О водоплавающих

Зашевелились, затрещали раздвигаемые сухие стволы и упрямые побеги, коротко и жалобно захрустели ветви, затрепетала молодая, полная жизни листва, деревья гнулись и метались, как под порывами бурного ветра, а густые тернии и ощетинившаяся шипами куманика безжалостно хлестали воздух, словно в роще метался разъяренный демон.

Топ, топ, топ — невысокий человечек выступил из-за сплетенных ветвей, невысокий немолодой человек в суконной кепке и с обмотанным вокруг шеи шарфом.

— Ба, да это Джэм Кейси! — воскликнул Кривая Пуля. Словно в знак крайнего изумления, он так глубоко засунул свои вялые ладони за пояс, что большие пальцы уперлись в нашпигованный пулями патронташ.

— Вы когда-нибудь подобное видели? — спросил Коротышка.

— Доброе утро, — учтиво произнес Пука.

— Ты просто зверь, Кейси, — сказал Кривая Пуля.

— Всем привет, — проговорил Кейси, — и поздравления с погожим деньком.

— Ну, Кейси, — сказал Кривая Пуля, — ты прямо мальчик-с-пальчик, эк в какую глухомань тебя занесло. Леди и джентльмены, представляю вам Джэма Кейси — Поэт Кайла и Певец Портера.

— Отрадно слышать, — произнес Пука. — Всегда приятно встретить поэта. Не правда ли, мистер Кейси, сегодняшнее утро безудержно в своем великолепии?

— Что за голос у вас такой странный? — спросил Кейси. — То высокий, то низкий — ни дать ни взять — качели-лодочки.

— Замечание насчет погоды принадлежит отнюдь не мне, — объяснил Пука, — а духу, который сидит у меня в кармане.

— Это факт, — подтвердил Кривая Пуля.

— Верю, верю, — сказал поэт, — и вообще верю всему, что мне приходится слышать в этом месте. Вот только что червячок из-под камня со мной заговорил. Доброе утро, сэр, или что-то в этом роде, не помню уж точно, что он сказал. Престранное местечко, это верно.

— Крутой ты парень, Кейси, дружище, — снова вмешался Кривая Пуля. — Скажи-ка, что ты там делал, в этой роще?

— А ты как думаешь? — спросил Кейси. — Зачем вообще человеку заходить в лесок, под кусток? Интересно, что бы ты на моем месте делал?

Коротышка оглушительно расхохотался.

— Клянусь, уж я-то знаю, что бы я делал, — едва выговорил он между раскатами смеха.

Услышав это, едва ли не половина всей компании разразилась возгласами бурного веселья.

— Хочешь не хочешь, все мы это делаем, — простонал Коротышка, изнывая от смеха, — даже лучшие из нас это делают.

Он без сил повалился на пышную траву и стал кататься по ней, громко взвизгивая в приступе неудержимого веселья. При этом он болтал ногами в воздухе, словно крутил велосипедные педали.

— В них совершенно отсутствует уважение к собственности и даже понятие о том, что это такое, — хладнокровно заметила Добрая Фея, обращаясь к Пуке.

Тот кивнул.

— Я всегда считал себя человеком достаточно широких взглядов, — сказал он, — тем не менее я всегда делал различие между вульгарностью и непристойностью. Нетрудно догадаться, как воспитывали их родители. Все это достаточно неприглядно характеризует их домашнюю жизнь.

Внезапно Кейси обернулся к путникам с посуровевшим лицом.

— Что же я делал? — спросил он. — Что же я тогда делал?

Ответом ему был общий громкий смех.

— Ладно, так и быть, скажу вам, что я там делал, чем там занимался, — произнес он торжественно. — Я читал свою пииму избранному кругу друзей. Вот что я там делал. А все остальное — плод вашего грязного воображения.

— Лично я всегда была без ума от поэзии, — сказала Добрая Фея. — Я внимательно слежу за творчеством мистера Элиота и мистера Льюиса, а также мистера Девлина. Хорошая пиима бодрит, как тоник. Скажите, мистер Кейси, ваша пиима была посвящена цветам? Помните, как поразительно писал о цветах Уордсворт?

— Мистер Кейси подобными вещами не интересуется, — сказал Кривая Пуля.

— И к черту всякие там грязные мысли, — добавил Коротышка.

— Телячьи нежности не для мистера Кейси, — сказал Кривая Пуля.

— И от цветов я тоже без ума, — продолжала между тем Добрая Фея. — Аромат прекрасного цветка бодрит, как тоник. Любовь к цветам — отличительная черта натур добродетельных.

— Я работаю с другим материалом, — резко ответил Кейси, — с материалом реальным, жизненным. Изящные безделушки мне не по душе.

И он смачно сплюнул на траву.

— А на рабочего человека всем, конечно, наплевать, — добавил он в виде пояснения.

— Но почему? — учтиво спросил Пука. — Рабочий человек, безусловно, благороднейшее существо.

— А как насчет всех этих забастовок? — поинтересовалась Добрая Фея. — Уж не знаю, какой он там благородный. Ваши рабочие люди своими забастовками подрывают экономику страны. Взгляните только, что творится с ценами на хлеб. Шесть с половиной пенсов за двухфунтовую буханку!

— К черту всякие грязные мысли, — повторил Коротышка. — О Господи, теперь я понял, что ты там делал, эх я, дуралей!

— А бекон, — не унималась Добрая Фея. — Шиллинг и девять пенсов, вот вам, пожалуйста.

— Короче, пропади он пропадом, рабочий человек, — сказал Кейси. — Только это повсюду и слышишь. Пропади пропадом.

— Что до меня, то я искренне восхищаюсь рабочим классом, — произнес Пука.

— Вот это я одобряю, — громогласно заявил Кейси. — Я всегда стоял за рабочий класс. И пиима моя посвящена Рабочему Человеку.

— Ну конечно, — сказала Добрая Фея, — а потом пойдут разговоры об условиях труда, классовом законодательстве, знаю я, куда вы клоните. Полная оплата выходных дней, разумеется. Чего удивляться, что люди обеспеченные уезжают за границу. Еще немного, и мы докатимся до большевизма.

— Я безмерно восхищаюсь людьми труда, — произнес Пука, — и я не позволю в своем присутствии сказать о них ни одного дурного слова. Человек труда — краеугольный камень семейной жизни.

— Я бы посоветовал этому типу из кармана попридержать язык, — резко сказал Кейси. — Случалось мне таким говорункам давать по куполу.

— Кишка тонка, — не растерялась Добрая Фея.

Пука предостерегающе протянул свою когтистую лапу и с присвистом выпустил воздух из волосатых ноздрей.

— Умоляю вас, джентльмены, — сказал он, — прекратите эти никому не нужные препирательства.

— Вот, значит, зачем ты забрел в этот лесок, — сказал Коротышка. — Так почитай нам новые стишата. Давай валяй.

Хмурая морщина на челе поэта разгладилась.

— Что ж, почитаю, коли вам так хочется, — сказал он.

— Не каждому дано декламировать стихи, — заметила Добрая Фея. — Уже само по себе это великое искусство. Рецитация, так это называют в Лондоне.

— Не обращай внимания, — сказал Кривая Пуля. — Поехали. Раз, два, три...

Кейси театрально взмахнул рукой и начал читать свое сочинение жестяным, негнущимся голосом:

Вперед, вперед, юнцы и девы,

Пусть грозен шквал и ветер лют,

од звуки моего напева:

Господень дар — рабочий люд!

Вы, господа из благородных,

Пускай и ваш почетен труд,

Но нет в вас качеств тех природных:

Господень дар — рабочий люд!

И в голубой голландской дали,

И в дальней Бирме, там и тут,

Вы б эту песню услыхали:

Господень дар — рабочий люд!

Он вышел и умом, и статью,

Трудяга — не лентяй, не плут,

Крепко его рукопожатье —

Господень дар — рабочий люд!

Вы, леди всякие и лорды,

Вас наши беды не гнетут,

Но мы вам заявляем гордо:

Господень дар — рабочий люд!

— Что за человек! — воскликнул Кривая Пуля. — Душа-человек. Грандиозные стишки!

— Браво, — вежливо откликнулся Пука.

Кейси жестом попросил слушателей умолкнуть, а затем взмахнул обеими руками и воскликнул:

— Последний стих. Ну-ка, все вместе, ребята!

Рабочий люд, рабочий люд,

Да здравствует рабочий люд,

Пока есть охота, работай до пота,

Господень дар — рабочий люд!

— Душа-человек! — повторил Кривая Пуля. На пропитанной солнцем поляне, окруженной диким непроходимым лесом, раздались его громкие аплодисменты, моментально подхваченные остальной компанией.

— И они еще называют это балладой, — заметила Добрая Фея и, обратившись к Пуке, спросила: — Ты читал когда-нибудь балладу об отце Гиллигане?

— Наверняка это Промежуточная Книга, — ответил Пука, — боюсь, я никогда не читал ее. К несчастью, я закончил школу на Третьей Книге.

— Прекрасная, исключительно духовная вещь, — сказала Добрая Фея.

— Рабочий человек! Нет, каково? — произнес Коротышка, который успел подняться с земли и стоял отряхиваясь.

— Теперь, после того как мы с наслаждением выслушали стихи мистера Кейса, наверное, пора трогаться, — сказал Кривая Пуля.

— Куда трогаться? — спросил Кейси.

— Мы идем хорошенько отпраздновать одно дельце, — ответил Коротышка, — так что набивай-ка карманы, приятель, и топай за нами. Плоды земли, сам понимаешь.

Путники медленно двинулись вперед, причем поэт оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на рощу, где он еще совсем недавно сидел, окруженный синклитом лудильщиков, жестянщиков, карточных шулеров, ростовщиков, нищих, мусорщиков и прочей публики самого последнего сорта, читая и распевая лучшие творения из своей изысканной лирики.

— Эй ты, там, в кармане, — вопросил поэт, — летать умеешь?

— Может быть, и умею, — сдержанно ответила Добрая Фея.

— Тогда будь другом, слетай к моей женке, скажи, чтобы к ужину меня не ждала. Не слабо?

— За кого ты меня принимаешь? — сказала Добрая Фея тоненьким брюзгливым голоском. — Уж не за почтового ли голубя?

— Если хочешь, чтобы он взбеленился, — сказал Коротышка, — назови его хорьком. Когда я так его называл, он был готов с потрохами меня съесть.

— Могу я вас спросить, мистер Кейси, — проворно встрял в разговор Пука, — как вы полагаете, моя жена действительно кенгуру?

Поэт изумленно воззрился на него.

— Бога ради, что вы имеете в виду, подкидывая мне такие вопросики, а? — спросил он.

— Просто я размышлял над этим, — ответил Пука.

— Кенгуру? Да я ее в глаза не видел, откуда мне знать, кто она такая, — может, помесь бульдога с канарейкой? Так вы хотите сказать, кенгуру — сумчатое животное?

— Кейси знает, что говорит, — вмешался Кривая Пуля. — Точно, сумчатое.

— Помолчите минутку, — быстро проговорила Добрая Фея, — я вижу человека на дереве.

— Где? — спросил Коротышка.

— Далеко, тебе не увидать. А я все вижу насквозь.

— Скажи мне, Бога ради, что значит сумчатое? — спросил Пука.

— Я не совсем ясно его вижу, — продолжала Добрая Фея, — между нами лес и примерно на полмили. Что же касается сумчатых, то это научное название животных с мешком на брюхе, в котором они носят свое потомство.

— Будь у тебя крылья, — сурово произнес поэт, — слетала бы да разглядела его хорошенько, чем сидеть в кармане и разглагольствовать про то, чего все мы видеть не можем.

— Если сумчатое и значит существо с сумкой, — учтиво вмешался Пука, — то в чем же разница? Разве слово «кенгуру» не дает более ясную картину?

— За кого вы меня принимаете? — спросила Добрая Фея. — Уж не за воздушного ли змея? Разница между сумчатым и кенгуру в том, что первое обозначает род, а второе — вид, то есть первое — это понятие общее, а второе — частное.

— Вряд ли, сдается мне, там, на дереве — кенгуру, — сказал Кривая Пуля. — В наших краях кенгуру по деревьям не лазают.

— Вполне вероятно, там, на дереве — моя жена, — сказал Пука. — Она у меня совсем как птичка, усядется на помело да как полетит! Могла в два счета нас обогнать.

— Кто, скажите мне, ради Бога, когда-нибудь слышал, чтобы птички на помеле летали? — спросил Коротышка.

— Я и не говорил, что моя жена — птица.

— Похоже, парень-то прав, — поддержал его Кривая Пуля.

— Отлично, — недовольно фыркнула Добрая Фея. — Выходит, я уже человека от птицы отличить не могу. Ну что ж, птица так птица. Синица или какой-нибудь вьюрок.

Рука Коротышки дернулась к кобуре.

— Это ты не про то ли дерево толкуешь? — воскликнул он. — Ну вон про то, там? На том дереве точно кто-то сидит.

Добрая Фея кивнула.

— Отвечай, чертово отродье! — пророкотал Коротышка.

— Прошу вас, умерьте свой пыл, — нервно произнес Пука, — и вовсе нет нужды в подобных выражениях. Да, это то самое дерево. Мне даже показалось, что этот человек мне кивнул.

— Так чего ж она молчит-то! — никак не мог угомониться Коротышка, выхватывая второй револьвер.

— Если я выберусь из кармана, — сказала Добрая Фея тонким-претонким голосом, — то кому-то здорово не поздоровится. Столько всего за один день наслушаться! У кого хочешь терпение лопнет.

— Слезай с дерева, да поживей, чертов ублюдок! — прорычал Коротышка.

— Охолонись, — сказал Кривая Пуля. — Сам знаешь — сидячих не бьют.

— Кто бы это ни был, — заметил поэт, — это не человек, потому что на нем штанов нет. Скорей уж сумчатое.

— Я так и не пойму, в чем же разница, — хладнокровно сказал Пука, — и зачем все время говорить «сумчатое», когда есть куда более понятное и привычное слово?

— Если ты не слезешь с этого проклятого дерева через две секунды, — проревел Коротышка, взводя курки, — я из тебя живо труп сделаю. Считаю до десяти. Раз, два...

— Как хорошо, что у меня нет тела, — заметила Добрая Фея. — Рядом с этим сумасшедшим громилой, который хватается за свои железки, как только ему представляется случай кого-нибудь подстрелить, невозможно чувствовать себя в безопасности. Термин «кенгуру» — более узкий, поэтому понятие «сумчатое» включает его в себя, являясь более широким по смыслу и более доходчивым.

— Пять, шесть, семь...

— Ага, теперь понятно, — сказал Пука. — Вы имеете в виду, что сумчатое носит кенгуру в своей сумке.

— Десять, — решительно произнес Коротышка. — В последний раз спрашиваю — собираешься слезать?

Тихо захрустели ветви в гуще зеленой кроны — так летний ветерок задумчиво ласкает овсяное поле, — почудилось слабое, безжизненное движение, и на путников снизошел голос, жалобный и печальный в своей бесконечной усталости, тонкий голос, нараспев прочитавший такие строки:

Суини-иссохшие-чресла сидит

в кроне тиса,

сколь убога здешняя жизнь,

сколь горька, милосердный Христе.

Ветви серые изъязвили меня,

искололи мне икры,

здесь я в кроне высокого тиса живу,

здесь ни шахмат, ни женщин.

Веры к людям во мне уж нет,

я от них далече, на закате ряской кормлюсь,

не спущусь обратно.

— Господи, спаси и сохрани! — сказал Кривая Пуля.

Коротышка яростно потряс в воздухе своими кольтами и проглотил скопленную для плевка слюну.

— Значит, не слезешь?

— Мне кажется, я знаю этого джентльмена, — учтиво вмешался Пука. — Сдается мне (впрочем, может быть, я и заблуждаюсь), что это некто по имени Суини. Он не совсем в своем уме.

— Так стрелять или нет? — спросил Коротышка, обращая свою растерянную шарообразную физиономию к внимательно следившей за его действиями компании.

— Ты имеешь в виду род Суини, что из Рэтхэнгена, или тех Суини, что из Суонлинбара? — поинтересовалась Добрая Фея.

— Опусти свою чертову пушку, — резко произнес Кейси. — Сукин кот, что сейчас говорил, поэт. Поэтов, сукиных этих котов, я по голосу признаю. Руки прочь от поэта! Я и сам могу стих сочинить, а посему уважаю всякого, кто способен на то же. Убери оружие.

— Нет, я совсем не то имел в виду, — ответил Пука.

— Или льнокудрых Суини из Килтимаха?

— Мужчина, по всему видать, уже пожилой, — заметил Кривая Пуля, — так как же ты можешь оставить его сидеть на ветке, как петуха на шестке? Ну, уйдем мы, а вдруг он заболеет или припадок с ним какой приключится, что тогда делать?

— По мне, так пусть хоть подавится своей блевотиной, — ответил Коротышка.

— Нет, и не этих тоже, — учтиво ответил Пука.

— Тогда, может быть, Мак Суини из Ферна или Боррис-ин-Оссори?

В этот момент раздался душераздирающий вопль, похожий на мычание потревоженного телка-однолетки; сердито зашумели потревоженные ветви, и несчастный безумец рухнул вниз, обдираясь об острые, переплетенные, как решето, ветви тиса, — стенающий черный метеор, буравящий ощетинившиеся шипами и колючками зеленые облака. Он упал на землю, из широкой раны на правой стороне груди сочилась кровь, а истерзанная спина была утыкана терниями, словно на ней вырос маленький лес деревьев, для Эрина типических; мучительно кривящийся рот был вымазан зеленым соком трав, но губы шевелились, ни на минуту не переставая произносить еле слышные странные стихи. Тело незнакомца было неравномерно покрыто перьями, поникшими и потрепанными.

— Святый Боже, спустился-таки! — воскликнул Кривая Пуля.

— Нет, и не этих тоже! — прокричал Пука, стараясь, чтобы голос его был слышен среди поднявшегося шума.

— Тогда, быть может, Суини из Хэролдс-Кросса?

Джэм Кейси стоял на коленях подле густо усеянного синяками, как оспинами, тела короля, шепча какие-то вопросы в глухую раковину его уха и выдергивая из израненной груди мелкие колючки своими рассеянными, бездумными пальцами, — поэт наедине с поэтом, бард, извлекающий тернии из тела барда-собрата.

— Расступитесь, ему нечем дышать, — сказал Кривая Пуля.

— Не могли бы вы зайти с другой стороны, — обратилась Добрая Фея к Пуке, — чтобы я могла получше разглядеть этого человека, вившего себе гнезда, подобно птицам?

— Разумеется, — учтиво ответил Пука.

— Как его зовут? — спросила Добрая Фея.

Пука прочертил в воздухе резкую черту своим большим пальцем — знак того, что назойливость собеседника несколько утомила его.

— Суини, — ответил он. — Кровь, текущую из раны на теле человека, можно остановить только одним — мхом. Оберните его мхом, иначе он истечет кровью и умрет.

— Верно говорите, — отозвался Кривая Пуля. — Побольше мха.

Путники приложили влажные губки лишайника и куски зеленого мха к глубоким ранам на теле Суини, привязав их молодыми гибкими побегами, и почти сразу же мхи и лишайники покрылись красными пятнами, коркой запекшейся густой крови. Впавший в беспамятство Суини все еще продолжил бормотать бессвязные строки:

Поразил я Ронана копьем

перед всем моим войском.

И святой отправил меня

полетать вместе с птицами.

Я Суини, голоден и худ,

худ, изглодан голодом лютым.

Ряски зелень, ягоды пурпур,

ими рот мой окрашен.

В кроне тисовой был мой дом,

муки многие здесь я принял,

злые ветви язвили мне плоть,

не спущусь обратно.

— Все в порядке, парень, — произнес Кейси, ласково похлопывая Суини по обложенному мхом боку, — ничего, выкарабкаешься. Мы еще погуляем, слово даю.

— Одна пуля, и конец всем мучениям, — сказал Коротышка. — Само Провидение призывает к этому акту милосердия.

— Как бы мне хотелось, — учтиво, но внушительно произнес Пука, — чтобы вы спрятали наконец свое смертоносное оружие и умерили свою кровожадность. Неужели вы не видите, что бедняге нездоровится?

— Что с ним такое? — поинтересовалась Добрая Фея.

— Грохнулся с самой верхотуры, — ласково сказал Кривая Пуля. — Так можно и шею себе сломать, верно, мистер Кейси?

— Шею не шею, но копчик — точно, — ответил Кейси.

— А может быть, он пьян? — предположила Добрая Фея. — Лично я не испытываю ни малейшей симпатии ко всяким там свихнувшимся пропойцам.

— Пропустить иной раз нечетный стаканчик — большой беды в том нет, — ответил Пука. — Пить в меру даже полезно. Но если хлещешь с утра до вечера, так сказать запоями, это, конечно, дело другое.

Калека пошевелился на своем жестком ложе и пробормотал:

Быть бы нам в Самайн вплоть до мая,

до утиного перелета,

то в одной, то в другой чащобе,

средь сплетенья плюща.

Воды дивного Глен-Болкана

внемлют гомону стай,

сладкозвучны его потоки,

острова и реки.

В кроне дерева в Келл-Лугайде

быть бы нам совсем одному,

быстрый ласточек лет на пороге лета,

руки прочь от меня уберите.

— Нет, судя по всему, пьяницей его не назовешь, — сказала Добрая Фея.

— Пустяки, дружище, — бодрым голосом произнес Кривая Пуля, — стоит человеку слегка затемпературить, как у него может начаться бред, даже самый крепкий полезет на стену, если у него двусторонняя пневмония. Был у меня как-то дядька, так он на крик орал, после того как однажды попал под ливень и расчихался. Нет ли у кого градусника, или смерить ему пульс?

— Может быть, вам станет легче, если надеть темные очки? — вежливо поинтересовался Пука.

— Самое лучшее для него сейчас — ерш, — сказала Добрая Фея, — бутылку крепчайшего пива на полстакана джина.

— Ну-ка, помогите мне кто-нибудь его поднять, — сказал Кейси. — Придется нам прихватить его с собой, иначе, ей-Богу, со стыда помру, если мы оставим бедного ублюдка помирать тут, на сырой земле. Дайте-ка мне кто-нибудь руку.

— Взялись, — произнес Кривая Пуля.

И вот крепкая парочка, упиваясь своим несокрушимым здоровьем, играя бицепсами и трицепсами, подхватила с обеих сторон полубездыханного короля Суини, склонясь над ним сопящими красными лицами, и каблуки их глубоко ушли в устилавший землю дерн от осторожного усилия, с которым они водрузили безумца на его ослабевшие, подгибающиеся ноги.

— Перья не помните, — грубовато произнес Коротышка, — и так весь как ощипанный.

Безумец моргал и щурился от слепящих лучей небесного прожектора, бормотал под нос стихи и, запинаясь и пошатываясь, бродил по поляне, поддерживаемый своими поводырями.

Пусть бессчетны мои скитанья,

пусть в лохмотьях платье,

самолично хожу я дозором

по вершинам гор.

О, орляк коричнево-бурый,

красным ризы твои окрасились,

боле нет приюта изгою

в твоей пышной кроне.

Ряска да орех на рассвете,

да лесные яблоки в полдень,

да воды полакать студеной,

ваши пальцы терзают мне плечи.

— Сделали бы лучше ему изо мха кляп, — проворчала Добрая Фея. — Неужели мы будем торчать здесь до скончания века и слушать этот вздор? В этом кармане дурно пахнет, у меня даже голова разболелась. Что вы обычно в нем носите, сэр?

— Ничего особенного, — ответил Пука, — просто табак.

— Странный запах у вашего табака, — сказала Добрая Фея.

— Шиллинг и шесть пенсов серебром за унцию, — ответил Пука. — Махра, как принято выражаться.

— Как ни выражайся, — сказала Добрая Фея, — а вонища от него будьте-нате. Если я заболею, вам придется оплачивать врачебные услуги.

— Будьте осторожнее, — предупредил Пука.

— А теперь чуток поживей, ты же у нас парень крепкий, — подбадривал Кейси короля, — глядишь, к вечеру доберемся до какого-нибудь жилья, уложим тебя на койку, виски дадим хлебнуть, чтобы крепче спалось.

— Нальем кружку горячего пунша и дадим сливочного печенья, да еще с маслицем, — сказал Кривая Пуля, — ты только иди, иди, соберись, приятель, возьми себя в руки.

И, тараторя наперебой, путники окружили немощного короля кольцом, уговаривая, улещивая и упрашивая его; они потчевали Суини сладкими речами и витиеватыми напевными фразами, составленными из изысканных слов, и обещали ему метеглин, и тягучий, вязкий и черный, как смола, мед, и добычу, похищенную из ульев горных пчел, и толстые, с хрустящей корочкой ломти сытного пшеничного хлеба, смоченные в благоухающих мускусом винах и пропитанные бельгийским шерри, наливные плоды и роящихся мохнатых, пресыщенных медом пчел, полные закрома вызолоченного солнцем зерна из житниц Востока, которое просыпается золотым дождем, когда рука подносит его ко рту, и чернильно-черные плитки хорошо продымленного табака, трубки из вишневого комля и пенки, кальяны и наргиле, глиняные трубки и трубки из древесины пекана, трубки со стальными чубуками и эмалевыми чашками, уютно покоящиеся в футлярах из лоснистого синего плюша, большой ящик для трубок и подставку для них, хитроумно помещенные в один обтянутый черным прочным кожезаменителем чехол, натянутый на крепкий каркас из кедра, покрытый искусной, замысловатой резьбой, — всю эту красоту, упакованную в замечательный прозрачный целлофан, подарок, предназначенный согреть сердце любого завзятого курильщика. Не колеблясь, обещали они ему щетинистый бекон, основное пропитание сельских жителей, и сочные бараньи отбивные, напитанные молодой кровью, поспевающие к осени плоды ямса, под тяжестью которых гнутся ветви столетних деревьев, гирлянды румяных сосисок и два лукошка неописуемо свежих яиц, которые курица несла прямо в терпеливо подставленную руку. Они манили его рассказами о салатах, и о густых сладких кремах, и о разложенных на блюде в живописном беспорядке шершавых мясистых стеблях вареного ревеня, полезного для кишечника и несравненного слабительного, об оливках, желудях и пирогах с крольчатиной, о жареной на вертеле, пахнущей дымком дичи и о крепком до черноты чае в чашках из толстого, как губы мулата, дельфтского фаянса. Они живописали ему тот счастливый миг, когда он возляжет на пышные, лебяжьим пухом набитые перины, заботливо положенные на пружинистые переплетенные камыши и укрытые от нескромных взглядов балдахином из медвежьих шкур и сафьяна, поистине царское ложе, предназначенное для плотских утех, и полторы тысячи смуглокожих наложниц, постоянно ожидающих лишь мановения руки своего повелителя, которым он возвестит о том, что час желания пробил. О колесницах толковали они ему и о поджаристых пирогах, истекающих пурпурным соком, о высоких кувшинах, укрытых шапкой портерной пены, о стенаниях закованных в цепи пленников, коленопреклоненно взывающих к его милосердию, и о врагах, униженно пресмыкающихся во прахе и возводящих к нему в немой мольбе белки своих глаз. Они напомнили ему о том, как мечется пламя в камине в холодную ночь, как сладко спится в предрассветных сумерках, и о свинцово-тусклом взгляде рассеянных глаз — царственном забвении. Так разговаривая, брели они сквозь сумрак лесной чащобы, внезапно выныривая на залитые солнцем поляны.

— Вот уж поистине кара Господня — оказаться в таком вонючем кармане, — сказала Добрая Фея.

— В таком случае можешь перебраться в другой или вообще идти на своих двоих, — ответил Пука. — Милости прошу.

— Откуда знать, может, в другом кармане еще похуже пахнет, — отозвалась Добрая Фея.

Путники продолжали идти весь день, остановившись к вечеру, чтобы обзавестись пропитанием в виде желудей и кокосовых орехов и испить бодрящей прозрачной воды из ключей, бивших в лесной чаще. Однако и на ходу, и за едой они ни на минуту не прекращали вести, ко взаимному удовольствию, изысканную беседу, в которой доводы и возражения сплетались в гармоничный контрапункт, равно как и Суини без умолку продолжал стихотворный рассказ о своих бедах. Когда ночная тьма уже вот-вот должна была пасть на лес, путники, изведя на это целый коробок спичек, зажгли каждый по пучку хвороста и продолжали свой путь, ступая по высокой траве между густых ветвей, подобно факельному шествию, а ночные бабочки, мотыльки и летучие мыши следовали за ними созвездием мягко мерцающих в красноватых отблесках пламени крыл — вот дивный пример аллитерации. Иногда сова, неповоротливый жук или небольшой выводок ежей, привлеченные огнями, сопровождали их какое-то время, но потом, следуя своему таинственному назначению, снова исчезали в глухой предательской мгле. Случалось, что, наскучив друг другу монотонной беседой, путники дружно затягивали какую-нибудь полузабытую, давно вышедшую из моды песню, глубоко вдыхая воздух, в котором густо роились мошки, и вознося свои голоса над кронами спящих деревьев. Они пели «Мое ранчо» и лучшее из репертуара старых ковбойских напевов, неувядаемых гимнов ночлежек и прерий; с нежной хрипотцой заводили что-нибудь старое, вроде «Ну-ка вместе, ну-ка дружно», бессмертные трели менестрелей родного края, и, когда последняя нота замирала в воздухе, в голосах их слышались приглушенные рыдания; надсаживая глотки, подхватывали они обрывки старых мелодий, хороводных песен и забористых заковыристых частушек, распевали «Путь далек до Типперэри», «Нелли Дин» и «Под старой яблоней». Пели они и кубинские любовные песенки, и пронизанные сладостным лунным светом мадригалы, лучшие из лучших партий итальянского бельканто, сочинения Пуччини, Мейербера, Доницетти, Гуно и маэстро Масканьи, а также арию из «Цыганки» Бальфе и старательно выводили сложные хоровые партии первооткрывателя Палестрины. Они исполнили 242 (цифра прописью) песни Шуберта на языке оригинала, хор из «Фиделио» (принадлежащий Бетховену, автору всемирно известной «Лунной сонаты»), и «Песню Блохи», и длинный отрывок из Мессы Баха, а также бесчисленные мелодичнейшие музыкальные пустячки, вышедшие из-под мастеровитого пера таких гениев, как Моцарт и Гендель. Обращаясь к звездам (которых, впрочем, они не могли видеть из-за раскинувшейся над их головами зеленой кровли), они с громогласной запальчивостью исполнили столько пьес Оффенбаха, Шумана, Сен-Санса и Гренвиля Бэнтока, сколько смогли припомнить. Они пели длинные пассажи из кантат, ораторий и прочей духовной музыки в ритмах allegro ma non troppo, largo и andante cantabile.

Все они до единого были настолько захвачены музыкальным порывом, что вдохновенное их пение звучало в лесном полумраке еще долго после того, как солнце — розовоперстый пилигрим в серых сандалиях, вставшее в тот день раньше обычного, — стерло последние пятна ночной черноты с зеленых верхушек деревьев. Когда неожиданно они вышли на прогалину уже в самый разгар дня, то тут же принялись жестоко упрекать друг друга, осыпая бранью и бесчисленными намеками на незаконнорожденность и низкородность, при этом не забывая набивать свои шляпы растущими на земле и кустах ягодами, чтобы хоть с опозданием, но все же заморить червячка. Здесь повествование на время прерывается.