Численник

а местные болельщики по полной программе

в мерседесах гудели, как шальные,

А двое сближались и отдалялись,

и отделялись, как страны,

и были один другому иностранны,

желанны и нежеланны.

А двое пили вино линос,

а в соседях был город Пафос,

а феррари и ауди проплывали мимо,

а где-то вблизи пела Сафо.

И совпадали острова в океане,

времена и обычаи мешались знаком,

плескалось вино в стакане.

Ларнака, однако.

10 мая 2002

«Я оставляю фотоснимки…»

Я оставляю фотоснимки

событий, что не поддаются

обычной съемке. Словно сливки,

обрат откинув, сильно бьются,

сбиваясь, в смысле, густо-густо,

и – на блины, что на поминки.

Напоминаю в этих сгустках

невидимый, глухой и страстный

путь общий, но, конечно, частный,

ребенка, что нашли в капустах,

на вырост в помыслах и чувствах

и с тем, что смерти неподвластно.

10 мая 2002

«Я никто и звать меня никак…»

Я никто и звать меня никак,

для себя умна и знаменита,

а для вас темна, полуоткрыта,

словно дверь в подвал, где мрак.

Итак,

мрак, морока, скука и обман,

от страстей не выметенный мусор,

сумма разных минусов и плюсов

и прекрасный капельный туман.

В каждой капле океанский глаз,

пристальная камера обскура,

смотрит уходящая натура,

не мелеет чудных сил запас.

Повернуть фонарное стекло,

удлинить фитиль волшебной лампы

и, пройдя сквозь крыши, стены, дамбы,

в свет преобразиться и тепло.

Я останусь, узнана иль нет,

озареньем, трепетом и пылом

присоединясь к другим, мне милым,

отчего на этом свете – свет.

10 августа 2002

Письмо

Зое Крахмальниковой

Прощальную дает гастроль

король сезона август,

как нота соль звучит пароль

для словарей и азбук,

до слова ель моток недель

нам размотать придется,

когда на Рождество метель

заплачет-засмеется,

когда припомнится нам тот,

кого забыть не в силах,

кто ель, форель и жизни ход

зарифмовал спесиво,

скрестив Моцарта с муравьем,

любовь упрятал в подпол,

багаж подпольный сдал внаем

и звякнул в медный колокол.

И колокольчики в миру

ответно заиграли,

такую чудную игру

затеял этот парень.

Мы не откроем тайный шифр,

секрета не откроем,

наборы букв, наборы цифр,

как в грядку, в ритм зароем,

а что из них произрастет —

сто лет спустя услышим,

и снова на сто лет вперед

письмо, как стих, напишем.

28 августа 2002

«Эти рисунки келейные…»

Юнне

Эти рисунки келейные,

чувством пылая и цветом,

знаками, ликами, клеймами

врезаны в тьму пред рассветом.

Дара каменья бесценные

ночь ограняет промысленно,

и сочиненья каменами

строк изукрашены смыслами.

Краска милуется с краскою,

линия с линией в связи,

дело не нитками – сказками

шито без всяких экстази.

Блещут, как вещие вещи,

сепия, охра и кобальт, —

штуки выходят из пещи

самой таинственной пробы.

29 августа 2002

«Луна стоит высоко…»

Луна стоит высоко,

а я лежу низко,

она – мое око,

я – ее записка,

она ослепляет,

меня меж строк читая,

лунатических лунок стая

в глазу моем тает.

После скажут:

слепой текст.

3 сентября 2002

«А потом завопил комар…»

А потом завопил комар,

но не просто так,

как дурак,

а у старухи

в ухе,

старуха долго махала рукой:

что ж ты навязчивый какой?

А комар продолжал злиться,

потому что не мог излиться

из уха,

которым владела старуха,

и то была не потеря слуха,

а хуже всякого злого духа,

поскольку не комар кровососил,

а кровоизлияла старуха.

Я в минуту написала этот шедевр,

едва догадалась, какой предстоит маневр:

не терять до конца

ни слуха, ни вкуса, ни лица.

9 сентября 2002

«Она сказала: я приготовлю вам реверс…»

Наталье Зубовой

Она сказала: я приготовлю вам реверс.

И я поняла, что это прекрасно.

Детство Люверс и Сиверс мчалось на север.

На юг тащилось могущественное лекарство.

Мой бред блистал ослепительно ярко,

пылая диалогами вдохновенно,

за ремаркой следовала ремарка,

и пылала уже вся сцена.

Я рвалась на Запад, оставаясь Востоком,

магнитные полюса плавились,

так что казалось, мозг брызнет,

мои девочки были далеко,

а мне требовался ресурс жизни.

Судьба, присев, сделала книксен. Или реверанс.

И приблизился ренессанс.

10 сентября 2002

«Жили-были Алеша и Никита…»

Жили-были Алеша и Никита,

любили своих баб и пап примерно равно,

но второй делал все шито-крыто,

а первый – открыто и своенравно.

Папа один был в сынка – хитрый и во всем участный,

и другой в своего сынка – вопросами озадаченный,

один прислонялся к власти всеми местами страстно,

второй – местами и не всегда удачно.

Первый был гимнюк, а другой – не то, что помыслили,

один скоро сгорел, а второй – долгожитель,

сирота-художник горючими заряжен искрами,

сынок-умелец удачно вписался в события.

Один любил искусство в себе, а другой – себя в искусстве,

а еще власть в себе и себя во власти,

оба поскользнулись на чистом чувстве —

чистые напасти.

Ловкач использовал клаку-клоаку,

чтобы художника посильнее умыли,

а художник, как пацан, чуть не плакал.

Такие подлые времена были.

11 сентября 2002

Даша

Какие-то старые платья,

на розовом желтые пятна,

флаконы, записочки, клятвы

в коричневых ящичках, кратно

количеству лет, проведенных

под шелковым абажуром, —

слегка прорисовка пилонов

и целая жизнь контражуром.

Какие-то рюмки и рамки,

и тень шелестящей походки,

повсюду пометы, помарки,

как след уходящей подлодки.

Какой-то хозяйственный мусор

за окнами и занавеской,

коробка, и скрепка, и бусы, —

рукою достать только детской.

Там палец уперся в ложбинку,

тут свет по предметам плутает,

а сверху паук в паутинку

картинку навек заплетает.

Тяжелая ткань – нараспашку.

Косую проплешину света

художница в мелких кудряшках

рисует, влюбленная в это.

14 сентября 2002

Доктор Ложкин

Доктор Ложкин по коленке не стучал,

глаз не выдавливал и не кричал,

а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа,

спокойно ждал моего вопроса:

как избавиться от страха смерти.

Доктор Ложкин на вопрос не отвечал,

а, взглядывая искоса, все отмечал

и продолжал высокопарно вещать чудное,

поправляя очки и увлекаясь мною.

Хотите – верьте, хотите – не верьте,

но однажды я проснулась, свободная от чувства смерти,

и мир протянул мне ножки целиком по одежке,

и я подумала: ай да доктор Ложкин!

Он был толстенький и лысоватый,

и речь его была дружественной и витиеватой.

Он говорил: ваш дар не ниже Толстого,

пишите романы, право слово.

Он видел, что пациентка страдает недооценкой,

прижата к пространству сжатым воздухом легких,

словно стенкой,

и любя ее и ее жалея,

он внушал ей как манию ахинею.

Прошло двадцать лет. Я написала роман,

один и другой, и за словом в карман

я больше не лезу, а сосредоточена и весела,

потому что знаю, как талантлива я была.

Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше,

будучи на сорок лет ее старше,

почесывая крылья и шмыгая носом,

он точно владел гипнозом.

Он уходил в подсознанье, как в поднебесье,

доставая оттуда тайны с чудесами вместе,

а потом вкладывал в наше подсознанье,

как дар случайный.

Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный,

я б вам почитала свои романы!..

Но он, вероятно, встал на крыло

и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.

14 сентября 2002

Ваня

Ваня, в смертельные игры играя,

резко торча на ночных мотоциклах,

то ли в двусмысленностях, то ли в смыслах

путался, замирая у края.

Было, что и за край свешивал ноги,

бились блестящие мотоциклы,

черными птицами черные циклы

обсели реанимаций пороги.

Марихуана, перо и бумага,

дуло ружья под прицелами камер —

мир перед Ваней практически замер,

Ванина торжествовала отвага.

С содовой виски, ночная рулетка,

нервы торчком из зрачков, словно гвозди,

Ксения молча выходит на воздух —

в память о ней остается браслетка.

Желтые линзы, зализанный чубчик,

мягкая серая стильная ряса,

Ваня – священник. И с этого часа

скромен, и тих, и спокоен, голубчик.

Пятеро деток и возраст под сорок,

крест на груди и прикольные стекла,

татуировка под рясой примолкла,

авторитеты – Алексий и Сорос.

Кончена сумасшедшая драма

жизни, переходящей в дрему.

Нет больше места экстриму и стрему.

Если…

если вдруг не исчезнет нынешний портрет

и не опустеет рама.

3 октября 2002

«Бесплотный дух и сходная фигура…»

Бесплотный дух и сходная фигура

вступали с кем придется в отношенья,

до пустяка, до ничего, до тени

желала страстно сплющиться натура.

Не навязаться и не впасть в оплошность,

не стать предметом общего веселья, —

а никогда не потребляла зелья,

и нечем подкрепить общенья роскошь.

Зрачок нарочно придан близорукий —

не вглядываться в окруженье зорко,

пейзаж расплывчатый, смещенный – будто норка,

в какой укрыться от смятенья скуки.

И с памятью в беспамятство играла,

подробности нарочно вытесняя,

и длинная скамейка запасная

лишала сил задолго до финала.

Такое неудачное творенье,

такая тьма, такая безнадега.

Тем удивительней расположенье Бога

хотя бы в малом сем.

В стихотворенье.

4 октября 2002

«Ух, как быстро пролетели всякие времена…»

Ух, как быстро пролетели всякие времена,

баки с грязным бельем остались в истории,

сделав евроремонт, в новых ваннах отмыли свои вымена,

побрызгали труссарди и на тусовку к Мариотту

или Астории.

Мы одеты с иголочки и больше не едим с ножа,

Зверевы делают нам лицо, а фигуру – Волковы,

и даже если крутой усядется на ежа —

улыбается, с задницей, утыканной иголками.

При встрече охочее сверканье глаз,

старанье для теле– и фотосъемки,

клыки надежно спрятаны, культура, фас,

такими пусть узнают нас современники и потомки.

Демократия – по-нашему дерьмократия и есть,

глянь на свои швейцарские, сколько настукало.

В России надо жить столько, сколько не счесть,

чтобы изжить из себя огородное пугало.

8 октября 2002

«Золотые рыбы проплывают…»

Золотые рыбы проплывают

на ночном, на темно-синем фоне,

привязались, вот уж привязались,

с пятницы никак не отвязаться.

Я не в духе, я себе не в радость,

я себя с постели соскребаю,

бледная, как немочь, а на фоне

рыбы золотые проплывают.

Как в бреду, бреду к себе на кухню,

суп сварить, помыть полы и чашки,

может быть, привычка жить вернется,

золотые проплывают рыбы.

Совершив обманное движенье,

боком и неловко – за компьютер,

трону клавиши легко рукою,

музыки ответной ожидая.

Тщетно. Музыка молчит, и только буквы

разлетаются, как слов осколки

в бомбе, начиненной под завязку

смертоносным смыслом, как гвоздями.

Мне не по себе. Я надорвалась.

Любопытство, между тем, не меркнет.

Проплывают рыбы золотые

на дневном, на светло-сером фоне.

Рыбка золотая, что с тобою?

Отчего ты вдруг остановилась?

Ждешь стоишь вопроса или просьбы?

Милая, плыви, я справлюсь, справлюсь.

8 октября 2002

Дуомо

В проем Витторио-Эммануэле

внезапно вдвинулась тончайшая громада,

за восхищеньем клетки не поспели,

и в легкие извне проникла влага.

Закашлялась, забилась, задохнулась —

чуть зазвучала каменная месса,

и сердце, переполнившись, метнулось,

не удержало ядерного веса.

И у подножия внезапного Дуомо,

упав, разбилось в мелкие осколки,

лишенное защиты, то есть дома,

подстреленное, словно из двустволки.

И небо, низкое, как в сумерках в России,

поднявшись вверх, вдруг враз заголубело,

и голуби на улице Россини

клевали сердце, падшее из тела.

17 октября 2002

«Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье…»

Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье,

эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем,

и пробиты на раз ложно-краеугольные камни,

только мстилось, что выстроен – выстрадан – был

ряд отличных систем.

Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке,

и похож на людей, и, как люди, одет и обут,

ночью видно, что это игра, специальные детские прятки,

впрочем, и остальные играют в нее наобум.

За обманом обман, не других, а себя горемычных,

за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь.

Мы вернемся в Итаку. К истоку. К началам привычным.

Ложь, как кожу, сдерем.

И умрем. Если нас не сумели сберечь.

18 октября 2002

Синие розы

В отеле на столе

стояли синие розы.

Распахнута дверь на балкон,

шум улицы в комнату втянут,

и синие розы не вянут

в отеле, завернутом в сон.

Неоновой буквы луна

так выбелила подушку,

что светятся пальцы под ушком,

уложены пястью для сна.

А сна ни в едином глазу,

и жалко на сон прерываться,

ведь самое тайное, братцы,

нас пробует ночью на зуб.

И вдруг как обвал – ничего.

Такой тишины оглашенной,

Божественной, совершенной,

не знала вовек до того.

Все звуки исчезли в момент,

ни скрипа, ни хрипа, ни шага,

упавшая на пол бумага

сверкнула как мертвый сегмент.

Не врач, не судья, не палач —

как будто душа мировая,

себя в этот миг открывая,

шепнула: не бойся, не плачь.

Без боли и страха пришла

исчерпанность жизни и чувства…

И тут же задвигалась густо

Милана ночная толпа.

18 октября 2002

«Мужчины и женщины тонкая связь…»

Мужчины и женщины тонкая связь,

до гибельной дрожи и чудного срама,

века пронеслись, как она началась,

а длится все та же, сильна и упряма.

Поездка на рынок, вчерашний обед,

случайная ссора – все мелко и плоско,

но пола и пола начальный завет

все преобразит с вдохновеньем подростка.

Любовным стихом обделила судьба,

молчанием скована в возрасте пылком,

когда господина вминало в раба

и било о стену то лбом, то затылком.

Прекрасно-трагический опыт испит,

ни срывов, ни слез, ни обид, ни разрывов,

а немотный разум как будто бы спит,

и любящих Бог усмехается криво.

Теперь развязался язык.

Я скажу,

что близость с обоими производит:

ты служишь мне всем,

тебе верно служу,

пусть жизнь, как дыханье, как крик на исходе.

20 октября 2002

«Спаси моих детей!.. О Господи, трагична…»

Спаси моих детей!.. О Господи, трагична

картинка, что идет и вхожа в каждый дом.

Спаси ее детей!.. Сегодня смерть привычна,

как воздух, как вода, что дышим мы и пьем.

Спаси его детей!.. Пусть землю населяет

не гибель, а живых людей живая жизнь.

Я знаю, Кто на нас несчастье насылает,

и ведаю, за что, без слез и укоризн.

Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен,

играет на низах бесплодно и темно,

и каждый негодяй убийственно активен,

а добрый человек молчит, глядит в окно.

О Господи, спаси нас!..

6 ноября 2002

«Я иду с моей подкоркой…»

Я иду с моей подкоркой

по Никитскому бульвару,

листья, павшие на землю,

засыхая, умирают.

Я иду и наблюдаю

городские проявленья,

и подкорка их приемлет

через корку, что черствеет.

Мне идут навстречу дети,

и мамаши, и студенты,

кто печален, а кто весел,

кто глядится, будто сбрендил.

Стайка юношей спесивых

над колодой карт склонилась,

как чеченцы, все чернявы,

знать, кого-то проиграют.

Неподалеку старуха

одиноко на скамейке

разговаривает громко —

не с собой, а по мобиле.

У Есенина Сережи

фотографию на память

девочка бесстрашно просит,

чтобы сделал ей прохожий.

А другая бедолага

по соседству со скульптурой

опрокидывает в глотку

водку из стеклянной фляги,

там, на дне, ее немного,

тетка всасывает жидкость

и глядит окрест глазами,

что давно остекленели.

Направляюсь к «Бенетону»,

просто так, а не по делу,

утомясь бульварной жизнью,

я хочу сменить картинку.

В «Бенетоне» все красиво,

вещи новенькие шепчут:

вот твой выбор, дорогая,

выбери меня скорее.

Но подкорка в паре с коркой,

что затеяли прогулку,

от пьянчужки и от листьев,

павших мертвыми на землю,

никуда не отпускают,

как приклеились, заразы.

Вот вам выбора свобода,

о которой все болтают.

25 ноября 2002

Городская баллада

Сумерки. Стыло. И я за рулем.

Осени поздней характер невесел.

Город огни высоко понавесил:

солнечный свет не сдается внаем.

Что за пастух гонит стадо авто

в сторону эту, другую и третью,

пахнет железом, бензином и смертью

нечто во тьме, что нигде и ничто.

Я выбиваюсь из стада легко,

я выбираюсь на верную трассу,

мне ли печалиться, доке и асу,

блики летят в лобовое стекло.

Лента дорожная под колесо,

смятая, с маху ложится, мне к спеху,

опыт с удачей приводят к успеху,

скоро мой дом, я мурлычу вальсок.

Вдруг неожиданный съезд и тоннель,

ряд роковых понуждений – и что же!..

мне же налево!.. но жесткое ложе

вправо несет, в боковую панель.

Выровняв руль на лихом вираже,

выровняв пульс и сырое дыханье…

Если бы знать за мгновенье, заранее,

что путепровод проложен уже!

В планах – давно, а на деле – никак,

вот и привычка людей к долгострою,

не ожидала финала, не скрою,

и просмотрела какой-либо знак.

Гон как безвыходность и чернота,

ни перекрестка и ни разворота,

род протяженного водоворота,

та еще немощь, и мощь еще та.

Я удаляюсь все дальше во мглу,

дом мой в мираж превратился нелепо,

будто за мною кто гонится слепо,

будто подсела на злую иглу.

Но объявления промельк скупой,

съезд как возможность и как искушенье,

я пробираюсь направо в смущенье —

сбились, как овцы на водопой.

Движемся тихо, к металлу металл,

стопорим ход лошадей поминутно,

а за окошком промозгло и мутно,

пробка, и каждый смертельно устал.

Бесы новейшие жмут и кружат,

втиснув в ряды, из рядов не пускают,

ложным единством сознанье ласкают,

нюхают выхлоп и тихо визжат.

В мокром асфальте блестят фонари,

я пребываю в чужом измеренье,

руки замерзли и мерзнут колени,

и пустота, как Чапаев, внутри.

Все незнакомо. Окрестность чужда.

Остановиться спросить невозможно.

Замкнуты стекла чужие безбожно,

чтоб не проникла чужая нужда.

Петли петляя, как заяц в кустах,

я нахожу, что лечу в Подмосковье,

дружбой оставлена и любовью,

чей-то чужой исполняя устав.

Волей враждебной, сильнее моей,

движима обочь и прочь из столицы,

то ль наяву, то ли мне это снится, —

где я, зачем, сколько стою нулей?..

Минуло два окаянных часа,

как сплошняком загребущим изъята,

вся из себя стеснена и помята, —

дома, десяток дорог прочесав.

Опыт престранный подмены пути,

род заблужденья себя и потери

там, где, с разбегу в удачу поверив,

в поле попала, что перекати.

Словно добычу, меня отпустив,

в городе вечер темнеет с досады, —

глядя в окно, без малейшей надсады,

я напеваю минувший мотив.

Я вспоминаю вчерашний вальсок,

сутью вещей околдована напрочь,

и, без привычки снотворного на ночь,

ждет меня славной бессонницы срок.

…Утренним солнцем освещена,

в светлое небо взгляну из оконца,

загородивши рукою от солнца

враз проступившие письмена.

30 ноября 2002

«Замирает какой-то во мне человечек…»

Замирает какой-то во мне человечек,

мотылек, или бабочка, или кузнечик,

летом бархатным и летним ливнем вспоенный,

до последних сезонов не утоленный.

Замирает мой маленький, замирает,

замерзает и пылью морозной мерцает,

властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,

я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

22 декабря 2002

Чарли

Прижался шелковою тихой сапой,

тугой струною натянулся ловко,

нечеловеческие опыт и сноровка,

и чувство локтя, тронутого лапой.

Мороз и ночь, а он сплошная печка,

и ни в одном глазу не одиноко,

зажмуришь этот – в том собачье око,

сожмуришь оба – чуткий ритм сердечка.

А днем, по возвращенье, – что за радость!

Как будто бы навек пред тем расстались!

Случайная находка – чувства завязь —

и столько лет горим, дымя и плавясь.

Что в человечестве по счету и расчету,

тем зверство безотчетно обладает.

Лизнет всего лишь в руку или щеку —

нам дыры черные любовь его латает.

6 января 2003

«Не удается соединиться…»

Памяти Бориса Рыжего

Не удается соединиться,

третья попытка кончается глухо,

узел не найден, дрожит единица,

клацнув отказом в привычное ухо.

Сокет ошибся, вот номер ошибки,

зря введены были имя с паролем,

не передать знака грустной улыбки,

что пополам с нарастающим горем.

Сервера имя, прошу вас, проверьте,

с пальцев на клавиши морок стекает,

срок до внезапной объявленной смерти

вечность как кошка поспешно лакает.

Сокет – гнездо в переводе на русский,

яйца все скопом кукушка сложила,

бой или сбой в той считалочке тусклой,

рвется тугая надсадная жила.

Рыжий глядит на стихи на дисплее:

вывесить душу бельем на веревке

резко на сайте…

Но, снега белее,

мертвый компьютер споткнулся на бровке.

7 февраля 2003

«Поэт, прозаик, драматург…»

Поэт, прозаик, драматург —

для посторонних должности,

металл, что плавит металлург,

важнее, чем изложницы.

Я знала быть или не быть

до выморочной страсти,

за это мало что убить

и разорвать на части.

Без кожи, содранной живьем,

по воздуху гуляла,

и взять туда, за окоем,

кого-то умоляла.

Но я жила, пока во мне

пылала эта лава…

Вина, виною, о вине —

а не о том, что слава.

14 февраля 2003

Старая пластинка

Зачем я ставлю старую пластинку

на мой больной советский патефон,

зачем припоминаю ту картинку,

где влюблена и он в меня влюблен?

Полузапретное крутилось танго

в каком-то тыща девятьсот году,

жизнь начиналась медленно и странно,

и отводила музыка беду.

Вот лейтенант, а вот его девчонка,

смешная пара: туфли-сапоги,

смеялись, цокая легко и звонко,

и не расслышали судьбы шаги.

Она войдет, как тот чудак с мороза,

не запылится, явится напасть!

Танцуем все, пока еще не поздно,

и кавалер живой

и хочет барышню украсть.

25 февраля 2003

«Словечки про железо, макнутое в сурьму…»

Словечки про железо, макнутое в сурьму,

в тюрьму ведут с обрезом иль, проще, в кутерьму,

где смесь беды с укором, и палый рыжий лист,

и альт, рыдал которым стареющий альтист,

бесстыдный куст жасмина, примятая трава,

моря аквамарина, кораллов острова,

потерянная строчка, сорочка без петель,

судьбы лихой отсрочка, горячая постель,

и птица на веранде, влетевшая в стекло,

и феня при баланде, что время истекло,

и острый серп небесный, и ржавая капель,

вечеря в час воскресный, нездешняя купель…

Промысливая бегло, чем промысел дарил,

в анданте и аллегро, из всех, что было, сил,

пред сном, как перед смертью, иль смертью, что как сон, —

кружишься круговертью, с альтистом в унисон.

2 апреля 2003

«Красавица в шкуре звериной…»

Красавица в шкуре звериной,

след зверя и пули вослед,

живое как будто бы мнимо,

и мертвого вроде бы нет.

Похоже, живешь наудачу,

удачу схвативши за хвост,

где мясу со шкурой в придачу

кулек полагается звезд.

Сезонны законы, как в джунглях,

и сшиты святой простотой,

на быстрых и медленных углях

вскипающей кровью густой.

Ах, вырваться бы на волю,

на свет, не в леса – в небеса!

В зрачок по бескрайнему полю

тигровая бьет полоса.

Тигровая шкура – когда-то,

а нынче – меха как шелка,

и путает факты и даты

кровавого цвета река.

Река роковых предсказаний,

река под названием Тигр,

в потоке провалов сознаний,

в азарте охотничьих игр.

Жена до бровей соболиных

закутана в соболя —

живое все мимо и мимо,

лишь мертвых приемлет земля.

4 апреля 2003

«Я грызу круглое зеленое яблоко…»

Я грызу круглое зеленое яблоко,

уставясь оком из аквариума аэропорта

в аквариум аэродрома,

где за толстым стеклом проплывают белые рыбы,

и мы смотрим друга на друга, как смотрят глыбы.

Круглая земля плывет днями и ночами,

вся в зеленых яблоках, как вначале,

хочешь, книгу Иова тебе почитаю,

утолю немного твои печали.

В половине шестого утреннего часа

блестящая связка небесных лент,

у половины щастья – здоровая биомасса,

у второй половины – воображенья эквивалент.

Из груза слипшихся образов-нарезок

проступает древняя рыба-Кит,

Иов доедает яблочный огрызок

и на меня глядит.

Шереметьево, 5 мая 2003

«Порвать все ниточки-веревочки…»

Порвать все ниточки-веревочки

с утра ли, в полдень, как придется,

от близких и от всякой сволочи

рвануть на взлет, наверх, где солнце.

Оставить слякотное крошево,

где ни просвета, ни отверстия,

раз не хотели по-хорошему,

примите все, как есть, последствия.

Отбросив правила с веригами,

забыв-прокляв Чечню с Ираками,

я в луже света звонко прыгаю,

и брызги от меня – Икарами.

5 мая 2003

Сады Орвелла

Розовое, желтое, фиолетовое

изголодавшийся зрак поглощает,

над – синее летящее ветровое,