желающие исповедаться в грехах, пожаловаться, спросить совета, найти поддержку.

У девушек, с которыми ты знакомишься, жизнь всегда хуже некуда. Гарем женщин, находящихся на грани, будут хватать свои телефоны и просить тебя перезвонить им. Пожалуйста. Перезвони. Пожалуйста.

Назови меня сексуальным хищником, но когда я думаю о хищниках, мне представляются львы, тигры, большие кошки, акулы. Это не очень-то похоже на отношения хищника и жертвы. Это не отношения падальщика, стервятника, или смеющейся гиены с трупом. Это не отношения паразита и носителя.

Мы ничтожны вместе.

Это противоположность «преступлений без жертвы». [1]

Главное — расклеить объявления возле телефонов-автоматов. В грязных телефонных будках возле больших мостов. Рядом с барами, где люди, которым некуда идти, засиживаются до закрытия.

И сразу начнутся звонки.

Тебе понадобится один из тех микрофонов, при использовании которых кажется, будто ты говоришь откуда-то издалека. Люди будут звонить тебе со своими проблемами и услышат, как ты спускаешь воду в туалете. Они услышат рев миксера и поймут, что они тебе пофигу.

В те дни мне были нужны беспроводные телефонные наушники с микрофоном. Что-то типа плеера Walkman, но говорящего о человеческих страданиях. Жить или умереть. Секс или смерть. Так можно освободить руки и решать чужие судьбы каждый час, когда люди звонят поговорить об их одном ужасном преступлении. Ты отпускаешь им грехи. Ты выносишь им приговор. Ты даешь парням, находящимся на грани, телефоны таких же девушек.

Будто в молитвах, ты слышишь жалобы и просьбы. Помоги мне. Услышь меня. Веди меня. Прости меня.

Телефон опять зазвонил. Тонкий покров из панировочных сухарей на телячьей котлете уже практически невозможно привести в порядок, а на линии новая рыдающая девушка. Я с ходу спрашиваю, доверяет ли она мне. Я спрашиваю, расскажет ли она мне все.

Моя золотая рыбка и я, мы оба плаваем рядом.

Котлета кажется выкопанной из кошачьего туалета.

Чтобы успокоить эту девушку, чтобы заставить ее слушать, я рассказываю ей историю о моей рыбке. Это рыбка номер шестьсот сорок один за всю мою жизнь. Родители купили мне первую рыбку, чтобы научить меня любить и заботиться о каком-то другом живом и дышащем создании Господа. Шестьсот сорок рыбок спустя я знаю лишь одно: все, что ты любишь, умрет. Когда ты в первый раз встречаешь кого-то особенного, ты можешь быть уверен, что однажды он умрет и окажется в земле.

45

В ночь перед тем, как я покинул дом, мой старший брат рассказал мне все о том, что он знал о внешнем мире.

Во внешнем мире, сказал он, женщины могут менять цвет своих волос. И глаз. И губ.

Мы стояли на заднем крыльце, в свете кухонного окна. Мой брат Адам срезал мои волосы так же, как он срезает пшеницу; сжимал в руке пучок волос и срезал их прямой бритвой примерно на середине. Он зажал мой подбородок между большим и указательным пальцами, чтобы я смотрел прямо на него. Его коричневые глаза быстро двигались взад-вперед между моими бакенбардами.

Чтобы убрать бакенбарды, он подрезал одну, затем вторую, затем снова первую, снова, и снова, до тех пор, пока от них ничего не осталось.

Мои семь младших братьев сидели по краям крыльца и смотрели в темноту, выискивая чертей, о которых рассказывал Адам.

Во внешнем мире, сказал он, люди держат птиц у себя дома. Он это видел.

Адам побывал за пределами церковного семейного округа всего лишь однажды, когда он и его жена должны были зарегистрировать свой брак у официальных властей.

Во внешнем мире, сказал он, в дома к людям приходят духи, которых они называют телевидение.

И еще духи разговаривают с людьми через то, что они называют радио.

Люди используют штуки, называемые телефонами, потому что они ненавидят быть вместе, но очень боятся оставаться одни.

Он продолжал срезать мои волосы, но не делал прическу, а как будто стриг дерево. Вокруг нас, на ограждениях крыльца, скапливались волосы, похожие не на срезанные волосы, а на собранный урожай.

В церковном семейном округе мы относили мешки со срезанными волосами в сад, чтобы отпугивать оленей. Адам сказал мне, что безотходность жизни — один из даров Господа, который ты теряешь, покидая церковную колонию. А самый дорогой из даров Господа, который ты теряешь — это тишина.

Во внешнем мире, сказал он мне, нет настоящей тишины. Не фальшивой тишины, когда ты затыкаешь свои уши и не слышишь ничего, кроме сердца, а истинной, вселенской тишины.

В ту неделю, когда они поженились, он и Бидди Глисон уехали их церковного семейного округа на автобусе, сопровождаемые церковным старейшиной. На протяжении всей поездки внутри автобуса было шумно. На дороге ревели автомобили. Люди внешнего мира говорили что-то глупое с каждым своим дыханием, а когда они не говорили, пустоту заполняли радиоприемники с копированными голосами, исполняющими одни и те же песни снова и снова.

Адам сказал, что еще один дар Божий, который утрачивается во внешнем мире, — это темнота. Можешь закрыть глаза и залезть в чулан, но все равно темноты там не будет. В церковном семейном округе темнота по ночам всеобъемлющая. А среди нее, в вышине, — большие звезды. Можно увидеть на Луне неровность горных цепей, тонкие линии рек, гладь океанов.

В ночь, когда нет Луны или звезд, ты не видишь ничего, но можешь представить все что угодно.

По крайней мере, я так помню.

Моя мать на кухне гладила и укладывала вещи, которые мне было дозволено взять с собой. Мой отец был не знаю где. Я их больше никогда не видел.

Забавно, но люди всегда меня спрашивают, плакала ли мать. Плакал ли мой отец и обнимал ли он меня, перед тем как я уехал. И люди всегда бывают поражены, когда я говорю нет. Никто не плакал и не обнимался.

Никто не плакал и не обнимался, когда мы, к примеру, продавали свинью. Никто не плакал и не обнимался, перед тем как зарезать цыпленка или сорвать яблоко.

Никто не страдал бессонницей из-за размышлений, была ли пшеница, которую они выращивали, по-настоящему счастлива превратиться в хлеб.

Мой брат просто срезал мои волосы. Моя мать закончила гладить и принялась шить. Она была беременна. Я помню, что она всегда была беременна, мои сестры сидели вокруг нее, их юбки лежали на скамьях и на полу, и они все вместе шили.

Люди всегда спрашивают, был ли я напуган, или возбужден, или еще что-то.

Согласно доктрине церкви, только первенец, Адам, мог жениться и состариться в церковном округе. Все остальные по достижении семнадцати лет — я, мои семь братьев и пять сестер — должны были покинуть округ и работать. Мой отец живет здесь, потому что он был первенцем в своей семье. Моя мать живет здесь, потому что старейшины церкви выбрали ее для моего отца.

Люди всегда бывают разочарованы, если я им говорю правду о том, что никто из нас не жил в угнетении. Никто не возмущался церковными порядками. Мы просто жили. Никого из нас не подвергали психологическим пыткам.

Такова была глубина нашей веры. Можете назвать ее и глубокой, и мелкой. Не было ничего, что могло бы испугать нас. Люди, выросшие в церковном семейном округе, думали именно так. Что бы ни произошло в мире — на все воля Божья. Задача, которую нужно выполнить. А плач и веселье просто делали тебя бесполезным. Любая эмоция считалась нездоровой. Нетерпение или сожаление были особенно глупы. Роскошь.

Такова была наша вера. Ничто не известно. Можно ожидать чего угодно.

Внешний мир, сказал Адам, заключил сделку с дьяволом, который придает движение автомобилям и переносит самолеты по небу. Дьявол течет по электрическим проводам, чтобы сделать людей ленивыми. Люди кладут посуду в шкаф грязной, и шкаф моет ее. Вода в трубах уносит мусор и дерьмо, перекладывая эту проблему на кого-то другого. Адам зажал мой подбородок между большим и указательным пальцами и наклонился, чтобы посмотреть мне прямо в лицо. Он рассказал о том, как во внешнем мире люди смотрят в зеркала.

Прямо напротив него, на автобусе, сказал он, висели зеркала, и все хотели посмотреть, как они выглядят. Позорище.

Я помню, что это была моя последняя стрижка за долгое-долгое время. Но я действительно не помню, почему моя голова была колючим соломенным полем, на котором остались лишь короткие волосинки.

Во внешнем мире, сказал Адам, все расчеты производятся внутри машин.

А пищу людям скармливают официантки.

В тот единственный раз, когда мой брат и его жена выезжали за пределы округа в сопровождении старейшины, они останавливались на одну ночь в гостинице в центре Робинсвилля, штат Небраска. Они так и не смогли заснуть. На следующий день автобус привез их домой, чтобы они оставались там до конца жизни.

Гостиница, сказал мне брат, это большой дом, где множество народу живут, едят и спят, но никто из них друг друга не знает. Он сказал, что таковы большинство семей во внешнем мире.

Церкви во внешнем мире, сказал он мне, были всего лишь небольшими магазинами, которые продавали людям ложь, изготовленную на далеких фабриках гигантских религий.

Он сказал намного больше, я всего не запомнил.

Та стрижка была сделана шестнадцать лет назад.

Мой отец произвел на свет Адама, меня и всех своих четырнадцать детей к тому возрасту, в котором я сейчас.

В ту ночь, когда я покинул дом, мне было семнадцать лет.

Сейчас я выгляжу так же, как выглядел мой отец, когда я его видел в последний раз.

Смотреть на Адама — все равно что смотреть в зеркало. Он был старше меня всего лишь на три минуты и тридцать секунд, но в Правоверческом церковном округе нет такого понятия как близнецы.

В последнюю ночь, когда я видел Адама Брэнсона, я думал, что мой старший брат — очень добрый и очень мудрый человек.

Вот каким глупцом я был.

44

Часть моей работы — просмотреть меню сегодняшней вечеринки. Это значит проехать на автобусе из большого дома, где я работаю, в другой большой дом и спросить какого-то чудаковатого повара, чем он собирается сегодня всех кормить. Те, на кого я работаю, не любят сюрпризов, поэтому часть моей работы — сообщать хозяевам заранее, не предложат ли им вечером съесть что-то сложное вроде омаров или артишоков. Если в меню есть что-то угрожающее, я должен научить их, как это едят правильно.

Вот чем я зарабатываю на жизнь.

Когда я убираюсь в доме, мужчина и женщина, которые живут там, никогда не бывают рядом. Такая у них работа. Узнать что-то о них я могу лишь тогда, когда чищу вещи, которые им принадлежат. Когда подбираю что-то за ними. Разгребаю их маленькие беспорядки, день за днем. Перематываю их видеокассеты:

Все Услуги Анального Эскорта

Гигантские буфера Воительницы Леты. Приключения маленькой Золушки.

Ко времени, когда автобус доставляет меня сюда, люди, на которых я работаю, уезжают на работу в центр города. Ко времени, когда они приезжают домой, я возвращающсь в центр в арендованную квартиру-студию, которая была крошечным гостиничным номером, пока кто-то не поставил туда плиту и холодильник, чтобы поднять арендную плату. Туалет все еще в коридоре.

Со своими работодателями я общаюсь исключительно по спикерфону. Это такая пластиковая коробочка, прикрученная к кухонному столу, которая кричит на меня, чтобы я работал лучше.

Иезекииль, Глава Девятнадцатая, Стих Седьмой:

«… и опустела земля и все селения ее от рыкания его …» и так далее, так далее, так далее. Ты не можешь держать у себя всю Библию в голове. У тебя не останется там места даже чтобы запомнить свое имя.

О доме, в котором я убираюсь последние шесть лет, можно только мечтать: просторный, в фешенебельной части города. Сравните это с тем, где я живу. Все квартиры-студии рядом с моей такие же, как и теплое туалетное сиденье. Кто-то был на нем за секунду до тебя, и кто-то появится там сразу, как только ты встанешь.

В той части города, куда я езжу на работу каждое утро, стены домов разрисованы. Перед входной дверью множество комнат, куда никто никогда не заходит. Кухни, в которых никто не готовит. Ванные, которые никогда не бывают грязными. Чтобы проверить меня, хозяева оставляют там деньги — возьму ли я. Это всегда не меньше пятидесяти долларов, как будто случайно упавших за комод. Одежда, которой они владеют, кажется созданной настоящими творцами.

Рядом со спикерфоном — толстый ежедневник, который они нагружают массой заданий для меня. Они хотят, чтобы моя жизнь была расписана на десять лет вперед, задание за заданием. По их воле, все в твоей жизни превращается в пункт ежедневника. Что-то, что нужно выполнить. И ты замечаешь, что твоя жизнь становится размеренной.

Кратчайшее расстояние между двумя точками — это временнАя линия, график, карта твоего времени, маршрут на всю оставшуюся жизнь.

Ничто не указывает тебе прямую дорогу от нынешнего момента до смерти лучше, чем список.

«Я должен иметь возможность посмотреть в ежедневник, — кричит на меня спикерфон, — и в точности узнать, где ты будешь ровно через пять лет. И я хочу, чтобы ты был точен».

Но если заглянуть в будущее, ты в любом случае будешь разочарован. Как мало ты сделал по сравнению с тем, чего ждал от жизни. Краткое содержание твоего будущего.

Суббота, два часа пополудни, согласно ежедневнику, я должен сварить пять омаров, чтобы хозяева попрактиковались в их поедании. Вот сколько денег они получают.

Я могу себе позволить есть телятину только если я украду ее и привезу в автобусе на коленях домой.

Секрет варки омаров прост. Сначала заполняешь кастрюлю холодной водой и кладешь щепотку соли. Можешь использовать в равных долях воду и вермут или водку. Можешь добавить немного морских водорослей для лучшего вкуса. Таковы основы, которым обучают в курсе домоводства.

Большинство других вещей я узнаю из беспорядка, который оставляют после себя эти люди.

Просто спроси у меня, как удалить пятна крови с мехового пальто.

Нет, правда, давай.

Спрашивай.

Секрет — кукурузная мука, которой нужно почистить мех против шерсти. Только держи язык за зубами.

Чтобы удалить кровь с клавиш пианино, почисти их порошком талька или сухим молоком.

Это не самое важное умение, но чтобы удалить пятна крови с обоев, смешай кукурузный крахмал с холодной водой. Точно так же кровь удаляется с матрасов и кушеток. Фокус в том, чтобы забыть, как быстро подобные вещи могут случаться. Самоубийства. Несчастные случаи. Преступления в состоянии аффекта.

Только сконцентрируйся на пятне, и от него не останется даже воспоминания. Практикуйся, и у тебя отлично получится. Если это можно так назвать.

Не обращай внимания на ощущение, что единственный твой настоящий талант — это сокрытие правды. У тебя есть Богом данная ловкость на совершение ужасного греха. Ты об этом просил. Ты имеешь естественное право не соглашаться. Счастливый дар.

Если это можно так назвать.

Даже после шестнадцати лет убирания в чужих домах я хочу думать, что мир становится все лучше и лучше, однако в действительности я знаю, что это не так. Хочется, чтобы что-то улучшалось в людях, но этого не происходит. Хочется думать, что есть что-то, что и ты можешь внести в процесс улучшения.

Уборка в одном и том же доме каждый день приводит к улучшению только моих способностей отрицать ложь.

Не дай Бог я когда-нибудь встречусь с тем, на кого я работаю.

Только не подумай, что мне не нравятся мои работодатели. Социальная работница предлагала мне кучу гораздо худших вакансий. Я не испытываю к ним отвращения. Я не люблю их, но и не испытываю отвращения. Я работал на типов и похуже.

Просто спроси у меня, как удалить пятна мочи со шторы или со скатерти.

Спроси, как быстро скрыть пулевые отверстия в стене гостиной. Ответ: зубная паста. Для отверстий большего калибра добавь к пасте в равных долях крахмал и соль.

Называй меня голосом опыта.

Вот на этих пяти омарах они должны научиться хитроумным приемам по вскрыванию спинки. Точнее, щитков. Внутри должны быть мозг или сердце, которые и являются вашей целью. Весь фокус в том, чтобы положить омаров в воду и поставить на огонь. На медленный огонь. Пусть вода достигает ста градусов в течение как минимум тридцати минут. Предполагается, что так омары должны умереть без боли.

Ежедневник говорит мне не расслабляться, полировать медь наилучшим образом, при помощи половинки лимона, окунутой в соль.

Эти омары, на которых мы должны практиковаться, называются Гигантами, потому что каждый из них весит около килограмма. Омары, которые меньше 300 граммов, называются Цыплятами. Омары без одной клешни называются отходами. Те экземпляры, которые я достаю из холодильника, завернуты во влажные морские водоросли. Они должны будут вариться около получаса. Вот чему еще учат в курсе домоводства.

Одна из двух больших передних клешней, самая большая клешня, с рядом чего-то похожего на коренные зубы, называется Давящей. Меньшая клешня, с рядом резцов, называется Режущей. Меньшие боковые ноги называются Ходильными Ногами. Под хвостом пять рядов маленьких лапок, называемых Плавничками. Еще из курса домоводства. Если передний ряд плавничков мягкий и пушистый, омар женского пола. Если передний ряд твердый и грубый, омар мужского пола.

Если омар женского пола, обрати внимание на костистую пустоту в форме сердца между двумя задними ходильными ногами. Это то место, где самка хранит живую сперму, если за последние два года у нее был секс.

Спикерфон звонит в тот самый момент, когда я ставлю омаров — трех самцов и двух самок без спермы — в кастрюле на плиту.

Спикерфон звонит, пока я включаю плиту.

Спикерфон звонит, пока я мою руки.

Спикерфон звонит, пока я готовлю себе чашечку кофе и добавляю туда сливки и сахар.

Спикерфон звонит, пока я беру горсть водорослей из упаковки и бросаю их поверх омаров в кастрюлю. Один омар поднимает клешню из последних сил. Давящие клешни, режущие клешни, — все они скреплены резиной.

Спикерфон звонит, пока я снова мою и сушу руки.

Спикерфон звонит, и я отвечаю.

Дом Гастонов, говорю я.

"Резиденция Гастонов!" — кричит на меня спикерфон. "Скажи это: Резиденция Гастонов! Скажи так, как мы тебя учили!"

В курсе домоводства нас учили, что дом следует называть резиденцией только на эстампах и гравюрах. Мы сталкивались с этим миллион раз.

Я выпиваю чашечку кофе и поигрываю с ручкой, регулирующей силу огня под омарами. Спикерфон продолжает орать: «Есть там кто? Аллё! У нас что, связь оборвалась?»

Семейная пара, на которую я работаю, на одной вечеринке оказалась единственной, кто не знал, как пользоваться чашей для ополаскивания пальцев. С тех пор они увлеклись изучением этикета. Они все еще говорят, что это бессмысленно, бесполезно, но хотят знать все до мельчайших подробностей.

Спикерфон продолжает орать: «Ответь мне! Черт! Расскажи о сегодняшней вечеринке! С каким чудом кулинарии нам придется сражаться? Мы целый день нервничаем!»

Я ищу в шкафу над плитой приспособления для поедания омаров: щипцы, заостренные палочки, фартук.

Благодаря моим урокам, эти люди знают все приемлемые способы размещения столового серебра. Это я научил их пить чай со льдом, оставляя ложку в стакане. Это сложно, но вы должны держать ложку между средним и указательным пальцами, прижав ее к стенке стакана напротив своего рта. Будьте осторожны, не попадите в глаз. Мало кто знает этот способ. [2] Обычно люди вынимают мокрую ложку и ищут, куда бы ее положить так, чтобы не испачкать скатерть. Или просто кладут ее куда-нибудь и оставляют чайное пятно.

Как только спикерфон замолкает, тогда и только тогда я начинаю говорить.

Я спрашиваю у спикерфона: Вы слушаете?

Я говорю спикерфону: Представьте себе тарелку.

Сегодня, говорю я, в час подадут суфле со шпинатом. В четыре часа — блюда из свеклы. Мясное блюдо с миндальной крошкой собираются подавать на вторую половину тарелки в девять часов. Чтобы съесть его, гостям придется использовать нож. И еще в мясе будут кости.

Это лучшее место работы, которое у меня когда-либо было — никаких детей, никаких кошек, никаких вощеных полов — поэтому я не хочу потерять его. Если бы мне было все равно, я бы давал человеку, на которого работаю, самые идиотские рекомендации, которые только смог бы придумать. Например: Шербет необходимо слизывать языком из тарелки, подобно собаке.

Или: Возьмите отбивную из ягненка в зубы и энергично трясите головой из стороны в сторону.

И что самое ужасное, они наверняка так и сделают. Я никогда не давал им неправильных советов, поэтому они мне доверяют.

За исключением обучения их этикету, самая сложная задача для меня — подстраиваться под их ожидания.

Спроси меня, как заделать дыры, проколотые в длинных ночных рубашках, смокингах и шляпах. Мой секрет: немножко прозрачного лака для ногтей внутри прокола.

Никто не научит тебя всем навыкам, которые потребуются в домоводстве, но через какое-то время ты сам научишься. В церковном округе, где я вырос, нас учили делать свечи, которые не капают: для этого их надо поместить в сильно соленую воду и поставить в холодильник до готовности. Вот такие там были советы. Зажигать свечи надо было при помощи не сваренной палочки спагетти. Шестнадцать лет я убирался в домах у людей, и никто никогда не просил меня зажигать свечи при помощи спагетти.

Не важно, чему нас учили в курсе домоводства. Все это не особенно-то нужно во внешнем мире.

Например, никто тебя не научит тому, что зеленый увлажняющий крем поможет скрыть красноту кожи. А каждый джентельмен, который хоть раз шел под руку с дамой, имеющей бриллиантовое кольцо, должен знать, что кровоостанавливающий карандаш остановит кровь. Намажьте глубокую рану Супер Клеем, и можете идти на премьеру фильма, улыбаться, фотографироваться, у вас не будет швов или шрама.

Всегда держи поблизости красную тряпку, чтобы вытирать кровь, и тебе никогда не придется замачивать одежду с пятнами.

Ежедневник говорит, что в данный момент я затачиваю нож для мяса.

Да, и насчет сегодняшнего обеда. Я продолжаю инструктировать своего работодателя по поводу того, что ему предстоит.

Очень важно не паниковать. Да, им придется иметь дело с омаром.

Солонка будет только одна. Сюрприз будет подан после жаркого. В качестве сюрприза собираются подать сквоба. [3] Это такая птица. Если и есть что-то более сложное в поеданиии, чем омар, так это сквоб. Все эти маленькие косточки, которые нужно вынимать. Причем одежда для этого препарирования должна быть соответствующая. Другое вино после апперитива: шерри к супу, белое вино к омару, красное к жаркому, другое красное — к тяжкому сальному испытанию, называемому сквоб. К тому времени стол будет покрыт пятнами — архипелагами маленьких островков из приправ, соусов и вина, пролитого на белую скатерть.

Так проходит мой рабочий день. Даже на этом хорошем месте работы никто не хочет знать, где должен сидеть почетный гость-мужчина.

Тот изящный обед, о котором рассказывали учителя в курсе домоводства, свежие цветы и чашечка кофе после великолепного дня размеренной и элегантной жизни — что ж, всем это совершенно пофигу.

Сегодня, в какой-то момент между супом и жарким, все, кто сидит за столом, должны будут калечить больших мертвых омаров. Тридцать четыре капитана индустрии, тридцать четыре удачливых монстра, тридцать четыре прославленных дикаря в черных галстуках будут притворяться, что они знают, как надо есть.

А после омаров лакеи принесут горячие чаши для ополаскивания пальцев с плавающими в них лимонными дольками, и эти тридцать четыре прыщавых вскрытых трупа завершат трапезу тем, что измажут рукава до локтей, и каждая улыбающаяся сальная физиономия будет высасывать мясо из какой-нибудь впадины в грудной клетке.

После семнадцати лет каждодневной работы в частных домах больше всего я осведомлен о набитых рожах, кукурузе под белым соусом, черных глазах, вывернутых плечах, разбитых яйцах, ударах по голени, поцарапанных роговых оболочках, шинкованном луке, укусах всех видов, пятнах от никотина, сексуальных смазках, выбитых зубах, растрескавшихся губах, взбитых сливках, вывихнутых руках, разрывах влагалища, ветчине со специями, сигаретных ожогах, разбитых ананасах, грыжах, прерванных беременностях, пятнах, оставляемых животными, разрезанных кокосовых орехах, выбитых глазах, растяжениях и этикетках на эластичной одежде.

Дамы, у которых ты работаешь, проплакав несколько часов, используют синий или сиреневый карандаш, чтобы сделать свой кроваво-красный взгляд белее. В другой раз кто-то выбьет зуб изо рта ее мужа; сохрани этот зуб в стакане молока до тех пор, пока хозяин не сходит к зубному. Кроме того, смешай оксид цинка с гвоздичным маслом до состояния белой пасты. Промой образовавшуюся дырку и залепи ее пастой, которая очень быстро затвердеет.

Для устранения следов слёз на подушке действуй так же, как и со следами пота. Раствори пять таблеток аспирина в воде и три пятно, пока оно не сойдет. Даже если там следы туши, проблема будет решена.

Если это можно назвать решением.

Если ты чистишь пятно, рыбу, дом, тебе хочется думать, что ты улучшаешь мир, но на самом деле ты всего лишь позволяшь вещам становиться хуже. Ты думаешь, что если работать лучше и быстрее, то, возможно, удастся устранить хаос. Но в один прекрасный день, меняя во внутреннем дворике лампочку, которая прослужила пять лет, ты понимаешь, что за всю оставшуюся жизнь сможешь поменять не более десяти таких лампочек.

Время уходит. Силы твои уже не такие, как раньше. Ты начинаешь замедляться.

Ты начинаешь сдавать позиции.

В этом году на моей спине появились волосы, а нос продолжал расти. С каждым днем мое лицо становится все больше похоже на рыло.

Работая в этих богатых домах, я понял, что лучший способ удаления крови из багажника машины — не задавать вопросов.

Спикерфон говорит: «Эй!»

Лучший способ сохранить нормальное место работы — просто делать то, что от тебя хотят.

Спикерфон говорит: «Эй!»

Чтобы удалить губную помаду с воротника, потри его белым уксусом.

Для сложных белковых пятен, типа спермы, попробуй холодную соленую воду, а затем смывай как обычно.

Это очень ценные советы, основанные на собственном опыте. Записывай, если хочешь.

Чтобы собрать осколки разбитого окна в спальне, или стакана, чтобы подобрать самые крошечные осколки, используй кусок хлеба.

Останови меня, если ты уже все это знаешь.

Спикерфон говорит: «Эй!»

Был там. Делал это.

Еще в курсе домоводства нас учили правильно отвечать на свадебные приглашения. Приглашать священника. Выгравировывать монограммы на серебре. В Правоверческой церковной школе нам рассказывали, как мир будет великолепной элегантной маленькой сценой для демонстрации превосходных манер, и как мы будем режиссерами на этой сцене. Учителя рисовали нам картину обеда, на котором все уже знают, как есть омара.

А это не так.

И ты теряешься в море мелких деталей повседневности, выполняя одну и ту же работу раз за разом.

Чистишь камин.

Стрижешь газон.

Переворачиваешь бутылки в винном погребе.

Стрижешь газон, снова.

Полируешь серебро.

Повтор.

Да, вот еще что: я бы хотел доказать, что знаю нечто лучшее. Я могу не только прикидываться. Мир может быть намного лучше, чем сейчас. Надо только спросить.

Нет, правда, давай. Спроси меня.

Как нужно есть артишоки?

Как нужно есть спаржу?

Спроси.

Как нужно есть омара?

Омары в кастрюле выглядят уже достаточно мертвыми, поэтому я достаю одного. Я говорю спикерфону: Для начала, открутите большие передние клешни.

Остальных омаров я кладу в холодильник, чтобы мои работодатели потренировались в их разборке. Спикерфону я говорю: Делайте пометки.

Я разламываю клешни и съедаю мясо внутри них.

Затем сгибайте омара до тех пор, пока его хвост не отломится от туловища. Отломайте кончик хвоста, тельсон, и при помощи вилки для морепродуктов вытолкните мясо из хвоста. Удалите кишку, которая идет вдоль всего хвоста. Если кишка пустая, значит омар ничего не ел за последнее время. Толстая черная кишка все еще полна экскрементами.

Я ем хвостовое мясо.

Вилка для морепродуктов, говорю я с набитым ртом, это маленькая детская вилочка с тремя зубчиками.

Затем отделяете спинные щитки от туловища и едите зеленую пищеварительную железу, называемую томэлли. Съедаете кровь с медным привкусом, которая застыла в белый комок. Едите недозревшие яйца цвета кораллов.

Я съедаю их все.

У омаров открытая кровеносная система, то есть кровь просто булькает у них внутри, омывая различные органы.

Легкие — губчатые и жесткие, но вы можете их есть, говорю я спикерфону и облизываю пальцы. Желудок — это такой жесткий мешок, похожий на те зубы, которые в глубине рта. Не ешьте желудок.

Я копаюсь в трупике. Я высасываю небольшое количество мяса из каждой ходильной ноги. Я откусываю маленькие створки жабер. Узлы мозга не трогаю.

Останавливаюсь.

Продолжать невозможно.

Спикерфон кричит: «Окей, что теперь? Это всё? Осталось что-нибудь съедобное?»

Я не отвечаю, потому что, согласно ежедневнику, уже три часа. В три часа я должен копаться в саду. В четыре — перестраивать цветники. В пять тридцать я выдерну шалфей и заменю его на голландский ирис, розы, львиный зев, папоротники и травяное покрытие.

Спикерфон кричит: «Что там случилось? Ответь мне! Что не так?»

Я сверяюсь с графиком, и он говорит, что я должен быть рад, я работаю продуктивно. Я упорно тружусь. Здесь все черным по белому. Я выполняю то, что от меня требуют.

Спикерфон кричит: «Что нам делать дальше?»

Сегодня один из тех дней, когда солнце действительно хочет тебя поджарить.

Спикерфон кричит: «Надо еще что-то делать?»

Я не обращаю внимания на спикерфон, потому что делать больше нечего. Почти нечего.

И, может быть, это всего лишь игра света, но после того, как я съел почти всего омара, я заметил, что его сердце бьется.

43

Согласно ежедневнику, я учусь балансировке. Я на вершине лестницы, и в руках у меня куча искусственных цветов: роз, маргариток, дельфиниумов. Я пытаюсь не упасть, мои ноги в ботинках напряжены. Я собираю очередной полиэстровый букет, а все некрологи прошлой недели лежат в кармане рубашки.

Человек, которого я убил неделю назад, должен быть где-то здесь. То, что от него осталось. Он держал ружье у подбородка, сидя один в пустой квартире, и спрашивал у меня по телефону причину, по которой ему не следовало бы нажимать на курок. Я уверен, что найду его. Тревора Холлиса.

Ушел, Но Не Забыт.

Покойся с Миром.

Отозван на Небеса.

А может, он меня найдет. Я всегда на это надеюсь.

Находясь на вершине лестницы, я должен быть на шесть, семь, девять метров выше пола галереи, в которой я хочу обнаружить очередной искусственный цветок. Очки сползли на кончик носа. Ручка записывает слова в блокнот. Образец номер 786, пишу я, красная роза, изготовлена примерно сто лет назад.

Надеюсь, что никого кроме мертвецов здесь нет.

Часть моей работы состоит в том, что я должен высаживать свежие цветы вокруг дома. Я должен рвать цветы в саду, за которым ухаживаю.

Ты должен понять, что я не кладбищенский вор.

Лепестки и чашелистики розы сделаны из красного целлулоида. Впервые изготовленный в 1863 году, целлулоид является наиболее старым и наименее устойчивым видом пластмассы. Я пишу в блокноте: листья розы из окрашенного в зеленый цвет целлулоида.

Я останавливаюсь и снимаю очки. В глубине галереи, очень далеко, какой-то маленький черный контур на фоне большого витража. Там кто-то есть. На витраже изображена картина типа Содома, или Иерихона, или храма Соломона, уничтожаемого ветхозаветным огнем, беззвучным и сверкающим. Перемешанные красные и оранжевые языки пламени вокруг падающих каменных блоков, столбов, бордюров, и на фоне всего этого идет фигура в маленьком черном платье, становясь все больше и больше по мере приближения.

И я надеюсь, что она мертва. Мое тайное желание — завести роман с этой мертвой девушкой. С мертвой девушкой. С любой мертвой девушкой. Я не из тех, кого можно назвать привередливыми.

Я вру людям, что исследую изменение искусственных цветов в процессе Индустриальной Революции. Пишу диссертацию по специальности «природный дизайн». А возраст у меня такой, потому что я аспирант.

У девушки длинные рыжие волосы. Такие в наше время носят только по какой-нибудь древней религиозной традиции. С высоты лестницы я смотрю на тонкие маленькие ручки и ножки девушки, и мне начинает уже казаться, что когда-нибудь я стану педофилом.

Эту розу, не самый древний образец в моем исследовании, я собираюсь изучить как можно точнее. Женский половой орган, Пестик, включая Рыльце, Столбик, и Завязь. Мужские половые органы, Тычинки, включая проволочную Нить и крошечный стеклянный Пыльник на конце.

Часть моей работы состоит в выращивании живых цветов в саду, но я не могу. Я не могу выращивать сорняки.

Я лгу себе, что я здесь, чтобы собирать цветы, свежие цветы для дома. Я краду искусственные цветы, чтобы втыкать их в саду. Люди, на которых я работаю, смотрят на сад только из окна, поэтому я выкладываю искусственное травяное покрытие, папоротники или плющ, а затем втыкаю искусственные цветы по сезонам. Все выглядит просто превосходно, если не присматриваться.

Эти цветы смотрятся такими живыми. Такими естественными. Такими спокойными.

Лучшее место для поиска цветочных луковиц — в Дампстере за мавзолеем. Выброшенные пластмассовые горшки с луковицами гиацинтов, тюльпанов, тигровых и звездообразных лилий, нарциссов и шафрана, которые можно принести домой и вернуть к жизни.

Образец номер 786, пишу я, был найден в вазе Склепа 2387, в самом высоком ряде склепов, в нижней южной галерее, на седьмом этаже крыла Безмятежности. Расположение на девятиметровой высоте от пола галереи, пишу я, могло послужить причиной почти идеальной сохранности этой розы, найденной в одном из старейших склепов одного из первоначальных крыльев Колумбийского Мемориального Мавзолея.

Затем я краду розу.

Людям, которые видят меня за этим занятием, я говорю другое.

Официальная версия моего нахождения здесь — сбор лучших образцов искусственных цветов, датируемых серединой девятнадцатого века. В каждом из шести главных крыльев — крыле Безмятежности, крыле Удовлетворенности, Вечности, Спокойствия, Гармонии и Новой Надежды — от пяти до восемнадцати этажей. Бетонные ячейки в стенах имеют глубину три метра, то есть там может поместиться гроб любой длины. Воздух в галереях не циркулирует. Посетителей мало. Если и приходят, то ненадолго. Температура и влажность одинаково низкие круглый год.

Старейшие образцы берут свое начало из Викторианского языка цветов. Согласно изданной в 1840 году книге Мадам де ла Тур Le langage des fleurs , фиолетовая сирень символизирует смерть. Белая сирень рода Syringa символизирует первую любовь.

Герань символизирует аристократизм.

Лютик — ребячество.

Поскольку большинство искусственных цветов были сделаны для украшения шляп, в мавзолее можно обнаружить лучшие образцы, какие только могут быть.

Вот что я говорю людям. Моя официальная версия правды.

Если в течение дня люди видят меня с блокнотом и ручкой, то обычно я на вершине лестницы, краду какой-нибудь пучок поддельных анютиных глазок, оставленных в склепе в верхней части стены. Я прижимаю палец к губам и шепчу им сверху: это для коллежда.

Я провожу исследование.

Иногда я бываю здесь поздно ночью. Когда все уйдут. Я брожу тут один после полуночи и мечтаю о том, что однажды ночью обнаружу открытый склеп, а возле него — высохший труп, кожа на лице сморщилась, а одежда жесткая, пропитанная вытекающими изнутри жидкостями. Я наткнусь на этот труп в какой-нибудь тусклой галерее, и тишину будет нарушать лишь гудение единственной лампы дневного света. Лампа моргнет несколько раз, после чего оставит меня в темноте, навечно, с этим дохлым монстром.

Глаза трупа должны превратиться в черные дыры, и он будет искать вслепую, оставляя на мраморных стенах следы гниющей плоти и обнажая кости каждой из рук. Уставший рот он будет держать открытым, вместо носа — две черные дырки, свободная рубашка висит на обнаженных ключицах.

Я ищу имена из некрологов. Здесь навечно вырезаны имена людей, последовавших моему совету.

Давай же. Убей себя.

Любимый Сын. Нежная Дочь. Преданный Друг.

Жми на курок.

Благородная душа.

Вот он я. Время для отмщения. Я вызываю вас.

Придите и возьмите меня.

Я хочу, чтобы меня преследовали плотоядные зомби.

Я хочу проходить мимо мраморных плит, закрывающих склепы, и слышать, как кто-то скребется и борется внутри. Я прижимаюсь ухом к мрамору и жду всю ночь. Вот зачем я здесь на самом деле.

У образца номер 786, пишу я в блокноте, главный стебель из проволоки толщиной 30, покрыт зеленым хлопком. Стебель каждого листа толщиной 20.

Нет, я не сумасшедший, я просто хочу получить доказательства, что смерть — это еще не конец. Даже если обезумевшие зомби схватят меня в темном зале однажды ночью, даже если они разорвут меня на части, все равно это будет не абсолютный конец. Все равно будет какое-то утешение.

Если я найду доказательства какой-то жизни после смерти, я умру с радостью. Поэтому я жду. Поэтому я наблюдаю. Слушаю. Прикладываюсь ухом к каждому холодному склепу. Пишу: Никакой активности в Склепе 7896.

Никакой активности в Склепе 7897.

Никакой активности в Склепе 7898.

Я пишу: Образец номер 45, белая бакелитовая роза. Старейший синтетический материал бакелит был создан в 1907 году, когда химик нагрел смесь фенола и формальдегида. На Викторианском языке цветов белая роза означает тишину.

Тот день, когда я встретил девушку, был лучшим днем для поиска новых цветов. Это день после Дня Поминовения [4], когда толпы схлынули и вернутся только через год. Никого нет, поэтому когда я впервые увидел эту девушку, я понадеялся, что она мертва.

В день после Дня Поминовения уборщик приходит и бросает в мусорное ведро все свежие цветы. Худшая разновидность свежих цветов, которую флористы называют «Кладбищенские цветы».

Я иногда встречаю уборщика, но мы никогда не разговаривали. Он носит синий рабочий комбинезон. Однажды он увидел, как я приложился ухом к склепу. Свет его фонаря попал на меня, но уборщик отвернулся. Взяв ботинок в руку, я стучал на языке Морзе: Привет. Я спрашивал: Меня кто-нибудь слышит?

Проблема с кладбищенскими цветами состоит в том, что они хорошо выглядят всего один день. На следующий день они начинают гнить. Глядя на почерневшие и увядшие цветы, торчащие из бронзовых ваз, прикрепленных к каждому склепу, легко себе представить, что происходит с Любимыми, лежащими внутри.

На следующий день после Дня Поминовения уборщик выбрасывает их. Увядшие цветы.

Среди того, что осталось, новый урожай поддельных шелковых пионов, пропитанных темно-пурпурной краской, чтобы сделать их почти черными. В этом году пластмассовым орхидеям придают искусственный аромат. Длинные сине-белые виноградные лозы из искусственного шелка; они стоят сил, затраченных на их кражу.

Среди старейших образцов цветы, сделанные из шифона, органзы, вельвета, бархатного жоржета, крепдешина и широких сатиновых лент. В моих руках нагромождение львиного зева, душистого горошка и шалфея. Алтей розовый, ялапы, незабудки. Поддельные и красивые, но жесткие и грубо сделанные. В этом году новые цветы покрывают прозрачными пластмассовыми капельками росы.

В этом году эта девушка пришла сюда с опозданием на один день с самым обыкновенным набором полиэстровых тюльпанов и анемонов, классических викторианских цветов горя и смерти, болезни и запустения. Я смотрю на нее с лестницы. В дальнем конце западной галереи, на шестом этаже Удовлетворенности, делающий пометки в маленьком полевом журнале — это я.

Передо мной цветок — Образец 237, послевоенная хризантема из искусственного шелка. Послевоенная — потому что во время Второй Мировой Войны не было ни шелка, ни искусственного шелка, ни проволоки, чтобы делать цветы. Цветы военного времени были из гофрированной или рисовой бумаги, и даже при постоянных 10оС в Колумбийском Мемориальном Мавзолее все эти цветы превратились в пыль.

Передо мной Склеп номер 678, Тревор Холлис, двадцать четыре года, у него остались мать, отец и сестра. Покойся с миром. Любимый сын. Вечная тебе память. Моя последняя жертва. Я нашел его.

Склеп номер 678 в верхнем ряду на стене галереи. Единственный способ посмотреть поближе — подняться по лестнице или на подъемнике для гробов. И даже с вершины лестницы, на две ступеньки выше нее, я вижу в девушке что-то необычное. Что-то европейское. Она не получает ежедневного объема пищи и солнечного света, рекомендованного, чтобы быть красивой по любому североамериканскому стандарту. В ее ободранных белых руках и ногах есть что-то воскообразное. Как будто она жила за колючей проволокой. И у меня вновь появляется надежда, что она, возможно, мертва. Чувство такое, будто я смотрю старый фильм про вампиров и зомби, выходящих из могил в поисках человеческой плоти. Я надеюсь, что передо мной голодный мертвец. Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста.

В ответ на мою страстную мольбу должна появиться мертвая девушка. Я хочу приложиться ухом к ее груди и ничего не услышать. Пусть даже меня скушают зомби, зациклившиеся на мысли, что я всего лишь плоть и кровь, кости и кожа. Демон, или ангел, или злой дух — мне просто нужно, чтобы что-нибудь себя проявило. Вурдалачек, или привиденьице, или длинноногое чудище — я просто хочу, чтобы кто-то схватил меня за ногу.

Отсюда, с высоты шестого ряда склепов, ее черное платье смотрится выглаженным до блеска. Кажется, будто ее тонкие белые руки и ноги покрыты новым, менее качественным видом человеческой кожи. Даже с этой высоты ее лицо выглядит самым обыденным.

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Первый: [5]

«О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье…»

Несмотря на то, что снаружи все залито солнечным светом, внутри все холодное на ощупь. Свет проходит через витраж. Запах дождя, впитавшегося в цементные стены. Ощущение такое, что все сделано из полированного мрамора. Какой-то звук: капли прошедшего когда-то дождя скользят по перебруску, капли дождя из выломанных окон в крыше, капли дождя внутри непроданных склепов.

Вихри воздуха вместе с грязью и перхотью и волосами блуждают по этажу. Люди называют их экскрементами призраков.

Девушка смотрит вверх и непременно видит меня, а затем она бесшумно проходит по мраморному полу в своих черных войлочных туфлях.

Здесь можно запросто потеряться. Коридоры пересекаются под странными углами. Чтобы найти нужный склеп, понадобится карта. Галереи сменяются галереями, и они настолько длинны, что резной диван или мраморная статуя, стоящие в другом конце, могут оказаться чем-то, что вы и представить себе не можете. Повсюду пастельные мягкие мраморные тени, поэтому если вы потерялись, не паникуйте.

Девушка подходит к лестнице, и я вынужден оставаться наверху, на пол-пути между ней и ангелами, нарисованными на потолке. На полированной мраморной стене, состоящей из досок склепов, я отражаюсь в полный рост среди эпитафий.

Этот Камень Установлен В Честь.

Установлен На Этом Месте.

Установлен В Дань Уважения.

Все это относится и ко мне.

Мои заледеневшие пальцы сжимают ручку. Образец Номер 98 — розовая камелия из китайского шелка. Чистый розовый цвет доказывает, что шелк был прокипячен в мыльной воде, чтобы удалить весь серицин. Главный стебель из проволоки, покрытой зеленым полипропиленом, типичным для кустов того периода. Камелия должна означать непревзойденное превосходство.

Простое круглое лицо-маска девушки смотрит на меня снизу лестницы. Как узнать, человек она или привидение, я не знаю. На ней такое платье, что я не могу увидеть, поднимается ли грудь при вдохе. Воздух слишком теплый, чтобы ощутить ее дыхание.

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Второй: [6]

Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями".

В Библии куча всего о сексе и еде.

Здесь, вместе с Образцом Номер 136, маленькими ракушками, раскрашенными в розовый цвет, чтобы было похоже на бутоны роз, а также с Образцом Номер 78, бакелитовым нарциссом, я хочу быть схвачен ее холодными, мертвыми руками, и услышать, что жизнь не имеет абсолютного конца. Моя жизнь — это не какая-то низкосортная частица компостной кучи, которая сгниет завтра и от которой останется лишь имя в некрологе.

Среди этих километров мраморных стен, за которыми покоятся люди, возникает ощущение, что мы в переполненном здании, населенном тысячами человек, и в то же время мы одни. Между ее вопросом и моим ответом мог пройти год.

Я дышу на высеченные даты, ограничившие короткую жизнь Тревора Холлиса. Эпитафия гласит:

Для Всего Мира Он Был Неудачником,

Но Для Меня Он Был Всем Миром.

Тревор Холлис, решайся на худшее. Я вызываю тебя. Приди и отомсти мне.

Ее голова запрокинута назад, девушка улыбается мне, стоящему над ней. На фоне серого камня ее рыжие волосы горят ярким пламенем. Она говорит мне: «Ты принес цветы».

Мои руки разжимаются, и цветы — фиалки, маргаритки, георгины — падают вокруг нее.

Она ловит гортензию и говорит: «Никто не приходил сюда с самых похорон».

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Третий:

«Два сосца твои, как два козленка, двойни серны».

Ее рот с очень тонкими, красными-красными губами кажется прорезанным при помощи ножа. Она говорит: «Привет, я Фертилити».

Она подает цветок мне наверх и держит его в воздухе, как будто я не был вне пределов досягаемости. Она спрашивает: «Ну и откуда ты знаешь моего брата Тревора?»

42

Ее звали Фертилити Холлис. Это ее полное имя, я не шучу, и именно о ней я действительно хотел поговорить на следующий день с социальной работницей.

На этом этапе наблюдения за мной я должен разговаривать с социальной работницей по одному часу каждую неделю. Взамен я получаю жилье. Программа дает мне право получать субсидии на жилье. Бесплатный государственный сыр, сухое молоко, мед и масло. Бесплатное предоставление рабочего места. Это всего лишь часть льгот из Федеральной Программы Удерживания Уцелевших. Моя маленькая квартира-конура и избыток сыра. Моя дерьмовенькая работенка, откуда я могу таскать мясо домой на автобусе. Достаточно для того, чтобы сводить концы с концами.

Тебе не дают ничего первоклассного, тебе не дают дерьмовую парковку, но раз в неделю один час ты общаешься с социальной работницей. Моя подъезжает по вторникам к дому, где я работаю, на своей одноцветной служебной машине, вместе со своим профессиональным состраданием, папками регистрации происшествий и журналом, в который она записывает, сколько миль она проехала от одного клиента до другого. На этой неделе у нее двадцать четыре клиента. На прошлой было двадцать шесть.

Каждый вторник она приезжает, чтобы слушать.

Каждую неделю я спрашиваю у нее, сколько уцелевших осталось по всей стране.

Она на кухне, поглощает дайкири и маисовые чипсы. Ее туфли отброшены в сторону, а большая хозяйственная сумка, набитая клиентскими папками, лежит на кухонном столе между нами. Она достает доску с зажимом и пролистывает бланки форм еженедельного обследования клиентов, чтобы положить мой сверху. Она проводит пальцем по колонке с цифрами и говорит: «Сто пятьдесят семь уцелевших. По всей стране».

Она вписывает дату и проверяет время по наручным часам, чтобы записать его в мою еженедельную регистрационную форму. Она поворачивает ко мне доску, чтобы я прочел и поставил внизу подпись. Это доказательство того, что она была здесь. Так мы общались. Делились. Она давала мне ручку. Мы открывали наши сердца. Услышь меня, излечи меня, спаси меня, поверь мне. Если после ее ухода я перережу себе горло — это будет не ее вина.

Когда я ставил подпись, она спросила: «А ты знал женщину на этой же улице, которая работала в большом серо-коричневом доме?»

Нет. Да. Окей, я знаю, о ком она говорит.

«Большая женщина. Длинные светлые волосы заплетены в косу. Настоящая Брунхильда, — говорит соц.работница. — В общем, она ушла от нас два дня назад. Повесилась на шнуре удлинителя». Соц.работница смотрит на свои ногти, сначала сжав, затем раскрыв ладонь. Она снова лезет в свою большую хозяйственную сумку и достает бутылочку ярко-красного лака для ногтей. «Ну, — говорит она, — Бог простит. Мне она никогда не нравилась».

Я отдаю доску назад и спрашиваю. Кто-нибудь еще?

«Садовник,» — отвечает она. Она начинает взбалтывать маленькую бутылочку, с ярко красным содержимым и высокой белой крышечкой, возле своего уха. Другой рукой она пролистывает бланки, чтобы найти нужный. Она показывает мне доску, чтобы я увидел еженедельную регистрационную форму Клиента Номер 134 с огромным красным штампом ВЫПИСАН. И дата.

Штамп остался из какой-то больничной программы для лежачих больных. Когда-то ВЫПИСАН означало, что клиента выписывали из больницы. Теперь оно означает, что клиент мертв. Никто не захотел заказывать специальный штамп с надписью МЕРТВ. Соц.работница сказала мне об этом несколько лет назад, когда самоубийства возобновились. Прах к праху. Пыль к пыли. Круговорот веществ в природе.

«Этот парень напился какого-то гербицида,» — говорит она. Ее руки пытаются открутить крышку бутылочки. Крутят. Крутят, пока костящки пальцев не становятся белыми. Она говорит: «Эти люди пойдут на все, чтобы выставить меня некомпетентной».

Она стучит бутылочкой об край стола, а затем опять пытается открыть ее. «Слушай, — говорит она и подает мне бутылочку через стол, — ты не поможешь мне открыть ее?»

Я открываю бутылочку, никаких проблем, и отдаю ее назад.

«Ну и что, ты знал тех двух?» — говорит она.

Вообще-то, нет. Я их не знал. Я знаю, кем они были здесь, но я не знал их раньше. Я не знал их с рождения, но последние несколько лет они жили по соседству. Они все еще носили старую церковную форму. Мужчина носил подтяжки, мешковатые штаны, рубашку с длинным рукавом, застегнутую на все кнопки даже в самый жаркий летний день. Женщина носила платье непонятного цвета с мелкими сборками, которое, как я помню, наши женщины должны были носить. На голове у нее всегда был капор. Мужчина всегда носил широкополую шляпу, соломенную летом, черную войлочную зимой.

Да. Окей. Они были где-то поблизости. Это такая большая потеря.

«Когда ты видел их, — говорит соц.работница, проводя маленькой кисточкой по каждому ногтю, красным по красному, — ты был расстроен? Встреча с людьми из твоей старой церкви заставляла тебя грустить? Ты плакал? Может быть, видя, что люди продолжают одеваться так же, как тогда, когда вы были частью церкви, ты приходил в ярость?»

Спикерфон звонит.

«Ты вспоминал своих родителей?»

Спикерфон звонит.

«Ты разозлился, когда узнал, что случилось с твоей семьей?»

Спикерфон звонит.

«Ты помнишь, как все было до самоубийств?»

Спикерфон звонит.

Соц.работница спрашивает: «Ну так ты ответишь на звонок?»

Минуточку. Сначала я сверюсь с ежедневником. Я показываю ей толстую книжку, чтобы она увидела список того, что я должен сделать сегодня. Люди, на которых я работаю, пытаются мне дозвониться, чтобы подловить меня. И не дай Бог я отвечу на звонок в тот момент, когда я должен чистить бассейн на улице.

Спикерфон звонит.

Согласно ежедневнику, в этот момент я должен пропаривать портьеры в синей гостевой комнате. Что бы это ни значило.

Соц.работница хрустит маисовыми чипсами, так что я отглядываюсь на нее, чтобы она затихла.

Спикерфон звонит, и я отвечаю.

Спикерфон кричит: «Ну так что насчет сегодняшнего банкета?»

Успокойтесь, говорю я. Все просто до безобразия. Лосось без костей. Что-то типа резаной моркови. Тушеный эндивий.

«А это еще что?»

Жареные листья, говорю я. Их едят маленькой вилочкой, которая лежит самой левой. Зубцами вниз. Вы уже знаете, что такое тушеный эндивий. Я знаю, что вы знаете, что такое тушеный эндивий. Он у вас был в прошлом году на рождественской вечеринке. Вам понравился тушеный эндивий. Сделайте только три укуса, говорю я спикерфону. Обещаю, что вам понравится.

Спикерфон говорит: «Не могли бы вы удалить пятна с облицовки камина?»

Согласно моему ежедневнику, я не должен этим заниматься до завтрашнего дня.

«О, — говорит спикерфон. — Мы забыли».

Да. Точно. Вы забыли.

Дешевки.

Если вы назовете меня воспитанным человеком, обслуживающим воспитанных людей, вы дважды ошибетесь в оценке.

«Есть еще что-то, о чем нам нужно знать?»

День матери.

«О, черт. Бля. Дерьмо! — говорит спикерфон. — Ты посылал что-нибудь заранее? У нас есть прикрытие?»

Конечно. Я послал каждой из их матерей прекрасную композицию из цветов, цветочник пришлет им счет.

«Что ты написал в открытке?»

Я написал:

Моей Дорогой Мамочке, Которую Я Нежно Люблю И Никогда Не Забываю. Ни У Одного Любящего Сына/Дочери Никогда Не Было Мамочки, Которая Любила Бы Его/Ее Больше, Чем Ты. С Глубочайшей Любовью. Затем соответствующая подпись.

Затем P.S.: Засохший цветок так же мил, как и свежий.

«Звучит неплохо. До следующего года они о нас не вспомнят, — говорит спикерфон. — Не забудь полить все растения на террасе. В ежедневнике об этом написано».

Затем они отключаются. Им незачем напоминать мне, что и когда делать. Они просто хотят, чтобы их слово было последним.

Моя спина не вспотела.

Соц.работница подносит свои свежие красные ногти ко рту и дует, чтобы они высохли. Между долгими выдохами она спрашивает: «Твоя семья?»

Она дует на ногти.

Она спрашивает: «Твоя мать?»

Она дует на ногти.

«Ты помнишь свою мать?»

Она дует на ногти.

«Ты считаешь, она что-нибудь чувствовала?»

Она дует на ногти.

«Я имею в виду, когда она убивала себя».

Матфей, Глава Двадцать Четвертая, Стих Тринадцатый:

«Претерпевший же до конца спасется».

Согласно ежедневнику, я должен чистить фильтр кондиционера. Я должен смахивать пыль в зеленой гостиной. Полировать медные дверные ручки. Перерабатывать старые газеты.

Час близится к концу, а я так и не заговорил о Фертилити Холлис. О том, как мы повстречались в мавзолее. Мы бродили там около часа, и она рассказывала мне о разных движениях художников в двадцатом веке, о том, как они изображали распятого Христа. В старейшем крыле мавзолея, крыле Удовлетворенности, Иисус изможденный и романтичный, с женственными большими влажными глазами и длинными ресницами. В крыле, построенном в 1930е годы, Иисус — Социальный Реалист с огромными супермэнскими мускулами. В сороковых, в крыле Безмятежности, Иисус становится абстрактным нагромождением плоскостей и кубов. Иисус пятидесятых — изысканная композиция из фруктов, голландский модерновый скелет. Иисус шестидесятых сделан из сплавного леса.

В семидесятых крыльев не строили, а в крыле восьмидесятых нет Иисуса, только простой светский полированный мрамор и медь, которую можно найти в универмаге.

Фертилити говорила об искусстве, и мы блуждали по Удовлетворенности, Безмятежности, Миру, Радости, Спасению, Экстазу и Очарованию.

Она сказала, что ее зовут Фертилити Холлис.

Я сказал ей называть себя Тендером Брэнсоном. У меня нет ничего более похожего на настоящее имя, чем это.

Каждую неделю с того момента она собиралась приходить к склепу брата. Именно там она обещала быть в следующую среду.

Соц.работница спросила: «Прошло десять лет. Почему ты ни разу не захотел открыться и поделиться со мной чувствами по поводу твоей умершей семьи?»

Мне очень жаль, отвечаю я, но мне действительно пора возвращаться к работе. Я говорю, что наш час закончился.

41

Пока еще не слишком поздно, пока мы не приблизились слишком близко к моей авиакатастрофе, мне нужно сказать насчет моего имени. Тендер Брэнсон. Это не совсем имя. Скорее, это звание. Все равно, что в других культурах ребенка бы назвали Лейтенант Смит или Епископ Джонс. Или Губернатор Браун. Или Доктор Мур. Или Шериф Петерсон.

Единственными именами в Правоверческой культуре были фамилии. Фамилия шла от мужа. Фамилия была способом застолбить собственность. Фамилия была ярлыком.

Моя фамилия — Брэнсон.

Мое звание — Тендер Брэнсон. Это низшее звание.

Однажды соц.работница спросила меня, была ли фамилия чем-то вроде передаточной надписи или проклятия, когда сыновей и дочерей продавали на работу во внешний мир.

С тех пор, как случились самоубийства, у людей во внешнем мире такое же мрачное представление о Правоверческой культуре, какое у моего брата Адама было о них.

Во внешнем мире, говорил мне брат, люди такие же безрассудные, как звери, и предаются блуду с незнакомцами на улицах.

В наши дни люди из внешнего мира спрашивают меня, были ли различия в цене при продаже детей с разными фамилиями. Обладание какой-то фамилией снижало цену трудового контракта?

Эти люди часто спрашивают, брюхатили ли Правоверческие отцы своих дочерей, чтобы увеличить цену. Они спрашивают, кастрировали ли тех Правоверческих детей, которым не позволялось жениться. Имея в виду меня. Они спрашивают, мастурбировали ли сыновья Правоверцев, или трахали животных на ферме, или совокуплялись друг с другом, имея в виду меня.

Делал ли я. Был ли я.

Незнакомцы спрашивают у меня прямо в лицо, девственник ли я.

Я не знаю. Я забыл. Или это все не ваше дело.

Кстати, мой брат Адам Брэнсон был старше меня на три минуты и тридцать секунд, но по Правоверческим стандартам это все равно что годы.

Для доктрины Правоверцев не существовало занявших второе место.

В каждой семье первенца называли Адам, и именно Адам Брэнсон должен был наследовать нашу землю в церковном семейном округе.

Все сыновья после Адама получали имя Тендер. В семье Брэнсонов я стал одним из как минимум восьми Тендеров Брэнсонов, которых родители сделали трудовыми миссионерами.

Все дочери, с первой по последнюю, получали имя Бидди.

Тендеры — это работники, которые занимаются обслуживанием. [7]

Бидди исполняют ваши распоряжения.

Есть хорошее предположение, что оба этих слова слэнговые, что это сокращения длинных традиционных имен, но я не знаю, каких именно.

Я знаю, что если церковные старейшины избрали Бидди Брэнсон в качестве жены для Адама из другой семьи, ее имя, то есть на самом деле звание, менялось на Ода.

Если она выходит замуж за Адама Мэкстона, то Бидди Брэнсон становится Одой Мэкстон.

Родителей того Адама Мэкстона тоже звали Адам и Ода Мэкстон до тех пор, пока у их недавно женившегося сына и его жены не появлялся ребенок. После этого к обоим членам старшей супружеской пары следовало обращаться Старейшина Мэкстон.

В большинстве семей к моменту, когда у первого сына родится первый ребенок, мать умирала, потому как рожала детей одного за другим.

Практически все церковные старейшины были мужчинами. Мужчина мог стать старейшиной в тридцать пять лет, если очень поторопится.

Это было не сложно.

Не было ничего похожего на внешний мир и его систему родителей, дедушек, бабушек, прадедушек, прабабушек, теть и дядь, племянниц и племянников, у которых у всех есть собственные личные имена.

В Правоверческой культуре твое имя говорило всем о твоей принадлежности. Тендер или Бидди, Адам или Ода. Или Старейшина. Твое имя говорило о том, как пройдет твоя жизнь.

Люди спрашивают, был ли я когда-нибудь в ярости от того, что меня лишили права на собственность и права создать семью только из-за того, что мой брат был на три с половиной минуты впереди меня. И я научился отвечать им да. Именно это люди во внешнем мире хотят услышать. Но это неправда. Я никогда не был в ярости.

Это все равно что злиться из-за того, что ты родился с более длинными пальцами, чем нужно для того, чтобы играть на скрипке.

Это все равно что хотеть, чтобы твои родители были более высокими, худыми, сильными и счастливыми. Это такие детали из прошлого, которые ты не в силах изменить.

Правда в том, что Адам был первенцем. Возможно, он завидовал мне, потому что я должен был уехать и увидеть внешний мир. Когда я собирал вещи в дорогу, Адам готовился к свадьбе с Бидди Глисон, которую он почти не знал.

В совете церковных старейшин хранились сложные схемы, где было сказано, кто на чьей бидди женился, так что люди, которых во внешнем мире назвали бы двоюродными братом и сестрой, никогда не могли пожениться. Как только каждое поколение Адамов достигало семнадцати лет, церковные старейшины встречались, чтобы назначить им жен из семей, как можно более далеких от их родословной. В каждом поколении был сезон свадеб. В церковном семейном округе было почти сорок семей, и в каждом поколении почти в каждой семье совершались небольшие свадебные празднества. Для тендера или бидди сезон свадеб был чем-то, за чем можно только подглядывать.

Если тебя звали бидди, у тебя было что-то, о чем можно мечтать.

Если тебя звали тендер, ты не мечтал.

40

В эту ночь мне звонят так же, как всегда. Полнолуние. Люди готовы умереть из-за плохих оценок в школе. Из-за семейных неурядиц. Из-за проблем с бойфрендами. Из-за маленьких дрянных работенок. В это самое время я пытаюсь поджарить две украденных бараньих отбивных.

Люди звонят издалека, и оператор спрашивает, возьму ли я на себя расходы за этот телефонный крик о помощи от Джона Доу.

В эту ночь я пробую новый способ поедания лосося en croute, сексуальный поворот запястья, маленький эффектный жест для людей, на которых я работаю, чтобы поразить остальных гостей на их следующем званом обеде. Маленький светский трюк. Эквивалент бальных танцев в этикете. Я работаю над небольшим эффектным приемом подношения ко рту лука со сливками. Я уже почти достиг совершенства в беспроигрышной технике избавления от излишка сливок, когда зазвонил телефон. Опять.

Звонит парень, чтобы сказать, что он провалил экзамен по алгебре.

Просто ради практики я говорю: Убей себя.

Женщина звонит и говорит, что ее дети плохо себя ведут.

Не теряя темпа, я говорю ей: Убей себя.

Мужчина звонит, чтобы сказать, что у него не заводится машина.

Убей себя.

Женщина звонит, чтобы спросить, во сколько начинается последний киносеанс.

Убей себя.

Она спрашивает: «Это 555-13-27? Это кинотеатр Мурхаус?»

Я говорю: Убей себя. Убей себя. Убей себя.

Девушка звонит и спрашивает: «А умирать очень больно?»

Ну, дорогая моя, говорю я ей, да, но продолжать жить еще больнее.

«Я просто интересуюсь, — говорит она. — На прошлой неделе мой брат совершил самоубийство».

Это должна быть Фертилити Холлис. Я спрашиваю, сколько лет было ее брату? Я делаю голос ниже, изменяю его настолько, что, надеюсь, она не узнает меня.

«Двадцать четыре,» — говорит она безо всякого плача и подобных вещей. В ее голосе нет даже грусти.

Ее голос заставляет меня думать о ее губах думать о ее дыхании думать о ее груди.

Первое к Коринфянам, Глава Шестая, Стих Восемнадцатый:

«Бегайте блуда … блудник грешит против собственного тела».

Моим новым, низким голосом я прошу ее рассказать о том, что она чувствует.

«Мудрость состоит в умении выбрать момент, — говорит она. — Я не могу решиться. Весна почти закончилась, а я действительно ненавижу свою работу. У договора аренды квартиры скоро закончится срок. Штрафы за неправильную парковку через неделю будут просрочены. Если я когда-нибудь соберусь сделать это, то сейчас самое подходящее время, чтобы убить себя».

Есть много прекрасных причин, чтобы жить, говорю я и при этом надеюсь, что она не попросит предоставить ей список. Я спрашиваю, нет ли кого-то еще, кто разделяет ее печаль по брату? Может, старый друг ее брата, который помог бы ей пережить эту трагедию?

«Вообще-то нет».

Я спрашиваю, приходит ли кто-то еще на могилу ее брата?

«Нет».

Я спрашиваю: что, вообще никто? Никто даже не кладет цветы на его могилу? Никто из старых друзей?

«Нет».

Ясно, что я произвел большое впечатление.

«Нет, — говорит она. — Хотя постойте. Был там один очень таинственный парень».

Здорово. Я таинственный.

Я спрашиваю, что она имеет в виду под таинственным?

«Ты помнишь тех фанатиков, которые все поубивали себя? — говорит она. — Это было примерно семь или восемь лет назад. Весь их город, все они пошли в церковь и выпили яд, и ФБР нашло их с руками, прижатыми к полу, мертвыми. Этот парень напомнил мне о них. Не столько его дурацкая одежда, сколько прическа, как будто он сам стриг себе волосы, закрыв глаза».

Это случилось десять лет назад, и единственное мое желание — повесить трубку.

Вторая книга Паралипоменон, Глава Двадцать Первая, Стих Девятнадцатый:

«… выпали внутренности его …»

«Алё, — говорит она. — Ты еще там?»

Да, говорю я. Что еще?

«Всё, — говорит она. — Он просто пришел к склепу моего брата с большим букетом цветов».

Вот видишь, говорю я. Именно такой любящий человек ей нужен в этой кризисной ситуации.

«Я так не думаю,» — говорит она.

Я спрашиваю, замужем ли она.

«Нет».

А встречается с кем-нибудь?

«Нет».

Тогда узнай этого парня получше, говорю я ей. Пусть ваша общая потеря сведет вас вместе. Роман будет для нее большим шагом вперед.

«Я так не думаю, — говорит она. — Во-первых, ты просто не видел того парня. Я имею в виду, мне всегда было интересно, а не гомосек ли мой брат, и тот таинственный парень с цветами только подтверждает мои подозрения. Кроме того, он не достаточно привлекателен».

Плач Иеремии, Глава Вторая, Стих Одиннадцатый:

«… волнуется во мне внутренность моя, изливается на землю печень моя …»

Я говорю: Может, ему нужно получше подстричься. Ты можешь ему в этом помочь. Переделай его.

«Я так не думаю, — говорит она. — Этот парень поразительно уродлив. У него эта ужасная стрижка и большие бакенбарды, спускающиеся почти до рта. Это не тот случай, когда парни используют волосы на лице с той же целью, с которой женщины используют макияж, ну ты знаешь, чтобы скрыть двойной подбородок или неправильные скулы. В этом парне нет ничего такого, над чем можно было бы работать. Кроме того, он подозрителен».

Первое к Коринфянам, Глава Одиннадцатая, Стих Четырнадцатый:

«Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?»

Я говорю, что у нее нет доказательств, что он голубой.

«Какие тебе нужны доказательства?»

Я говорю: спроси его. Она ведь собирается увидеться с ним снова?

«Ну, — говорит она, — Я сказала ему, что встречусь с ним у склепа на следующей неделе, но я не знаю. Я не имела это в виду. Скорее, я сказала это, чтобы просто отделаться от него. Он был такой убогий и жалкий. Он ходил за мной по всему мавзолею целый час».

Но она просто обязана встретиться с ним, говорю я. Она обещала. Пусть она подумает о бедном мертвом Треворе, ее брате. Что бы Тревор подумал, если бы узнал, что она бросила единственного его друга?

Она спросила: «Откуда ты узнал его имя?»

Чье имя?

«Моего брата, Тревора. Ты назвал его имя».

Должно быть, она сказала его первой, говорю я. Всего лишь минуту назад она произнесла его. Тревор. Двадцать четыре. Совершил самоубийство неделю назад. Гомосексуалист. Возможно. У него был тайный любовник, который отчаянно нуждается в том, чтобы поплакаться на ее плече.

«Ты все это запомнил? Ты хорошо умеешь слушать, — говорит она. — Я потрясена. А как ты выглядишь?»

Урод, говорю я. Отвратительный. Уродливые волосы. Отвратительное прошлое. Она на меня даже смотреть не захочет.

Я спрашиваю о друге ее брата, или любовнике, или вдовце, собирается ли она с ним встретиться на следующей неделе, как обещала?

«Я не знаю, — говорит она. Возможно. Я встречусь с уродом на следующей неделе, если ты сделаешь кое-что для меня прямо сейчас».

Но помни, говорю я ей. У тебя есть шанс внести разнообразие в чье-то одиночество. Это превосходный шанс дать любовь и поддержку мужчине, который отчаянно нуждается в твоей любви.

«Да пошла бы эта любовь, — говорит она, и ее голос понижается, становится похож на мой. — Скажи что-нибудь, чтобы я оторвалась».

Я не понимаю, что она имеет в виду.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.