После дождичка в четверг

— Говори, говори дальше…

Теперь Олег увидел лицо Будкова и его глаза, явился живой человек и сел напротив, руки сложив перед собой на столе, и явление его Олега смутило и озадачило.

— Вроде все, — растерянно сказал Олег.

— Все? — не поверил Будков.

— Все, — Олег даже пожал плечами.

Он устал, выложился, был опустошенным, не знал, что ему говорить еще, но самым неприятным и странным было сознание того, что дальнейший разговор был ему вообще неинтересен.

— Ну если все… — сказал Будков и встал. — Молодцы, что не затаили это в себе, — добавил он, направляясь к окну.

Несколько секунд видел Олег его лицо и не мог не заметить преображения начальника поезда. Будков повзрослел и помрачнел, все мальчишеское ушло, и ступал он тяжело и неловко, словно бы пошатываясь, куда девалась его спортивная пружинистая походка. У окна он остановился спиной к Олегу, вытащил сигарету и закурил.

— Жара, — сказал Будков.

Олег кивнул невольно, хотя должен был бы игнорировать слова Будкова, не имеющие никакого отношения к делу. «Все же он волнуется, — не без удовольствия подумал Олег. — Волнуется, да еще как!» И снова пришла тишина, то есть какая тишина? Это они вдвоем с ним молчали, а сколько звуков билось о сине-белые стены кабинета, они жили на воле, эти звуки, в томящей жаре — ревели лихие машины, собаки лениво, скорее по привычке, поругивались с чужими, под окном кто-то долго нудил о шлаковате, и нудные слова эти не мешали слышать другие слова, свободный парень шоколадным голосом спрашивал: «Нет ли у вас пятновыводителя?», а ему в ответ смеялась девчонка: «А зачем тебе?» — «Ну как же зачем? Пятна с души вывести», и снова был смех, и снова парень интересовался насчет пятновыводителя, чтобы опять, ко взаимному удовольствию, повеселиться. Были звуки и в комнате — дурная стрекоза, крупная, речная, залетела в окно и теперь мыкалась в отчаянии, мыкалась безнадежно, заставляя Олега морщиться.

— Да, не думал я, что дело такой оборот примет, — сказал Будков.

Он повернулся, сделал два шага к столу и сел и снова был напротив Олега, глядел Олегу в глаза прежний, жилистый, ребячливый, только несколько опечаленный.

— Неужели ты, Олег, — улыбнулся Будков, и в улыбке его было чувство правоты и боль от нанесенной ему обиды, Олег это чувствовал, — неужели ты, Олег, мог подумать, что во всей той истории у меня был злой умысел?

— Я вроде гонца, — угрюмо сказал Олег, — меня послало собрание.

— Нет, нет, ты сидишь передо мной, а никакое не собрание, и я прошу тебя ответить за себя, только честно, неужели ты мог поверить, что я совершил, если хочешь, преступление?

— Я не знаю, — смутился Олег, — тут еще надо разобраться… Но меня послало собрание…

Он произнес это робко, и, хотя пять минут назад говорил не чужие слова, а свои, да и теперь ничего не изменилось в его отношении к Будкову, все же последние его фразы как бы давали понять, что есть у него собственное мнение, и не такое суровое, но вот собрание поручило ему донести общее мнение, и он вынужден выполнять волю других людей. Все это было скверно, но Олег иных слов не добавил.

— Вот видишь, — печально сказал Будков, — ты не знаешь, а судишь так строго…

— Собрание меня послало…

— Ты не знаешь, и причем многого… И ребята на Сейбе многого не знают… Хотя бы того, что о гравии в ряжах моста, кому надо, давно известно… Я доложил… Ты рассуди, был ли смысл втирать мне очки?

Последние слова Будков произнес неожиданно и поспешно, словно только что придумал их и боялся, что им не поверят, неожиданность эта Олега удивила, но, впрочем, он тут же забыл о ней.

— Я не знаю, — пробормотал Олег, — тут все надо взвесить…

— Что я, себе дачу, что ли, из этого бута хотел построить, а? Не было его, и все…

— Я понимаю… Но нас ведь что взвинтило… В бумагах-то вместо гравия бут был записан…

— Так получилось… И я сгоряча решился… Но в общем-то не моя инициатива была…

Он помолчал, словно бы давая Олегу время обмозговать, чья там была инициатива.

— Иного выхода не было, Олег, сейчас долго объяснять, но это так… А ведь и выгода делу нашему общему вышла огромная… Что касается честности, я понимаю, это больше всего вас волнует, и это здорово, то тут тоже все соблюдено. Сейчас я покажу тебе бумаги и копию моей докладной и отчет, в них записано все, как есть… Сейчас…

Он открыл сейф, порылся в папках, вытащил два подколотых листа, усеянные цифрами и индексами, непонятными Олегу знаками и сокращениями. Олег держал листочки, волнуясь, и черные буквы подскакивали, Олег пытался осилить их смысл, уцепиться за него, но ничего не выходило, и он протянул бумажки Будкову.

— Понял теперь? — спросил Будков, пряча документы в сейф.

— Понял… — судорожно кивнул Олег.

Он глядел себе под ноги, а ему надо было бы глядеть в лицо Будкова, в его глаза, тогда он и в самом деле мог бы кое-что понять, но он глядел под ноги на коричневые крашеные доски, выскобленные тряпкой уборщицы, и думал, что с двух подсунутых ему листочков запомнились слова странные — бетон, щебенка и еще что-то, с чего бы вдруг тут писать о бетоне, ему было стыдно, что он в волнении не смог осилить смысл листочков, а попросить их снова он не решался, боялся показаться Будкову человеком легкомысленным и тугодумом. «Да нет, не мог он меня сейчас обманывать, ведь я бы понял все…»

— Нет, все я не о том, — сказал, огорчаясь, Будков. — Прав я там или неправ — какое это имеет значение… Важно, что мост есть, что мы ворвались в тайгу на год раньше… Это мало? Нет, старик, это много… Понимаешь, столько бардака еще в нашем деле, что иногда из высших соображений, кривясь, мучаясь, приходится идти в обход… Вот твой Терехов Шарапова-то посылает на дело с сумкой бутылок… Так полагается? Ведь нет… А что делать? Нет, ты не подумай, что я тут пытаюсь оправдываться теорией насчет целей и средств, сам знаешь, куда эта теория может привести. Нет, надо знать разумную меру, компромиссы возможны, но дело должно быть чистым…

Будков говорил еще долго и непривычно для себя ровно, успокоенно, как будто бы убаюкивал, укачивал Олега, а Олег все думал о тех двух листочках, пропавших в сейфе, и теперь ему казалось, что слова о бетоне и щебенке ему померещились, все на тех листочках было точно и относилось к делу, теперь ему казалось даже, что он помнит все напечатанное на серой бумаге от первой до последней строчки. В спокойном голосе Будкова, сокрушающемся его горячностью, Олег слышал теперь укор, и он жалел уже о лихой атаке, чувствовал себя виноватым, и ему хотелось сказать Будкову что-нибудь приятное.

— Почему мы так взвинтились, Иван Алексеевич, почему нервничали-то — потому что устали здорово, вымокли…

Эти слова звучали как извинение, они сводили на нет всю Олегову пламенную речь, и после того, как Олег сказал их, он сразу же расстроился, но потом сумел убедить себя в том, что он сейчас искренен и перед Будковым не заискивает, не такой он человек, чтобы перед кем-либо заискивать, а сейбинцы погорячились, это уж точно, погорячились, вспыхнули из-за какой-то ерунды, из-за пустяка, мелкого, как гравий, и его, Олега, заразили своим заблуждением. Теперь это Олег все понимал, стоило пройти двадцать километров, стоило взлететь над хлопотливыми сейбинскими буднями, стоило взглянуть в умные, утомленные глаза Будкова, чтобы понять это.

— Зря ты, Олег, оправдываешься, — улыбнулся Будков, — все вы делали правильно, я бы и сам на вашем месте возмутился и сюда бы поспешил… Очень глупо, что так получилось, но я съезжу на Сейбу, все объясню, все улажу…

— Нет, Иван Алексеевич, что бы вы ни говорили, а вели мы себя недостойно, по-женски, — сказал Олег и добавил для убедительности: — По-бабьи, знаете…

— Зря, зря ты, Олег… Вы — молодцы. И хорошо, что у нас в поезде ребята не безразличные, не рыбы-хариусы, а будь здоров, хозяева.

— И тем не менее…

Долго они потом сыпали любезностями и как будто могли быть довольны друг другом и собой могли быть довольны, но Олегу все-таки казалось, что он поступил нехорошо, так быстро изменив свое мнение, а кроме того, ему было жалко, что разговор пошел не так, как он его себе представлял, и пропадали хорошие слова, которые он заготовил. «Что-то тут не так», — думал Олег. А что тут не так — уловить он не мог еще и потому, что был углублен в себя, все оценивал свое настроение и свои слова, а Будковым почти совсем не интересовался, и выражения его глаз не замечал, и волнения его уже не улавливал.

А если бы он был внимательнее, он бы смог увидеть, что Будкова и вправду привели в смятение его слова и не сразу и нелегко начальник поезда успокоился. Были секунды, когда Будков, мусоливший нервно пальцами сигарету, сыпавший табачные крошки на пол, не знал, что говорить ему и как вести себя дальше. «Надо же, — судорожно думал Будков, — все всплыло, докопались, археологи…» Ему вдруг стало жалко себя и обидно, что из-за этой ерунды, из-за его тогдашней неловкости, все в его удачливой пока инженерной судьбе может полететь к черту. «Терехов, конечно, Терехов, — досадовал Будков. — Так я и думал…» Он злился на Терехова, тоже мне благородный рыцарь, позволил себе перчатку бросить: «иду на вы», иди знаешь куда, и злился на Олега, тереховского гонца, уж больно красиво и страстно тот говорил, самому Будкову стало знобко, а если вдруг с такой речью выступит Олег на собрании — пиши пропало, народ у нас чувствительный. Но больше всего Будков злился на самого себя, кто же, как не он, был виноват в этой истории, терпения не хватило… «Авантюрист, авантюрист! — говорил себе Будков. — Зачем спешил?..» А через минуту он снова ругал себя и называл себя авантюристом, потому что в запале начал врать Олегу, пообещал показать ему несуществующие бумаги, и вынужден был открыть сейф и подсунуть Олегу листочки из папки, в которой хранилась документация щебеночного завода, и было чудом, что Олег не рассмеялся ему в лицо. Если б это случилось, если б поднял Олег торжествующие глаза, он готов был воскликнуть: «Ах, извини, я, кажется, перепутал» — и снова бы сунулся в сейф, но что было бы дальше? Олег не поднял глаза, пальцы его дрожали, а веко дергалось, и дрожащие листочки протянул он Будкову, выговорив с трудом: «Понял…» Нервно крутанул Будков ключ, закрывая сейф, торопился, точно с мороза хотел сбежать раздетый, а сам думал: «Плахтин-то волнуется еще больше меня, ему-то что… Это к лучшему, это к лучшему… Все уладим, уладим…» Он понимал, что самое главное сейчас — уладить все, обезвредить невзорвавшуюся мину, да так, чтобы все пришли к соглашению, не было обиженных или недоумевающих, не повис над ним дамоклов меч, да, впрочем, меч ли? Так, заржавевшее шило… И никто не желал бы ткнуть его этим шилом вдруг, совсем ни к чему это сейчас; впрочем, он не боится скандала, что он, ради своей сытой жизни, что ли, старается, все ради одного — чтобы людям было лучше, чтобы вагонные колеса быстрее застучали в тайге. И хотя ругал себя Будков за авантюризм, за бумажки эти липовые, он успокаивался, говорил уже снисходительно и миролюбиво, и в голосе его была обида на сейбинских ребят, не понявших его. «Все уладим… И с Олегом сейчас улажу, и со всеми сейбинскими, и с Тереховым… как-нибудь… А уж с Олегом-то… Что-то он мне сегодня не нравится… Хотя он всегда такой… Начал с запалом, аж в холодный пот меня вогнал, а сейчас во всем соглашается, извиняется… А может, он все врет, прикидывается и вправду понял, что там на листочках, а теперь врет…»

Будков, подумав так, поглядел пристально, в упор на Олега и понял тут же, что не смог на секунду спрятать свое раздражение и что Олег увидел его злые глаза, а это было совсем ни к чему. Он заметил вдруг в глазах Олега испуг, и это Будкова удивило: «Ба-ба-ба. А он ведь трус…»

Он встал, сказал, как бы объясняя мгновенную свою вспышку:

— Да, обидели вы меня…

«Черт возьми, — думал Олег, — а он ведь и вправду обиделся на нас. Еще бы ему не обидеться! Он и разозлился на нас. И на меня, естественно. На меня-то в первую очередь».

Ему стало не по себе, он не мог объяснить, почему вдруг он испугался Будкова и почему неприятной была для него обида Ивана Алексеевича, словно от разговора этого зависело будущее его, Олега, и сейчас будущее это рисовалось ему черным.

— Вы уж не обижайтесь, Иван Алексеевич, на наших ребят… И на меня тоже… Устали мы, а нас завели…

— Кто же это вас завел?

— Да Терехов, — с неохотой и досадой сказал Олег.

— Терехов? — удивился Будков. — Вот не ожидал. Я очень уважаю Терехова. Жалко…

«Терехов, конечно, Терехов, — подумал Будков, — рано или поздно мы должны были сшибиться лбами…»

— Я тоже уважаю Терехова, — кивнул Олег, — он замечательный человек…

— Знаешь, Олег, — значительно сказал Будков, — ты поговори с Тереховым как друг… Серьезно, а? Убеди его, что он зря свару затевает… Ничего хорошего для него не выйдет… Да и для дела… Только нервы друг другу потреплем да людей от занятий отвлечем… Ты понимаешь?..

— Понимаю, — кивнул Олег. — Я попробую его уговорить, только вряд ли он остынет…

— Тем хуже будет для него, — сурово сказал Будков.

Будков ходил по кабинету от двери к сейфу и поворачивался снова к двери, курил, был сердит и не думал скрывать мрачного своего настроения, он обдумывал ходы завтрашних свар с Тереховым, и ему не терпелось, не откладывая, немедля, теперь же показать Терехову свою силу и то, как он прочно стоит на земле, на горбатых саянских сопках, и этому мастеру пламенных речей, сидящему сейчас возле его стола, не мешало бы напомнить, кто такой Будков.

— А ты, Олег, — остановился Будков, — который вроде бы все понимает, вот ты, если вдруг Терехов затеет склоку, проявишь ли здравый смысл или приятельские отношения затянут тебя?..

— Я… если… — растерялся Олег. Потом сумел все-таки сказать весомо: — Я человек самостоятельный.

Будкова уже разжигало столь знакомое ему желание сломить своего собеседника, подчинить его мнение своему, он любил ощущать силу собственного характера, а человек сидел перед ним слабый и трусливый, так казалось Будкову, хотя и в чем-то ему симпатичный.

— Вот и хорошо, что ты самостоятельный, — по-взрослому оценил Будков.

— Есть голова на плечах…

— И какая голова, — сказал Будков.

— Ну какая-никакая… — обиделся Олег.

— А я серьезно…

«Может быть, он и серьезно, — подумал Олег, — но злость-то из него не вышла. Вон какие у него глаза». И хотя Будков ничем не угрожал ему, да и ничем не мог угрожать, никак вовсе не зависела судьба Олега от Будкова, и вот, надо же, от серых, что ли, сердитых глаз Ивана Алексеевича приползли к Олегу страх и ощущение себя маленьким человечком, перед которым грохочет, на которого надвигается исполинская неуклюжая машина, и Будков поглядывает из оконца этой фырчащей машины, из высокого оконца, прикрытого сталинитовым стеклом. «Фу-ты, чертовщина какая. Хоть бы скорее кончился наш разговор, хоть бы выбрался я на свежий воздух…» И чтобы скинуть с себя давящее его чувство, чтобы припугнуть железного своего ровесника, Олег сказал строго:

— Терехов решил действовать не сгоряча, а всерьез.

— Жаль. В конце концов и он пожалеет об этом. И те, кто поддерживают его, пожалеют.

И снова взгляд его обжег Олега.

— Я уж говорил Терехову, что он зря, только делу навредит, — сказал поспешно Олег. Вздохнул: — Но разве он меня дослушает.

— Чистюлей ваш Терехов хочет быть, чистюлей…

— Конечно, я уж объяснял Терехову, что есть вещи вынужденные… И надо соизмерять вред от них и пользу от них… Ведь вот и сам Терехов в горячке боя, у нас там в эти дни настоящий отчаянный бой был, вынужден был ударить сейбинского мужика и по сути дела украсть у него лодку, но без лодки этой мы бы не спасли мост…

— Что, что? — заинтересовался Будков, присел даже. — Ударил мужика?

— Ну да, — сказал Олег. — Веслом по голове, сшиб его… В милиции заявление лежит… Тот чуть сознание не потерял… Но что нам было делать иначе?..

Олег говорил так, как будто оправдывал Терехова и даже гордился его поступком, его жертвенным подвигом, но сам-то он прекрасно понимал смысл своих слов. И по тому, как ожили глаза Будкова, как прищурились они, Олег знал, что сейчас Иван Алексеевич доволен им и его вестями, и он не мог остановиться и все говорил, говорил, сообщал подробности нервных действий Терехова, и ему казалось, что все его слова — правда, так оно и было в злополучный мокрый день, хотя сам он ничего не видел с сейбинского берега и еще вчера с достоинством отчитал Шарапова, принесшего лавочную сплетню. Не удержался Олег и вдруг, хотя Будков и не тянул его за язык, взял да выложил, как в суматохе Терехов велел Чеглинцеву бросить машину под удары бревен, и, может быть, не было в этом нужды, а машина теперь покалечена, естественно, Терехов погорячился…

— А что было делать? — развел руками Олег.

— Да, да, да, — примирительно сказал Будков, — я про то же и толкую…

Дым от его сигареты плыл лениво к окну. Глаза Будкова уже не были злыми, они успокоились и даже стали чуть-чуть сонными, словно бы надоел начальнику поезда весь этот разговор.

«Ах, какое я ничтожество! Какой подонок! — думал Олег. — Что я натворил! Я ничтожество, от всего открестился, я ничтожество… Что я наговорил о Терехове, какую чушь выдумал… И зачем это?.. Чего я боюсь?» Он сидел взмокший, усталый, совсем уже не помнил о своей наступательной речи и о своей ночной дороге по сопкам, мерзкое ощущение, что он совершил предательство, трепало его. Он уже ничего не хотел, он хотел только, чтобы все это кончилось и не требовало потом воспоминаний и угрызений совести. Он сидел в кабинете зубного врача, бормашина свое отвыла, побуравила Олегу кость, стальным своим языком полизала нитяной его нерв, и теперь он сидел, дышал тяжело и постанывал про себя, поглядывал на доктора со страхом, не примется ли тот искать новую иглу.

Не принялся. Стал совсем благодушным. Известным Олегу Будковым, приятным интеллигентным человеком. Боль уходила, и Будков старался Олегу о ней не напоминать. Расспрашивал снова о мелочах, интересовался нуждами поселка.

— Мы вам все сейчас подбросим, как в Антарктиду.

— Люди нам нужны, — вспомнил Олег тереховскую просьбу. — Люди позарез. Человек десять.

— Хорошо, — сказал Будков и сделал запись на календаре.

Они говорили еще долго, обо всем, шутили, улыбались друг другу, а потом Будков сказал вдруг, что Олег ему давно нравится и он хотел бы, чтобы Олег стал его союзником, хорошим товарищем, с которым вот так вот можно было посидеть, поболтать, обмозговать кое-что, узнать про обстановку на Сейбе, про настроения, все-таки разные там люди… Последние слова Олег как бы упустил, а товарищем Будкову он тоже был рад стать.

— Да, знаешь, — сказал, помолчав, Будков, — я тебя хочу комсоргом рекомендовать всего нашего поезда. Как ты на это смотришь?

— Как-то это неожиданно, — удивился Олег. — Потом я-то что? Народ ведь выбирает…

— Ну народ народом, — сказал Будков.

— Подумать надо…

— Подумай, подумай, — кивнул Будков, — я ведь серьезно…

Они еще говорили, теперь уже об абаканских новостях, о спорте, о шахматах. Будков предложил Олегу остаться переночевать у него, а вечером сразиться в шахматы, но Олег отказался, он хотел теперь же возвращаться в Сейбу — ведь там ждет его жена.

— Какая жена?

— Да вот такая… — улыбнулся Олег.

— Ты мне главного, что ли, не рассказал?

И пошло, и пошло. Будков поздравлял Олега, обещал подарок не зажать, к автобусу проводил, утром открылось движение на Сосновку. На остановке Будков все хлопал его по плечу и приговаривал: «Ну ты даешь. Со свечами, значит…», а Олег улыбался и думал: «Все-таки он человек приятный, такого будешь уважать, и тонкий он, вот Терехов тоже хороший человек, но все же он дубоват».

Когда автобус тронулся, Олег помахал Будкову рукой, высунувшись из окна.

29

К вечеру стало еще жарче.

С инженером, приехавшим из Новосибирска, из проектного института, разбираться в непорядках на щебеночном заводе Будков сидел до семи. Скинули рубашки. Воду пили. Лили ее, теплую, но свежую, из графина на грудь и на руки. Грудь у инженера Анатолия Сергеевича была впалая, худая и белая. Работа Будкову нравилась, мозг был в напряжении, стосковался по гордиевым узлам. Раза три ломилась в дверь жена Ливенцова, лицо у нее было заискивающее и несчастное.

— Сегодня — выходной. Мы ничего решать не будем. Занят я…

— Может, прервемся? — говорил потом с надеждой Анатолий Сергеевич. — Может, примете ее? Знаете, портрет современной женщины? В руке — Светка, в другой — сетка, впереди — план, сзади — пьяный Иван. Знаете, да? Уж больно она на такую похожа.

Он устал, уморился, голова его не поспевала за идеями Будкова, мечтал, наверное, о том, как бы поваляться сейчас, или выпить холодненькой был не прочь.

— Нет, давайте закончим, — с джентльменской улыбкой говорил Будков, а сам думал: «Ничего, старый хрыч, дотянешь…»

Когда они в восьмом часу прощались на раскаленной улице, Анатолий Сергеевич, обмахивая себя платочком, сказал:

— МИИТ кончали?

— МИИТ…

— Давно?

— Давно. Уж четыре года как…

— А я, милый, уж двадцать семь как… В общежитии на Бахметьевской жили?

— На Образцовой…

— Ну да, теперь она Образцова… А я-то помню, как Владимир Николаевич Образцов на Бахметьевской улице прохаживался… Да… Вы молодец… Мне вас еще в Новосибирске как талантливого человека рекомендовали… Так оно и есть…

— Ну, знаете… — покраснел Будков.

— Нет, нет, милый, — сухой своей рукой Анатолий Сергеевич взял Будкова под локоть, — вы уж мне поверьте. Я бы тут один недели две сидел, но эти ваши идеи и по поводу котельной и по поводу перекрытия… Они просто с блеском…

— Спасибо, спасибо за добрые слова, — пробурчал Будков, — только вы зря…

— Туалет у вас где?

— Вон за домом, — удивленно посмотрел Будков на гостя из сибирской столицы.

Поспешно поблагодарив его, стараясь достоинство свое не уронить, Анатолий Сергеевич скрылся за углом. «Интеллигент, — усмехнулся Будков, — работу, видите, ли, нарушить боялся…»

— Сибирь, Сибирь, страна улыбок, — сказал Анатолий Сергеевич, вернувшись.

— Это вы к чему?

— Да так… Аксентьев у вас преподавал?

— Нет.

— Кто же у вас там остался-то?

Стали выяснять, кто остался. Мало кто.

— А в наши годы… — вздохнул Анатолий Сергеевич. — Я ведь хорошо Кошурникова знал…

— Вот как? — сказал Будков.

— Да… и с маршалом Говоровым сталкиваться приходилось…

Разговор грозил перерасти в вечер воспоминаний.

— Вы ко мне приходите, знаете, где мой дом, — сказал Будков, — поужинаем.

— Спасибо, спасибо, — обрадовался Анатолий Сергеевич, — только не сегодня. Устал я. Попробую соснуть.

Шагая к клубу, Будков думал, что Анатолий Сергеевич и вправду просидел бы с делами добрые две недели, уж больно робкие, деликатные решения предлагал он, главное обходил за пять верст, словно бы неизвестного табу опасался, бил наверняка, но по мелочам, по мелочам, неспешным таким, осторожным шажочком подбирался к цели, провинциал, Ионыч, будковские мысли удивили и испугали его, дрожащими пальцами прикладывал он платок ко лбу. А мысли Будкова были просты, ну смелы, смелы, чего тут скромничать, мозг не заржавел пока, занятий с расчетами осталось теперь дня на три. «Ничего получилось, ничего», — говорил себе Будков. Он поработал с удовольствием, радовался за себя, предчувствием задач посложнее и поярче жили в нем воспоминания о сегодняшней удаче, мозг не желал отдыхать, и Будков спешил сесть за шахматную доску, чтобы не дать ему остыть.

Плакат над дверью клуба фанатиков пытался веселить: «Шахматно-шашечная секция „Новые Васюки“. Доски были заняты, но Будкову место нашлось. Будков был в ударе, выиграл три партии, бросая в атаку фигуры, напевал: „Мне не жаль, что я тобой покинута…“, торжествующая фраза эта значила, что ходом он доволен, и не обещала противнику ничего радужного, в четвертой партии он увлекся давлением двух коней и белопольного слона на короля черных и просмотрел ладью, но потеря эта не обескуражила его, наоборот, подтолкнула к действиям решительным и рискованным. „Мне не жаль, что я тобой покинута…“ — пропел Будков, объявляя мат и радуясь шумно.

— Не явилась ли к вам, Иван Алексеевич, сегодня ночью тень Таля с секретами? — спросил лаборант Прусаков.

— А? Что, что? — не понял сразу Будков, а потом рассмеялся: — Было, было такое! Пришла и говорит: я тебя, старик, уважаю, запомни на всякий случай — тройка, семерка, туз.

Играть хотелось еще, но времени уже не было, распорядок дня Будков уважал, он уже и так опаздывал на чердак. Уходил Будков из клуба тихо, стараясь не попасться на глаза Ольге Коростылевой, председательнице клубного совета, сегодня она могла воспользоваться его добрым расположением духа и поймать на крючок, выбить из него согласие выступить с какой-нибудь лекцией. «Нет, уж на этот раз не выйдет», — храбрился Будков, зная прекрасно, что и на этот раз выйдет. Но Коростылева не встретилась, и, оказавшись на улице, он пробурчал чуть слышно: «Мне не жаль, что я тобой покинута…» Все шло прекрасно, прекрасно, не было бы только разговора с Олегом…

Лиза подала ужин, сказала:

— Ливенцова приходила…

— И к тебе приходила? — расстроился Будков.

Он ел, старался не смотреть на жену, знал, что она не одобряет его решения, и боялся увидеть укор в ее добрых глазах.

— Спасибо, спасибо, — сказал Будков, вытирая платком губы, — очень недурный ужин… Старик из Новосибирска отказался зря… Сытый, но довольный, я пошел на чердак.

— Не торопись, Вань, с Ливенцовым… Ведь потом совесть тебя будет мучить… Я ж тебя знаю…

Пухлые губы свои Лиза сжала, значит, настроена была серьезно.

— Странная профессия у совести, — улыбнулся Будков, — только и умеет, что мучить… Сын где?

— Гуляет, сейчас загонять буду, — вздохнула Лиза. — Спать уж пора.

— Я опаздываю на чердак, — спохватился Будков. — Ты уж не расстраивайся. Я все обдумаю…

Было еще светло, но Будков щелкнул выключателем. На чердаке был порядок. «Ох, как душно», — подумал Будков и, скинув рубашку и брюки, подсел к рабочему своему столику. Чердак был его кабинетом, его лабораторией и его храмом. Когда приехал он с Сейбы в поселок начальником поезда, его семье отвели дом прежнего начальника Фролова, это был не дом, а особняк из фельетона, и Будков возмутился: столько было еще в поселке неустроенных с жильем, а ему, видите ли, предлагают теремной дворец. Во фроловском доме разместили четыре семьи, а Будков перебрался в свободную квартиру в финском коттедже, квартиру однокомнатную, с кухней, да вот еще с невысоким чердачком для хранения всякого хлама. Чердачок и приспособил Будков под кабинет, пол покрепче настелил, стены обоями оклеил, чертежную доску приволок и потом ни разу не жалел, что отказался от особняка, может быть, не будь этого тесного уединения под самым небом, не приходили бы к нему решения столь смелые и озорные.

Нынче Будков собирался поработать над приспособлением для балластировочной машины, последний месяц свободные вечера он бился над этим приспособлением. Скоро укладка путей должна была начаться вовсю, и стоило спешить.

Усевшись поудобнее, Будков протянул руку к полочке, на которой лежали маленькие черные сухари, и взял один сухарик. Сухарь был что надо, и Будков посасывал его, как леденец, покачивался в самодельном легкомысленном кресле. Каждый день, когда Лиза убиралась на чердаке, она находила полочку пустой и аккуратно выкладывала новую пайку сухарей. Будков был доволен, когда попадались корки горьковатые, подгоревшие, черные, резанные до засушки мелко. Эти сухари были Будкову необходимы для работы, как остро заточенные карандаши. Они помогали сосредоточиться и словно бы пробуждали мысль. Будков так привык посасывать хлебные леденцы, что без них вообще не мог представить вечерних занятий на чердаке. Он стеснялся своей привычки, и никто, кроме Лизы да пацана, здесь, в Саянах, о ней не знал. Привычка была давняя, и навязала ее война. Тринадцатилетним мужичком вкалывал тогда Будков учеником токаря на авиационном заводе, на фронт не взяли из-за малолетства, хоть на военный завод пробился, к тому же мать все время болела после «похоронной» на отца, и он месяцами был ее и своим кормильцем. Вот тогда мать и надумала сушить корки, кисловатые мякиши черняшки проглатывались быстро, и голод оживлялся тут же, а шершавые горелые корки держались во рту долго и порой прогоняли тошноту. Будков таскал их в цех, иногда даже подкармливал своего приятеля Кольку Хвостова, и, может быть, именно эти корки и помогли им держаться в цехе тяжкие и долгие часы.

Потом, когда наступило время посытнее, а матери уже не было, Будков сам сушил корки для себя и для нее, хотя ее уже и не было, и если приходила тоска, он грыз потихоньку сухарики, посасывал их, видел материны ласковые глаза и успокаивался, не сразу, но успокаивался. Так и вошли эти сухари в его жизнь, в студенческие годы тоже оказались не лишними, а уж теперь помогали ему в его взрослых заботах. Впрочем, детские его заботы кончились слишком давно.

Два часа посидел Будков над доской, в обязательных перерывах побаловался гантелями, мышцы размял, и дальше мог бы сидеть долго, но почувствовал себя усталым, последние дни были не из легких, и он разрешил себе отдохнуть, хотя и понимал, что в безделье схватят его мысли тревожные. «Ну и пусть, — подумал он, — надо же когда-нибудь все это обмозговать…»

Честно говоря, ему не хотелось увольнять Ливенцова, да и прав он не имел увольнять его, но ситуация того требовала. Ливенцов — а в обиходе просто Леденец — был рабочим арматурного цеха, рабочим неплохим, но и не так, чтобы особенным, Будков знал его смутно, ругаться или, наоборот, скажем, пить в одной компании с ним не случалось. И надо же было этому Леденцу недели две назад в Абакане, в выходной, по незнанию сцепиться из-за какой-то чепухи с самим Петром Георгиевичем, кто из них был неправ, попробуй сейчас разберись, но перепалка зашла далеко, начались оскорбления, и Леденец наговорил Петру Георгиевичу обидные слова. Что с тем было! Назавтра он звонил Будкову, кричал, как только мембрана выдержала: «Я не потерплю, я заслуженный человек… Немедленно гнать со стройки… Что у вас там за бардак…» Будков говорил в трубку: «Разберемся, разберемся», пытался большого человека успокоить, но не тут-то было.