Черное солнце - Начало великих свершений

      – Так как же, сыне, – протопоп о. Алексий аккуратно облизывает ложечку и прихлебывает ароматный чай, – когда ж ты понял, что он не просто сутенер?
      – Да я так и не понял, отче. Я и узнал-то его только по рукам…
      – Да уж, а второй пистолетик при себе держать, да еще и так, чтобы нашли не сразу… – тянет о. Алексий.
      – А вот тут, Вы, батюшка, скорее всего, неправы, – замечает смершевец, капитан Олялин. – Господин полковник – фронтовик, привык при себе оружие держать.
      Он поворачивается ко мне, и на груди у него тихонько звякают маньчжурские медали:
      – Тоже, небось, привык, соратник, пистолет под рукой иметь? – он усмехается и понимающе подмигивает, – Хунхуз не дремлет, а?
      Была в Манчжурии такая присказка. "Хунхуз не дремлет". Хоть бы в сортире, а офицер должен быть всегда при оружии. Бывали случаи, когда на офицеров нападали даже там… Правда, В Манчжурии у меня такой привычки не выработалось. Держать оружие при себе я привык уже после, во Франции. Впрочем, какая разница?…
      – Странно другое: кот не почувствовал присутствия постороннего, – замечает второй смершевец, подполковник Гришин. – Если бы это была собака, то я бы сказал, что они натерлись специальной мазью отбивающей запахи. Но кот – не собака, и запах тут ни причем. Кот слышит, как мышь бежит в километре от него.
      – Может быть, он стал глуховат от езды в танке?
      – Вряд ли, хотя возможно, – Гришин поворачивается ко мне. – Слушай, соратник, твой Танкист мышей ловит?
      – Вообще-то, да.
      – Значит, не оглох.
      – Знаете, соратники, думаю, что над моим приятелем сыграла злую шутку привычка. Он, должно быть, считает, что опасность от людей исходит только в бою. А тут боя не было…
      – Похоже – смеются смершевцы и чекисты. – Все-таки ветеран, орденоносец. Привык…
      После они дотошно расспрашивают меня о том, как выглядели те двое телохранителей псевдосутенера. Второй чекист, о. Симеон, быстро набрасывает по моим описаниям два портрета и предъявляет мне. Дал же Бог человеку талант! Оба гаврика – как живые. Затем они еще раз просят сохранять бдительность и вежливо откланиваются.
      Ночь проходит без приключений, но утром в штабе я узнаю тревожные новости. Обнаружены трупы двенадцати офицеров, причем трое – из "корниловской". Но это еще не самое страшное. В шестой пехотной пропал шифровальщик штаба. Исчез из своей квартиры. Денщик убит, а офицер словно растворился в воздухе. Это очень плохо. Даже последнему обознику понятно, что шифровальщика взяли живым для последующего допроса. А тем, кто разбирается в этих делах чуть побольше обозника ясно, что шифровальщик "расколется". Если уже не "раскололся". Видел я, как разведка потрошит захваченного языка. Бр-р-р. Врагу не пожелаешь…
      …Однако тревожные известия не мешают нам заниматься своими делами. Весь день я, как проклятый, вожусь со своими планами, вычитываю инструкции и проекты приказов, и к концу дня имею в активе головную боль вместе со стойким отвращением к подобной работе. В дивизии я стал почти своим, и несколько соратников приглашают меня скоротать вечерок в офицерском клубе. Но, честно говоря, сегодня я не в настроении участвовать в офицерской пьянке. Я уже собираюсь уйти домой, когда всем офицерам штаба приказывают собраться вместе.
      Это смерш. Трое офицеров сообщают нам, что отныне всем офицерам, в связи с участившимися нападениями, предписывается постоянно иметь при себе оружие, находящееся на боевом взводе и снятое с предохранителя. Ого! Такого даже в Манчжурии не было. Но это еще не все. Запрещается забирать из расположения части любые документы и вообще любую печатную продукцию. Вплоть до книг из библиотеки части. Обер-офицерам рекомендовано не ходить по городу в одиночку, а если возникнет подобная необходимость, то брать с собой вооруженного рядового или унтер-офицера. Штаб-офицерам и генералам ходить по городу в одиночку запрещается. Только в сопровождении нижних чинов, вооруженных автоматическим оружием. И так далее…
      Выйдя из штаба, я задумываюсь о том, где мне отыскать себе конвой. В этот момент мимо меня проходят несколько молодых офицеров.
      – …и что ж нам теперь, на танках ездить? – доносится до меня обрывок гневной филиппики, произносимой совсем юным поручиком.
      Все понятно. Юноша попал на фронт в дни побед, и теперь просто не верит, что его, такого живого и теплого могут зарезать в грязной подворотне.
      – Я труса праздновать не собираюсь! – горячится он.
      Пожалуй, стоит вмешаться:
      – Соратники! Ну-ка, подойдите поближе!
      Они подходят с виноватым видом. Похоже, они просто не обратили на меня внимания. В этом нет ничего удивительного: я часто замечал, что новый человек в сплоченном коллективе, каковым, без сомнения, является штаб "Генерала Корнилова", имеет свойство как бы выпадать иной раз из поля зрения. Все дело в том, что окружающие настолько привыкли к одним и тем же лицам, что новичок просто не воспринимается ими как живой человек.
      – Если я не ошибаюсь, Вы, господин поручик, резко отрицательно отзывались о только что прочитанном приказе?
      Он уныло кивает. Весь его вид словно кричит: "Принесла же его нелегкая!"
      – Господин поручик, мне кажется, что в разумной осторожности нет ничего предосудительного. Или я не прав?
      – Правы, господин полковник, – с убитым видом рапортует "жертва".
      – И мне кажется, что если Вы не станете без толку подставлять башку под пули, а горло – под нож, то от этого будет лучше всем. Кроме наших врагов.
      Все четверо молча ждут, когда окончится очередная порция нравоучений. Черт побери, я же им добра желаю, а они смотрят на меня, как… как на скрягу, который не желает поделиться с ними их законной долей славы и орденов. Славы и орденов… А это мысль!
      – Вот что, юноши – говорю я уже совсем другим тоном – а стреляете Вы хорошо? Я имею в виду – из пистолета?
      Они удивлены. Вопрос сбивает их с толку, но они с готовностью кивают. Один вытаскивает из кармана серебряные часы с гравировкой "Юнкеру Щапову за отличие в стрельбе", второй гордо демонстрирует значок снайпера на груди. Остальные двое просят верить им на слово. Поверим.
      – Если я правильно помню, никто из Вас не шифровальщик и не картограф – верно?
      Они подтверждают мою правоту. Двое – из разведки, один связист и один – из группы начхима.
      – Тогда у меня есть к Вам, молодые люди, одно предложение. Что Вы думаете о ловле на живца?
      – Как это, господин полковник? – один из разведчиков удивленно смотрит на меня, явно не желая верить в услышанное.
      – Сейчас объясню…
      …Через полчаса я, в гордом одиночестве, шагаю по темной улочке. Интересно, они долго выслеживают свою жертву, или действуют спонтанно? Больно уж я "вкусная" мишень: подмышкой у меня зажата кожаная папка для документов. Ни дать, ни взять – офицер торопится в комендатуру с важными документами. И, если учесть чин, документы наверняка представляют большой интерес для диверсантов…
      В принципе, я человек трусоватый. Вернее сказать, таков я обычно. Но иногда мне точно шлея под хвост попадает, и тогда… Тогда можно устроить так, что я пойду вперед, изображая из себя живца, а метрах в ста за мной осторожно крадутся четверо молодых офицеров с автоматами. Охота началась, господа! А она, как известно, пуще неволи…
      Что это? Показалось, или в самом деле тень мелькнула? А ну-ка… Теперь самое главное – не напрягаться и не выдать, что я готов к нападению… Нет, вру. Самое главное сейчас – это не дать себя убить. Я постараюсь…
      Так и есть: за спиной осторожные шаги. Ближе, ближе…у меня по спине бежит холодный ручеек пота. Представляю себя, как он сейчас готовится, поднимает руку…
      Я резко шагаю в сторону, пригибаюсь и почти ложусь на спину, держа на мушке своего преследователя. Он делает движение, словно пытается что-то достать, но сзади раздаются крики "Стой! Руки вверх!" и к нам с шумом и топотом бегут мои охотники. Он было хочет двинуться куда-то, но автоматная очередь в воздух настраивает его на более спокойный лад. Подбегают мои молодцы. Поручик Осипов кидается обыскивать незнакомца, и радостно вскрикивает, извлекая на свет (хотя какой может быть свет южной ночью?) пистолет с толстым дулом.
      – Глядите-ка, господин полковник, вот это штуковина! – он протягивает мне оружие и, чуть понизив голос, говорит, – Бесшумный пистолет. Производства Смит и Вессон.
      – Видел раньше? – интересуюсь я.
      – Нет, – он чуть смущается, но потом продолжает, – про такие в наставлениях написано.
      – Понятно. Ну, тащите-ка субчика в дом. Беседовать будем…
      …Минут через двадцать я сижу на стуле в глубоком каменном подвале, а передо мной поручики Осипов и Щапов с короткими придыханиями "месят" нашего клиента. Он уже весь в крови, но все еще упирается и отказывается говорить на каком-либо из известных нам языков. Эх, молодежь-молодежь! Ладно, придется вспомнить кое-что из маньчжурского и испанского опыта…
      – Ну-ка, ребятишки, прекратите его лупить. А то он сейчас сознание потеряет, и не договоримся тогда. Давайте-ка мне его к столу. Вот так. Руку левую – на стол. Так. Говорить будешь? Не хочешь?
      Тяжелая рукоять "Лахти" мозжит мизинец. Короткий вопль, тут же оборванный крепкой ладонью подпоручика Лысенко, зажавшего кричащий рот.
      – Ну, будешь говорить? Нет? Извини.
      Удар по безымянному пальцу. В неверном свете керосинки видно, как у него расширяются зрачки. Как же там меня монголы учили? Надо повторить по уже разбитому пальцу. На! А теперь – по среднему. Понимаю, что больно, но ведь ты, сука, сам виноват.
      С левой рукой закончено. Теперь правую…
      … Ну хорошо, а если я тебе палец отрежу? А если на ноге? Все равно не хочешь говорить?
      – А ну, мальчики, снимайте-ка с него штаны. Ну вот, милый, у тебя два яйца, а сейчас будет одно. Щапов, подайте мне кинжал…
      – Стойте! – полузадушенный хрип и голос полный муки, – Стойте! Не надо, я буду говорить.
      – Смотри-ка, он даже русский понимает, – восхищается Осипов. И повернувшись ко мне, с восторгом замечает, – Вам бы, не танками командовать, а в разведке служить!
      – Знаешь, соратник, лет десять в армии прослужишь, хлебушка армейского вдоволь пожуешь, научишься и танком управлять, и взводом командовать, и пленных "потрошить". Ну-с, любезный, и зачем надо было себя так мучить? Имя, фамилия, на кого работаешь?…
      …Еще через двадцать минут мы отправляемся по названному нашим пленником, греком по фамилии Янаки, адресу. Предварительно мы связываем его, тщательно затыкаем кляпом рот, и повеселевший Осипов говорит ему на прощание:
      – Теперь молись, чтобы мы обратно вернулись, – он подмигивает, – а то так и сдохнешь тут, в подвале.
      Янаки мычит. Видимо, такая перспектива ему не по душе. Но мне на него наплевать. Самое интересное из того, что сказал Янаки, так это говорящий с легким акцентом человек, которого мы, может быть, встретим по указанному адресу. Это он оплачивал золотом услуги убийц и похитителей, он давал задания и указывал интересующие его части и подразделения. Собственно говоря, Янаки шел не за мной, а просто решил кроме основной работы, сделать еще и "сверхурочную". Его целью были офицеры, посещавшие кофейню "Золотой павлин", но он не смог пройти мимо такой аппетитной жертвы, как полковник с документами. Янаки признался, что за такую добычу, Хозяин заплатил бы ему не менее трехсот золотых. Я даже обиделся: маловато за Героя России…
      … Так или иначе, а вот мы и пришли. Я поворачиваюсь к подпоручику Низову, нашему проводнику по ночному Константинополю:
      – Соратник, ты точно уверен, что это улица… – я лихорадочно пытаюсь вспомнить название, но ничего не выходит. – Словом, это та улица, которую он назвал?
      – Так точно, господин полковник.
      – Тогда давайте-ка, разберемся, который тут дом шесть?
      Похоже, вот этот. Как он там велел стучать? Один сильный стук и два слабых. Тук-тук, кто в тереме живет? Повторить. Дверь приоткрывается, и меня что-то спрашивают на языке, которого я не знаю. Наплевать, у меня есть универсальный переводчик, на все языки.
      Выстрел из "Лахти" звучит негромко, заглушенный телом. Дверь открыта, теперь – вперед! Темный коридорчик, и дверь в комнату слетает с петель, выбитая молодецким ударом сапога. Осипов стреляет вверх и грозно орет:
      – Всем стоять, стоять, суки! Руки перед собой!
      В комнате несколько человек испугано протягивают вперед руки. Внезапно у меня за спиной гремит выстрел. Я оборачиваюсь и вижу, как оседает прижимая руку к груди Щапов. Очередь из ППД, звук падающего тела. Низов с автоматом в руках растерянно смотрит на раненного товарища. Потом переводит взгляд на огромного человека, лежащего у его ног с маузером в неестественно подломленной руке, и медленно зеленеет. Эге, да ведь покойничек-то – мой знакомец. Это мы удачно зашли!
      – Соратник, соратник! – вот зараза, он, что, в обморок собирается падать? Ну, точно, вон уже, совсем позеленел…
      – Подпоручик, твою мать! Ты что – институтка? Отставить обмороки, быстро за мной!
      Приказы в таких случаях действуют отрезвляюще. Низов подтягивается:
      – Слушаю, господин полковник!
      Я наклоняюсь над Щаповым. Живой. Пуля прошла скользом и, возможно, сломала ребро, но это не смертельно. Подкладываю на рану свернутый платок вместо тампона. Однако, врач необходим.
      – Низов, Осипов, ко мне! Вот что, соратники, пулей – за врачом и конвоем. Вопросы? Нет, тогда бегом – марш!
      Они исчезают под аккомпанемент грохота каблуков.
      – Лысенко, ко мне! Смотри за этими молодцами, чтоб не делись никуда. Сейчас я им ручки повяжу…
      Ну, руки брючными поясками вязать, я еще в дружине научился. Так-с, продернем, затянем… Ну-ну, не трепыхайся, гаденыш…
      – Вот так, готово. Ну, теперь последи за ними, а я пойду пройдусь, посмотрю, может еще чего интересного в теремочке найдется…
      Выхожу из комнаты. Коридорчик, пустая кухонька, откуда и выбежал жлоб с маузером. Так, а это что за дверка? Чулан. Пустой, ничего интересного. Стоп! А это что? Аккумулятор, судя по виду – от грузовика. А куда это проводок тянется? Ух ты, так тут еще и чердак имеется? А поглядим…
      …Вспышка выстрела ослепляет меня. Что-то тяжелое бьет меня со страшной силой в плечо. Рука тут же немеет. Идиот, мальчишка, так подставиться! Ну, получи в ответ! "Лахти" шесть раз изрыгает огонь. И как тебе? Вроде бы никто не шевелится, но рисковать не охота. А дай-ка я спущусь и подберу Щаповский ППД…
      – Слышишь ты, выродок! Я сейчас возьму автомат и сделаю из тебя решето. Понял меня, шабес гой?!
      – Не стреляйте, я сдаюсь – голос с заметным акцентом, европейским или американским. – Я сдаюсь, но учтите, что я – сотрудник консульства!
      Оп-а! Ну, ладно, консульство, так консульство… Стараясь остаться не услышанным, спускаюсь по лестнице и подбираю автомат.
      – Эй ты, консул! Оружие выбрось! А потом медленно, с поднятыми руками спускайся сам, понял?!
      На пол падает кольт "Peacemaker". А вслед за кольтом, с высоко задранными руками, вниз спускается человек средних лет. На нем костюм "тропик". В таких ходят англичане в Индии и наши гражданские чиновники в Средней Азии. Перун-благодетель, да он кажется улыбается?…
      – О, полковник, извините, что я Вас случайно зацепил. Мне право, очень неловко.
      Так, я не понял. Он что – псих, или, в самом деле, бессмертный? Ух, как плечо болит.
      – У меня дипломатическая неприкосновенность, – он с гордым видом показывает мне паспорт, на обложке которого орел и надпись "United States". И что, он думает, что эта книжонка с курицей его защитит?
      – Дипломат значит? А стрелял зачем?
      – Я испугался. Думал, что это бандиты, – он радостно скалит зубы. – Полковник, учтите: я – близкий родственник сенатора Вульфа. И, по правде говоря, не думаю, что из-за легкой раны, нанесенной, видит Бог, совершенно случайно, Ваша страна будет поднимать международный скандал, – он понижает голос и доверительно шепчет, – тем более что мы с Вами можем и сами решить это маленькое недоразумение. Я буду рад оплатить Ваше лечение и причиненные неудобства…
      – Очень мило, господин из консульства. А вы не скажете, что вы делали в компании бандитов и убийц? – я начинаю злиться, тем более что плечо теперь уже не просто болит, а противно дергает.
      – О, поверьте, я понятия не имел, чем занимаются эти люди. Один из них, вон тот, – он показывает на лежащего, – обещал познакомить меня с местными красавицами. Вы же понимаете меня, как мужчина мужчину?
      Ну, так, мне это надоело. Попробуем добиться результатов до прихода смерш.
      – А теперь заканчивайте врать, милейший. Лысенко, давай сюда. Вот так. Возьми-ка этого на мушку, пока я его обыщу и свяжу.
      – Вы не имеете пра-А-а! – его тирада оборвалась ударом пистолетной рукояти по зубам.
      – Имею, имею. Бог даст, я с твоим сраным президентом повидаюсь. Встреча: я – на танке, он – под танком. Стой смирно, сука! Это что? Что за книжка, я спрашиваю?!
      Молчит. Аккуратно стреляю ему в левое колено. Он с воплем падает на пол.
      – Я тебе сейчас, б… заморская, в яйца выстрелю, и подыхать оставлю, понял? I'll shoot your balls out! Understend me, son of bitch?
      – Ши… – он запинается, по разбитому лицу текут слезы, – шифровальный блокнот… Вы ответите!
      – Обязательно, обязательно… На кого работаешь? Не слышу?
      Удар сапогом в промежность сгибает его пополам, но Лысенко пинает его в зад, и он снова разгибается…
      – Когда спрашивает русский офицер, надо отвечать, чтобы не заставлять господина ждать, понял, сука? – нежно объясняет Лысенко.
      – Эй, эй, соратник, не кипятись! Ну-ка, что у тебя здесь? – смершевцы появились не слишком вовремя, но я даже рад им. Очень уж плечо болит, для нормального допроса…
      – Ах, господа, я так рад, что Вы пришли, чтобы прекратить это безобразие! – глупый янки, кажется, думает, что его спасли.
      Как не так! Вопль, сменяющийся хриплым бульканьем, свидетельствует о его глубоком заблуждении.
      – Соратники, вот: это – шифровальный блокнот, – я протягиваю книжку, и кто-то принимает ее у меня.
      К Щапову наклоняется человек с петлицами медика. Другой врач, капитан медицинской службы, осторожно осматривает мое плечо. Домик заполнен народом, и я слышу отрывки фраз: "…шифровальный блокнот, господин полковник… передатчик, мощностью… осторожно с ампулами, поручик, возможно – яд… взяли чисто, почти без потерь… потрошили по живому, результаты… кого послали за пленным?… учитесь, как брать, а ведь не профессионалы… " Передо мной появляется о. Алексий. Он укоризненно качает головой:
      – Как же это ты так, сыне? Добро бы юнец безусый был, а то ведь муж зрелый и вдруг такое ребячество.
      Он прав, конечно. Сам понимаю. Но, если бы смог, повторил бы все заново…
      – Лукавый попутал, отче, – говорю я виновато.
      – В твои годы, сыне, пора бы и не поддаваться на происки врага извечного, – говорит о. Алексий и качает головой, но лицо его светится одобрением, а в глазах скачут озорные искорки, – ну, да Бог прощает, и людям велит…

Полковник Всеволод Соколов. Пятигорск, 1941.

      Мой балканский вояж окончился, практически не начавшись. Рана, показавшаяся мне сперва хоть и болезненной, но не тяжелой, вызвала серьезные осложнения. Несмотря на то, что я последний месяц провалялся в госпитале, я и сейчас все еще плохо двигаю левой рукой. СМЕРШ было начал точить на меня зубы и делать реверансы в смысле дальнейшей работы под их началом, но, выяснив, что мне предстоит еще длительное лечение, оставил в покое. Пока.
      В госпитале, меня навещает соратник Кольцов, прибывший в Константинополь с инспекторской поездкой из Главного штаба дружинных частей. Его визит в госпиталь, производит впечатление, схожее с тем, которое произвело на рядовой берлинский отель посещение первого заместителя рейхсфюрера, Эрнеста Кальтенбрунера. Разве что реакции персонала носят чисто национальные отличия. Дисциплинированные немцы при виде высокого начальства пытались вести себя как солдаты на параде, а мои соотечественники начинают метаться как ошпаренные котята, пытаясь изображать бурную деятельность, и вполголоса матерят чиновного визитера. По мере приближения Кольцова эта суматоха все нарастает и вот, наконец, свершилось: Павел Андреевич неспешно входит в мою палату:
      – Слава героям!
      – России слава! – отвечает он и присаживается возле моей кровати. – Ну, давай, герой, рассказывай: как тебя угораздило в такое дело ввязаться?
      Выслушав мой недлинный рассказ, Кольцов еще с минуту сидит молча, лишь беззвучно шевелит губами. А затем на весь госпиталь раскатывается громоподобный рык:
      – Ты, что, кретин, недоумок, вообще не соображаешь, что делаешь?! Герой России, кавалер орденов, и поперся башку под пули подставлять! Нашелся тоже, Верная Рука – друг апачей! Шерлок Холмс недоношенный! Иван Путилин недорезанный! Добро бы сам поперся, но ведь ты ж еще и мальчишек с собой поволок! Ты, может, ждешь, что тебя еще и к награде представят?! Ну, чего молчишь, Аника-воин?! Скажи хоть что-нибудь, мяукни слабым голосом?!
      Я молчу, потому как возражать-то нечего. Ну, занесло меня, занесло… Я ж говорю – Лукавый попутал…
      В этот момент, из-под одеяла вылезает Танкист. Он смотрит на Пал Андреича, затем широко разевает рот… Нет, он не мяукает, "…а то бы быль сия на басню походила!" как писал полковник Давыдов. Он просто зевает, но это настолько к моменту! Две медсестрички, робко топчущиеся у двери, не сдержавшись, прыскают дуэтом. Кольцов грозно зыркает на них, но потом тоже не выдерживает. Он громко и заливисто хохочет, одновременно тормоша рыжее чудище, которое прижимает остатки ушей и пытается цапнуть соратника когтями. Мне остается только помолиться, чтобы он не попал…
      …Не попал. Кольцов, наконец, убирает руку, встает, одергивает китель. Его адъютант, капитан Илличевский, подает ему открытую папку:
      – Указ Народного Веча России. За проявленные мужество и героизм при задержании и ликвидации особо опасных врагов народа и Отечества, наградить полковника Соколова Всеволода Львовича орденом Боевого Российского Знамени.
      Что это за орден такой? Не слыхал и не видал раньше… Кольцов протягивает мне коробочку, в которой лежит орден необычной круглой формы на красно-белом банте. Красивый. На фоне красного полотнища с Андреевским крестом и черным кругом, рассеченным молнией, скрещенные винтовка и шашка. Девиз: "Слава России" выложен золотом. Тяжелый. Пресвятая Богородица, Перун-благодетель, а номер-то, номер! Сзади на золотом основании четко выбита циферка "1". Вот это да!
      – Носи, чертушка, – ухмыляется Павел Андреевич. – Повезло тебе, дурню, на редкость. В день твоего "подвига" Александр Павлович как раз подписал указ об учреждении нового ордена. Вот тебе и пофартило. Ребятам твоим – тоже. Их к новому ордену "Звезда Мужества" представили.
      Он кладет на мою постель небольшую книжку:
      – Почитай. Статут нового ордена. Носить будешь впереди всех, так как и "Георгий" и "Николай" у тебя уже на шее…
      Потом мы целый час беседуем с ним о Москве, о войне и о жизни. Павел Андреевич рассказывает мне, что семью мою навещал совсем недавно, что Люба все хорошеет, что Севка-младший вымахал в здоровенного детину, вытянувшись за эти полгода неимоверно, что Аришка уже совсем невеста, что Левушка ждет не дождется, когда сможет идти в кадеты… И так далее. Я вежливо интересуюсь его семьей. Все хорошо. Наталья Александровна жива-здорова, чего и всем остальным желает, Александр Павлович-младший – уже поручик, недавно награжден "Георгием" 4-й степени, Андрей Павлович в этом году заканчивает училище… В общем, все хорошо. На прощание он сообщает, что мне будет предоставлен отпуск для лечения на Минводах в Пятигорске.
      – Ну, что, до свидания, "гений русского сыска", – Кольцов усмехается и осторожно приобнимает меня за здоровое, правое плечо. – Только я тебя умоляю: больше не играй в сыщики-воры. А то, честное слово, перед соратниками неудобно: рекомендовал тебя как рассудительного, выдержанного человека, а ты вон что удумал. Маньчжурские страдания вспомнил?
      Он уходит, а еще через день и я покидаю константинопольский госпиталь. На рейсовый самолет до Севастополя, а там пароходиком до Новороссийска и автобусом – в Пятигорск.
      У ворот санатория для дружинных частей меня встречает Люба. Еще из госпиталя в Царьграде я позвонил ей, и она пообещала попробовать вырваться ко мне в отпуск. Конечно, отпуск в военное время – дело не слишком легкое, но за сотрудницу Корниловского Райкома Партии Любовь Соколову просило слишком много ходатаев. От инструктора того же райкома Кузнецова (получил-таки соратник повышение!), до Натальи Александровны Кольцовой, дочери самого Верховного Правителя включительно. Разумеется, первый секретарь райкома не смог устоять перед таким натиском. А дом осталался под недреманным оком Марковны. При ней и прислуга будет в ежовых рукавицах, и Соколовы-младшие, хоть и разбалуются, но, по крайней мере, будут сыты, одеты и чистые. Впрочем, это относится только к Аришке и Левушке – Севка уже в корпусе. Выпускной курс – нужно постараться! Правда, Всеволод – вице фельдфебель, и можно рассчитывать на выпуск по первому разряду. Но, все равно – трудиться, трудиться и еще раз трудиться!…
      …Все это Любаша излагает мне, пока мы шагаем к приемному отделению. Страшно неудобно жить с рукой на перевязи. Хорошо еще, что пострадала левая рука, однако тащить в одной руке целых три чемодана, даже в правой – то еще удовольствие! Зачем Любаша притащила к воротам мои вещи, прихваченные из дома – ума не приложу. Естественно, она пытается нести багаж сама, но уж не настолько я увечный, чтобы женщина таскала за мной пожитки!
      В приемном покое меня встречает очень симпатичная сестра-хозяйка – высокая брюнетка с сияющими глазами и изумительной фигурой. Она так мне улыбается, что в жар бросает. Но Любаша меряет девушку ледяным взглядом, всем своим видом как бы говоря: "Попробуешь протянуть к моему мужчине руки – протянешь ноги!" Сестра-хозяйка все понимает и дальше общается со мной так, словно я – родной брат Танкиста. Кстати, он тоже здесь. Стоит у моих ног с самым невинным видом. Не притворяйся, приятель, не притворяйся. Думаешь, я так быстро забуду того карликового пинчера, которого ты якобы принял за крысу? Между прочим, это был любимый песик главного врача госпиталя, который обошелся мне в двести рублей и, чуть было, не стоил отпуска! Нет, я понимаю, что пинчер сам насквозь виноват: соображать надо было, на кого лаешь, но, все-таки, съедать его было лишним…
      … Мой сосед по комнате – симпатичный итальянский майор-чернорубашечник Витторио Леоне. Он действительно симпатичен мне, потому что кроме аляповатых итальянских наград на его форменной рубашке неброско посверкивают "Николай" 2-й степени, Железный крест и медаль за маньчжурскую кампанию 1939-40 гг. – такая же, как и у меня. А уж когда римлянин докладывает, что штурмовал Бэйпин, он вообще становится мне почти родным. Почувствовав это, он радостно рассказывает мне о своей военной карьере, о своей семье и планах на послевоенное будущее, о своей жизни в Фашистской партии, и еще о самых разнообразных вещах. Его полные экспрессии и восточного темперамента рассказы сопровождаются показом фотографий, иллюстрирующих повествование. Майор демонстрирует мне своих почтенных родителей, свою очаровательную невесту, своего генерала, своих боевых товарищей, школьного учителя, одноклассников и все это венчает собой показ его любимой кобылы по имени Зара.
      Итальянец тараторит без умолку до самого обеда, после которого меня ждут лечебные процедуры. Здоровяк-армянин, с печальными восточными глазами и внешностью подручного Малюты Скуратова проводит мне массаж поврежденной руки, а затем и всего тела в придачу. Он мнет меня, точно кусок глины, пытаясь видимо соперничать с Творцом и вылепить из того, что есть, что-нибудь получше. Когда он, наконец, опускает меня в бассейн с минеральной водой, мне не достает сил даже открыть глаза. Так я и лежу в теплом нарзане, пока меня не вытаскивают наружу и не предупреждают, что спать в бассейне опасно. Можно захлебнуться. Спасибо, а то я ни за что сам не догадался бы, что водой дышать нельзя…
      После процедур я отправляюсь гулять по городу. В приемной меня уже ждет моя половинка, одетая в свои лучшие "доспехи" и готовая окончательно и бесповоротно "взять сей град на копье" – то есть раз и навсегда показать местному обществу, кто здесь хозяин. Решивший не оставлять меня без своих "крайне интересных и весьма поучительных" историй майор Леоне решает присоединиться к нам. Он с восхищением смотрит на Любашу и отвешивает ей дюжину самых изящных поклонов, сопровождаемых дюжиной самых изысканных комплементов. Сеньор Леоне "гениально прозревает" что моя дражайшая супруга не понимает итальянского, и весьма ловко переводит все сказанное на немецкий.
      – Ja! – гордо отвечает Любаша, исчерпывая этим большую часть своего запаса немецких слов.
      Бедняга макаронник силится перевести все сказанное им на русский, но после того как он произносит нечто вроде "Сеньора есть красный сосна", он оставляет свои попытки, уничтоженный Любиным взглядом и моим хохотом. Отсмеявшись, я поясняю ему его ошибку. Он-то, добрая душа имел в виду "прекрасная, как сон". Поняв, он заливисто хохочет, а потом так долго извиняется перед Любой, что она, разумеется его прощает.
      Мы втроем шагаем по Пятигорску. Величественный Машук, нависающий над городом, пронзительно синее и хрустально чистое кавказское небо, оживление улиц после трудового дня – все это поднимает настроение и заставляет почти забыть о войне и ранах. А тут Люба еще и добавляет радости: завтра в Пятигорск приезжает Макс с супругой и моей крестницей. Оказывается, ему тоже предоставили отпуск, и он, побыв несколько дней в своем поместье, решил поехать к нам в гости, в Москву. Макс позвонил Любаше, узнал все новости и загорелся идеей побывать в Пятигорске. Ура!
      К ужину мы с майором возвращаемся в санаторий. Кормят вкусно и обильно. После ужина большинство отдыхающих собирается в клубной комнате. Мой сосед очень недурно исполняет "Санта Лючия", присев к роялю. Разговоры, бильярд, карты – все как в обычном офицерском клубе. Вообще-то, на бильярде я играю недурно: в Манчжурии, у нас стояли два стола и, кроме карт и радиоприемника, других развлечений больше не было. Так что я научился. Левая рука, правда, слушается плохо, и пару раз я киксую но, все же, пять партий сделано. Рядом со мной оказывается мой лечащий врач, крайне симпатичный пожилой человек, чем-то похожий на Антона Павловича Чехова.