На автомобильную стоянку Иоэль вышел, хромая из-за того утреннего ушиба, который заработал когда наткнулся на тумбочку. Почему-то, как мальчишка, получивший трепку, он уж слишком припадал на ушибленную ногу, будто пострадал всерьез. Минут двадцать или двадцать пять он, хромая, раз за разом обходил всю стоянку, дважды, а то и трижды осматривая каждый автомобиль, тщетно пытаясь отыскать свой собственный. Раза четыре возвращался он на то место, где поставил свою машину, но так и не понял, что же произошло. Пока не сообразил наконец, что приехал не на своей машине, а на голубом «ауди» Кранца, и вот этот автомобиль прямо перед ним, на том месте, где он его и оставил.
Приятно светило зимнее солнце, дробясь в заднем стекле на множество ослепительных искр.
Так вот более или менее примирился он с мыслью, что эта глава его жизни закончилась. Что никогда вновь не войдет он в это здание, старое, скромное, окруженное высоким каменным забором, схоронившееся за густыми кипарисами, затерявшееся среди новых, куда более высоких строений из бетона и стекла. Его кольнуло сожаление: один шанс упущен безвозвратно; не единожды на протяжении двадцати трех лет службы хотелось ему протянуть руку и удостовериться раз и навсегда, что кто-то бросает время от времени монетку в прорезь голубой копилки для сбора пожертвований в Еврейский национальный фонд. Той копилки с надписью-призывом и картой, что стоит в кабинете Патрона. Вот и этот вопрос останется без ответа…
Ведя машину, Иоэль размышлял об Акробате, о Йокнеаме Осташинском, который вовсе не был похож на акробата. Скорее, походил он на зубра-аппаратчика, ветерана Социалистической рабочей партии, эдакого рабочего с каменоломни, с течением времени ставшего боссом районного масштаба в крупной строительной компании. Человек лет шестидесяти, с брюшком, напоминающим тугой барабан. Однажды, семь или восемь лет назад, допустил Акробат ошибку, которая могла дорого ему стоить. Иоэль приложил все усилия, чтобы вызволить его из беды, и сумел, не прибегая ко лжи, сделать это. Однако потом выяснилось, что (как это обычно бывает с людьми, которые не в состоянии отплатить добром за добро) Осташинский затаил против Иоэля кислую, мелочную злобу и стал распространять о нем недоброе мнение: важничает, строит из себя благородного принца. «И в то же время, — размышлял Иоэль, медленно продвигаясь в автомобильной пробке, — если вообще в моем случае применимо слово „товарищ», он был моим товарищем». Когда Иврия погибла и Иоэль был срочно отозван из Хельсинки и прибыл в Иерусалим за несколько часов до похорон, он обнаружил, что все необходимое сделано. Хотя Накдимон Люблин прогнусавил, что вообще этим не занимался. Спустя два дня Иоэль стал выяснять, сколько должен и кому, не поленился проверить копии квитанций и в «Погребальном братстве», и в отделе траурных газетных объявлений. Обнаружив, что всюду заказчиком выступал некий Саша Шайн, он позвонил Акробату и спросил про расходы, на что Осташинский, обидевшись, грубо, по-русски, ответил ему: «А пошел бы ты к такой-то матери, Иоэль».
…Дважды или трижды, после ссоры, поздней ночью шептала Иврия: «Я тебя понимаю». Что это значило? Что она понимала? Насколько тайны разных людей схожи или различны? Иоэль сознавал, что узнать это невозможно. Хотя доискаться, чтО на самом деле знают друг о друге люди, особенно люди близкие, было для него всегда важен, а теперь просто необходимо. Она почти всегда ходила в белой блузке и белых брюках. А зимой еще и в белом свитере. Моряк, отставший от корабля. Она не носила никаких украшений, кроме обручального кольца, которое почему-то было надето на мизинец правой руки. И снять его не удавалось. Ее тонкие детские пальчики были всегда холодными. Иоэль тосковал по прохладным прикосновениям этих пальцев к его обнаженной спине. Иногда ему нравилось отогревать ее руки, словно замерзшую птицу, в своих широких грубоватых ладонях. И только один-единственный раз, прошлой осенью, она сказала ему там, в Иерусалиме, на балконе, примыкавшем к кухне:
— Послушай, мне не по себе.
А когда он спросил, что болит, пояснила: он ошибается, речь не идет о чем-то физическом, просто ей не по себе. Иоэль, ожидавший телефонного звонка из компании «Эль-Аль», ответил, чтобы уклониться от долгого разговора, избежать его, сократить:
— Это пройдет, Иврия. Увидишь, все будет в порядке.
Если бы он согласился поехать в Бангкок, отныне Патрон и Осташинский взяли бы на себя все заботы о его матери, дочери, теще. Все его измены были бы прощены, если бы он поехал и не вернулся. Калека, родившийся без конечностей, почти не в состоянии причинить зла. А кто может причинить зло ему? Потерявший руку и ногу уже не может быть распят. Неужели он никогда не узнает, что случилось в Бангкоке? Быть может, всего лишь банальная автокатастрофа на пешеходном переходе? Или авария в лифте? Узнают ли в один прекрасный день — пускай спустя многие годы — музыканты Израильского симфонического оркестра, что человек, которого в эту минуту несет сквозь темноту над Пакистаном в свинцовом герметичном гробу гигантский «Джамбо» компании «Люфтганза», спас их — своей мудростью, своим мужеством — от массового убийства, которое террористы собирались совершить несколько лет тому назад во время концерта в Мельбурне? В то же мгновение захлестнула Иоэля волна гнева на самого себя, на ту тайную радость, что все утро разливалась в его груди. В чем дело? Я свободен от них. Они желали моей смерти, но сами мертвы. Умер? Значит, потерпел поражение. Умерла? Проиграла. Очень жаль. Я жив, а значит, прав.
А быть может, нет. Быть может, это всего лишь плата за предательство. Так подумал он, выезжая из города и обгоняя справа на бешеной скорости несколько автомобилей. Он выскочил на свободную правую сторону, всего на каких-то десять сантиметров обойдя первый автомобиль, как раз в ту секунду, когда на светофоре сменился свет. И вместо того, чтобы продолжать свой путь домой, свернул на Рамат-Ган, поставил машину возле торгового центра и вошел в огромный магазин женской одежды. Спустя полтора часа (он провел их, размышляя, взвешивая, сравнивая, проверяя) Иоэль вышел оттуда с элегантным пакетом — в нем лежало платье, таящее в себе некий игривый вызов, платье, выбранное для дочери, которая спасла ему жизнь. У него всегда был наметанный глаз, изысканный вкус и размах во всем, что касалось выбора женской одежды. Размер, фасон, качество ткани, цвет, покрой — он никогда и ни в чем не ошибался. В другой руке он нес большую картонку, в которую упаковали платок для матери, пояс для тещи, симпатичный шарфик для Оделии Кранц, ночную сорочку для Анны-Мари и шесть дорогих шелковых носовых платков для Ральфа. Еще один пакет, перевязанный ленточкой, заключал в себе свитер спокойных тонов, прощальный подарок для Ципи. Ведь нельзя же просто так исчезнуть после стольких лет. Но с другой стороны, почему нет? Почему бы не ускользнуть, не оставив следов?
XL
Нета сказала:
— Ты ненормальный. Я это в жизни не надену. Может, отдашь домработнице? У нее мой размер. Или я сама отдам.
— Ладно, — ответил Иоэль. — Как хочешь. Только сначала примерь.
Нета вышла и вернулась в новом платье, которое, словно по мановению волшебной палочки, превратило худобу в стройность, изящество.
— Скажи, ты в самом деле хочешь, чтобы я носила это, но не решился попросить?
— Почему же «не решился»? — улыбнулся Иоэль. — Я же сам выбрал его для тебя.
— Что у тебя с коленом?
— Ничего. Просто ударился.
— Покажешь мне?
— Зачем?
— Может, перевяжем?
— Пустяки. Оставь. Пройдет.
Она исчезла и спустя пять минут вернулась в гостиную в старом наряде. Шли недели она не надевала платье, делающее ее сексуально привлекательной. Но и домработнице, как было намеревалась, не отдала. В отсутствие дочери Иоэль иногда проскальзывал в комнату с двуспальной кроватью и убеждался, что платье все еще висит в шкафу, дожидаясь своего часа. Он расценил это как относительный успех. Однажды вечером Нета дала ему сборник Яира Гурвица, и внимание его зацепило стихотворение «Ответственность» на странице сорок седьмой. Он сказал дочери:
— Это красиво. Даже притом, что я не уверен, вполне ли уловил замысел поэта.
В Тель-Авив он больше не ездил. Ни разу до окончания той зимы. Иногда ночью на какое-то время замирал там, где переулок подходил к ограде цитрусовой плантации, стоял, вдыхая запах мокрой земли и обремененных листвой деревьев, и смотрел на огненный нимб, дрожащий над городом. Этот нимб становился то сияюще-голубым, то оранжевым или лимонным, то пурпурным, а случалось, он обретал — так казалось Иоэлю — какой-то болезненно-ядовитый оттенок, словно что-то горело на химических предприятиях.
Прекратил он и ночные поездки к отрогам Кармеля, к монастырю «молчальников» в Латруне, на приморскую равнину, в горы возле Рош-ха-Аин. Не вступал в ночные беседы с арабами, заправлявшими автомобиль на бензоколонках, не сбавлял скорость, проезжая мимо придорожных проституток. И в сарай с садовыми инструментами не заглядывал, даже в самые темные ночи. Зато через каждые три-четыре дня он оказывался у дверей соседней квартиры, причем в последнее время прихватывал с собой бутылку виски или дорогого ликера. Домой всегда старался вернуться до рассвета. Не раз случалось ему помочь разносчику газет: он забирал газету прямо из рук пожилого уроженца Болгарии через открытое окно старенькой «суситы», и тому не нужно было останавливаться, выключать двигатель, выходить из машины к почтовому ящику. Не однажды Ральф говорил Иоэлю:
— Мы тебя не торопим. Не нужно спешить. Но Иоэль пожимал плечами и молчал.
Как-то раз Анна-Мари неожиданно спросила его:
— Скажи, что с твоей дочерью?
Иоэль раздумывал почти целую минуту, прежде чем ответил:
— Я не уверен, что понял вопрос.
— Дело в том, что я все время вижу вас вместе, но ни разу не замечала, чтобы вы прикоснулись друг к другу.
— Да. Возможно, — вымолвил Иоэль.
— Ты никогда мне ничего не расскажешь? Что я для тебя — некое подобие котенка?
— Все будет в порядке, — ответил он рассеянно и пошел налить себе чего-нибудь выпить.
И что он мог рассказать? Я убил свою жену, потому что она пыталась убить нашу дочь, которая пыталась уничтожить своих родителей? Хотя между нами троими было больше любви, чем дозволено. Как это сказано в библейском стихе: от тебя к тебе убегу?.. И он произнес:
— Поговорим при случае. — И выпил. И смежил веки.
Между ним и Анной-Мари сложились и набирали глубину отношения двух любовников, нежно и безошибочно улавливающих каждое движение партнера. Как улавливают опытные, тренированные игроки в теннис. В последнее время Иоэль, занимаясь любовью, отступил от обыкновения ублажать женщину, пренебрегая собственным плотским наслаждением. Постепенно, все больше доверяясь ей, он перестал скрывать свои слабости, сокровенные желания тела, которые все эти годы стеснялся открыть жене и по деликатности не умел высказать случайным женщинам. Анна-Мари, закрыв глаза, как хорошо настроенный музыкальный инструмент, улавливала каждый звук, каждую ноту. И подчинялась, исполняла все, о чем он и сам не знал, не догадываясь, сколь сильно желание получить именно это. И порой ему казалось, что не он овладевает ею, а она беременна им и рожает его. И едва они кончали, как, бывало, врывался к ним Ральф, похожий на медведя, веселый, благодушный, словно тренер, чья команда только что одержала победу, наливал сестре и Иоэлю по стакану ароматного пунша, подавал полотенце, менял Брамса на пластинку в стиле кантри, еще больше приглушал звук и зеленоватый водянистый свет, желал им шепотом «доброй ночи» и испарялся.
В теплице Бардуго Иоэль купил луковицы гладиолусов, семена разных других цветов. К весне все это было высажено. И четыре виноградные лозы. А еще он купил у Бардуго шесть высоких глиняных кувшинов и три мешка обогащенного компоста. Это было проще, чем ехать в Калькилию. Кувшины он установил по углам в саду, высадив в них герань разных цветов: пусть летом перехлестнет она через край, прольется из кувшинов языками пламени. В начале февраля отправился Иоэль с Кранцем и его сыном Дуби в магазин строительных материалов и купил просмоленные балки, длинные болты, металлические скобы и уголки. В течение десяти дней при помощи преисполненных энтузиазма Арика и Дуби Кранцев, а также, к его удивлению, и Неты, вместо навеса из жести на металлических трубах над стоянкой автомобиля выстроил он чудесную деревянную беседку, покрыв ее двумя слоями коричневого лака, устойчивого к переменам погоды. Возле беседки посадил четыре лозы, чтобы со временем виноград увил всю беседку.
Узнав из газет, что похороны товарища состоятся на кладбище в Пардес-Хане, он решил воздержаться от поездки туда. Остался дома. Но в годовщину смерти Иврии, шестнадцатого февраля, с матерью и тещей отправился на иерусалимское кладбище, чтобы совершить положенную церемонию. Нета снова решила не присоединяться к ним. И взялась стеречь дом.
Когда Накдимон прогнусавил насморочным голосом, коверкая арамейские слова, поминальную молитву кадиш, Иоэль наклонился к матери и прошептал:
— Так забавно, очки придают ему выражение этакой ученой набожной лошади.
Лиза возмущенно зашипела в ответ:
— Стыдно! Над могилой! Вы все ее забыли!
Авигайль, прямая, исполненная достоинства, в черной кружевной мантилье, покрывающей голову и плечи, сделала им знак: «Прекратите». И Иоэль, и его мать в ту же секунду умолкли.
Под вечер вернулись в Рамат-Лотан вместе с Накдимоном и двумя из четырех его сыновей. Дома они обнаружили, что Нета с помощью Анны-Мари и Ральфа накрыла испанский обеденный стол (впервые после переезда) и приготовила ужин на десять человек. На красной скатерти горели свечи. Был подан шницель из индюшатины с пряностями, отварные овощи, приготовленный на пару рис, грибы, холодный пикантный томатный суп, в высоких бокалах, с ломтиками лимона, насаженными на ободок. Это был тот суп, которым Иврия обычно удивляла гостей. В тех редких случаях, когда в доме бывали гости. Нета даже продумала, как всех рассадить: Анна-Мари рядом с Кранцем, сыновья Накдимона между Лизой и Ральфом, Авигайль рядом с Дуби Кранцем, а по концам стола, друг против друга — Иоэль и Накдимон.
XLI
Следующий день, семнадцатое февраля, выдался пасмурным. Воздух, казалось, сгустился и застыл. Но не было ни дождя, ни ветра. Подбросив Нету в школу, а мать в библиотеку, где выдавали книги на иностранных языках, Иоэль заехал на бензоколонку, залил полный бак горючего, добавив, после того как автоматический насос уже отключился, еще, сколько смог, вручную, проверил масло и воду, в том числе дистиллированную, а также давление воздуха в шинах. Вернувшись домой, он вышел в сад и занялся, как и запланировал в свое время, обрезкой розовых кустов. Рассыпал органические удобрения по газону, трава на котором поблекла от зимних дождей и холодов. Фруктовым деревьям дал предвесеннюю подкормку, тщательно перемешав удобрения с опавшими листьями, перегнившими и почерневшими в лунках возле стволов, — эту смесь он ввел в почву с помощью вил и грабель. Подправил лунки. Осторожно, без подручных орудий, прополол цветочные клумбы, низко, будто в глубоком поклоне, нагнувшись к ним. Вырвал с корнем первые, начавшие поднимать голову ростки пырея, щавеля, вьюнка. Голубой фланелевый халат в проеме кухонной двери он увидел искоса, сидя на корточках. Лица он видеть не мог, но сжался, словно получил точно рассчитанный удар кулаком в солнечное сплетение или что-то оборвалось в животе. На мгновение онемели пальцы. Но затем он взял себя в руки и, подавив гнев, спросил:
— Что случилось, Авигайль?
Она разразилась смехом:
— Что, напугала я тебя? Погляди на свое лицо. Кажется, убить готов. Ничего не случилось, я только пришла спросить, выпьешь ли ты свой кофе тут, на лужайке, или вернешься в дом?
Он ответил: — Я уже иду… Но тут же передумал и добавил: — Впрочем, лучше принеси сюда, чтобы не остыл. — Но снова поменял мнение и сказал совсем другим голосом: — Никогда, слышишь, никогда не надевай больше ее одежду.
И от того, что услышала в его голосе Авигайль, ее широкое, ясное, спокойное лицо славянской крестьянки покрылось густым румянцем:
— Это не ее одежда. Этот халат она сама отдала мне пять лет тому назад, потому что ты купил ей новый в Лондоне.
Иоэль понимал, что следует извиниться. Разве не сам он позавчера уговаривал Нету, чтобы та носила красивый плащ, привезенный им Иврии из Стокгольма? Но злость или, вернее, недовольство собой за то, что он позволил гневу прорваться, заставило его вместо извинений процедить с горечью и почти с угрозой:
— Не имеет значения. Здесь, у себя, я этого не потерплю.
— Здесь, у тебя? — спросила Авигайль, и это прозвучало одновременно назидательно и снисходительно, словно директриса начальной школы обращалась к ученику.
— Здесь, у меня, — повторил Иоэль тихо и обтер руки о джинсы, стряхивая приставшие к пальцам комочки земли. — Здесь, у меня, не ходи в ее одежде.
— Иоэль, — заговорила она после минутного молчания доброжелательно и грустно, — готов ли ты выслушать меня? Я начинаю опасаться за твое состояние. Пожалуй, оно не лучше, чем состояние твоей матери. Или Неты. Просто ты умеешь скрывать свои проблемы. А это только все усугубляет. По-моему, то, что тебе действительно нужно…
— Ладно, — отрезал Иоэль. — На сегодня хватит. Так есть кофе или нет его? Я должен был сам приготовить себе кофе, вместо того чтобы просить об одолжении. Еще немного, и придется присылать сюда специальное подразделение по борьбе с террором.
— Твоя мать… разве ты не знаешь, какие между нами отношения… Но когда я вижу…
— Авигайль, кофе…
— Я поняла, — сказала она, вернулась на кухню и вышла оттуда, неся чашку кофе и тарелочку с грейпфрутом, очищенным и разделенным на дольки, в виде хризантемы. — Я понимаю. Разговоры причиняют тебе боль, Иоэль. Я должна была предугадать это. По-видимому, каждый переживает горе по-своему. Я прошу прощения, если, не приведи господь, обидела тебя.
— Ладно. Покончим с этим, — буркнул Иоэль, внезапно ощутив, что переполнен ненавистью, из-за того что «по-видимому» прозвучало у нее как: «пави-и-дэ-мому». Несмотря на попытки отвлечься, перед ним стоял полицейский Шалтиэль Люблин со своими моржовыми усами, грубоватой добротой и щедростью, со своими анекдотами, главной темой которых были секс и фекалии, с неизменными поучениями (Иоэль чуть ли не слышал его прокуренный голос) о тирании детородного органа и о том, что у всех одни и те же тайны. И неожиданно он понял, что поднявшееся в нем неприятие обращено не против Люблина, и не против Авигайль, а против памяти о жене, против холода ее молчания, против белых ее одежд. С трудом заставил он себя отхлебнуть два глотка кофе, как будто вынудили его пить помои, и тут же вернул Авигайль и чашку, и разделанный под цветок грейпфрут. Не сказав ни единого слова, склонился он над уже прополотой клумбой, вновь и вновь окидывал ее взглядом хищной птицы, отыскивал признаки проклюнувшихся сорняков. Даже черные очки решил надеть для этой цели. И все же, когда через двадцать минут он зашел на кухню, то увидел: теща сидит застыв и выпрямившись, плечи укутаны мантильей испанской вдовы, будто сошла она с портрета на почтовой марке, что изображает мать, потерявшую своих детей. Ее неподвижный взгляд был устремлен в окно, туда, где он работал минуту назад. Сам того не замечая, он проследил за ее направленным в одну точку взором. Но там уже было пусто. И он произнес:
— Ну ладно. Я пришел извиниться. Вовсе не хотел тебя обидеть.
А затем он завел машину и снова отправился в теплицу Бардуго.
Да и куда еще мог он податься в эти дни, в конце февраля, когда Нета уже дважды, с недельным интервалом, была на призывной комиссии и теперь оставалось только ждать результатов медицинского обследования? Каждое утро отвозил он ее в школу. И всегда — в самую последнюю минуту. А то и еще позже. Но на призывный пункт подбросил ее Дуби, один из двух сыновей Арика Кранца, курчавый, худой, похожий на мальчика из Йемена, продавца газет, почему-то запомнившегося Иоэлю с суровых времен общей неустроенности — времен становления Государства Израиль. Выяснилось, что Кранц послал сына и даже велел дождаться, пока Нета не завершит все свои дела, а затем отвезти ее домой на маленьком «фиате».
— Скажи-ка, не собираешь ли и ты случайно колючки и партитуры? — спросил Иоэль у Дуби Кранца.
А парень, начисто игнорировавший насмешку или не сумевший ее уловить, совершенно спокойно ответил:
— Пока еще нет.
Кроме того, что он подбрасывал Нету в школу, Иоэль возил мать на контрольные обследования в частную клинику доктора Литвина, недалеко от Рамат-Лотана. В одну из таких поездок она неожиданно, без подготовки, без какой-либо связи с темой разговора, спросила: серьезно ли это у него — с сестрой соседа. И он недолго думая ответил ей словами сына Арика Кранца.
Довольно часто по утрам он проводил в теплице Бардуго час-полтора. Накупил цветочных горшков, керамических и пластмассовых, приобрел два вида обогащенной удобрениями земли, приспособления, чтобы рыхлить землю в горшках, поливать растения и опрыскивать их. Весь дом постепенно наполнился вазонами, главным образом с вьющимися растениями, которые струились с потолков и притолок. Чтобы подвесить вазоны, Иоэлю снова пришлось вовсю поработать дрелью, включенной в розетку при помощи длинного шнура. Однажды, когда в половине двенадцатого он возвращался из теплицы и машина его напоминала тропические джунгли на колесах, на глаза ему попалась филиппинка — домработница соседей по переулку. Она толкала перед собой тележку с покупками, с трудом преодолевая подъем; до их переулка было еще минут пятнадцать ходу. Иоэль остановился и с вежливой настойчивостью убедил принять помощь. И хотя он подвез ее к дому, беседу завязать не удалось, они лишь обменялись несколькими вежливыми словами. С тех пор он несколько раз караулил ее в дальнем углу автостоянки перед супермаркетом, в полной готовности замерев за рулем, скрыв лицо за новыми солнцезащитными очками. Когда она выходила с полной коляской, он мигом оказывался рядом и умел уговорить ее сесть в машину. Выяснилось, что она немного говорит и на иврите, и по-английски, но отвечает односложно, отделываясь тремя-четырьмя словами. По собственному почину, он вызвался усовершенствовать коляску для покупок — поставить колеса с резиновым ободом вместо грохочущих металлических. И Иоэль действительно купил в хозяйственном магазине колеса с резиновым ободом. Но не нашел повода появиться перед дверью незнакомых людей, у которых работала женщина, а в те несколько раз, когда удалось ему «умыкнуть» ее вместе с коляской на выходе из супермаркета и подвезти до дома, он не мог просто так вдруг остановиться посреди улицы, разгрузить полную коляску, перевернуть и поменять колеса. Так вот случилось, что Иоэль обещания не выполнил и даже делал вид, будто никогда ничего не обещал. Новые колеса он спрятал от самого себя в дальнем углу сарая, где хранились садовые инструменты. А ведь на всем протяжении службы он всегда старался держать данное слово. Кроме, пожалуй, того последнего дня, когда он был срочно отозван из Хельсинки и не успел позвонить, как обещал, инженеру из Туниса. Вспомнив об этом, он с удивлением отметил, что, хотя кончился вчера февраль, и прошло уже более года с того дня, как в Хельсинки им был замечен калека, в памяти хранится номер телефона, оставленный инженером из Туниса, номер, который он там же, на месте, заучил и не забыл до сих пор.
Вечером, когда женщины оставили его одного в гостиной смотреть выпуск полночных новостей и когда по окончании всех передач на экране замелькали хлопья снега, ему пришлось отогнать от себя внезапное искушение позвонить по этому номеру. А ну как поднимет трубку тот самый калека? И что ему сказать? Или спросить? Вставая, чтобы выключить мерцающий телевизор, он со всей остротой осознал, что февраль кончился вчера, а стало быть, сегодня годовщина его свадьбы. И, взяв большой фонарь, вышел в темноту сада, чтобы проверить, как поживает каждый саженец, каждый стебелек.
Однажды ночью, после любовных утех, за стаканом горячего пунша спросил Ральф, может ли он предложить Иоэлю ссуду. Почему-то Иоэлю показалось, что это Ральф просит ссуду у него, и он поинтересовался, о какой сумме идет речь. Ральф ответил:
— От двадцати до тридцати тысяч, — прежде чем Иоэль понял, что ему предлагают денег, а не просят их. И удивился. Ральф сказал: — Всегда, когда тебе понадобится. Я к твоим услугам. Здесь тебя не торопят.
Но тут вмешалась Анна-Мари, плотно запахнув красное кимоно на своей хрупкой фигурке, произнесла:
— Я против. Никакого бизнеса не будет, прежде чем мы не найдем себя.
— Найдем себя?
— Я имею в виду: пусть каждый наведет маломальский порядок в своей жизни.
Иоэль бросил на нее выжидающий взгляд. Ральф тоже молчал. Какое-то чувство самосохранения, дремавшее глубоко внутри, вдруг шевельнулось в Иоэле, предупреждая, что лучше бы остановить ее именно сейчас, в эту минуту. Сменить тему разговора. Взглянуть на часы и попрощаться. Или, по крайней мере, посмеяться вместе с Ральфом над тем, что она сказала и что собирается сказать.
— Поменяться стульями, например, — добавила она и рассмеялась. — Кто помнит эту игру?
— Может, хватит? — предложил Ральф, словно чувствуя тревогу Иоэля и находя нужным ее разделить.
— Например, — продолжала она, — напротив, на той стороне улицы живет пожилой человек. Уроженец Румынии. По полчаса, стоя у забора, он говорит с твоей матерью по-румынски. Почему бы ей не перейти к нему?
— И что из этого выйдет?
— А выйдет то, что Ральфи сможет перейти ко второй вашей маме и жить у нее. По крайней мере, с испытательным сроком. А ты перейдешь сюда. А?..
Ральф заметил:
— Будто в Ноевом ковчеге. Она всех распределила по парам. Что случилось? Грядет потоп?
И Иоэль, прилагая все усилия, чтобы не выдать гнев, стараясь, напротив, выглядеть веселым и добродушным, заметил:
— Ты забыла о девочке. Куда мы поместим девочку в твоем Ноевом ковчеге? Можно мне еще пунша?
— Нета… — Глаза Анны-Мари наполнились слезами, она ответила так тихо, еле слышно, что Иоэль с трудом уловил слова: — Нета — молодая женщина, а не девочка. До каких пор ты будешь называть ее «девочкой»? Думаю, Иоэль, что ты никогда не знал, что такое женщина. Даже само это слово не вполне понимаешь. Не перебивай меня, Ральф. Ты тоже никогда этого не знал. Как сказать part на иврите? Роль? Я хотела сказать, что вы всегда либо отводите нам роль младенца, либо принимаете роль младенца на себя. Иногда я думаю: «Бэби, бэби, это прекрасно, sweet, but we must kill the baby».
Я тоже хочу еще немного пунша.
XLII
В последующие дни Иоэль размышлял о предложении Ральфа. Особенно когда обнаружился, новый расклад сил: ему и его матери, противящимся идее снимать комнату в мансарде на улице Карла Неттера, противостояли дочь и теща, готовые осуществить эту идею даже перед надвигающимися выпускными экзаменами. Десятого марта Нета получила, напечатанное на компьютере извещение Армии обороны Израиля, уведомлявшее, что она будет призвана в армию через семь месяцев, двадцатого октября. Из этого Иоэль заключил, что она не рассказала врачам на медкомиссии о своей «проблеме», а быть может, и рассказала, но обследование ничего не выявило. Иногда он спрашивал себя: не безответственно ли его молчание? Не в том ли его прямой родительский долг, чтобы позвонить и довести до сведения комиссии все факты? Заключения иерусалимских врачей? С другой стороны, размышлял он, каких именно? Ведь мнения разделились. Должен ли он представить все их? Не окажутся ли эти действия за спиной дочери поступком злым и безответственным? Наложить на всю ее последующую жизнь печать болезни, которая связана со множеством темных суеверий и предрассудков? Разве не факт, что «проблема» Неты ни разу не проявилась вне стен дома? Ни разу. С тех пор как умерла Иврия, даже дома был всего один случай, и то давно, в августе, а после того — никаких признаков. Вообще говоря, и то, что произошло тогда, в августе, носило не такой уж однозначный характер. Почему бы ему не отправиться на улицу Карла Неттера в Тель-Авиве, осмотреть хорошенько комнату, из окна которой будто бы открывается вид на море, расспросить соседей, осторожно и незаметно выяснить, что представляет собой та, с кем Нета будет жить под одной крышей, эта ее соученица Эдва, и, если окажется, что все в порядке, выдавать дочери сто двадцать долларов, а может, и больше каждый месяц. По вечерам он мог бы заходить к ней на чашечку кофе, исподволь узнавать, все ли идет как надо. А что, если Патрон всерьез намерен предложить ей небольшую должность в своем офисе? Какой-нибудь второразрядной секретарши? Он, Иоэль, всегда сумеет наложить вето и сорвать любые комбинации Учителя. Хотя, если подумать, чего ради запрещать ей поработать там немного? Таким образом Патрон избавит его от необходимости дергать за ниточки прошлых связей, чтобы освободить дочь от армии без ссылок на здоровье и без того, чтобы к ней прилип ярлык девушки, не служившей в армии? Патрон легко может устроить так, что работа в его офисе будет приравнена к службе в армии. Более того, было бы здорово, если бы Иоэлю удалось благодаря нескольким, хорошо продуманным шагам спасти Нету и от армии, и от клейма болезни — именно в этом, в том, что он намерен наложить подобное клеймо на всю жизнь дочери, обвиняла его некогда в безумии своем Иврия. И еще: если он пересмотрит позицию в отношении съема комнаты на улице Карла Неттера, это, возможно, изменит расстановку сил в доме. Хотя, с другой стороны, Иоэль понимал, что едва Нета встанет на его сторону, снова возродится союз между двумя пожилыми женщинами. И наоборот, если ему удастся привлечь в свой лагерь Авигайль, то мать его и дочь немедленно окажутся по ту сторону баррикады. Так чего ради суетиться? В результате он отложил решение всех проблем и не стал ничего предпринимать ни в связи с призывом в армию, ни в связи с улицей Карла Неттера. Вновь в глубине души решил он, что дело терпит, завтра тоже будет день, да и море не убежит.
