Литературоведческая дискуссия: метод и стиль. По материалам аспирантского семинара

Павел Николаевич Толстогузов

Литературоведческая дискуссия: метод и стиль. По материалам аспирантского семинара

Предисловие и отрывочные сведения из теории дискуссии

Начиная этот текст, жанр которого можно определить как «описание одной образовательной практики», я хотел бы объясниться перед своим возможным адресатом (магистрантом, аспирантом, начинающим преподавателем вуза). Во-первых, я хотел бы сказать, что, несмотря на аннотацию и назначение издания, я, в сущности, не имею в виду кого-то учить или конструировать некое методологическое послание: просто потому, что вижу мало смысла в традиционных учебных жанрах там, где человеком правит его собственный интерес и где человек сам в состоянии позаботиться о научных и карьерных перспективах этого интереса. Во всяком случае, так должно быть на этих ступенях профессионального образования. В чем же по-настоящему нуждается такой человек? Никакой интерес не в состоянии удержать свое естественное напряжение без атмосферы свободного диалога и оценки, когда сознание впервые направляется не столько на предмет изучения, сколько на собственную деятельность. Поэтому целью моих аспирантских семинаров (пусть и не вполне достигнутой, в чем я отдаю себе отчет) была, в первую очередь, рукотворная «химия» такой атмосферы.

Во-вторых, я хотел бы выразить сомнение в том, что даже в случае свободного описания аудиторного опыта этот опыт можно рассматривать как готовую матрицу для чужой деятельности или как модель для переноса на какую-то иную площадку. Возникает вопрос: для чего тогда это описание пригодно? Как описание опыта оно пригодно в качестве примера для осознания проблем, с которыми сталкивается формат филологического семинара на уровне магистратуры и аспирантуры, т. е. на уровне, где уже не нужны ни простое информирование, ни постановка технических навыков/умений. Даже навыки интерпретации и научной критики текста здесь, скорее, факультативны. Главным оказывается проблематизация собственных и чужих методологических позиций.

В основу этого пособия легли занятия с аспирантами, проведенные в учебных семестрах 2008–2009 гг[1]. Одним из предметов для обсуждения на этих занятиях стали материалы филолого-методологического семинара «Третье литературоведение», собиравшегося в Уфе и привлекшего заинтересованные отклики филологов из России и других стран[2]. Это обсуждение я попытался построить как слежение за внешней и внутренней логикой семинарской беседы и как конструирование собственных (возможных) реплик участников обсуждения, предложение с их стороны реального и контекстного комментария по ходу разбора; как рефлексию над тем, что показалось удачным или неудачным. В итоге получилась смесь задач по прикладной риторике и герменевтических опытов, но главное – то, что я старался удержать как ведущую установку, – представление о «первенстве вопроса» (Ганс Гадамер). «Технологизация» поведения участников занятий во время разборов не являлась самоцелью. Также не было целью изучение логических законов аргументации, логических ошибок и т. п. (хотя приведенная в списке вспомогательная литература частично отсылает к этой теме). Если использовать современный педагогический словарь, то меня по преимуществу интересовала верхняя часть таксономической пирамиды Блума (анализ – синтез – оценка).

Учебное пособие состоит из трёх частей: первая часть посвящена устной дискуссии, вторая – дискуссии в открытой печати, третья содержит материал для самостоятельного разбора.

Первая часть пособия построена как выборка материалов уфимского семинара, где каждый выбранный фрагмент соответствует определенному разделу, сопровожден вопросами, заданиями и резюме, а также – иногда – описанием аудиторных реакций на происходящее. Кроме того, разбивка пособия на части, как видно из «Содержания», обусловлена композицией реального события и теми формализованными и неформальными ролями, которые вынуждены брать на себя участники дискуссии: «ведущий», «корреспондент», «докладчик», «участник» и т. п. Читателю придётся привыкнуть к мысли, что анализ семинарского материала постоянно осциллирует между предметом обсуждения и ходом обсуждения. (Инициалы участников уфимского обсуждения, в основном, раскрыты в заданиях и реакциях аспирантского семинара.)

Вторая часть пособия содержит примеры литературоведческой дискуссии в открытой печати (доклад М.Л. Гаспарова и три отклика на этот доклад) и учебные разборы этих примеров. Третья часть пособия представляет собой хрестоматию-практикум по риторике литературоведческой дискуссии и содержит две стенограммы Института мировой литературы (ИМЛИ) 1941 г.: обсуждение докладов М.М. Бахтина «Проблема жанра» и А.Н. Соколова «Род, вид и жанр».

Все вопросы и задания к тексту уфимского семинара в первой части и к докладам во второй части получают ответы и решения в промежуточных резюме, отчасти напоминающих старые схолии (что, наверное, не совсем правильно с точки зрения обучения, но совершенно правильно с точки зрения корректного описания, а это более важный фактор эвристики, чем формальные тайны и загадки учебника; это, так сказать, сеанс магии с одновременным ее разоблачением; я намеренно оставил в тексте – в квадратных скобках – даже рабочие замечания редактора из журнала[3], поскольку они также участвуют в создании необходимого объёма обсуждения). В тексте эта часть пособия заключена в рамки. Методические рекомендации включены в текст резюме, т. е. не выделены как самостоятельная часть. Литература дана в конце пособия алфавитным списком.

Заранее приношу извинения за то, что в голове читателя может возникнуть путаница из-за двойного значения слова «семинар» в этом тексте: как обозначения уфимского события и как названия аспирантских занятий в Биробиджане.

Поскольку это пособие создавалось в горизонте целевой программы «Развитие научного потенциала высшей школы» и, в частности, осмысливалось в залоге более или менее нестандартных способов объединения научных и образовательных практик в системе подготовки научных кадров, то – считаю возможным сказать: подчеркнутая лояльность по отношению к традиции является для автора этих строк одной из действительных инноваций в наше время.

______________________________________________

Поскольку жанр пособия предполагает ознакомление читателя с определённым объёмом теоретических сведений, не избегнем этого и мы. Условимся, что в нашем случае теория будет теорией риторической коммуникации (и полемики как частного случая такой коммуникации).

Литературоведческая риторика является разновидностью профессиональной коммуникации. Как любая гуманитарная риторика, она соединяет дидактику, академизм и критицизм (порядок может быть любым). Отсюда сложность позиции адресата: он подвергается обучению, совершает научную экспертизу и вовлекается в спор почти в одно и то же время.

Чтобы разобраться с такой сложностью и уметь грамотно формулировать (и грамотно реагировать на) коммуникативные стратегии и тактики, необходимо

– владеть навыками анализа собственных и иных коммуникативных намерений (интенций),

– разбираться в предпосылках и ухищрениях коммуникативного лидерства, а также в часто меняющихся ролях участников полемики,

– ориентироваться в прикладных видах речевой этики,

– знать основные регламенты речевого поведения и стандартных коммуникативных ситуаций, а также уметь их актуализировать в границах реальных событий (призывать к ним, к отказу от них, к их ограниченному использованию и т. п.).

И т. д.

Кроме того, необходимо разбираться в более частных вопросах:

– знать языковую и речевую специфику устных и письменных высказываний и применять это знание на практике;

– различать виды речи (информативная, аргументирующая, эпидейктическая и т. д.);

– различать элементы логики и риторики в аргументации;

– различать виды аргументов (рациональные, иррациональные);

– уметь осуществлять техническое руководство дискуссией (предъявление или обсуждение регламента, формулировка темы, речевое поведение ведущего, корректировка и модерация хода дискуссии и т. п.);

– уметь осуществлять как устное, так и письменное аннотирование и рецензирование чужих и своих текстов.

И т. д.

Все эти знания и навыки, в конечном счёте, должны быть фундированы основополагающей установкой нашей общей риторической и герменевтической культуры: вопрос о смыслах есть ключевой вопрос любого обсуждения. Только на этом фундаменте можно последовательно осуществлять принципы коммуникативного сотрудничества, стремиться к гармонизации отношений участников диалога как к поведенческой норме. «Никакого целеполагания без смыслополагания, без работы мысли и мышления, без восстановления этого поля и без присутствия в нём невозможно. Заниматься чисто целеполаганием можно только тогда, когда мы понимаем другого» (О.И. Генисаретский, стенограмма лекции «Проект и традиция в России. О соразмерности и событии»)[4].

От себя хочу добавить, что никакие, пусть и качественно осознанные, теоретические установки не избавляют участника нашей дискуссии от постоянной необходимости в рабочем порядке решать те проблемы, которые вызваны спецификой литературоведческих обсуждений. Одну из этих проблем можно назвать проблемой расщеплённого профессионализма, когда в противоборство вступают установка на академическую полноту обзора и естественный критицизм. Вовлечённость магистрантов и аспирантов в семинарские заботы – развитие не до конца развёрнутых тезисов, оспаривание, дополнительная аргументация и т. п. – помогает не только осознать эту методологическую проблематику, но и превратить её в полноправный предмет обсуждения.

Часть 1. Устная дискуссия

Раздел первый. Презентация и интерпретация темы[5]

«Борис Орехов (ведущий уфимского семинара): Сегодня у нас тема немного хулиганская, хотя это отличает уже несколько заседаний нашего семинара. К сегодняшнему заседанию участникам было предложено подумать о том, как мог бы строиться курс истории литературы в идеальном мире. Предположим, существует некоторый идеальный мир – мир, избавленный от тех трудностей, с которыми приходится сталкиваться преподавателю высшей школы в наши дни. В идеальном мире библиотеки не имеют проблем с комплектацией, студенты мотивированы, администрация лояльна, учебные планы формируются самими преподавателями при достаточном количестве аудиторных часов. То есть вопрос не в том, что мешает, а в том, как строить учебный курс истории литературы, какой материал отбирать, что контролировать и т. д.

В качестве вводной в тему я хотел бы зачитать реплику, присланную доцентом Алексеем Вячеславовичем Маркиным».

Вопросы

До того, как будет прочитана реплика одного из внешних корреспондентов уфимского семинара (А.В. Маркина), рассмотрим предложение Ведущего. Что значит определение «хулиганская» применительно к обсуждаемой теме и на каком тематическом фоне она может быть так воспринята? Зачем, на ваш взгляд, потребовалось уточнение Ведущего «вопрос не в том, что мешает»?

Тезаурус

«Хулиганская тема», «курс истории литературы», «идеальный мир», «преподаватель высшей школы».

«А.В. Маркин (корреспондент семинара из Екатеринбурга): Заранее прошу прощения за слог Феофилакта Иринарховича Беневоленского («Всякий градоправитель да будет добросердечен»), в который неизбежно отливается всякое прожектерство.

Вы предложили мне ответить на вопрос о модели преподавания литературоведческих дисциплин, которая могла бы быть реализованной в идеальной ситуации – если администрация не будет чудить, студенты будут заинтересованными, на изучение предмета будет дано сколько угодно часов. Для полной маниловщины я бы еще добавил перемену климата, чтобы мы могли проводить занятия круглый год, прогуливаясь со студентами в садах Ликея.

Мне, однако, представляется, что наша главная проблема состоит не в недостатке часов, ставок, лояльности администрации и любознательности студентов, а в несоответствии существующей модели образования реальным общественным потребностям. Филологическое образование сегодня ориентировано на подготовку научных кадров. Этим определяются содержание и структура учебного плана, требования к курсовым и дипломным сочинениям и к ответам на экзамене. Между тем на гуманитарные факультеты поступают вовсе не затем, чтобы в дальнейшем посвятить себя научной деятельности. Потребность, которую реально удовлетворяют современные филологические, философские, искусствоведческие и прочие факультеты, – это потребность в подготовке достаточно большого числа людей, владеющих базовыми навыками и ценностями культуры, способных к диалогу, умеющих выражать свои мысли не переходя на mother tongue при малейшем лексическом затруднении. Ситуация такова, что соответствующие навыки не могут быть сейчас получены ни в семье, ни в школе, а только в университете. И работодатель берет выпускника университета на должность менеджера просто потому, что предполагает (часто напрасно), что он обладает культурными навыками, что он не нахамит клиенту и т. д.

Тот уровень университетской подготовки, который определяется реальной общественной потребностью, во внедряемой двухуровневой модели, на мой взгляд, приблизительно соответствует бакалавриату. Однако многие дисциплины, составляющие основу специальной подготовки филолога, по отношению к указанной потребности явно избыточны. Легко понять, что это как раз те дисциплины, изучение которых создает наибольшие трудности для студентов: теоретические разделы лингвистики, латынь, старославянский язык и т. п. Более того, мне представляется, что на уровне бакалавриата избыточным является даже деление на факультеты. Бакалавр должен знать основы философии, лингвистики, психологии, права. Из собственно литературоведческих дисциплин в программе подготовки бакалавров-гуманитариев я бы предложил, во-первых, практический курс, целью которого является научение пониманию языка художественного произведения (соответственно, отучение от школьного литературоведения, от заставочных образов у Есенина и прочей чепухи). Во-вторых, довольно большой (допустим, двухгодичный) курс, посвященный Главным Книгам Человечества (может быть, просто «курс литературы»), половина которого должна быть посвящена отечественной литературе. Курс тоже должен быть практическим, а не лекционным: каждому человеку хотя бы раз в жизни надо дать возможность порассуждать о «Дон Кихоте». Такой курс не должен иметь историко-литературного или теоретико-литературного характера, не обязательно (не нужно?) выстраивать материал в хронологической последовательности. Дидактической целью такого курса должно стать овладение тем, что я бы назвал риторикой разговора о литературе. Разговоры о литературе не имеют научной ценности, но обладают ценностью психологической и социальной. Именно такие разговоры должны вестись, кстати, и в школе на уроках литературы. «Курс литературы», который предполагает обзорное рассмотрение многих произведений, уместно было бы дополнить курсом, посвященным подробному анализу одного произведения или небольшой группы произведений. Наконец, рассмотренный литературный материал может быть систематизирован в рамках небольших (семестровых) курсов исторической поэтики и литературной истории. По всем курсам количество лекций должно быть минимальным, предпочтение нужно отдавать диалогическим формам.

Что касается подготовки филологов – специалистов высокого уровня, то потребность в ней крайне мала, она, в сущности, определяется естественной убылью профессорско-преподавательского состава. Удовлетворить эту потребность могут Москва и Питер через систему магистратуры. При этом, на мой взгляд, право поступать в магистратуру должны иметь не все бакалавры, а только те, кто в дополнение к программе подготовки бакалавра прослушал еще какое-то количество собственно филологических курсов – типа латинского или греческого языка, теоретической грамматики, истории критики, истории лингвистических учений и т. п. Подготовку к поступлению в магистратуру могут осуществлять провинциальные вузы, обладающие достаточным для этого потенциалом.

Не думаю, что изложенные соображения обладают какой-то новизной. Наверняка что-нибудь подобное излагалось в дискуссиях о том, как нам обустроить систему высшего образования. Впрочем, я за такими дискуссиями не слежу, поскольку, по правде говоря, не верю в возможность позитивных изменений в этой сфере. Но поразмышлять о том, как сделать систему образования более эффективной, более рациональной и менее затратной, интересно».

Вопросы

Как можно было бы сформулировать основной тезис А.В. Маркина? Каково отношение корреспондента к заявленной теме? Что он добавляет к изначальному тезаурусу? Что в этом тексте можно отнести к «самопрезентации» автора?

«Б.О.: Здесь Алексей Вячеславович говорит о более глобальных, чем ожидалось, вещах. Он не сосредоточивается на построении курса истории литературы, он говорит о системе образования в целом, но, наверное, эти вещи неотделимы друг от друга, и когда мы говорим об общем, и когда мы говорим о частном, это разговор один. Но, может быть, есть какие-то ответные реплики?

Р.В.: Ну, во-первых, мне кажется, что, действительно, доцент Маркин отвечает на другой вопрос, нежели тот, который мы задали. А что касается его предложений, то мне кажется, что такие бакалавры, которые не получили никакой определенной специализации, а являются просто, скажем так, культурными людьми, вряд ли смогут найти себе применение где-нибудь в хозяйстве, например. Быть культурным человеком недостаточно, чтобы получать за это деньги и жить на это. Но тут есть доля истины. Средневековый университет (а университет вырос из Средневековья) имел так называемый пропедевтический факультет, т. е. факультет свободных искусств, философский. И поступающие туда студенты после его окончания не получали какого-то особого диплома, а просто могли поступать еще и на другие факультеты: на медицинский, на юридический, на богословский. Наверное, имело бы смысл в наших университетах вводить такие подготовительные факультеты, где студенты могли бы проникнуться парадигмой университетского образования. К нам сейчас приходят студенты, которые не знают основ логики, не умеют правильно выражать свои мысли, не умеют правильно работать с библиотечными каталогами, не владеют компьютерной грамотой – вот все это годичное-двухгодичное вузовское начальное образование могло бы давать. Вот в этом смысле было бы рационально то, что он говорит.

Р.К.: Вот многие наши чиновники говорят: я бы не сел в ту машину, которую построил бакалавр, я бы не прошел по мосту, который сделал человек, учившийся на бакалавриате. Я считаю, что это ошибочная точка зрения. Почему? Бакалавриат предполагает общую подготовку, а потом уже специализацию, по примеру медицинского вуза, где есть интернатура и специализация. Здесь то же самое. Бакалавр получает просто общее высшее образование, которое на уровне потребностей какого-то предприятия, учреждения позволяет ему выполнять свои функции. И это вполне подготовленный специалист. Вот, например, есть специальность «Информатика и вычислительная техника». Те, кто по ней заканчивают, проходят все специальные дисциплины. Но если кому-то нужно, например, быть программистом, ремонтировать компьютерную технику, он идет в магистратуру. А выпускник бакалавриата уже востребован нашей жизнью, мы просто недооцениваем таких выпускников…

Р.В.: Насколько я понял предложение доцента Маркина, речь у него идет не о бакалавриате и магистратуре в той форме, в которой предлагает сейчас это наше министерство. Речь идет о совершенно иной реформе, он предлагает бакалавриат без специализации. То есть бакалавр не должен получать вообще никакой специальности, он не филолог, не физик, допустим, не авиатехник, не машиностроитель. Он просто получает общее образование, чуть выше, чем школьное, и никакой специальности не имеет. Вот он, допустим, приходит менеджером в книжный магазин, он не изучал филологию, историю литературы, а просто прослушал общий курс литературы. То есть не нужно путать то, что предлагает Маркин, и то, что предлагает министерство. Реформа нашего министерства – отдельный большой разговор, и я позволю себе сейчас не отвлекаться на него.

Р.Б.: То, что касается разделения современного бакалавриата. Конечно, относительно информатики это возможно, но представим себе философа-бакалавра. Это кто такой?

Р.В.: На мой взгляд, это пустой спор, потому что одно дело наши планы, другое – реальность. Она такова, что любые наши реформы перелопачивает на свой манер. Я сейчас уже вижу, что эта реформа приведет к тому, что традиционная наша система специалитета и аспирантуры сохранится, но специалитет сократится и будет называться бакалавриат, а аспирантура расширится за счет магистратуры. То есть у нас не получится системы, как на Западе. У нас все равно почва переработает и подгонит под нашу систему.

Ю.К.: Тема-то заявлена «как в идеальном мире»…

А.С.: Хочу в качестве примера назвать аргумент, который привела Матвиенко в беседе с ректором Санкт-Петербургского университета. Она сказала, что в советское время мы тоже учились четыре года, потому что в течение одного года мы ездили на картошку.

Р.В.: Ну и потом, я же преподаю в магистратуре. Что такое магистратура? Я не видел ни одного магистра, который бы потом не поступал в аспирантуру. То есть сама по себе магистратура у нас не востребована, это просто низшая ступенька аспирантуры.

Б.О.: Ну и бог с ней. Хочу предложить Вашему вниманию отклик на реплику А.В. Маркина, поступивший от Павла Николаевича Толстогузова.

Вопросы и задания

Что содержит резюме Ведущего в отношении реплики А.В. Маркина? Найдите в реплике Р. Вахитова антитезис и позитивное предложение. Найдите в реплике Р. Камимуллина экскурс. Можно ли считать уточнение Р. Вахитова («речь идет о совершенно иной реформе») принципиальным для основной темы? Чем вызван вопрос Бакаева («представим себе философа-бакалавра. Это кто такой?»). Можно ли считать его рабочей провокацией? Чем, на ваш взгляд, продиктована попытка Вахитова квалифицировать возникший спор как «пустой»? Является ли короткая реплика Ю.М. Камильяновой «проходной» или она чем-то важна в общей логике беседы? Можно ли на какой-то основе сблизить содержание и пафос двух последних в этом фрагменте реплик Р. Вахитова и А.П. Соловьева?

Промежуточное резюме

В ходе разбора и ответов на поставленные к тексту вопросы у аспирантов возникло предварительное описание события, очерк его возможного сюжета. Основная коллизия при этом выразила себя в противоречии между заявленной темой (точнее, какими-то ее презумпциями, проясненными, возможно, между участниками в Уфе в ходе прологовых обсуждений) и ее интерпретациями в репликах участников (причем не только внешних).

Заявление Ведущим темы как «хулиганской» выделило ее на фоне привычных тем для обсуждения (например, «курс истории литературы в вузе»). Кроме того, Ведущий попытался заранее отклонить привычные реакции аудитории на темы такого рода: «вопрос не в том, что мешает» (мы привычно сосредотачиваемся на внешних помехах для деятельности, а не на самой деятельности). Т. е. с самого начала установка подспудно заключалась не столько в игровой «зачистке» ситуации от реальности, сколько в стоящей за ней вполне серьезной попытке указать аудитории на возможную стереотипность ее реакций.

Реплика внешнего корреспондента А.В. Маркина, анонсированная Ведущим как «вводная», свою задачу стимула для дальнейшей беседы выполнила: она подвергла сомнению всю систему нынешней подготовки филологов и поэтому не могла не оказаться под сомнением сама. При этом корреспондент, иронически отозвавшись как о предложенной «идеальной» ситуации, так и о реальном положении вещей в вузах, призвал к «эффективности», «рациональности» и «меньшей затратности» филологического образования (оговорившись, что сам он не верит в осуществление этих принципов).

Ведущий, указав на более общий, чем заявленная тема, смысловой план, взятый корреспондентом, тем не менее заключил, что «это разговор один» (применив т. н. «модерацию»).

[После этого мной – в ситуации уже аспирантского семинара – было предложено не продолжать последовательное описание сюжета, а описать роли каждого из вступивших в дискуссию. Главная роль на этом отрезке была признана за Р. Р. Вахитовым, сформулировавшим основной антитезис по отношению к тезису А.В. Маркина («Быть культурным человеком недостаточно, чтобы получать за это деньги и жить на это») и выделившим, по его мнению, рабочий аспект («долю истины») внешней реплики: необходимость более или менее длительной общегуманитарной «пропедевтики», которая позволила бы компенсировать недостатки школьного образования и «проникнуться парадигмой университетского образования». Далее Р. Р. Вахитов дает уточненное определение понятия «бакалавриат» (в ответ на попытку апологии бакалавриата со стороны Р. К. Калимуллина и скептическое суждение со стороны Р. С. Бакаева), отделив официальную трактовку этого понятия от неофициальной. В конце концов (уже фактически как определившийся резонер) он осуществляет предельную генерализацию смысла на этом отрезке: выдвигает понятие «почвы», которая способна преодолеть любую рациональность. Фактически этим (и с поддержкой основной части выступавших, как можно судить по реплике А.П. Соловьева) он завершает разговор и даже мог бы прекратить семинар, если бы не короткая реплика Ю.М. Камильяновой («Тема-то заявлена «как в идеальном мире»…) и своевременное предложение Ведущего перейти к следующей внешней реплике.]

Вопросы к описанию

1. Какими репликами можно дополнить спор и тем самым усложнить коллизию?

2. Какие реплики можно без ущерба для логики спора изъять из текста и тем самым сделать коллизию более ясной?

Раздел второй. Критика темы и виды реакции на критику

«П. Т. «Затравка» доцента Маркина кажется мне вполне затравочной и во многом справедливой, хотя, и тут доцент тоже прав, «что-нибудь подобное» уже не раз «излагалось».

Пафос реплики А.В. Маркина хочется разделить хотя бы уже потому, что в Датском королевстве, т. е. в преподавании дисциплин литературоведческого цикла, и в самом деле много всякой гнили. Причем это ситуация не только сегодняшнего дня, но и вчерашнего, и даже позавчерашнего. Некоторые из участников семинара (я, например) могут помнить свое университетское обучение в 1970-е годы, когда от некоторых историко-литературных курсов определенно тошнило… Правда, это зависело не от учебного плана и прочего, а от личности преподавателя. Т. е. причиной были не «ноты», а исполнители. Курс формировала личность, а не разбивка тем и часов, способ контроля, аттестации и т. п. Личность была посланием, вложенным в конверт учебного курса, его подлинной конституцией. Так работали А.М. Панченко, С.С. Аверинцев, В.М. Маркович – мои наиболее сильные впечатления от лекторского дискурса. Так работали менее известные, но выдающиеся, на мой взгляд, преподаватели Дальневосточного университета О.Г. Дилакторская, Е.А. Первушина, А.Ф. Прияткина.

(Кстати, для этого условия – личность! – конструкция «идеальный мир» просто не нужна и даже в каком-то отношении противопоказана. Ибо эта конструкция неизбежно предъявит нашему преподавателю какую-нибудь несоразмерную плату за входной билет на праздник жизни. Это первое. Второе: «детонатор» Борис Орехов описывает не столько идеальные, сколько нормальные условия преподавания. С некоторыми оговорками: формировать план, например, нельзя в режиме «всеобщего доступа». Этак мы много чего напланируем… Проходили уже в 90-х. Возьмем пример из другой области: кому можно доверить построить университетский курс физики? Ответ ясен: очень и очень немногим физикам. Например, уровня Л.Д. Ландау. Не вижу, почему гуманитарные дисциплины могут стать здесь исключением. Так вот, речь идет о нормальных условиях, которые задаются… качеством самого сообщества. Ведь административное принуждение, сколько бы на него ни пенять, не переходит порога аудитории. Сегодня, во всяком случае. Это я не к тому, что нужно приветствовать образцовый идиотизм, которым подчас – в силу как внешних, так и внутренних причин – отмечено сегодняшнее вузовское администрирование. И не о том, что всякий студент хорош, лишь бы был. Это я об идеальном и нормальном.

После столь же конвенционального, как у г-на Маркина, щедринского «добросердечия» перехожу к предложениям уральского доцента. В отличие от его пафоса его же предложения вызывают осторожный скепсис. Говоря о тяжелых проблемах нынешней «модели образования», он апеллирует к «реальной общественной потребности». В том смысле, что модель не соответствует потребностям. И он хочет, чтобы модель соответствовала. Потому что на выходе нужны не ученые филологи, а вежливые, обладающие «базовыми навыками и ценностями культуры»… не знаю кто. Ну, скорее всего, вежливые клерки (в самом деле, большой дефицит). Или не клерки. Какая, к шуту, разница? Просто вежливые исполнители чего бы то ни было. Для изготовления этой породы будто бы необходимы четыре года бакалавриата. И, наверное, «вежливые», под стать клеркам, преподаватели. А по-моему, так достаточно добросовестного менеджера по персоналу. Он в них так базовые ценности заложит, любо-дорого! Но это всего лишь шутка, а на самом деле следование реальным общественным потребностям может далеко завести (см. хотя бы канал ТНТ). В связи с этим вопрос: высшее образование – оно по отношению к чему высшее? Если по отношению к так называемому среднему, то это трудноуловимая историческая конъюнктура. Если «высшее» по гамбургскому счету, то при чем здесь общественные потребности? Не поймите превратно: я сам являюсь вполне ожесточенным носителем таких потребностей! Но ведь даже я понимаю, что их удовлетворение не является достижением чего-либо «высшего». НЕ ЯВЛЯЕТСЯ, И ВСЕ ТУТ. И потом: есть потребности и потребности. Например, есть потребность подняться над «реальными потребностями». Может быть, это и есть одна из задач высшего образования, в том числе филологического?

Два исторических примера. Для реальных потребностей классических греков были нужны софисты, а не сократическая майевтика и диалектика. То есть сократическое образование, в силу этого несоответствия между «моделью» и «потребностями», было ориентировано, с точки зрения аналитика, в пустоту. Еще пример: обучение в средневековых университетах. Богословы и философы не нужны были в том количестве, в каком их выпускали всякие там сорбонны и болоньи (статистику не ведаю, поэтому предполагаю). Нужны были практики литургических процедур. Опять роковое несоответствие! Откуда взяться Майстерам Экхартам и Дунсам Скоттам? Наш доцент скажет: потребность в экхартах и скоттах «крайне мала, она, в сущности, определяется естественной убылью» монастырских и университетских богословов. Удовлетворить эту потребность могут Сорбонна и Болонья, а Пражский университет, обладающий «достаточным потенциалом», но отчасти «провинциальный», пусть готовит своих будущих скоттов к поступлению в столицы разума. Только дело-то в том, что будущие скотты имеют привычку появляться в среде, которая программно ориентирована на завышенные, т. е. нереальные потребности. Откуда им взяться в вузе, ориентированном на подготовку вежливых клерков?

Второй тезис А.В. Маркина: «не обязательно (не нужно?) выстраивать материал в хронологической последовательности». Тогда в какой логике нужно? Ведь в сегодняшних университетских курсах за хронологической последовательностью стоит ни много ни мало – историзм. А ведь историзм есть всего лишь антитеза антиисторизму. Не-историзм вещь хорошая, но давно не наша. Хоть ты наизнанку вывернись, а уже не наша. Нельзя торговать чужими вещами… Если речь идет о каких-то экскурсах, то они по определению возможны только при наличии курсов. Если о каких-то эссеистических культурологических наплывах, то и в них без призрака логики не обойтись, а логика только одна: историческая. Презумпцию историзма нельзя изгнать без саморазрушения. Другое дело, что ее нужно продумывать, в том числе и вслух, в аудитории. Причем авторская позиция преподавателя от этой обязательности не страдает: «мировая история произошла со мной» (Бердяев) или ее не было вовсе (ригорически добавлю я).

Еще одно предложение Маркина: «предпочтение нужно отдавать диалогическим формам». Кто бы спорил: конечно, нужно. Но нужно также разобраться, о каких формах идет речь. Если о технологически заданных, то от них, как от молотка, может проистекать как польза, так и вред. Если об искренней диалогичности преподавателя, то любые формы, кроме индивидуального стиля, имеют по отношению к ней факультативный характер. Не всякий запрограммированный формой диалог является диалогом по существу, как и не всякий монолог монологом. Я даже полагаю, что операционное знание «как делать» на определенном уровне преподавания, скорее, помеха аудиторному дискурсу. Это все «ноты» и «инструменты» крыловских исполнителей.

Еще из реплики Маркина: «как сделать систему образования более эффективной, более рациональной и менее затратной». Эффективность и рациональность всегда желанны, а вот попытки сделать образование «менее затратным» приводили, как правило, к очень большим отложенным затратам. Сегодняшняя российская школа и ее выпускники – более чем красноречивый пример.

В заключение я хотел бы обратиться к самой задаче, поставленной Б.В. Ореховым. Эту задачу в письме ко мне он описал так: «Вопрос не в том, что мешает, а в том, как нужно строить учебный курс истории литературы, какой материал отбирать, что контролировать и т. д.». Ответ с Урала оказался не совсем в тему, и я, мне кажется, понимаю почему. Вопрос «Как нужно строить учебный курс?» есть вопрос пустой и вопрос вопросов – смотря с какой стороны подойти. Если речь идет о перетасовке материала, то, на мой взгляд, вопрос пуст[6]. Если об основаниях преподавательской деятельности, то он очень важен. Здесь я возвращаюсь к самому началу моей реплики: к разговору о персонализации аудиторного дискурса, т. е. о критерии личности. Этот критерий сколь очевиден, столь мало формализуем, отсюда соблазн идеального аудиторного менеджмента. Мол, сочиним хороший план, соорудим безупречную технологическую цепочку «вход – выход», и у нас запляшут лес и горы… Не запляшут, однако. Во всяком случае, пока еще не плясали (из собственных наблюдений по ходу некоторых нетривиальных проектов – таких, например, как «Переподготовка учителей-гуманитариев» во второй половине 90-х годов). Итогом попыток рано или поздно становится соловьиное резюме: «А вы, друзья, как ни садитесь…».

Я бы все же поставил вопрос педагогически: как следует строить преподавательскую личность в границах историко-литературного дискурса? В чем должна выражать себя неотъемлемая компетенция такой личности? Мы же ставим в преподавании сверхзадачу формирования личности и, значит, должны подойти к твердому материалу с еще более твердым инструментом. Или не подходить вовсе. Ведь даже в «естественнонаучных» дисциплинах, где материал деперсонализирован, немалое значение имеет авторизация курса. Что уж говорить о гуманитарной сфере…

Оставляю за собой право откликнуться на отклики (если они будут, конечно).

Б.О.: Будут ли, коллеги?

Р.В.: Ну, я ожидал, что вообще о другом будет разговор.

Б.О.: Я тоже.

Р. В.: О том, чего я ожидал, он отделался всего двумя словами, что, мол, не нужно рассуждать о строительстве учебного материала. Я как раз об этом и собирался говорить, о строительстве учебного материала.

Б.О.: Я тоже несколько обескуражен тем, что ответа на поставленный вопрос наши коллеги не дали. При этом я не думаю, что они в этом виноваты. Просто здесь, очевидно, есть какое-то системное соображение, почему ответ остается ускользающим.

Р.В.: Просто камень, Вами брошенный, попал в очень больное место. И человек начинает говорить не о том, о чем у него спросили, а о том, что у него болит».

Вопросы и задания

Реакция на эту внешнюю реплику оказалась еще более резкой, чем на предыдущую (и даже несколько разочарованной, «обескураженной», как выразился один из участников): тем больше причин присмотреться как к самой реплике, так и к реакциям. Вопрос: почему, на ваш взгляд, реплика П.Н. Толстогузова оказалась (в первый момент, скажем мы, забегая вперед) в зоне отрицательной оценки? О каком «больном месте» мог говорить Р. Р. Вахитов? Не кажется ли вам, что эта реплика является не столько прямой реакцией на заявленную тему, сколько развернутым возражением первому корреспонденту?

Или все же она является откровенной попыткой переформулировать тему и таким образом переподчинить ход дискуссии? Если да/нет, то что свидетельствует в пользу этого? Чем реплика второго корреспондента – в целом – отличается от реплики первого, А.В. Маркина? Попробуйте дать качественные безоценочные/оценочные характеристики обеим репликам.

Теперь вопросы к самой реплике. Можно ли доказать, что здесь существенно и намеренно смещены акценты относительно самой темы? В чем заключается несогласие П.Н. Толстогузова с А.В. Маркиным? Прибегает ли второй корреспондент к каким-то не использовавшимся ранее в дискуссии видам аргументации?

Поскольку отложенное принципиальное обращение к содержанию этой реплики открыто возникнет лишь три раза и косвенно – один раз (см. ниже)[7], обратимся к ее описанию сейчас.

Промежуточное резюме

Реплика П.Н. Толстогузова, в отличие от предыдущей, содержит отчетливо выраженное полемическое отношение к основной теме (у А.В. Маркина есть ирония относительно темы – «прожектерство», «маниловщина», «Ликей», – но она использована как стилистическая подкраска зачина, не содержит критики или анализа тематического предложения). Второй корреспондент ставит вопрос о цели семинара и приходит к выводу, что эта цель – оптимизация (или, если угодно, методологическое оздоровление) литературоведческого курса и дискурса – не зависит решающим образом от способов построения курса, а зависит, в первую очередь, от характера его персонализации и авторизации, поскольку именно через них осуществляет себя современная гуманитарность.

Для оправдания этого тезиса он прибегает к таким видам аргументов, как ad personam / ad auctorem и ad historiam (использование имен известных лекторов и ссылка на античную и средневековую образовательную практики, а также на авторитет Бердяева), и попутно подвергает критике основное положение А.В. Маркина об использовании филологического образования на уровне бакалавриата для подготовки людей, обладающих «базовыми навыками и ценностями культуры». Попутно обсуждается понятие «высшего образования».

Важным в контексте этой реплики представляется суждение о технологических решениях: «не всякий запрограммированный формой диалог является диалогом по существу» (развития в обсуждении этот тезис не получил).

Завершая реплику, корреспондент определяет содержание основной темы как предмет двоякой интерпретации: «Вопрос «Как нужно строить учебный курс?» есть вопрос пустой и вопрос вопросов – смотря с какой стороны подойти. Если речь идет об очередной перетасовке материала, то, на мой взгляд, вопрос пуст. Если об основаниях преподавательской деятельности, то он очень важен». [Сейчас, когда полемический импульс введен в берега, автор этой реплики добавил бы, что вопрос «как строить» отнюдь не пуст, но он вполне маловажен в сравнении с вопросами «кто такой строитель и чего он хочет». Масштаб «идеального» и «реального» в первую очередь предполагает постановку именно такого вопроса. Проектирование идеального города или мира в первую очередь является проекцией мироустроителя, а план и последовательность построек вторичны. Мы говорим «идеальный город Леонардо» или «Утопия Томаса Мора» и при этом принципиально не можем оторвать идеал от его автора. Впрочем, я сейчас, кажется, узурпирую право судьи, которое мне не принадлежит.]

Отсюда ясно, почему первоначальная реакция на эту реплику оказалась, мягко говоря, недоуменной: антиципация темы участниками как раз удерживала идею компоновки материала как основную.

Характерна метафора, возникшая у Р. Р. Вахитова: «Просто камень, Вами брошенный, попал в очень больное место. И человек начинает говорить не о том, о чем у него спросили, а о том, что у него болит». Участники моего аспирантского занятия не удержались от иронии при разборе этого суждения: если «камень» – это заявленная Ведущим тема, а «больное место» – это реальная проблематика филологического образования, пропущенная через самоощущение одного из участников дискуссии, то что тогда значат прозвучавшие до этого слова говорящего «я ожидал, что вообще о другом будет разговор»? Т. е. что разговор будет о «камне», а не о «больном месте»? Как-то не гуманитарно получается…

Вопросы к описанию

Не является ли такое описание случаем самооправдания или самозащиты, т. к. автором реплики, наставником в контексте аспирантского занятия и автором настоящего пособия является одно и то же лицо – П.Н. Толстогузов? Если да/нет, то каковы возможные последствия такой «самозащиты» или «объективности» для читателя (несмотря на все сделанные оговорки)?

Раздел третий. Общее и частное как характеристика предмета обсуждения и как оценочный момент

Ю.К.: Абстрагироваться-то можно от болячек все-таки. Можно и в идеальном мире чуть-чуть пожить. Я, например, когда задумывалась над этим вопросом, что бы я хотела в идеальном мире увидеть, подумала о том, чего лично мне не хватало в университетской подготовке, а именно в курсе литературы. Не хватало языка, т. е. литературы на языках: английская на английском, французская на французском. Но это требует увеличения часов на иностранный язык, возможного перемещения за рубеж для более полнокровного изучения творчества Шекспира, или Оскара Уайльда, или еще кого моя душа бы соблаговолила. Потом совершенно откровенно не хватало (и думаю, со мной все согласятся) восточной литературы. Огромный пласт: Япония, Китай, я даже не знаю, что еще – этого просто нет, как будто этого не существует. Как все это вмещать в рамки учебного плана? Я подумала, что пошла бы по пути западных вузов, которые делают свободным набор дисциплин. Захотел – взял такой курс, захотел – взял курс шведской драмы, захотел – курс норвежской драмы. Но углубленно.

Р.В.: Но там есть одно очень большое «но». Совсем недавно я в интернете довольно много читал об американской системе образования, и сами американские педагоги очень недовольны ею. Не говоря о том, что педагог находится в страшной зависимости от студентов, потому что они ему выставляют рейтинговые оценки, а от этих оценок зависит его карьера и его зарплата, фактически это приводит к тому, что профессура просто заигрывает со студентами. Там не дается систематического образования. Человек сначала изучает литературу XX века, а потом он начинает изучать античную литературу. И притом не всю, а только, например, Эсхила. Человек может углубленно знать какую-то узкую область, а общих знаний у него нет.

Ю.К.: Ну, я все-таки не к американской системе призываю.

С.Д.: Да, можно тут вспомнить французскую хотя бы: ecole normale.

Ю.К.: Я вот еще о чем подумала. Был у нас этот огромный объем литературы русской и зарубежной. Мы все прекрасно знаем, что все студенты не могут прочитать все эти тексты. Это нереально совершенно. Мы знаем, что существует система прочитывания текста одним человеком, пересказывания другому, т. е. это то, что сейчас печатают в сборниках коротких сюжетов. Но суть-то преподавания литературы не в этом, а в том, чтобы ты взял и посмотрел текст. То есть, на мой взгляд, пусть и с меньшим количеством текстов, но это должен быть анализ поэтики.

М.Р.: Вы начинаете противоречить сами себе. С одной стороны, вам не хватает арабской литературы и вы даже предполагаете расширить это Китаем и Японией, а с другой, вы констатируете, что не хватает времени на европейскую литературу, причем на основные тексты, которые физически невозможно прочесть не только в рамках аудиторных, но и реальных часов реальной жизни человека.

Ю.К.: Вот я и говорю, что все-таки надо выбирать определенный курс.

Р.К.: Я хотел бы сказать о том, как в педагогике решается этот вопрос. На Западе используется так называемая таксономия Блума. Она применяется и у нас. Книга, к сожалению, не переведена, но ссылки на эту таксономию встречаются. Таксономия – слово, означающее очередность, соподчиненность, иерархию и так далее. Может быть, это был бы ключ к той проблеме, которую вы подняли. Информация дается в двух блоках. Первый – общий блок: знания, понимание, применение. Это поверхностный уровень для неспециалистов, для тех, кто не собирается целенаправленно работать по данной специальности. Что это дает? Это освобождает количество часов для специализаций, для тех дисциплин, которые являются основными. Для тех, кто специализируется, в рамках того же курса предлагается более творческий уровень: анализ, синтез, оценка. Человек, который старается узнать глубже, посещает эти же предметы на этом уровне. Организуется несколько учебных групп. Такое деление мне кажется очень продуктивным и хорошо применимым.

Л.К.-Б.: В связи с переходом на Болонскую систему проверка учебно-методических комплексов в Башкирском университете требовала именно этого.

Р.В.: Всю кровь выпила эта проверка.

Л.К.-Б.: Тем не менее проверяющие очень здорово размахивали таксономией Блума, и, в общем, наверное, они нас приведут к этому.

Р.В.: Проблема в том, что проверяющие ничего не понимали в тех предметах, по которым составлены учебно-методические комплексы.

Р.Б.: Я хочу несколько проблематизировать обсуждаемое.

Б.О.: Пора уже.

Р.Б.: Цель всякого обучения – получить некоего специалиста. Кого мы хотим получить? Кто должен получиться в результате прослушивания предлагаемых нами курсов? Набор дисциплин, текстов должен быть для чего-то нужен. Какой философ должен получиться, закончив пять курсов философского, я уже знаю… А какой филолог – не знаю. Кто нам нужен – от этого мы и должны плясать при построении обучающего курса.

Б.О.: Я все-таки предприму последнюю попытку вернуть наш разговор в подразумевавшееся русло. Вы говорите: возьмем и изучим литературу – ту, эту… А как изучим? А что возьмем? Что будем изучать? Композицию? Тему, идею? Биографию автора? Я не понимаю, что мы, вообще говоря, должны «брать» в курсе истории литературы. Я пять лет преподаю историю литературы, но как это должно быть в идеале, я не понимаю. Вы понимаете? Расскажите мне, пожалуйста.

А.С.: Вот эта реплика поясняет предыдущую. Замечательно, что студент, учащийся на философа, лучше, чем преподаватель, знает, кем он будет.

Р.В.: Руслан, безусловно, пойдет в аспирантуру уже через год. И я боюсь, что, когда он начнет преподавать, он будет понимать меньше.

Б.О.: Вот я не понимаю этого. Будет у нас шведская драма или восточная литература? Возьмем мы эту арабскую лирику? И как мы должны строить это изучение?

С.Д.: Если говорить об истории литературы, необходим какой-то вводный курс – введение в историю словесности, которого мне очень не хватало в свое время. Что такое словесность и, соответственно, разные типы словесности. На практике показать всю картину: книжная и устная; разновидности словесности: художественная и нехудожественная; нужно исходить и из различной аксиологии: восточная и западная. Если мы будем ориентироваться в этом, то, соответственно, будем задаваться вопросом, зачем человеку нужна словесность как таковая. Можно будет определять макроцели.

Р.В.: Мне тоже кажется, что проблема именно в этом. Преподавая историю философии, я замечаю (и об этом я сегодня еще скажу), что большинство студентов и преподавателей не понимает, что такое философия. У каждого свой ответ. И в итоге выходит, что вместо истории философии получается просто рассказ об отдельных философах, а именно: о тех, которые больше нравятся преподавателю. Тут, я думаю, та же самая проблема, что и у преподавателей литературы.

М.Р.: Можно ли эту проблему как-то разрешить, особенно если мы будем исходить из того, что все равно все определяет личность преподавателя? Даже в большей степени, чем прагматические задачи курса, который он преподает. Мы все знаем, что было интересно слушать интересных преподавателей, неважно, какой курс они читали.

Р.В.: Я все хочу подвести к теме моего доклада, хотя я, конечно, буду больше говорить о философии, которую преподаю. Действительно, в рамках общего стандарта, который, безусловно, существует, каждый преподаватель должен определиться с самыми общими установками. С.Д. правильно говорил: литературовед должен выработать какое-то теоретическое представление о литературе.

С.Д.: Дело не в своей точке зрения, а просто важно понимать: то, что мы сейчас понимаем под словесностью, не было одинаковым всегда. Вот это представление о разных ее типах важно.

С.Ш.: Мы получили совершенно правильные отклики на заданный Б.О. вопрос. Смысл вот в чем. Я сижу сейчас, слушаю и вспоминаю: в «Философских тетрадях» Ленина в каком-то конспекте он подчеркнул такую мысль: всякий, кто берется решать частный вопрос, не решив общего, в этом решении неизбежно наталкивается на общий вопрос. Этот общий вопрос я задаю все время студентам, особенно заочникам, т. е. учителям литературы и языка: «Дети спрашивают вас: зачем читать книжки. Что вы отвечаете?» Они начинают нести всякую чушь про эрудицию, еще про что-то. Я говорю: «Хорошо. А как вы с точки зрения психологии понимаете момент, когда человеку интересно читать? Вот ему надо спать – завтра рано на работу – ему надо идти поесть, а он не может оторваться от книги. Осталось двадцать страниц, он их дочитывает, дочитывает… Это что такое? Что с ним происходит?» Для чего читает человек? Почему живут книжки?

Р.В.: Ну это уж слишком широко. Хотя бы разобраться, что такое литература…

С.Ш.: Дело в том, что вся литература, вообще-то говоря, не метафорически названа человековедением. Человек никогда не знал, кто он такой. Он отличается от всех живых существ тем, что он не знает, кто он. Вся история культуры есть затянувшаяся попытка понять это.

Р.В.: Тогда возникает проблема, чем отличается литература от философской антропологии? Ведь она ставит тот же самый вопрос.

С.Ш.: Формой мысли.

Р.В.: Когда мы со студентами приступаем к изучению истории философии, я позволяю себе пошутить: чтобы изучить историю философии, надо сначала понять, что такое философия и что такое история.

С.Ш.: Правильно.

Р.В.: Но ни того, ни другого мы до конца не поймем.

С.Ш.: Человеку интересно потому, что он читает про себя в предложенных обстоятельствах. Вот и все.

Р.В.: Но проблема в том, что это в рамках нашей цивилизации. Для античного человека это немного не так, а средневековая литература – это совсем отдельный разговор, она тесно связана с богословием.

С.Ш.: А это фазы понимания человеком себя. Это живет потому, что это все это – правда про человека. В истории не было придурков.

Р.В.: Они были, но не вошли в историю.

С.Ш.: В истории не было придурков, которые жили до нас, а мы теперь пришли и вдруг поняли, что они чего-то недопонимали, недо-, недо-, а мы теперь поняли. Человек читает, потому что узнает себя. А это проблема экзистенциальная. Человек смертен и уходит, не зная, кто он такой. В этом весь смысл чтения.

Р.В.: Мне близка мысль Гегеля о том, что искусство – это тоже форма мышления. Это форма самопознания.

С.Ш.: Я, например, скатился к преподаванию литературы как художественной формы опредмечивания концепции человека. Вот, собственно, и все. Тогда вся логика, как у нас любили выражаться, борьбы и смены литературных направлений или художественных систем рушится: ничто не сменяется, ничто ни с чем не борется. Человек открывает себя вновь и вновь. Пока он не познан, это будет продолжаться. Потом потеряет смысл, но тогда потеряет смысл и сам человек.

Р.В.: То есть базой для преподавания курса истории литературы должно быть философское введение.

С.Ш.: Абсолютно. Философский контекст просто обязателен, и контекст исторический тоже. Поэтому мне гораздо ближе вторая затравка к теме – тол-стогузовская, так как речь идет о необязательных вещах. В практике удовлетворения общественных потребностей это совершенно ненужные вещи. Следуя логике Маркина, нас, конечно, надо распустить, так как ничего путного из этого не получается и не может получиться.

Б.О.: Но поговорить-то о литературе можно!

С.Ш.: Да. Но единственное, что оправдывает существование этого «факультета ненужных вещей», – это некий механизм, предотвращающий одичание. В этом весь смысл гуманитарного образования. Об этом произошел у меня спор с моим папой еще в 10 классе, когда он настаивал на моем поступлении в горный институт, который он сам закончил: нефть, стабильная зарплата, это всегда реальный кусок какой-то. Я ему сказал, что когда на улицах ваших городов будут кипеть котлы и там будет вариться человечина, вы поймете, что филология была главной наукой, а не геология.

Б.О.: Это был бы страшный урок.

Р.В.: Перекос в сторону естественных наук действительно деформировал западную цивилизацию очень сильно.

Ю.К.: А если будет решена проблема смерти, литература останется?

С.Ш.: Я думаю, человека не останется.

Р.В.: Проблема смерти не сводится, строго говоря, к проблеме физической смерти и бессмертия. Существует ведь такое понятие, как духовная смерть. В христианстве смерть – это не разделение души и тела, а прежде всего смерть духа…

Б.О.: «Затем что жизнь – одна, они из смертных уст / звучат отчетливей, чем из надмирной ваты»[8]. По-видимому, не останется.

А.С.: Небольшая реплика по поводу вашего вопроса. Когда однажды современного богослова спросили, нужна ли будет фотография в царстве Божием, он сказал: а зачем, ведь все будут рядом, и иконы будут не нужны.

Р.В.: Кстати говоря, и книги не нужны будут, так как чтение – это опосредованный диалог. Мы не можем с Платоном поговорить, приходится читать.

С.Д.: Но надо учитывать, имеем ли мы дело с искусством или не-искусством. У искусства своя форма, которая не совпадает с другими.

Р.В.: Я об этом и говорю: в том и разница с философской антропологией.

А.С.: Просто здесь ведь речь идет об идеале. А где возможно идеальное преподавание литературы?

С.Д.: В смысле, вы предлагаете считать, что мы уже ТАМ? (смех) Наш министр образования (может быть, я не прав и что-то неправильно услышал) утверждает, что литературу в школе надо свести к уровню музыки, рисования, а сейчас слишком гипертрофирован гуманитарный блок в школьном образовании.

Р.В.: Фурсенко сказал, что у нас была прекрасная система образования, но, к сожалению, она готовила творцов.

Л.К.-Б.: «Творцы нам тут на х… не нужны, – сказал он. Криэйтором, Вава, криэйтором»[9]. [Из песни слова не выкинешь, а жаль, хотя, может быть, Пелевин – не песня? – Ред.]

С.Ш.: «Кому можно доверить построить университетский курс физики? Ответ ясен: очень и очень немногим физикам. Например, уровня Л.Д. Ландау». Но кому можно доверить выстроить вообще курс образования в стране? Какого уровня человеку?

Р.В.: Чиновнику, который был троечником в университете и потом сделал карьеру по комсомольской линии.

Б.О.: А каким бы вы представляли себе учебник по истории литературы?

С.Ш.: В идеальном мире любой учебник ориентирован на студента. В идеальном мире это человек с историческим сознанием, человек, заинтересованный какими-либо человеческими проблемами в философском смысле. Для него можно написать курс истории литературы. Проблема не в том, что трудно написать этот учебник, а в том, что у него нет читателя. Наш студент – человек, лишенный исторического сознания начисто. Это человек с сознанием, я бы сказал, грибковым. Он просто не подозревает, что 50, 150, 1050 лет назад жили примерно такие же люди, как сейчас, но у них был другой образ жизни. Но он был естественным, и человек в этих естественных для него обстоятельствах имел перед собой другую естественную для него реальность. Я не могу отучить студентов от употребления этого бессмысленного выражения «реальная действительность». Нет реальной действительности, есть то, как человек себе представляет эту действительность, а он представляет ее по-разному в XVI и в XX веке, он живет в другой действительности. Поэтому бессмысленно слово «реализм» как таковое, так как оно ничего не объясняет.

Р.В.: Иконописец скажет, что икона – это тоже «реалистическая» живопись.

С.Ш.: Конечно. Она отсылает к реальности. У студента нет фоновых знаний, с которым должна перекликаться, быть диалогизирована эта история литературы, нет багажа культуры, т. е. нет среднего образования.

Р.К.: В школе мы проводили исследование и пришли к выводу, что знания это хорошо, но у ученика нет общих учебных умений. Провели простой эксперимент: сначала преподавание велось только словесно, как обычно. И этот же материал студентка повторяла еще один раз, все это делая графически на доске. Многие учащиеся стали усваивать материал лучше, стали лучше это все представлять. Может быть, с этого нужно начинать, с методов, которые касаются общей культуры. Общая культура в литературе, умение учиться. И, может быть, это даст толчок.

Р.В.: Я преподаю историю философии. Передо мной стоит проблема, как преподавать. Я хотел сегодня об этом рассказать, но пока так же далек от этого момента, как и когда только пришел сюда. Но вот о чем я хочу сказать. Если ставить перед собой цель, чтобы студенты прочитали все философские тексты и ориентировались в них, то это нереально. Я боюсь уронить себя в ваших глазах, но я сам не читал всех философских текстов. Мы к студентам предъявляем нереальные требования. А студенты вынуждены выкручиваться: пересказывать друг другу сюжеты, покупать разные книжки. Не нужно предъявлять к ним дурацкие требования. Как я сейчас смотрю на это: историк философии должен раскрыть теоретическое понимание философии, раскрыть внутреннюю диалектику ее развития и дать в руки студенту диалектический инструментарий, который он и дальше будет использовать. Хорошо, если он прочитал базовые тексты Платона, Фомы Аквинского и Гегеля. Но он знает, что такое историкофилософский анализ, и может его применять. Мы научили его диалектически мыслить. И поэтому он может раскрыть Франсиско Суареса и, применяя тот же инструментарий, уже его анализировать. То же самое и в истории литературы. Нельзя требовать, чтобы студент прочитал эту гору книг. Пусть на базовых текстах он научится историко-литературному анализу.

М.Р.: Но тогда возникает вопрос, что же такое литературоведческий анализ? Мы уже пытались один раз поговорить об этом.

Л.К.-Б.: Как раз у нас сейчас «юбилей», мы возвращаемся к тому, что делали год назад.

Б.О.: Год прошел решительно впустую.

С.Д.: Ну почему, может быть, это новый виток.

Б.О.: Да, все по Гегелю. По спирали. Все по спирали.

Ю.К.: Борис Валерьевич, на прошлом заседании мы подошли к решению этого вопроса. Нам ведь удалось прийти к выводу, что есть какие-то общие принципы.

Б.О.: Да, это, пожалуй, наше достижение (смех). Вот в этом месте и пора дать слово Рустему Ринатовичу, чтобы он нам все объяснил.

Вопросы и задания

1. Кто из подключившихся к дискуссии или более активно заявивших о себе в этот раз показался вам наиболее значительным по своим суждениям в этом фрагменте? Почему?

2. Считаете ли вы, что содержание реплики Ю.М. Камильяновой, открывающей эту часть дискуссии, соответствует её зачину: «Абстрагироваться-то можно от болячек все-таки. Можно и в идеальном мире чуть-чуть пожить»? Или оно ему противоречит?

3. В чём М.С. Рыбина усмотрела «противоречия» в рассуждениях Ю.М. Камильяновой?

4. Какую проблематизацию предмета обсуждения предлагает Р. С. Бакаев («Я хочу несколько проблематизировать обсуждаемое»)? Согласен ли с этой проблематизацией Ведущий?

5. В чём заключается предложение С.Ю. Данилина и как к нему отнеслись участники дискуссии?

6. С. М. Шаулов предлагает новую (после Р. Р. Вахитова) генерализацию, оценив полученные на тему отклики как «совершенно правильные». В чём заключается его подход? В его словах возникает «экзистенциальный» аспект темы: неожиданно или ожидаемо (с точки зрения предшествующего хода дискуссии)?

7. Возможен ли филологический контраргумент на слова философа Р. Р. Вахитова «Мы не можем с Платоном поговорить, приходится читать» и если «да», то какой?

8. Чем вызвана критика администраторов российских реформ в образовании?

9. Чем вызвана критика «нашего студента» в словах С. М. Шаулова и его «защита» в словах других участников?

10. В чём заключается заключительное для этого фрагмента предложение Р. Р. Вахитова?

11. Как вы думаете, не определился ли к этому моменту личный стиль ведения дискуссии кого-либо из участников? Если определился, то как его можно охарактеризовать?

Промежуточное резюме

В этом фрагменте круг подключившихся к дискуссии существенно расширился, и в ней выделился ещё один (кроме Р. Р. Вахитова) неформальный лидер обсуждения: С.М. Шаулов. Участники, призвав ещё раз к соблюдению тематической конвенции (Ю.М. Камильянова), увлеклись, тем не менее, привычным обсуждением «помех» для деятельности (студенты не в состоянии овладеть теми объёмами чтения, которые предлагает учебная программа, а сами программы предстают в виде учебно-методических комплексов, проверка которых в условиях вуза ведется некомпетентными людьми и проч.). При этом хороший тонус дискуссии определялся, в том числе, рефлексией над возникавшими в ходе обсуждения противоречиями (например, суждение М. С. Рыбиной о репликах Ю.М. Камильяновой).

Попытка проблематизации предмета, предпринятая Р.С. Бакаевым (о необходимости задать критерий результата), вызывает почти раздраженную реакцию Ведущего: «Я все-таки предприму последнюю попытку вернуть наш разговор в подразумевавшееся русло». С.Ю. Данилин предлагает компромиссный вариант разговора об основных понятиях литературоведческого курса, но всё же подлинная коллизия этого фрагмента обнаруживает себя тогда, когда С.М. Шаулов неожиданно соглашается со всеми «внешними репликами» (теми самыми, что недавно отклонялись как не соответствующие теме), выделив среди них реплику П.Н. Толстогузова как «близкую» себе по основному критерию, и заявляет о настоятельной необходимости обсуждения проблемы в предельно общем, антропологическом и экзистенциальном, ракурсе («Для чего читает человек? Почему живут книжки?» и т. п.). При этом первый «генерализатор» Р. Р. Вахитов привычно пытается осуществить свой способ обобщения («ни того, ни другого мы до конца не поймем»), но при этом лишь контрастно обнаруживает отличие в стилистике и логистике спора на фоне участников-«экзистенциалистов».

Фрагмент и участок коллизии завершается новым обращением к «помехам» (в виде студентов без «фоновых знаний») и к требованию рационализировать историко-литературный курс с помощью преподавания универсального аналитического инструментария к многообразным текстам (по аналогии с философией).

Раздел четвёртый. Исторический и систематический подходы как предмет методологической оценки

«Р.В.: Позволю себе поделиться своими мыслями о преподавании в вузе истории философии, которым я занимаюсь уже около 15 лет… Возможно, эти рассуждения подтолкнут моих коллег-литературоведов на мысли относительно преподавания истории литературы. Мне кажется, что здесь вполне уместны некоторые параллели с историей литературы и некоторые из них я даже попытаюсь наметить в последней части своего доклада, разумеется, не претендуя на истину в последних инстанциях.

На мой взгляд, история философии – одна из самых увлекательных дисциплин. Ведь она показывает, как философы пришли к тому или иному выводу, позволяет увидеть живое развитие философской мысли. И только так можно научиться самому мыслить, философствовать, причем не в обывательском смысле, подразумевающем «разговоры обо всем сразу и ни о чем конкретно», а в строго научном смысле, имеющем в виду попытки решать философские проблемы. А.Ф. Лосев писал об этом: «История философии относится к числу тех областей знания, из которых должна складываться теория познания. Ведь только с помощью истории философии люди смогли понять, как вырабатывались формы и категории теоретического мышления, методы освоения мыслью действительности, методологическая культура»[10]. Мне неоднократно приходилось самому убеждаться, что историко-философский материал вызывает гораздо более живую реакцию у студентов, чем материал блока «Систематическая философия», где философия представлена не как сложный и полный интеллектуальных драм и парадоксов путь, а как набор готовых истин. К тому же история философии предполагает отступления в область истории культуры, искусства, политической и экономической истории, а это затрагивает область специализации студентов, что зачастую им близко и понятно.

Но как преподавать историю философии? Это вопрос неизбежно встает перед каждым преподавателем, если только он попытается вникнуть в суть философских проблем и их решений и передать эту суть студентам, не ограничиваясь банальностями дурных учебников. Речь идет даже не о методике преподавания, а о самой концепции истории философии. Прежде чем ответить на этот вопрос, я, опираясь на свой горький опыт, отвечу на другой: как не надо преподавать историю философии. Как это часто бывает, легче сказать «как не надо», чем «как надо». Должен признаться, что я и сам иногда делаю «как не надо» и сейчас размышляю над тем, как бы перейти на другие рельсы. Преподавать историю философии не надо, представляя ее как простой набор философских мнений, каждое из которых слабо связано с другими и проистекает из особенностей жизни того или иного великого философа, его культурного окружения, менталитета эпохи и т. д. То есть не нужно подменять историю философии историей философов. Как это бывает и в истории литературы, когда ее заменяют рассказом об отдельных произведениях. Хотя это бывает и занимательно, и интересно, особенно если философ любимый… К сожалению, такая установка навязывается преподавателю истории философии даже лучшими современными учебниками по этой дисциплине. Об этом говорит сам метод их написания, который состоит в том, что они пишутся коллективом специалистов-философоведов, каждый из которых является знатоком того или иного мыслителя или той или иной эпохи истории философии. Они разбивают материал на главы, и каждый пишет отдельную главу. При этом такие специалисты придерживаются зачастую противоположных философских воззрений, но это не смущает ни их самих, ни редактора учебника. Я сталкивался с буквально шоковой реакцией студентов-естественников, которые привыкли к систематическому изложению, к культуре мышления. Я не хочу обидеть гуманитариев, но у гуманитариев часто очень смутно все это в голове, а физик привык все четко укладывать по полочкам. И вот на одной странице учебника, в главе о Марксе, написанной марксистом, студент читает, что материя первична и Бог – иллюзия, а на другой странице того же самого учебника, в параграфе о Соловьеве, написанной христианином, читает об убожестве материализма, о Боге как всеединстве и т. д. Возникает впечатление, что учебник написан философом-шизофреником, который менял свои взгляды от главы к главе. Очевидно, при этом исходят из того, что наилучший курс истории философии должен быть построен так, чтоб о каждом более или менее выдающемся философе было бы сказано максимально подробно. С этой точки преподаватель, обладающий неограниченным количеством учебного времени и увлеченными, благодарными студентами, излагал бы учения разных философов до самых мелочей и тонкостей. А в идеальных условиях рассказ о каждом философе должен был бы вести отдельный ученый, а еще лучше – сам философ.

Б.О.: Но это не касается истории литературы. Вряд ли возможно доверить самим писателям рассказ о своем художественном творчестве.

Л.К.-Б.: Вспоминается известная фраза Р. Якобсона о Набокове, когда последнего рекомендовали как преподавателя русской литературы, аргументируя это тем, что он крупный писатель: «Слон тоже крупное животное, но мы же не доверим ему чтение курса зоологии».

Р.В.: Как я понимаю, курс истории литературы – это компиляция литературоведческих концепций. У каждой концепции есть свой автор. Поэтому в идеале вы бы доверили рассказ о ней самому автору концепции, мнение которого вы, собственно, пересказываете в своих лекциях. Установка такого преподавания истории философии – в понимании истории философии как галереи мнений. была известна еще Гегелю, который писал: «.мы тотчас же наталкиваемся на весьма обычное воззрение на историю философии, согласно которому она должна именно рассказать нам о существовавших философских мнениях в той временной последовательности, в которой они появлялись и излагались. Когда выражаются вежливо, тогда называют этот материал истории философии мнениями; а те, которые считают себя способными высказать этот же самый взгляд с большей основательностью, даже называют историю философии галереей нелепиц или, по крайней мере, заблуждений, высказанных людьми, углубившимися в мышление и в голые понятия. Такой взгляд приходится выслушивать не только от людей, признающих свое невежество в философии (они признаются в нем, ибо по ходячему представлению это невежество не мешает высказывать суждения о том, что, собственно, представляет собою философия, – каждый, напротив, уверен, что он может вполне судить о ее значении и сущности, ничего не понимая в ней), но и от людей, которые сами пишут или даже написали историю философии»[11]. Если экстраполировать на историю литературы, то мы пришли к тому, что усредненный курс истории литературы состоит из определенных концепций, и зачастую эти концепции плохо согласуются между собой. Хотя преподаватель и студенты часто не замечают противоречий. В этом смысле я не видел более-менее хорошего учебника, за исключением, пожалуй, «Лекций по истории философии» Гегеля. Можно взять любой учебник на русском языке и показать: вот осколок марксистской парадигмы, вот осколок постмодернистской парадигмы. Несогласованность наблюдается зачастую, даже если книга написана одним автором.

Однако легко заметить, что в этом случае отрицается само наличие истории у философии как формы мировоззрения, а также отрицается сам статус науки у дисциплины «история философии». В самом деле, развитие философского мировоззрения состоит не в том, что с течением времени оно наполняется все новыми и новыми мнениями, которые слабо связаны с предыдущими и друг с другом. Тогда философия как таковая – просто фикция, пустое понятие, которое обозначает конгломерат разных философских мнений. В таком случае нет, как говорят философы, субъекта развития, и развиваться нечему. В то же время если нет предмета истории философии – философии как таковой, развивающейся в истории по своим законам, то нет и науки, изучающей это развитие, истории философии как дисциплины. Наука изучает закономерности развития тех или иных процессов, а не разрозненные мнения, существующие путь даже у гениальных людей и возникшие у них, может быть, по вполне субъективным причинам. Как от этого уйти?

Разрешить это затруднение нам поможет несколько неожиданное замечание Гегеля. Многообразие школ и направлений в истории философии, которое многими воспринимается как аргумент против существования философии как единого предмета, свидетельствует, по мысли Гегеля, об обратном. Ведь при всех различиях между ними по содержанию, при всех спорах между ними их объединяет хотя бы то, что они поднимают философские проблемы, разрешают их при помощи философских методов, говорят на общем языке, иначе и споры между ними были бы невозможны: «.как бы различны ни были философские учения, они все же имеют то общее между собою, что все они являются философскими учениями», – пишет Гегель[12].

Примечания

1

Участниками занятий были Е.С. Аминева, М.П. Березань, С.В. Горин, Е.В. Дмитриева, Р.Ю. Минова (Бунакова), Е.В. Толстогузова.

2

Материалы семинара были опубликованы в книге «Третье литературоведение: материалы филолого-методологического семинара» (Уфа, 2009) и в нескольких номерах журнала «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке» (Владивосток, 2008, №№ 3, 4; 2009, № В). В целом благожелательные рецензии на выпуск отдельной книгой этих материалов опубликованы в «Книжном обозрении», «Филологических записках» (Воронеж) и в «Вельских просторах». Стенограмма одного из заседаний семинара «Курс истории литературы в идеальном мире», приведенная в настоящем пособии, подготовлена Б.В. Ореховым и П.Н. Толстогузовым. Первый является автором идеи семинара, его организатором, ведущим и редактором «Материалов» семинара. Второй – симпатизантом, нерегулярным участником и научным редактором текста некоторых заседаний (для журнала «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке»).

3

Г.Ф. Низяева, «Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке».

4

http://polit.ru/lectures/2004/04/08/gen.html [Электронный документ.] (Дата обращения: 15.12. 2009 г.)

5

См.: Третье литературоведение: материалы филолого-методологического семинара. Уфа: Вагант, 2009. С. 185217; Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2009. № 3(7). С. 86–102.

6

Если уж проблема «строительства» так насущна, то лично я предпочитаю традиционную, пока что не заваливавшуюся постройку: учебный курс истории литературы нужно строить как исторический, а спецкурсы – как историко-теоретические экскурсы.

7

В словах С.М. Шаулова «мы получили совершенно правильные отклики на заданный Б.О. вопрос», «мне гораздо ближе вторая затравка к теме – толстогузовская» и приведенная им же цитата «Кому можно доверить построить университетский курс физики?». Косвенно такая отсылка звучит в словах М.С. Рыбиной «Можно ли эту проблему как-то разрешить, особенно если мы будем исходить из того, что все равно все определяет личность преподавателя?»

8

Из стихотворения Иосифа Бродского «На столетие Анны Ахматовой».

9

Пелевин В. Generation 'П'. Рассказы. М.: Вагриус, 1999. С. 87.

10

Лосев А.Ф. История философии как школа мысли // Коммунист. 1981. № 11. С. 55–66.

11

Г.-В.-Ф. Гегель Лекции по истории философии. Кн.1. СПб.: Наука, 1993. С. 77–78.

12

Там же. С. 83.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.