Современная электронная библиотека ModernLib.Net

О водоплавающих

ModernLib.Net / Классическая проза / О`Брайен Флэнн / О водоплавающих - Чтение (стр. 11)
Автор: О`Брайен Флэнн
Жанр: Классическая проза

 

 


Тем не менее отрывок этот послужил поводом для многочисленных споров с моими друзьями и знакомыми на предмет эстетико-психоевгенического характера, а также всеобщего хаоса, который угрожал воцариться, если бы вдруг все авторы проявили склонность совращать своих героинь, что в результате привело бы к появлению квазииллюзорного потомства. Меня спрашивали, почему Треллис не потребовал от томимой ожиданием матери покончить с собой каким-нибудь ужасным способом и зачем понадобился переполох, который поднялся после того, как она выпила бутылку дезинфицирующей жидкости из тех, что обычно стоят в ванных комнатах? На это я отвечал, что писатель уделял все меньше и меньше внимания своему литературному труду, денно и нощно практикуя сонное времяпрепровождение. Рад сообщить, что подобное объяснение мгновенно удовлетворило, как крайне остроумное, по крайней мере одного из взыскующих истины.

Нелишне будет упомянуть здесь и о том, что я долго раздумывал, давать ли внешние указания на получеловеческую природу сына, снабдив его лишь половиной туловища. Здесь, однако, я столкнулся с новыми трудностями. Если бы речь шла только о верхней половине, то моему герою понадобился бы портшез или носилки, а в придачу к ним по крайней мере парочка расторопных молодых людей, которые бы с ними управлялись. Вынужденное появление двух новых персонажей могло бы повлечь за собой осложнения, масштабы которых оказались бы непредсказуемы. С другой стороны, наделить его одной только нижней частью, то есть — videlicet — ногами и брюшной полостью, значило бы несправедливо сузить круг его жизнедеятельности, ограничив ее исключительно ходьбой, бегом, ползаньем на коленях и забиванием голов на футбольных состязаниях. По этой причине я в конце концов решил отказаться от каких бы то ни было внешне зафиксированных признаков, таким образом избежав обвинений в том, что книга моя получилась несколько переусложненной. Следует отметить, что пропуск нескольких страниц на данном этапе фактически не нарушил связности повествования.


Продолжение прерванного отрывка. На мгновение заслонив щедро льющийся через дверной проем поток света своими пушистыми очертаниями, коренастый молодой человек вошел в комнату и остановился, с вежливым интересом разглядывая сгрудившихся у очага картежников. Его темный, хорошо скроенный костюм резко контрастировал с болезненной белесоватостью его лица; лоб его был усыпан прыщами размером с шестипенсовик, и тревожащим был взгляд его полузакрытых томными тяжелыми веками глаз; медлительность, усталость и бесконечная дрема словно окутывали его с ног до головы, пока он стоял на пороге, не произнося ни слова.

Отодвинув свой стул, Пука приподнялся с легким поклоном.

— Тысячу приветствий, — произнес он своим благозвучным голосом. — Нам выпала большая честь оказаться в этом доме ко времени вашего появления. Также почтем за честь почтить вас разложенными здесь, на полу, подношениями — самыми редкими и отборными дарами земли. Прошу принять их от имени моих друзей и от меня лично. Мы все, как один, спешим приветствовать вас, выразить надежду на то, что путешествие оказалось приятным и что ваша дражайшая матушка жива и пребывает в добром здравии.

— Я глубоко тронут, господа, — с благодарностью промолвил незнакомец своим низким, густым голосом. — Ваш поистине дружеский жест — один из тех счастливых подарков судьбы, которые хотя бы на время изгоняют ютящееся в сердце всякого едва явившегося в этот мир ощущение, что жизнь пуста и бесприютна, пошла и безвкусна и не стоит тревог, связанных с тем, чтобы вступить в нее. От всего сердца благодарю вас. Ваши дары, они...

Он пошарил в воздухе толстыми красными пальцами, словно надеясь выудить нужное слово.

— О, не стоит, — сказала Добрая Фея. — Все это в изобилии можно найти повсюду, и нам не стоило никакого труда принести это сюда. От всей души приветствуем вас.

— Тебе-то уж точно никакого труда не стоило, — огрызнулся Коротышка.

— Ругаться при чужих людях, — ответила Добрая Фея, — это верх вульгарности. Представляю, какой тяжкий крест пришлось нести воспитавшим тебя родителям.

— Заткни пасть, — прикрикнул на нее Коротышка.

— И все равно, как бы там ни было, жизнь прекрасна, — сказал Орлик. — У всех такие разные лица, и говорит каждый по-своему. Вот, например, у вас, сэр, — обратился он к Пуке, — какой чудной голосок доносится из складок вашей одежды. А у меня только один рот — вот он.

— Не беспокойтесь и не ломайте себе над этим голову, — ответил Пука. — Просто у меня в кармане — маленький ангел.

— Рада с вами познакомиться, сэр, — приветливо обратилась Добрая Фея к Орлику.

— Маленький ангел? — удивленно спросил Орлик. — А какого он роста?

— О, совершенно никакого, — ответил Пука.

— Я как Евклидова точка, — пояснила Добрая Фея, — неизмеримая частица пространства. Ставлю пять фунтов, что вы не сможете меня и пальцем тронуть.

— Пять фунтов, что я не смогу тронуть тебя пальцем? — пробормотал Орлик в некотором замешательстве.

— Если вы не возражаете, — вмешался Пука, — я предложил бы на данный момент ограничиться тем, что весомо, грубо и зримо. Взгляните хотя бы сюда, на эти плоды и кувшины, полные...

— О да, конечно, — подхватила Добрая Фея, — лучше ирландских яблок во всем белом свете не сыскать. А какой аромат, только понюхайте!

— Для нас большая честь, что вы не пренебрегли нашими скромными дарами, — смиренно произнес Пука. — Вы очень добры, мистер...

— По словам мамы, — сказал Орлик, — мое уменьшительное имя — Орлик.

— Орлик Треллис? — переспросил Пука. — Отрадно слышать.

Сорвав с головы сомбреро, Коротышка восторженно замахал им в воздухе.

— Да здравствует маленький Орлик, — вопил он. — Да здравствует Орлик Треллис!

— Потише, пожалуйста, — попросил Пука, кивая в сторону спальни.

— Гип, гип... Ура, ура, ура!

После этого всплеска эмоций ненадолго воцарилась умиротворенная тишина.

— Разрешите поинтересоваться, — галантно произнес Пука, — каковы ваши дальнейшие планы, сэр?

— Я еще ничего не решил, — сказал Орлик. — Прежде надо хорошенько осмотреться и понять, где я, собственно, нахожусь. Должен признаться, я очень удивлен, что мой отец не пришел встретить меня. Сами понимаете, в глубине души человек всегда рассчитывает на толику внимания. Матушка моя даже залилась краской, когда я спросил ее об этом, и поспешила сменить тему. Все это невольно поражает. Думаю, мне придется навести кое-какие справки. Не угостит ли меня кто-нибудь сигаретой?

— Само собой, сэр, — сказал Кривая Пуля.

— А вот тут, в корзинках, — бутылки, — как бы между прочим заметил Коротышка.

— Почему бы не откупорить парочку? — предложил Орлик.

— Отметить такое событие — разумеется, в рамках — безусловно желательно, — присоединила свой голос Добрая Фея.

— Вот что, — прошептал Пука, засовывая руку в карман, — я вынужден попросить тебя выбраться на минутку, мне нужно переговорить с хозяином наедине. Помнишь о нашем уговоре?

— Все это, конечно, замечательно, — недовольно произнесла Добрая Фея, — но куда прикажешь мне деваться? На полу меня просто затопчут. Я, знаешь ли, не половая тряпка.

— Эй, что это там? — спросил Кривая Пуля.

— Поосторожнее, — шепнул Пука. — Что ты там делаешь на каминной доске?

— Ничего особенного, — мрачно ответила Добрая Фея, — но повторяю: я не половая тряпка.

— Отлично, можешь прилечь возле часов, пока я не заберу тебя обратно, — сказал Пука.

Сделав несколько рассеянных шагов по направлению к камину, он учтиво обернулся к хозяину дома. Коротышка между тем возился с кувшинами, бочонками и зелеными, опечатанными сургучомjv бутылями, ласково поглаживая их, откупоривая и разливая мутноватое пойло в старинные грубые оловянные кружки.

— Только покороче, — раздался с каминной полки голос Доброй Феи.

— Кстати, — небрежно произнес Пука, обращаясь к Орлику, — не могли бы мы с вами на минутку уединиться?

— Со мной? — спросил Орлик. — Разумеется.

— Вот и чудненько, — сказал Пука. — Выйдем на минутку в коридор.

Он вежливо, по-дружески взял Орлика под руку и повел к дверям, стараясь не слишком припадать на свою увечную ногу.

— На этот раз давайте побыстрее, — сказал Кейси, — не то вино согреется.

Дверь закрылась. И долго еще было слышно, как ковыляет по коридору Пука, долго еще доносилось приглушенное бормотанье его неизменно учтивого голоса, пока он беседовал о чем-то со своим Орликом. Конец вышеизложенного.


Автобиографическое отступление, часть восьмая. Пока я был занят досужей литературной деятельностью, более или менее типичными образцами которой могут послужить как предыдущие, так и последующие страницы этой книги, я вел довольно скучную, но не лишенную удобств и приятности жизнь. Приведенный ниже примерный распорядок моих ежедневных занятий может представить некоторый интерес для не слишком взыскательного читателя.


Каков же именно был мой распорядок дня. Половина десятого утра: подъем, умывание и бритье с последующим за ним завтраком; последнее — по настоянию дяди, который рассматривал себя как в некотором роде солнце на нашем домашнем небосводе, по каковой причине все должно было пробуждаться, как только он вставал.

10.30. Возвращение в спальню.

12.00. При благоприятной погоде — посещение колледжа для легких, непринужденных бесед на самые различные темы с друзьями или случайными знакомыми.

14.00. Домашний ленч.

15.00. Возвращение в спальню для досужих литературных занятий или чтения.

18.00. Чай в компании дяди, рассеянные ответы на его постоянные вопросы.

19.00. Возвращение в спальню и отдых при выключенном свете.

20.00. Продолжение отдыха или прогулки со знакомыми по оживленным улицам или местам общественных увеселений.

23.00. Возвращение в спальню.

Примечания. Количество выкуриваемых за день сигарет — в среднем 8,3; количество потребленных кружек портера или другого яда в том же роде — в среднем 1,2; посещение уборной — в среднем 2,65; часы, посвященные занятиям — в среднем 1,4; свободное время, или время, посвященное свободному времяпрепровождению, — 6,63 (в зависимости от обстоятельств).


Сравнительное описание того, как можно строить свой распорядок дня, на примере отрывка из «Обзора Искусств и Естественных Наук», принадлежащего перу мистера Каупера. Том семнадцатый. Весьма признателен вам за тот интерес, который вы проявляете к моему благополучию, а также за подробные расспросы о том, каким образом принято здесь проводить время. Что до развлечений (я разумею то, что принято называть таковыми в свете), то мы их здесь лишены. И это при том, что развлечения здесь — на каждом шагу, а игра в карты и танцы — едва ли не профессиональное занятие преобладающей части благородных обитателей Хантингдона. Мы отказались принимать участие в подобных забавах, посчитав их одним из наиболее пагубных способов убивать время, чем и заслужили прозвание Методистов. А теперь, рассказав о том, как мы не проводим время, приступаю к рассказу о том, как мы проводим его. С восьми до девяти утра мы завтракаем вместе, после чего, до одиннадцати, читаем либо Святое писание, либо Наставления кого-либо из ревностных проповедников сих святых таинств. К одиннадцати мы собираемся на богослужение, которое свершается здесь дважды в день, а с двенадцати до трех расходимся и развлекаем себя каждый сообразно своим вкусам. В эти часы я обычно либо читаю у себя в комнате, либо совершаю пешие или верховые прогулки, либо работаю в саду. Мы редко засиживаемся дома после обеда и, особенно если погода тому благоприятствует, выходим в сад, где я, как правило, провожу время в обществе миссис Анвин и ее сына за приятной беседой на религиозные темы. Если на улице дождливо или слишком ветрено, мы беседуем в четырех стенах либо поем гимны из собрания Мартина, и под звуки фисгармонии, на которой играет миссис Анвин, голоса наши сливаются в довольно сносный хор, причем лучшая и самая прекрасная музыка, хочется верить, исторгается из наших сердец. После чая мы совершаем довольно-таки продолжительные вылазки. Миссис Анвин — пренесходный ходок, и обыкновенно мы проходим не менее четырех миль, прежде чем вернуться домой. Когда дни становятся короче, мы отправляемся на прогулку раньше, между церковной службой и обедом. Вечерами мы читаем или вновь беседуем, вплоть до ужина, и, как правило, день завершается пением гимнов или чтением проповедей, причем все члены семьи до единого присоединяются к общей молитве. Конец вышеизложенного.


Сравнительное описание того, как можно строить распорядок дня, на примере одного дня из жизни Финна Мак Кула. Вот как проводит Финн свой день: треть дня отводится наблюдению за юношами — числом три раза по пятьдесят, — играющими в мяч во дворе его дома; треть — винопитию, и последняя треть — безмятежному волшебству шахматной игры. Конец вышеизложенного.


Синопсис, или краткое изложение успевших совершиться событий, для удобства тех, кто только приступает к чтению. ПУКА МАК ФЕЛЛИМИ, возымев власть над Орликом благодаря виртуозному мастерству картежника, приводит его в свою хижину в еловом лесу и уговаривает жить там в качестве П. Г. (Платного Гостя) полгода, собираясь на протяжении всего этого времени усердно насаждать в его сердце семена зла, бунтарства и неповиновения. Между тем

ТРЕЛЛИС, почти не выходящий из состояния комы из-за снотворных, которые подсыпает ему мистер Шанахэн, практически не продвинулся в работе над книгой, в результате чего

ДЖОН ФЕРРИСКИ почти непрерывно вкушает плоды супружеского блаженства в обществе своей супруги, миссис Ферриски, в то время как

ГОСПОДА ЛАМОНТ И ШАНАХЭН продолжают вести беспутную, хотя и бесцветную жизнь. А теперь, пожалуйста, читайте дальше.


Извлечение из рукописи, представляющее собой описание дружеской вечеринки в доме Ферриски.

— В начале был голос, — заявил Ферриски. — Человеческий голос. Голос и был Номером Первым. Все дальнейшее было лишь подражанием голосу. Вы следите, Шанахэн?

— Прекрасно сказано, мистер Ферриски.

— Теперь возьмем скрипку, — сказал Ферриски.

— Черт меня побери, скрипка — всему голова, — сказал Ламонт, — для меня всему голова — скрипка. Дайте ее такому парню, как Люк Мак Фадден, и вы будете рыдать как дитя, стоит ему заиграть. Голос — это номер первый, не спорю, однако вспомните, какое количество музыкальных шедевров было создано именно для скрипки! Вам когда-нибудь доводилось слышать бессмертные звуки скрипки в Костыльной сонате, когда все четыре струны играют вместе, все эти надрывные тремоло и глиссандо, так что, бывало, все ноги себе оттопчешь, так и притопываешь, так и тянет в пляс! Нет, скажу я вам, скрипка и только скрипка. У вас, конечно, может быть свое мнение, мистер Ферриски: голос — великая вещь. А мне подайте смычок и скрипку, да еще такого игреца, как Люк Мак Фадден — простой бродяга-лудильщик. Дух от него такой, что с ног сшибает, но, не сойти мне с этого места, не было и не будет по всей Ирландии лучшего скрипача.

— Скрипка — это, конечно, тоже о-го-го! — согласился Ферриски.

— Не очень-то удобная это штука, ваша скрипка, — сказал Шанахэн, — пока там ее приладишь. Потом, говорят, если долго на ней играть, пальцы скрючивает...

— Тем не менее скрипку, — продолжал Ферриски, медленно и авторитетно взвешивая каждое слово, — следует считать номером вторым после голоса. Вы не против, мистер Ламонт? Адам пел...

— Что правда, то правда, — ответил Ламонт.

— Но играл ли он на скрипке? Клянусь Всевышним, нет. Если бы в руки нашим прародителям, мистер Ламонт, еще тогда, в Эдемском саду, попала скрипка...

— Они бы, разумеется, сделали из нее вешалку, — сказал Ламонт, — но, как бы там ни было, нет нежнее инструмента. При условии, разумеется, если она попадет в достойные руки. Разрешите побеспокоить вас, мистер Ферриски?

Доверху полная сахарница плавно перешла из рук в руки в наступившем затишье. Вразнобой зазвучали чайные ложечки, и хлеб был проворно намазан маслом и разрезан на три равные части; одновременно мужчины подтягивали на коленях брюки и поскрипывали стульями, усаживаясь поудобнее. Звон неожиданно столкнувшихся молочника и блюдца, как маленький гонг, призвал приятелей продолжить беседу.

— Джон очень музыкален, — сказала миссис Ферриски. Глаза ее пристально следили за движениями своих десяти пальцев, готовивших лакомую закуску. — Уверена, у него очень неплохой голос, только не поставленный. Он частенько поет, когда думает, что я не слышу.

По губам сидящих за столом пробежала по кругу умиленная улыбка.

— А скажите, пожалуйста, мэм, — произнес Ламонт, — что он чаще всего поет? Надеюсь, это песни родимого края?

— Песни, которые он поет, — ответила миссис Ферриски, — обычно без слов. Напевает себе что-то, и все.

— Когда же это ты слышала, чтобы я пел? — спросил супруг, и на подвижном лице его изобразилось кроткое недоумение. Затем, посуровев, он вперил в жену вопрошающий взор.

— Не обращайте на него внимания, мэм, — громко произнес Шанахэн, — не обращайте внимания, он у нас известный чудак. Вы излишне ему льстите.

— Иногда, когда ты бреешься. О, я знаю все его штучки, мистер Шанахэн. Он может петь как жаворонок, когда в настроении.

— Дело в том, что, когда сегодня утром тебе показалось, будто ты слышишь мое пение, дорогая женушка, — сказал Ферриски, указательным пальцем отмечая цезуру, — я просто сморкался в раковину. Вот такие дела.

— Ах, как не стыдно, — сказала миссис Ферриски, присоединяя свой манерный смешок к басистому арпеджио мужских усмешек. — Разве можно за столом говорить такое? Где же ваши манеры, мистер Ферриски?

— Прочищал нос над сортирной чашей, — произнес Ферриски, грубо хохоча, — вот какую партию я исполнял. Когда дело доходит до этого, лучше меня тенора не сыщешь.

— Искренне жаль человека, который никогда не поет, — заметил Ламонт, умело возвращая беседу к прерванной теме. — Но, хотя все мы то и дело что-нибудь про себя напеваем, Люков Мак Фадденов среди нас — раз два и обчелся.

— Истинная правда.

— Из всех музыкальных инструментов, какие когда-либо создавала рука человека, — сказал Ферриски, — пианино было, есть и будет самым... полезным.

— Кто же не любит пианино, — согласился Ламонт. — Надеюсь, ни у кого нет иных мнений на этот счет. Как прекрасно звучат вместе пианино и скрипка!

— В свое время, — начал Шанахэн, — приходилось мне слышать такие выкрутасистые штучки, что обычному человеку с двумя руками и не сыграть. О, конечно, штуки были что надо, классика и все такое, но черепушка у меня от них просто раскалывалась. Трещала сильнее, чем после пинты виски.

— Да, не каждый может насладиться этим, — сказал Ферриски. — На вкус и цвет товарища нет. Я всегда говорил, что пианино — это тонкий инструмент. Номер два после голоса.

— Моя сестрица, — сказал Ламонт, — вот уж кто был знатоком по части пианино. Сами знаете, какие доки эти монашки насчет музыки и французского. А какое у нее было туше!

Ферриски, слегка нахмурившись, пытался подцепить увертливую чаинку краешком чайной ложки. Он сидел нахохлившимся орлом, засунув левый большой палец в пройму жилета.

— Если уж быть точным, — возгласил он, — пианино не совсем правильное название, так сказать, только полслова. Точный термин будет фуртипьяно.

— Верно. Я тоже об этом слыхал, — поддержал его Шанахэн.

— «Фурти» обозначает низкие ноты, которые слева, а «пьяно», само собой, высокие, те, что справа.

— Так вы хотите сказать, что говорить «пианино» — неправильно? — спросил Ламонт. Лицо его выражало вежливое недоумение; задав свой учтивый вопрос, он захлопал глазами, нижняя губа его отвисла.

— Ну, не совсем... Не то чтобы это было неправильно. Никто не говорит, что вы неправильно употребили это слово. Но...

— Да, да, я понимаю, о чем вы. По сути, мы имели в виду одно и то же.

Благодаря просвещенности, духу высокой культуры и взаимопонимания дело было полюбовно улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.

— Так, значит, вы поняли, мистер Ламонт?

— Разумеется. Вы совершенно правы. Фуртипьяно.

В мирной паузе вновь раздался веселый перезвон чайной посуды.

— Сдается мне, — произнес коварный Шанахэн, — сдается мне, что по музыкальной части вы можете и кое-что побольше, чем просто спеть песенку. Мне говорили — разумеется, строго конфиденциально, — так вот мне говорили, что скрипка вам тоже немного знакома. Правда ли это?

— Что я слышу? — вопросил Ламонт. Впрочем, изумление его было больше напускным. Он выпрямился, весь обратившись в слух.

— Ты никогда не говорил мне об этом, Джон, — печально-укоряющим тоном произнесла миссис Ферриски, близорукие голубые глаза ее светились горделивой улыбкой.

— Не верьте ни единому слову, друзья мои, — сказал Ферриски, шумно двигая своим стулом. — Кто это вам сболтнул такое, Шанахэн? Или это одна из твоих побасенок, подруга?

— Ах, дорогой, ты же сам знаешь, что нет.

— Послушайте лучше, что я вам скажу, — вмешался Ламонт. — Из сотни тех, кто берется за это дело, разве что одному-единственному удается стать настоящим исполнителем. И все-таки честно, как на духу, вы играете на скрипке?

— Ей-Богу, никогда, сэр, — сказал Ферриски, искренне таращась на всех широко раскрытыми глазами. — Были, конечно, кое-какие мыслишки, легко видеть, что я преклоняюсь перед этим инструментом. Но, разумеется, это потребовало бы постоянной практики...

— А практика потребовала бы постоянного и тяжкого труда, — завершил Шанахэн.

— Главное дело — слух, — заметил Ламонт. — Пиликая на скрипке, вы скорей кожу до костей сотрете, но ни на йоту не продвинетесь, если у вас нет слуха. Если же у человека есть слух, то можно считать, что дело в шляпе. Да, скажите-ка, кстати, вы никогда не слышали о величайшем скрипаче, человеке по имени Пегас? Вот уж кто мог задать всем жару.

— Ни краем уха, — откликнулся Шанахэн.

— Было это, конечно, давным-давно, — продолжал Ламонт, — но сказывают, будто этот самый Пегас заключил сделку с дьяволом. Трудовое соглашение, можно сказать.

— Не кощунствуйте, друг мой, — сказал Ферриски, нахмурившись, как от боли.

— Что ж, говорю все как было. И вот наш приятель становится скрипачом номер один во всем мире. Остальные перед ним — на цыпочках. Но когда настает для бедняги смертный час, глянь, а нечистый уже тут как тут.

— Пришел забрать свое, — понимающе кивнула миссис Ферриски.

— Пришел забрать свое, миссис Ферриски.

Наступила глубокомысленная пауза, каждый словно вслушивался сам в себя.

— Да, странная история, ничего не скажешь, — задумчиво протянул Шанахэн.

— Но самое странное во всем этом то, — продолжал Ламонт, — что за всю свою жизнь этот парень даже гаммы ни одной не сыграл, ни минуты не упражнялся. А все потому, что пальцами его сами знаете кто двигал.

— И все же странно, — не унимался Шанахэн, — хотя, с другой стороны, сомневаться не приходится. Должно быть, в голове у этого парня была настоящая помойка, мистер Ламонт?

— Да почти у всех скрипачей мозги набекрень, — ответил Ламонт. — Почти у всех. Кроме, разумеется, нашего дорогого хозяина.

Ферриски зашелся в приступе кашля и смеха, выхватил носовой платок и, высоко подняв руку, замахал ею в воздухе.

— Ах, да бросьте вы, — сказал он, — оставьте бедного хозяина в покое. Но уж самый большой плут из всех был, конечно, старина Нерон. Продувная бестия, что ни говори.

— Нерон был тираном, — сказала миссис Ферриски. Она изящным и своевременным движением отправила в рот последний кусочек пирожного и составила стоящую перед ней посуду наподобие некоего изысканного сооружения. Опершись локтями о стол, она слегка наклонилась вперед, положив подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Если все, что мне доводилось о нем слышать, правда, — сказал Ферриски, — то вы, мэм, называя его просто тираном, еще слишком мягко выражаетесь. На самом деле он был мерзавец каких мало.

— Ну уж образцовым человеком и гражданином его никак нельзя назвать, — поддержал его Шанахэн, — тут я с вами согласен.

— Когда великий Рим, — продолжал Ферриски, — священный город, средоточие и живое сердце всего католического мира, был объят огнем, а люди на улицах, Всемогущий Творец тому свидетель, дюжинами поджаривались, как цыплята на вертеле, сей субъект сидел себе преспокойно в своем дворце и пиликал на скрипке. А там, на улицах, люди... поджаривались... заживо... всего в какой-нибудь дюжине ярдов от его порога — мужчины, женщины и дети, — погибая в наиужаснейших мучениях, Пресвятой Боже, вы только представьте себе это!

— Такие люди, разумеется, абсолютно лишены всяческих принципов, — сказала миссис Ферриски.

— Да, страшный был человек, настоящее чудовище. Сгореть живьем, это вам не шутка!

— Говорят, утонуть еще хуже, — сказал Ламонт.

— Знаете что, — сказал Ферриски, — по мне, так уж лучше три раза утонуть, чем один раз сгореть заживо. Да какое там — три, все шесть. Опустите палец в воду. Что вы почувствуете? Почти ничего. Но попробуйте сунуть тот же палец в огонь!

— Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения, — согласился Ламонт.

— О, это совсем другое дело, поверьте. Совсем, совсем другое, мистер Ламонт. Можно сказать, лошадь другой масти.

— Дай-то Бог всем нам умереть в собственной постели, — сказала миссис Ферриски.

— Между нами говоря, я бы, пожалуй, еще пожил, — сказал Шанахэн, — но уж если перебираться на тот свет, то я бы, наверное, выбрал пистолет. Пуля в сердце — и готово. Отключаешься даже раньше, чем почувствуешь боль. Пистолет — дело верное. Быстро, чисто и гуманно.

— А я говорю, ничего нет страшнее огня, — твердил свое Ферриски.

— В старину, — тоном бывалого рассказчика начал Ламонт, — варили этакое снадобье. Из корешков, глухой ночью, под покровом тьмы, ну, сами понимаете. И разъедало оно человеку все нутро — кишки, желудок, почки, селезенки. Выпьешь его и первые полчаса чувствуешь себя прекрасно. Потом чуть похуже, вроде как бы слабость нападает. Ну, а к концу представления вся ваша требуха — наружу, на полу валяется.

— Господи, страсти-то какие!

— А между тем — факт. Чистая правда. Был человек, а стала пустышка. Выблюешь все подчистую, глазом не успеешь моргнуть.

— Спросили бы меня, — резво вклинился Шанахэн, ярким лучом своего остроумия пронзая мрачноватую тему беседы, — я бы вам рассказал, как в свое время пивал подобные напиточки.

Ответом был взрыв чистого, мелодичного смеха, умело приглушенного и мирно поулегшегося.

— А готовили эту отраву из болиголова, — продолжал Ламонт, — из болиголова, чеснока и разной другой гадости. Кстати, Гомер так и кончил свои деньки на этом свете. Принял чашу такого яда, когда был один в камере.

— Еще один негодяй, — сказала миссис Ферриски. — Помните, как он христиан преследовал?

— Такая уж в те времена была мода, — сказал Ферриски, — надо сделать на это скидку. Тебя вообще ни во что не ставили, если ты христиан не гонял. Вперед, Христовы воины, вперед к своей славной гибели!

— Разумеется, это не может служить оправданием, — заявил Ламонт. — Незнание закона не есть оправдание перед лицом закона, частенько мне приходилось это слышать. И все же Гомер был великий поэт, оттого-то потом многие на этом руки нагрели. «Илиаду» его и по сей день читают. В любом уголке цивилизованного мира слышали о Гомере, всюду станут вам рассказывать, какая славная была страна, эта Греция. Уж поверьте на слово. Говорили мне как-то, что в «Илиаде» этой Гомеровой есть очень даже симпатичные стишки. Не приходилось читать, мистер Шанахэн?

— Все поэты вышли из Гомера, — ответил Шанахэн.

— Помнится, — сказал Ферриски, тыча пальцем в глаз, — что он был слепой, как крот. Что в очках, что без очков — ничего не видел.

— Истинная правда, сэр, — подтвердил Ламонт.

— Встретила я как-то раз нищего, — сказала миссис Ферриски, нахмурившись так, что было видно, каких усилий стоит ей рыться в памяти, — где-то на Стивенс-Грин, кажется. Шел он по улице — и прямиком на фонарный столб. И буквально несколько шагов оставалось, как он эдак ловко свернул, обогнул столб и дальше пошел.

— Ну конечно, он знал, что там стоит столб, — сказал Ферриски, — конечно, знал, как же иначе. У слепых, у них особое чутье.

— Это называется закон природной компенсации, — пояснил Шанахэн. — Препространная материя. Пусть вы не можете говорить, зато слышать будете вдвое лучше, чем тот, кто может. За одного битого двух небитых дают.

— Забавно, — промолвила миссис Ферриски. С любопытством разглядывая картинку из прошлого, она аккуратно поместила ее на прежнее место.

— Зато все слепые — великие арфисты, — сказал Ламонт, — великие. Знавал я однажды человека по фамилии Сирсон, горбатенький такой, который на улице этим делом себе на жизнь зарабатывал. Так вот он всегда черные очки носил.

— Так он что, слепой был, мистер Ламонт?

— Разумеется, слепой. С самого того дня, как появился на свет, света Божьего не видел. Но не волнуйтесь, это ему ничуточки не мешало. Молодчага был парень, знал, как из своей старой арфы выжать все, что можно. Клянусь Богом. Чудный был арфист, что и говорить. Эх, жаль, что вы его не слышали. А как он гаммы наяривал!

— Да что вы говорите?

— Богом клянусь, заслушаться можно было.

— Если задуматься всерьез, музыка — дивная вещь, — произнесла миссис Ферриски, поднимая свое миловидное лицо так, чтобы вся компания могла должным образом рассмотреть его.

— Да, вот о чем я давно собирался спросить, — сказал Шанахэн, — есть ли какое-нибудь хорошее средство от угрей?

— Серы, больше серы, — сказала миссис Ферриски.

— Вы имеете в виду прыщики? — живо поинтересовался Ламонт. — С прыщиками, знаете ли, возни не оберешься. Так просто за одну ночь не выведешь.

— Сера — это, конечно, прекрасно, миссис Ферриски, но, если я не ошибаюсь, серу принимают, когда слабит или крепит.

— Чтобы все прыщики враз исчезли, — продолжал Ламонт, — надо вставать рано утром. Даже очень рано, я полагаю.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16