«Время и бремя тревог». Публицистика Валентина Распутина

Публикациям свойственен критический пафос, проблемные материалы имеют прямой инструктивный характер и в полной мере реализуют установку советской журналистики периода оттепели быть инструментом общественного контроля. Одним из главных объектов критики были случаи неудовлетворительной работы первичных комсомольских организаций: критические корреспонденции о плохом руководстве, организации труда молодежи на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях, соцсоревнования, политической учебы, культурно-массовой и просветительской работы, срывах выполнения соцобязательств и т. д. В каждом случае В. Распутин называет имена ответственных за такое положение вещей. В вину секретарям комсомола ставится бездействие или недостаток инициативы, равнодушие к общественной работе – безответственное отношение к коллективу, к каждому из его представителей, к общим задачам коммунистического строительства: «Что-то тихо вы живете, не разжигаете костров, не поете песен. Где-то разменяли вы на мелочи традиции первых целинников»[46]. С другой стороны, В. Распутин пишет положительные отклики на качество работы комитетов комсомола – в качестве примера для подражания.

По мере приобретения профессиональных навыков и роста мастерства журналиста В. Распутин обращается к освоению содержательных возможностей жанра очерка. О специфике раннего распутинского очерка свидетельствуют воспоминания иркутского поэта М. Сергеева (впоследствии заместителя главного редактора альманаха «Ангара») о работе выездной редакции «Восточно-Сибирской правды» во время уборочной кампании 1959 г., где В. Распутин представлял «Советскую молодежь»: «Мы работали азартно, яро, носились по накаленным от страдного напряжения полям Аларского и Нукутского районов, сочиняли оды передовикам и филиппики нерадивым, спали мало, работали в общем для всех «номере» сельской гостиницы, на ходу газика, зеленым кузнечиком прыгающего по огромным просторам, на подножке комбайна, пока закусывал комбайнер, в чаду пунктов заготзерно, вершивших суд, проверяющих зерно на чистоту и влажность. С листа – в номер. Утром в поле – вечером в газете, такова была наша продукция. <…> У каждого из нас был свой стиль, и более всего это относится именно к Распутину, умевшему уже тогда в человеке, с которым беседовал накоротке, почувствовать главное – его душевный стержень. И уже в первых очерках его в «Советской молодежи», в коротких репортажах и портретах нашей боевой выездной, виден его характер, его внутреннее напряжение, биение дарования»[47].

В. Распутин предпочитал портретную разновидность жанра очерка, где в центре стоял человек. В основном герои – сверстники автора, увиденные в повседневности: труде, быту, в общении. В «Советской молодежи» будущему писателю интересен процесс социализации личности, ее самоопределения и ответственного существования в социуме. Исходя из этого, очерк в иркутский период мог быть как комплиментарным, так и остро критическим. Положительный герой В. Распутина – ударный труженик, активный общественник, сознательный гражданин – «настоящий советский человек»[48]. Степень патетики во время работы в «Советской молодежи» была еще невелика. В. Распутин стремился представить даже самые выдающиеся трудовые достижения как заурядные и повсеместные: «Сам Володька молчит. Трудовой подвиг? Забавно получается. Это если человек работает нормально, а не в зубах ковыряет, то он уже и герой – так, что ли? Как же в таком случае будет при коммунизме, когда все сознательными станут? Все герои или совсем без героев? Вот то-то и оно-то»[49].

Десоциализированная личность (лентяй, лгун, пьяница, хулиган, индивидуалист), напротив, подвергается суровому порицанию в прямом авторском слове. В критическом портретном очерке В. Распутин противопоставлял поступкам маргинала интересы коллектива и нормы морали – социалистической и общечеловеческой. Часто очерк посвящался нравственному возрождению человека, которое заключалось в возвращении в коллектив и принятии жизни по его законам: «Вот и судите сами, если человек за два-три месяца неузнаваемо изменился – время тут вмешалось или людская забота, дружный комсомольский коллектив?»[50]

Через призму социализации в иркутский период рассматриваются проблемы общественной морали – такие отрицательные социальные явления, как алкоголизм, насилие в быту, хулиганство, детская беспризорность, проблемы отношения детей к престарелым родителям.

При всей критичности взгляда В. Распутина на действительность будущий писатель в этот период был искренне убежден, что все язвы общественной жизни могут быть искоренены, с одной стороны, эффективной организационной и воспитательной работой комсомола, социалистическим соревнованием и т. п., а с другой, человеческим участием, простыми товариществом и любовью. Например, в очерке «Страшное позади» (1959) В. Распутин изучает тяжелую судьбу Анатолия Замыцкого, исключенного из Иркутского университета за нарушение общественного порядка. Бывший студент попадает в тюрьму, после освобождения ведет асоциальный образ жизни. Элементы психологического анализа проявляются в том, что сложность характера героя очерка мотивируется судьбой – беспризорное детство, детдом, – а не природой человека, поэтому В. Распутин утверждает, что даже за пьяницу, хулигана и тунеядца обществу необходимо бороться. Родовая, общинная забота о человеке понимается как свойство всей социальной жизни.

В портретном очерке иркутского периода В. Распутин впервые начинает опыты с психологией персонажей. Он пытается моделировать внутренний мир как положительного, так и отрицательного героя, воспроизводит его душевные состояния и переживания. Например, очерк «Я спою тебе новую песню» (1959) – изложение интимного монолога рабочего Усть-Удинского леспромхоза Л. Р-на, брошенного женой за пьянство. Страдающий герой вспоминает некогда счастливую семейную жизнь, терзается чувством вины, ощущает ответственность за детей и исправляется. Этот и многие другие очерки отличает высокая степень психологической достоверности; достаточно рано В. Распутин проявляет себя как тонкий психолог. С 1959 г. – («Байкал бушевал») В. Распутин экспериментирует с зарисовками природы, в чем достигает значительного успеха в очерках о Тофаларии.

Основной тип героя материалов красноярского периода – состоявшийся в коллективе человек. Теперь все персонажи портретных очерков сводятся к положительному типу – ударники коммунистического труда, победители соцсоревнования[51]. Это может быть объяснено, во-первых, требованиями редакции «Красноярского комсомольца», во-вторых, состоявшейся профессионализацией В. Распутина, активно использующего апробированные шаблоны и идеологические штампы советской журналистики. Например, в репортаже с первомайской демонстрации в Красноярске В. Распутин сам оговаривается, что пишет по лекалам: «Праздничные репортажи принято начинать с погоды»[52]. А в 1963 г. В. Распутин пишет конъюнктурный очерк о визите матери Павлика Морозова в Енисейск, подчеркнуто профанируя официозный дискурс: «Эх, мальчишки, мальчишки. Эх, девчонки, девчонки! Он все шел и шел, и ветер хватал его за концы галстука, только ветру ли было бороться с ним, – он шел и все видел, все знал, и кулачье проклятое пыталось сорвать с него галстук, только и кулакам это было не под силу. Мать помнит, как это было. Они убили его, а галстук, вот он, галстук – на тебе, на нем, не ней, и тысячи, миллионы ребят, повязав его, идут туда, куда шел Павлик»[53].

В красноярский период в публицистику В. Распутина входит категория долга, редуцированная во время работы в «Советской молодежи». Персонажи красноярских очерков В. Распутина – люди долга, реализация которого заключается в выполнении соцобязательств[54]. Понимание долга расширяется в очерках и репортажах со строительства железнодорожной трассы Абакан-Тайшет.

Положительный персонаж В. Распутина конца 1950 – начала 1960-х годов характеризуется непротиворечивостью и внутренней цельностью. Укорененность в коллективе и труд на его благо являются условием благополучия, гармонического существования в мире в целом. Труд включает механизатора Ивана Егоровича Рыцева в круговорот природных циклов: «Шли годы, менялась жизнь, подрастали сыновья, но поля оставались те же, и каждый год нужно было убирать с них хлеб, и каждый год на своем комбайне он шагал по ним, оставляя после себя сиротливую жниву»[55]. Девушке-механизатору совхоза Степной Усть-Абаканского района Нине Яске утром на посевной открывается мир во всем его величии и великолепии; ее отношение к бытию – хозяйское, деловое: «Иногда она говорила (солнцу. – П.К.у. – Ну, здравствуй. А иногда ничего не говорила и только смотрела, как разливается по земле бесконечное море солнца»[56].

С начала 1960-х годов В. Распутин выделяет не только социальные черты личности, но и индивидуально неповторимые. В очерке «Эту песню еще подхватят» (1963) одна из девчонок бригады механизаторов плачет, уткнувшись в подушку, потому что ее бросил парень, не пожелавший больше встречаться с трактористкой. А в очерке «Для кого стучат ходики» (1964) повар больничной кухни Александра Калинина, потерявшая в детстве ногу, читает «Как закалялась сталь», учится танцевать, как Маресьев. Корреспондент рассказывает о драме ее частной жизни, когда девушку бросил, осмеяв, парень.

Первые публикации В. Распутина в «Советской молодежи» были наивны и по стилю, и по содержанию. Но уже совсем скоро будущий писатель достигает необходимого уровня профессионального мастерства журналиста, его голос становится уверенней, приобретает взрослое и самостоятельное звучание. Материалы молодого корреспондента начинают выделяться на фоне остальных оригинальностью жанрово-стилистического воплощения тем. Письму В. Распутина свойственна репортажная манера. Элементы репортажа проявляются абсолютно во всех жанрах, к каким бы он ни обращался. Создание эффекта присутствия, наглядность, динамизм повествования, обилие прямой речи и диалогов героев публикаций являются основными типологическими характеристиками творчества В. Распутина-журналиста и уже обнаруживают в нем зачатки повествовательной манеры писателя. Так или иначе многие из очерков начала 1960-х уже могут быть названы рассказом – «Снова ветер в лицо» (1961). Стиль В. Распутина свидетельствует об остром переживании мира, выражает состояние восторга и социального оптимизма.

В начале 1960-х в журналистском творчестве В. Распутина оформляются две основные тенденции миромоделирования: героико-романтическая и лирико-онтологическая. Первая возникает в 1960-м – в репортажах и очерках о жизни бодайбинских приисков и строительстве Братской ГЭС, и развивается в период работы В. Распутина в «Красноярском комсомольце». Вторая воплощается в цикле очерков о Тофаларии, которые начинают публиковаться с 1961 г., и ряде других работ. Обе тенденции органически вытекают из всего предыдущего опыта работы В. Распутина в «Советской молодежи» и свидетельствуют об увлечении начинающего прозаика поисками оригинального стиля.

«Золотые костры романтики»: утопический дискурс в очерках начала 1960-х годов

Героико-романтическая тенденция миромоделирования связана с изображением молодым корреспондентом ударных комсомольских строек в Сибири: «Журналистский блокнот В. Распутина заполняется приметами новых городов, картинами жизни, быта новоселов Сибири, вбирает в себя трудовые ритмы 60-х годов, ритмы нового грандиозного освоения сибирского края»[57]. Как вспоминает сам писатель, «слова "таежная романтика" не сходили тогда с газетных страниц, и я тоже отдал дань этому увлечению»[58].

Для стиля очерков о комсомольских призывах, все больше приобретающих черты художественной прозы, характерна риторическая патетика, гиперболизация позитивных черт главных персонажей, повышенная экспрессия. Авторская манера письма становится возвышенно романтической: «Строитель приходит первым. И ставит колышек. К нему прибивает дощечку. На ней пишет: завод такой-то или город такой-то. А никакого города, никакого завода еще нет. Но строитель зажигает один огонек, второй, десятый, сотый. Как новогоднюю елку, он освещает огнями городов и строек некогда глухую сибирскую тайгу. А сам уходит дальше – в бездорожье, в безуютье и снова ставит колышек»[59]. Эпическое начало сложно взаимодействует с лирическим, личность рассказчика выдвигается на первый план и полностью идентифицируется с авторским «Я», что связано, во-первых, со спецификой журналистских жанров, во-вторых, с мироощущением В. Распутина. Однако очерк характеризуется нормативностью поэтики, идеологическим формализмом в решении тем освоения Сибири, односторонностью взгляда.

Герои очерков строители Братской, Мамаканской ГЭС, Дивногорска, железнодорожных трасс Абакан-Тайшет, Решоты-Богучаны, заполярного Талнаха, прокладчики ЛЭП – 500. Как правило, это приезжие люди. Сквозь все публикации проходит тема испытания Сибирью. В. Распутин подчеркивает избранность и исключительность новых покорителей Сибири среди себе подобных (обывателей), представляет их как людей переднего края. В публицистике создается обобщенный образ «тысяч и тысяч друзей», «наших лучших ровесников», «которые осваивают самые глухие уголки и идут в самые трудные места»[60] – «Коллективный образ народа-строителя»[61], который конкретизируется в десятках персонажей. Жизнь такой личности проходит на пределе человеческих возможностей, предполагает абсолютную реализацию всех потенций и сводится к категорическому императиву, формулировка которого обрамляет композицию очерка «Пять последних шагов» (1965): «Каждому дано в жизни сделать большое и важное открытие, и если не каждый его сделал, – значит, где-то однажды не досидел до него последние две-три ночи или не дошел до него последние пять-десять шагов»[62].

Как и прежде, личность исследуется в социальном аспекте, характер раскрывается во взаимодействии, во-первых, с социумом, во-вторых, с природой. Этическая оценка типа совпадает с социальной. Персонажи воплощают не только социальные черты, в бытовых ситуациях показан их внутренний мир. Индивидуальность несет в себе коллективные черты, а духовное богатство коллектива заключается в разнообразии индивидуальных проявлений.

Для очерков свойственно непротиворечивое видение общественных отношений. Общее дело становится фактором, интегрирующим социальную общность: «Самые разные и совершенно незнакомые, они вдруг стали близкими друг другу. Их породнила дорога. Теперь они делали одно дело – трассу»[63]. Связь между комсомольцами имеет характер родства и дружбы, когда единая цель и общие трудности заставляют чувствовать плечо товарища. Строители сравниваются с альпинистами, которые, связанные одним канатом, страхуют друг друга («Золотые костры романтики»); семантика названия города Братска связывается с тем, что «…Братск был тем местом, где необходимо высшее братство сердец и рук»[64].

Общая цель имеет характер общей мечты; кто не имеет этой мечты («…кто не ходил по будущим шпалам и не ездил в будущих поездах»[65]), не выдерживает испытаний и убегает. При этом образ беглецов дан редуцированно и не драматизируется. Бегство предстает как результат естественного отбора («…зато остались такие, что могли работать за всех»[66]), в котором проясняется нравственная сущность человека. На место отказавшихся от своей доли ответственности – слабых и охотников за материальной выгодой от комсомольской путевки – приходят новые ребята и новые девчонки. Сибирь нравственно и физически возвышает человека.

Персонажи-строители – люди самоопределяющиеся. В очерках звучит мотив зова: «зов далекой и трудной земли»[67], который проявляется в двух основных формах – романтической мечты и осознания долга. Жажда открытий (свершений, подвигов) у героев очерков неуемна. Они не удовлетворяются достигнутым и стремятся к новым целям. Целых пять очерков[68] посвящается строителю трассы Абакан-Тайшет Володе Стофато – сыну одного из погибших в 1942 г. при исполнении служебных обязанностей изыскателей Южно-Сибирской железнодорожной магистрали К. А. Стофато. Володя с детства мечтает быть достойным мужества отца. Ему мерещится, как отец по утрам выходит к строящейся трассе и с надеждой высматривает среди идущих на работу своего сына. Сам Володя провожает поезда на восток, и ему кажется, что они возвращаются за ним. И однажды, невзирая на запреты врачей, он все-таки бросает институт и тракторный завод в Липецке и отправляется в Саяны – прокладывать железную дорогу и строить поселок на разъезде имени Стофато. Жизнь Володи обретает смысл лишь через приобщение к общему делу: «Конечно, ребята на трассе могли бы обойтись и без Володи, но Володя не мог обойтись без них. И он не мог обойтись без отца, который остался там. <…> Это был его долг, долг, перед которым он не мог отступить»[69].

Важное место в поэтике очерков занимает обращение к прошлому: истории гибели изыскателей трассы Абакан-Тайшет A.M. Кошурникова, А.Д. Журавлева и К.А. Стофато, а также Великой Отечественной войне. События, предшествующие современности, мифологизируются. Прошлое предстает как подготовка к исследуемым событиям настоящего, в свою очередь, настоящее является подготовлением будущего: «Нет, это другой человек. И идти ему теперь легче. Для этого за двадцать лет были сделаны сотни открытий и проведены сотни дорог, и люди, падая, снова поднимались и делали несколько шагов, чтобы на его долю досталось меньше тяжестей. <…> Но где-то дорога кончается и снова начинаются шаги, и время первооткрывателей продолжается – оно не кончилось, оно, расходясь от обыкновенных часов магнитными волнами, притягивает к себе тысячи и миллионы людей»[70].

В. Распутин проводит параллель между современностью и событиями Великой Отечественной войны, вписывает героев-современников в контекст славного прошлого отцов. В очерке начала 1965 г. «Возвращение» воскресший через двадцать лет герой войны Александр Матросов приходит на помощь строителям Дивногорска. Мифологическая ситуация его чудесного возвращения предстает как неоспоримо достоверная: «Могут сказать, что это вовсе не он, а какой-нибудь другой, очень похожий парень, каких в Дивногорске много. Не верьте. Это был он. Это был Матросов»[71]. Матросов работает в три смены и перечисляет заработанное в фонд мира, теснее объединяет ребят на котловане, помогает найти место на стройке растерявшейся было девушке, выступает на комсомольском собрании, стыдит маловерного товарища. Характерна образная система очерка и используемые рефрены: «Все-таки он вернулся. Он был в списках погибших ровно двадцать лет – с последних зимних дней сорок третьего до первых весенних дней шестьдесят третьего (Здесь и далее курсив наш. – П.К.) <…> А они тоже были трудные – эти первые весенние дни шестьдесят третьего года. Но это были другие, счастливые трудности. И тоже шли и шли без конца машины, но это были машины с бетоном. И тоже гремели взрывы, но это взрывали скалу. И тоже везли людей на передовую, но это первая, вторая и третья смены ехали в котлован. И тоже бросались ребята в атаку, но это ребята с отбойными молотками, с вибраторами и лопатами уходили на смену»[72]. Выделенный курсивом рефрен повторяется 9 раз. Риторический оборот «Могут сказать… Не верьте (Неправда)… Могут подтвердить (Они подтвердят, Он подтвердит)» – 4 раза.

Следование парадигме мифических времен составляет залог успеха современных строителей. Миф одухотворяет и наделяет смыслом настоящее, придает современникам силу и стойкость: «Не у одного костра рассказывали в те дни эту историю, похожую на легенду. Говорят, она помогала. Кто ей не верил – тот, говорят, не выдерживал»[73]. Имена погибших первооткрывателей освящают строительство железнодорожной трассы. Имя отца для Володи Стофато составляет «смысл человеческого мужества, от которого он не имел права отступить даже в мелочи»[74]. Образ погибших первооткрывателей становится житийным образцом, эталоном деятельности и целеполагания для современников. Прошлое присутствует в настоящем, обеспечивает преемственность времен и поколений, воплощается в долге сыновей перед отцами.

Природа в очерках об ударных стройках в Сибири враждебна первопроходцам и строителям. С образом природы связан мотив холода. Он развивается с самого начала очерка «Продолжение саянской легенды» (1963), открывающего цикл «Костровые новых городов»: «Искры от костра поднимаются в небо и зажигают звезды. Но звезды не греют. Холодно»[75]. Образы природы наделяются семантикой стихии, хаоса. Тайга в горах – бушующее море: «…зеленое море штормило, и волны (горы, как волны), поднимаясь, одна за другой надвигались на них, на маленький отряд из 14 человек, и пенистые гребни волн (на горах еще лежал снег) скатывались к их ногам»[76]. Тундра в очерке «Пять последних шагов» – пространство чужое и лишенное смысла: «И геологи торопились по этой земле на юг, к Норильску, а затем снова шли в маршруты и снова возвращались, и, пожалуй, никто из них не испытывал к ней любви или привязанности. И не только потому, что она была дикой, – к этому геологи привыкли, а потому, что она казалась бессмысленной»[77]. В неравной схватке с «суровой и сумасшедшей» рекой Казыр в Саянах гибнут изыскатели А.Д. Журавлев и К.А. Стофато. Пурга на Талнахе несколько дней не выпускает комсомольцев с буровой, сравниваемой с судном, которое борется с «бушующим морем» («Володя и Слава»).

Строитель несет в царство стихий порядок, окультуривает пространство, наделяет его смыслом. Образ железной дороги воплощает стабильность: «Рельсы, как знак равенства мужеству строителей, уходили на восток. Там шла борьба за каждый метр и за каждую высоту. Горы постепенно отступали, а позади они не казались уже такими страшными и неприступными»[78]. Но природа препятствует гармонизирующей деятельности человека: «Дороги переплетаются, как вены, на теле земли, и по ним днем и ночью мчатся поезда – это пульсирует кровь, – днем и ночью мчатся поезда все вперед и вперед, заставляя биться сердца всех открытых земель. И только перед Саянами поезда останавливались и, повздыхав, возвращались обратно, словно в этом месте на землю был наложен плотный жгут, за которым начиналась мертвая зона»[79]. Под натиском покорителей природа вынуждена отступить, строители побеждают стихию: «Поезд с рабочими идет на восток, и Саяны, смирившись, молчат. Что могут поделать Саяны, если петля дороги сжимает их все больше и больше? Ничего они не могут»[80]. В процессе покорения природы множится сила строителей, они противостоят природе на равных, приобретают титанические черты.

Образ природы характеризует романтическое мироощущение молодого В. Распутина, который восхищается экзотикой диких мест. Воспринимая природу как враждебную силу рассказчик одновременно восторженно любуется ее красотами: «Самая первая неожиданность – лес. Кажется, он в удивлении замер, окружив Талнах со всех сторон, все еще не понимая, откуда взялось здесь это чудо-юдо, и только самые смелые лиственницы да ели вошли в Постоянный поселок и, сгрудившись кучкой, встали среди пятиэтажных домов. <…> Подивившись на Талнах, лес ходит от озера к озеру: спустится к самой воде, постоит, помолчит, вытянув над водой, словно руки, шершавые ветки, и опять уходит дальше»[81]. Образ природы складывается интуитивно. Романтический рассказчик не связывает в систему взаимодействие человека и природы, не проблематизирует экологические отношения. Так, в «Золотых кострах романтики» рассказывается, как погиб, уйдя в Крольский тоннель, родник Чистый ключ. Этот случай приводится без сожаления и вообще какой-либо этической оценки. Субъект речи только подчеркивает, что погибший родник дал название новому поселку.

В основе картины мира в публицистике В. Распутина о комсомольских призывах лежит глобальный технократический проект социального переустройства. Для героев очерков характерен универсализм восприятия мира, достигаемый в его рамках. В сознании Володи Стофато этот проект воплощается в образе поездов; они осваивают пространство хаоса дикой природы, гармонизируют мир, придают ему цельность, стабильность и осмысленность: «Они (поезда. – П.К.), как застежки длинных-предлинных молний, соединяют после себя две части света – две части света по обе стороны поезда, и мир опять становится цельным и полным. <…> Они, как часовые, обходят большие города и маленькие дощатые поселки, проверяя, не случилось ли что, и если они уходят дальше точно по расписанию, – значит, все в порядке: в больших городах и маленьких дощатых поселках мир и труд»[82].

Носителем технократического проектирования является рассказчик, воплощающий такой же тип мышления, что и ровесники-герои. Персонажи – представители строительных профессий – приобретают в картине мира молодого корреспондента сакральный статус, предстают теургами: «Как садовники, они выращивают на земле города, дороги, заводы, электростанции. А когда их сады начинают плодоносить, они зовут сборщиков урожая. Собирать урожай будут другие, а они уйдут на новое место, чтобы разбить на нем новый сад. Такова их профессия»[83]. Сам технократический проект одухотворяется, приобретает статус теургии.

Утопизм обусловливает романтический модус оценивания, который переносится на социальную жизнь. Огни в окнах домов пристанционного поселка в очерке «А потом пойдет поезд» (1964) – «символ тепла, уюта, чистоты» – не могут существовать без огней на железной дороге – «символа работы»: «И там, и тут – огни. Что стоили бы те огни, не будь этих? И очень трудно было бы поддерживать эти огни, не будь тех»[84]. Вне индустриально-машинного контекста не мыслится и частная жизнь людей. Поезда, «как иголки, тянут за собой нити человеческих связей – любви, дружбы, работы и вдохновения. Они устраивают встречи и разлучают для встреч – это необходимо»[85]. Сюжет очерков доказывает телеологическую направленность жизни, нацеленность в будущее. Однако для достижения идеальных времен необходима реализация новых проектов, куда и устремляются силы молодых строителей после завершения очередной стройки – трасса Решоты-Богучаны, и т. д.

Таким образом, в публицистике о комсомольских стройках предельно кристаллизуются важные свойства мышления молодого В. Распутина. Значительное количество текстов (беллетризованных очерков) с устойчивой, регулярно воспроизводимой структурой поэтики утопического (характер, хронотоп, мотивная структура) позволяет говорить о формировании в публицистике В. Распутина начала 1960-х годов утопического дискурса. В. Распутин мифологизирует комсомольские призывы в духе времен первых пятилеток и послевоенного восстановления. По замечанию красноярского исследователя Н.В. Ковтун, «в творчестве 1960-х годов писатель близок настроениям ранней прозы А. Платонова с ее культом всемогущества науки, машины, которые могут спасти человечество от бед, вывести на принципиально новый виток развития»[86].

В очерках создается особая картина мира, сама реальность наделяется утопическими свойствами. Пафос очерков определяет романтическая устремленность к идеалу, настоящее оценивается с позиции будущего. Грядущий мир символизируется традиционным для соцреализма образом новых городов («Голубые города» А. Толстого). В центре эпического повествования – герой-преобразователь, человек-теург, строитель утопически прекрасного будущего. Образы персонажей приближены к «житийному» образцу, раскрываются в сюжете титанического труда и противостояния природе. Они гармонизируют, укрощают и возделывают пространство хаоса дикой природы (рытье котлована на строительстве ГЭС в пятидесятиградусный мороз, подрыв скал на месте прокладки железнодорожных тоннелей и т. д.). Природа в очерках дана как символический фон, пейзаж, подчеркивающий мужество и силу героя, обретающего в этом неравном противостоянии духовно-моральное совершенство.

При этом в очерках нет строгого соответствия соцреалистическому канону прогрессистской, «прометеевской» утопии, он «размыт». Утопический дискурс В. Распутина плюрализован, нормативность поэтики нивелирована. Характеры изображаются с той или иной степенью психологической достоверности (все герои публикаций – реальные люди; на специфику их изображения влияют жанровые требования газетного очерка). Черты человеческой индивидуальности в них не редуцируются. Персонажи корреспондента «Красноярского комсомольца» обладают своеобразно понимаемой внутренней свободой, свободой воли, даны в момент самоопределения. Комментируя повесть 1969 г. «Нечаянные хлопоты: История, услышанная в Усть-Илиме», написанную в соавторстве с В. Шугаевым и продолжающую линию комсомольских очерков об ударных стройках в Сибири, В. Распутин говорит, что им «хотелось показать не столько пейзаж, сколько тех, кто в бетон и камень вкладывает «душу живу»[87]. Очерки первой половины 1960-х годов лишены неопосредованного идеологизирования и прямой догматичности. В них отсутствует обязательный для соцреалистических утопий образ вождей, обладающих абсолютной истиной.