А где же третий? (Третий полицейский)

— Вот, возьмите свою булавку, — сказал МакПатрульскин, неожиданно оказавшийся рядом со мной. Он аккуратно положил булавку в мою протянутую, в полном ошеломлении, руку, и в задумчивости вернулся к столу. Из нагрудного кармана он достал нечто такое, что было слишком мало и не могло быть мною увидено с того места, где я сидел; склонившись над столом, полицейский стал этим чем-то что-то делать с той штучкой величиной в соринку, находившуюся рядом с другой штучкой величиной в зернышко, форму которой я уже не смог бы правильно описать из-за ее чрезвычайной малости.

И в этот момент меня охватил страх. То, что делал МакПатрульскин, было уже не просто удивительно и поразительно — это становилась пугающим и ужасным. Я опять закрыл глаза и молчаливо взмолился о том, чтобы он остановился на уже достигнутом рубеже человеческих возможностей. Когда я открыл глаза, то с облегчением вздохнул, так как не увидел на столе никаких новых сундучков. Сам МакПатрульскин склонился у себя над рукой, лежавшей ладонью вверх на столе, и что-то делал в ней сложенными в щепотку пальцами, отставленными от ладони на пару сантиметров. Когда он почувствовал мой взгляд, то переложил что-то невидимое из ладони на стол и, подойдя ко мне, вручил невероятных размеров увеличительное стекло, которое напоминало небольшой таз с прицепленной к нему ручкой. Взяв в руки сей инструмент, я почувствовал, как напряглись мускулы руки, удерживающей изрядный вес, и как болезненно встрепенулось мое сердце.

— Подойдите к столу поближе, — пригласил меня МакПатрульскин, — и всматривайтесь, пока не увидите то, что увидите инфраокулярно, или, так сказать, под оптическим инструментом.

Глядя на стол невооруженным глазом, я видел лишь двадцать девять сундучков, но посмотрев в лупу, обнаружил с ее помощью еще два сундучка, причем размер меньшего из них был раза в два меньше размера, доступного обычному человеческому зрению. Я осторожно отдал МакПатрульскину его оптический инструмент и в безмолвии уселся на стул. Для того чтобы хоть немного вернуть себе самообладание, я засвистел песенку «Коростель играет на волынке».

— Вот такая вот штука, — проговорил МакПатрульскин.

Он выудил из какого-то своего маленького кармашка две совсем измятые сигареты (ага, подумал я, значит у него есть сигареты, зачем же он просил сержанта принести ему закурить, и где его трубка?), зажег обе одновременно и вручил мне одну из них.

— Двадцать второй я смастерил пятнадцать лет назад, — сказал МакПатрульскин, — и потом каждый год я делал по одному сундучку, несмотря на то, что приходилось выполнять свою основную работу и в ночное время, и в неурочное время, и в сверхурочное, и сдельно, и в полторы смены, между прочим, тоже.

— Да, я очень хорошо понимаю вас, как это сложно, — посочувствовал я.

— А вот шесть лет назад они начали становиться совсем невидимыми, что с увеличительным стеклом, что без него. Последние пять сундучков никто уже не видел, потому что нет увеличительного стекла такой увеличивающей силы, которое могло бы увеличить их до такого размера, чтобы их можно было по-настоящему считать истинно самыми наимельчайшими предметами, когда-либо изготовленными человеческими руками. И никто не может увидеть, как я их делаю, потому что инструментики мои столь же столечко малы, как и сундучки, а тот, над которым я сейчас работаю, почти такой же маленький, как ничто. В первый сундучок можно будет положить миллион таких, как я делаю сейчас, и еще останется место для женских бриджей, которые надевают для езды на лошадях, если их хорошо скатать, перед тем как засовывать. И кто его знает, когда это все закончится и прекратится.

— Такая работа, должно быть, очень утомительна для глаз, — высказал я вежливое предположение, преисполненный решимости убедить себя в том, что в этом полицейском участке я беседую с такими же нормальными людьми, как и сам.

— Боюсь, в ближайшем будущем мне придется покупать очки, — признал МакПатрульскин, — очки с такими золотыми зажимами для ушей. Мои глаза совершенно искалечены этим малюсеньким шрифтом, которым печатают газеты, и всеми этими крошечными буквами, которые приходится разбирать на офи-и-и-цьяльных бланках.

Не обращая внимания на то, как он странно выговорил слово «официальный», я вежливо спросил:

— Прежде чем я вернусь в другую комнату, позволительно ли было бы мне спросить, что вы проделывали с тем похожим на крошечный рояль предметом, который вы достали из шкафа? Такая штука с кнопками, клавишами и латунными трубками?

— А это мой лично-персональный музыкальный инструмент, — с готовностью пояснил МакПатрульскин, — и я играл на нем мелодии моего собственного сочинения, имея целью извлечь приватно-личное удовольствие из сладостности их звуков.

— Странно, я вроде бы прислушивался, но меня постигла неудача и я ничего не расслышал, — признался я.

— Меня это нисколько интуитивно не удивляет, — ответствовал МакПатрульскин, — ибо инструмент сей — мое собственное хитрейшее, патентно-способное изобретение. Вибрации истинно прекрасны, но столь высоки в своих сверхтонких частотах, что их не может оценить ни одна человеческая ушная раковина. Только моя самость располагает секретом этого инструмента и интимно знает все его тайны, конфиденциально обладает умением обходными маневрами изымать из него требуемые звуки.

Я понял, что мне уже давно пора уходить, и с трудом поднял себя на ноги — словно взбирался на забор. Проведя ослабевшей рукой по раскаленному своему челу, я сказал на прощание:

— Сдается мне, что все это в крайней степени акателектично[25].

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда я проник назад в первую комнату, то обнаружил там двух человек — сержанта Отвагсона и господина Гилэни, и то, что я услышал, тут же дало мне понять: они обсуждают проблему велосипедов.

— Не доверяю я этим трехскоростным велосипедам, — говорил сержант, — совершенно не доверяю. Эта новомодная новинка — сущее наказание для ног, и половина дорожных происшествий из-за них.

— Зато, когда ездишь по холмам — одно удовольствие, вроде как с мотором, который толкает тебя в гору, — возразил Гилэни. — Точно тебе говорю — едешь — будто маленький бензиновый моторчик у велосипеда или вроде как брюки подколоты еще одной парой булавок. — Возможно, но такой велосипед трудно настраивать, — продолжал гнуть свою линию сержант, — если перетянуть винты на той железной штуке, что с него свисает, педали плохо схватываются на ногу. Никогда не остановишься на нем так, как тебе хочется. Мне эти трехскоростные напоминают зубные протезы, которые плохо пригнаны во рту.

— Это все враки, все наговоры, — не соглашался Гилэни.

— Или колки на дешевых скрипках, знаешь, на которых на ярмарках играют, или тощую жену в продавленной кровати холодным весенним утром.

— Нет, не согласен, — упрямился Гилэни.

— Или дешевое черное пиво в больном желудке.

— Упаси меня и от такого пива, и от больного желудка, — воскликнул Гилэни.

Тут сержант, увидев меня краем глаза, повернулся ко мне и перевел все свое внимание с Гилэни на меня.

— Ага, наверняка МакПатрульскин развлекал вас своими разговорами, — сказал сержант.

— Он был в крайней степени пояснителен, — сказал я сухо (неужели теперь и я сам буду постоянно так изъясняться, подумал я).

— Наш МакПатрульскин весьма комичная личность, — заявил сержант, — ходячая мастерская. Можно даже было бы подумать, что он постоянно что-то делает с какими-то там проволочками, механизмами и паровыми машинами.

— Так оно и есть, — подтвердил я.

— Он к тому же напичкан музыкой и мелодиями, — добавил сержант, — темпоральный человек, преходящий, представляет собой угрозу для рассудка.

— Ладно, так как насчет велосипеда? — спросил Гилэни.

— Велосипед будет найден, — твердо заявил сержант, — и будет разыскан, и будет вручен своему законному владельцу в полном соответствии с законом и правом собственности. А вы не желали бы посодействовать в розысках? — спросил сержант, обращаясь ко мне.

И я почему-то ответил:

— Я бы не возражал

Сержант провел некоторое время у зеркала — с открытым ртом, изучая свои зубы. Закрыв рот, он натянул на ноги краги и взял в руки трость, чем показал, что готов отправиться в путь. Гилэни уже стоял у двери и что-то с ней делал, чтобы выпустить нас. Его действия увенчались успехом, и, выйдя из дома, мы оказались в самом разгаре солнечного дня.

— На тот случай, если мы не обнаружим исчезнувший велосипед до того времени, когда положено вкушать пищу, — объявил сержант, — я оставил официальный меморандум, с тем чтобы сержант Лисс с ним персонально ознакомился и был осведомлен о res ipsa[26].

— А как ты относишься к педалям типа «крысоловки»? — спросил Гилэни.

— А кто этот Лисс? — спросил я одновременно с Гилэни.

— Лисс — это наш третий полицейский, — пояснил сержант, — но мы никогда его не видим и не имеем о нем каких-либо сведений, потому что он постоянно пребывает в патрулировании вверенного ему участка и возвращается в казарму лишь глубокой ночью, когда даже барсуки спят, и лишь для того, чтобы сделать запись в дежурной книге. Он совершенно безумен, никогда не опрашивает людей, но неустанно записывает показания. Если бы педали типа «крысоловки» получили всеобщее распространение, то велосипедам пришел бы конец и люди бы дохли как мухи.

— А что привело полицейского Лисса к сумасшествию? — продолжал я расспросы.

— Истинного уразумения того, что же явилось главной причиной такого состояния Лисса, я не достиг, — охотно отвечал сержант. — Не получил я и никакой информативной информации касательно до его состояния, но мне известно, что полицейский Лисс в течение целого часа пребывал в частной комнате один на один с МакПатрульскиным, в некий день 23 июня, и после того дня он ни с кем не обмолвился ни единым словом и с тех пор пребывает в состоянии полного умопомрачения — проще сказать, он совершенно чокнутый и с придурью. Кстати, я тебе рассказывал, как однажды я беседовал с инспектором О’Ккурки насчет этих самых педалей. Я ему сказал: почему их вообще не запретят или не ограничат доступ к ним, как, например, это сделано с цианистым калием, который можно купить только в аптеке и лишь по особому рецепту, да еще и в книге нужно расписаться, и при этом все равно его не продадут тебе, если ты не выглядишь как ответственная личность. Так и с этими педалями должно быть.

— Зато, когда ездишь по холмам — они как раз то, что нужно, — гнул свое Гилэни.

Сержант плюнул на сухую землю.

— Тут нужно особое постановление парламента, вот что я тебе скажу, — сказал сержант, — особое постановление парламента.

— А куда мы, собственно, идем? — поинтересовался я. — В каком направлении движемся, куда направляемся, или, быть может, мы откуда-то просто возвращаемся?

Мы пребывали в весьма необычной местности. Вокруг нас располагались голубые горы, правда, на расстоянии, которое обычно называют почтительным; на склонах гор кое-где виднелись тоненькие извилистые белые полоски бурных потоков. Создавалось впечатление, что горы эти обступают нас, наступают на нас со всех сторон и как-то давят на психику. На полпути к этим горам видимость улучшалась, и я мог ясно разглядеть пригорки, низины, большие участки прекрасных заливных лугов и торфяников; там и сям виднелись люди, работавшие посреди этого ландшафта с какими-то длинными орудиями в руках; ветер доносил их голоса. Был слышен даже меланхоличный скрип двигающихся по дорогам повозок. В некоторых местах были ясно различимы белые домики и коровы, ищущие, где бы им пощипать травки. С ближнего дерева неряшливо сорвалась стая ворон и траурно полетела в сторону поля, на котором рассыпались белыми пятнышками по зеленому фону овцы, облаченные в прекрасные каракулевые шубы.

— Мы идем туда, куда идем, — с немалой задержкой отозвался на мой вопрос сержант, — и движемся мы в нужном направлении, которое приведет нас к месту, находящемуся совсем рядом с тем местом, которое нам нужно... Но есть одна вещь, которая еще более опасна, чем эти новомодные педали.

Отвагсон неожиданно свернул с дороги и направился к какой-то изгороди. Мы последовали за ним.

— Бесчестно говорить о педалях таким образом, — возмутился Гилэни. — В течение многих поколений, поколение за поколением, в моей семье было принято использовать эти педали. Сколько ботинок их крутило, вперед-назад, вперед-назад, и все мои родичи, как и положено почтенным людям, умерли в собственной постели, за исключением двоюродного брата, который зачем-то полез в работающую паровую молотилку.

— Есть одна вещь, которая еще более опасна, чем эти твои любимые педали, — повторил сержант, — и это плохо закрепленная вставная челюсть. Эта штука совершенно убийственна, и если ее проглотить, долго после этого не протянешь, потому что это ведет, хотя и непрямым образом, к асфиксии[27].

— Но ведь никакой опасности проглотить педаль-«крысоловку» нет! — воскликнул Гилэни.

— Если носишь вставную челюсть, нужно иметь хорошие зажимы, — продолжал свое сержант, — и массу красного сургуча, чтоб закрепить эту вставную челюсть на небе во рту. А ну-ка посмотрите на тот куст, точнее под него, выглядит подозрительно, но ордера на осмотр не нужно.

Куст был небольшим, простой дрок, представитель, так сказать, женской части семейства этих растений. На разной высоте на кусте висели запутавшиеся среди веточек стебельки сухой травы и маленькие пучки овечьей шерсти. Гилэни быстро опустился на колени и стал шарить руками в густой траве под кустом, выдергивать целые пучки с корнем. Вид у него был, как у роющего землю дикого животного. Покопавшись не более минуты, он вытащил из-под куста длинный, тонкий черный предмет, похожий на невероятно большую авторучку.

— Вот он, мой насос! — вскричал Гилэни, радуясь находке.

— Я так и полагал, — изрек сержант. — Обнаружение велосипедного насоса является удачно найденным ключом, который поможет нам успешно завершить нашу приватную миссию по обнаружению пропавшей вещи и проведению толкового полицейского расследования. Спрячь этот насос как-нибудь, положи его в карман, так как не исключена возможность того, что за нами наблюдают, следят и идут по нашему следу. Не исключено, что нас выслеживают члены преступной банды.

— Но как вы догадались, что насос спрятан именно здесь, под этим кустом, в этой отдаленной местности! — воскликнул я, пораженный, демонстрируя своим восклицанием крайнее простодушие.

— Хорошо, с педалями все ясно, но как ты относишься к высокому седлу? — стал допытываться Гилэни.

— Вопросы — это как стук в дверь прохожего попрошайки, на них не надо обращать внимания, — важно заявил сержант, — но я обращу на твой вопрос внимание и сообщу тебе, что высокое седло — вполне приемлемая вещь, если имеется все остальное, что требуется для такого седла.

— Высокое седло — незаменимая вещь, если ездишь по холмам, — заявил Гилэни.

Мы шли не останавливаясь, и к моменту, когда прозвучали эти слова Гилэни, мы уже находились у совсем другого поля, в компании коров бело-коричневой окраски. Коровы, когда мы проходили мимо них, взирали на нас спокойными взглядами и медленно поворачивали к нам то один, то другой бок, словно для того, чтобы дать нам возможность изучить расположение цветных пятен на их шкурах, похожих на карты неведомых земель. У коров был такой вид, будто они лично знают нас и наших родичей и имеют о нас всех весьма высокое мнение; проходя мимо последней коровы, я приветственно приподнял шляпу в знак того, что ценю такое благорасположение.

— Высокое седло, — начал разъяснения сержант, — было изобретено неким лицом по фамилии Петерс, которое провело большую часть своей жизни в краях дальних, заморских. Ездил этот Петерс все больше на возвышенных животных — жирафах, слонах и птицах, которые бегают быстрее зайцев и несут яйца, каждое величиной в таз такого размера, который употребляется в паровых прачечных, — в мисках этих держат химические растворы, в которых вымачивают мужские брюки, чтобы свести с них смолу и прочую грязь. Когда же, отвоевав все войны, он вернулся домой, ему пришлось ездить на велосипеде с низким седлом, и это ему весьма не понравилось, и однажды ночью, лежа в постели, он совершенно случайно изобрел высокое седло, которое явилось результатом его постоянной мозговой деятельности и умственных поисков. Фамилия его, как я уже сказал, была Петерс, а вот как его по имени величали — не помню. Высокое седло породило низкий руль. Но высокое седло — это все равно насилие над велосипедом, к тому же от него происходит прилив крови к голове и от него страдают внутренние органы.

— Какие именно? — поинтересовался я.

— Оба, — кратко ответил сержант.

— Мне кажется, это вот тот самый куст, который нам нужен, — сказал Гилэни.

— Как я и предполагал, — заявил сержант. — Засунь руки снизу под него и щупай промискуитетно, то бишь без разбору, вози руками туда-сюда, пока не сможешь удостовериться в факте того, что там что-нибудь имеется кроме естественного отсутствия чего бы то ни было.

Гилэни растянулся на животе на траве, у самого седалища тернового куста, и стал исследовать самые сокровенные и потаенные местечки своими сильными руками, покряхтывая от своих напряженных, хоть и лежачих трудов. Так он некоторое время сотрясался, потом охнул и затих — труды были вознаграждены наиприятнейшим моментом: нахождением велосипедной фары. Гилэни поднялся на ноги и, опасливо озираясь по сторонам, упрятал все найденное в свой бездонный кармашек.

— Все это вызывает приятное удовлетворение и столь услужливо нам преподнесено как несомненно ясное указание на то, что нам необходимо с прежней настойчивостью вести поиск, так как у нас имеются совершенно неоднозначные свидетельства того, что мы наверняка обнаружим велосипед, — изрек сержант.

— Вообще-то, я стараюсь воздерживаться от задавания вопросов, — сказал я очень вежливо, — но не могу не поинтересоваться: что подсказало вам обоим местонахождение этих утерянных предметов? Такой премудрости не учат в наших школах.

— Уже не в первый раз крадут мой велосипед! — возмущенно воскликнул Гилэни.

— В мои молодые годы, — начал очередную свою речь сержант, — половина школяров наших школ носила столько болезнетворных и заразных болезней в своих глотках и слюнях, что поплюй они там и сям даже в необъятной России, то это произвело бы децимацию[28] среди народонаселения российского континента, а уж стоило бы им поглядеть на несжатое поле, как все, что там растет, тут же бы и увяло, и усохло. Но теперь это все прекратилось, теперь проводят обязательные обследования и инспекции ртов, а в те зубы, что еще хоть на что-то годятся, напихивают железо, а совсем уж никудышные выдергивают такой штукой, похожей на кусачки, чтоб перекусывать толстую проволоку.

— Половина всех неприятностей с зубами — от езды с открытым ртом, — заявил Гилэни.

— В нынешние времена, — продолжал свое сержант, — запросто можно встретить целый класс мальчиков, которые только-только начинают учить азбуку, а во рту у них у всех уже добротные крепкие зубы и отменные вставные челюсти, которые делаются по указанию Совета Графства специально для детей и продаются за так или за пол-така.

— Когда едешь в гору вверх по крутому склону, — говорил про что-то свое Гилэни, — начинаешь скрежетать зубами от напряжения, а значит, стесываются самые лучшие их части, а от этого — и атрофический цирроз печени, не от этого непосредственного, но все же связано.

— В России, — рассказывал сержант, — зубы для престарелых коров делают из клавиш старых пианино, но в общем страна эта весьма дикая, цивилизация ее еще почти не коснулась, дороги там или очень плохие, или их вообще нет, только на велосипедные шины ухлопаешь массу денег оттого, что придется их все время менять.

В тот момент мы уже шли по местности, обильно поросшей вековыми деревьями, там всегда было пять часов пополудни. Мы находились в мягком, тихом и спокойном уголке мира, в котором никто ни о чем не допытывался, никто ни о чем не спорил, все благостно и успокаивающе действовало на душу, и от всего этого нападала ласковая сонливость. Никаких животных я не видел, а если какие-то и попадались, то были величиной не более чем с большой палеи руки. Никакого шума, почти никаких звуков вообще не было слышно, если не считать тех, которые производил сержант с помощью своего носа — весьма необычная музыка, похожая на подвывание ветра в трубе. Земля кругом была покрыта зеленым ковром стелющихся папоротников, среди которых пробирались вьющиеся стебли других растений; кусты, грубо и дисгармонично торчавшие там и сям, нарушали тихую прелесть этого ландшафта. Какое расстояние прошли мы по той местности, сказать не могу, но в конце концов мы пришли к какому-то месту, где остановились и дальше не двинулись. Сержант пальцем показал на густую заросль папоротников и сказал:

— Может быть, там, а может быть, и нет. В любом случае можно поискать, ибо упорство и настойчивость являются достаточным вознаграждением сами по себе, а необходимость — это незамужняя мамаша изобретательности, или, как еще говорят, голь, особенно не состоящая в браке, на выдумки хитра.

Гилэни и на этот раз недолго возился в зарослях и в скорости вытащил оттуда велосипед. Он тут же стал вынимать веточки, застрявшие между спицами колес, потыкал в шины красными от возни в кустах и папоротниках пальцами, проверяя, хорошо ли они надуты, и вообще стал тщательнейшим образом приводить свою велосипедную машину в порядок. Потом мы все трое направились назад к дороге, не обменявшись и полусловом; Гилэни катил свой велосипед рядом с собой, а когда мы вышли на дорогу, поставил ногу на педаль, показывая тем самым, что собирается ехать домой.

— Ну, я поехал, но сначала скажи мне, — обратился Гилэни к сержанту, — как ты относишься к деревянным деталям на велосипеде? Только честно? Например, к деревянному ободку?

— В некотором смысле это очень похвальная идея, — сказал сержант, — ход мягче, правда подпрыгиваешь чаще, но вот с твоими белыми шинами — вполне, вполне.

— А я тебе скажу, что деревянный ободок — смертельный трюк, — медленно проговорил Гилэни, — в дождливый день дерево разбухает, и я знаю одного человека, который обязан своей страшной смерти на мокрой дороге именно деревянному ободку, и больше ничему.

Только мы приготовились внимательно слушать его рассказ, как он уже вспрыгнул на свой велосипед и укатил. Позади него развевались фалды его сюртука, подхватываемые ветром, им производимым по причине быстрой езды, несущей его вперед.

— Забавный человек, — рискнул я высказать свое мнение.

— Вполне правомочный человек, — заявил сержант, — и, заметьте, во многих делах играющий важную роль, хотя подчас излишне говорлив и неуемно ревностен.

Мы шли, ладно и крепко ставя ноги, направляясь домой и наполняя полуденный воздух дымом наших сигарет. Я шел и думал о том, что мы наверняка заблудились среди всех этих полей, и лугов, и деревьев, и холмов, но дорога, по которой мы шли, очень удобно бежала впереди нас, ведя назад к казарме. Сержант тихонько посасывал пеньки зубов, а на лоб ему, словно шляпа, ложилась тень.

Некоторое время мы шли молча, глядя только перед собой. Потом, в какой-то момент, сержант повернулся ко мне и сказал:

— Совету Графства придется за многое нести ответственность.

Я не понял, что он этим хочет сказать, однако на всякий случай заявил, что полностью с ним согласен.

— Но вот есть одна загадка, которая буравит мне затылок и не дает покоя, — продолжил я, — это загадка того, как был найден велосипед и все прочее. Я и представить не мог, что можно столь быстро и столь успешно провести полицейское расследование. Вы не только нашли похищенный велосипед — вы нашли и все необходимые знаки и свидетельства, которые подвели вас к нему. Я испытываю большое напряжение, когда пытаюсь поверить в то, что сообщают мне глаза, иногда мне просто страшно смотреть на некоторые вещи: а вдруг нужно будет поверить в то, что они есть, или в то, что они происходят. Вы не можете мне раскрыть секрет своей виртуозности в сыскном полицейском деле?

Сержант рассмеялся, услышав мои вопросы и стоящее за ними глубоко прочувствованное недоумение, при этом он покачивал головой, демонстрируя свою безмерную снисходительность к моему величайшему простодушию.

— Это все было достаточно легко.

— Насколько легко?

— Даже без нахождения соответствующих знаков и ключей к дальнейшим поискам я бы все равно рано или поздно отыскал велосипед, — благодушно сообщил мне сержант.

— Весьма тяжело с легкостью это понять! — воскликнул я. — Вы изначально знали, где спрятан велосипед?

— Да, знал.

— А каким образом?

— Очень просто — я точно знал, где он, потому что сам положил его туда.

— Иначе говоря, вы сами и украли велосипед?

— Так точно.

— И насос, и все прочие ключи к нахождению...

— Я положил их туда, где они и были обнаружены.

— Но зачем, зачем?..

Сержант ничего не ответил на этот вопрос и продолжал уверенно шагать по дороге, смотря в дальнюю даль. Я шагал рядом.

— Главный виновник — Совет Графства, — вдруг сказал сержант.

Теперь я ничего не сказал, зная, что он так или иначе начнет распространяться по поводу вины Совета Графства и пояснять, что к чему, и поэтому, если я некоторое время помолчу и позволю ему хорошо все обдумать, то он сам, без моих расспросов пояснит, в чем он видит вину Совета Графства.

Прошло совсем немного времени, прежде чем он снова повернул голову ко мне, собираясь что-то сказать. Лицо его было суровым и серьезным.

— Вам доводилось что-нибудь читать об Атомной Теории, ну, то есть о теории атомного строения вещества? — спросил сержант

— Нет, я ничего про эту теорию не знаю, — ответил я.

Сержант, наклонившись к самому моему уху, доверительно прошептал:

— Вас не удивит, я думаю, что Атомная Теория вовсю применяется в нашем округе?

Смысл этого заявления показался мне весьма темным, но я сказал:

— Нет, все-таки удивит.

— Применение ее приносит невиданные беды и разорения, — продолжал сержант, — половина людей в нашем округе страдают от нее, она хуже, чем ветряная оспа.

Я решил, что мне следует хоть что-то произнести по поводу услышанного, и я сказал:

— С вашей точки зрения, было бы целесообразно, если бы за дело по ликвидации последствий применения этой Теории взялся амбулаторный врач или, может быть, Национальный Совет Учителей? А может быть, вы считаете, что это должно находиться в руках глав семейств?

— Вот что я вам скажу: все дело в Совете Графства.

После этих слов сержант некоторое время шел молча. Вид у него был весьма обеспокоенный. Было похоже, что он погружен в обдумывание чего-то весьма неприятного и исключительно запутанного.

— Эта ваша Атомная Теория мне совершенно незнакома и непонятна, — рискнул я нарушить молчание.

— Возьмите Майкла Гилэни, — отозвался сержант, — он являет собой пример человека, которого главный принцип этой теории довел, можно сказать, до ручки. Вы наверняка будете поражены, если я вам скажу, что он уже наполовину велосипед?

— Совершенно и безусловно я поражен, — воскликнул я.

— Майклу Гилэни, — рассказывал сержант, — почти шестьдесят лет по обычному счету, и если это так, то он, как это тоже легко высчитать, провел не менее тридцати пяти лет в седле велосипеда, разъезжая повсюду — по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам, как по волнам, и по всяким глубоким канавам, в которые забираются дороги зимой — там они прячутся от холода и вообще от неблагоприятных погодных условий. Гилэни постоянно куда-то ездит — в любой час дня и ночи он катит в какое-нибудь определенное место, а через час — обратно. Если бы не то обстоятельство, что каждый понедельник у него крадут велосипед, он наверняка был бы уже больше, чем на полпути.

— На полпути куда?

— На пути превращения в велосипед, — пояснил сержант.

— То, что вы рассказываете, несомненно, порождено великой мудростью, ибо ни единого слова я не понимаю.

— Вы что, в школе не изучали атомную теорию устройства вещества? — спросил сержант, воззрившись на меня в великом удивлении и недоумении.

— Нет, не изучал.

— Да, сие есть наисерьезнейшее упущение и ущемление знаний, — заявил сержант, — но так и быть, я вам набросаю в общих чертах ее основной смысл. Все вокруг нас составлено из маленьких частиц самого себя, и эти частицы летают по концентрическим кругам, и по дугам, и по косым, и по всем другим неисчислимым геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их разом все вместе упомянуть, ни на одно мгновение они не замирают, не останавливаются, не отдыхают, но вертятся, и крутятся, и носятся туда и сюда, вперед-назад, все время в движении. Эти микроскопические, крошечные господа и прозываются атомами. Ваш разум в состоянии следить за ходом моих умственных разъяснений?

— Да.

— Ну вот и замечательно. Они такие же шустрые, как эти вредные гномы-лепреконы, пляшущие на могильном камне.

Какое удачное сравнение! — заметила долго не дававшая о себе знать Джоан.

— Ну, вот возьмите, например, овец, — продолжал свои объяснения сержант. — Что собой представляет овца? Это просто миллионы и миллионы маленьких частиц овцовости, которые крутятся и летают по разным направлениям и выделывают хитрые фигуры внутри того, что мы называем овцой. Ну что еще это может быть, я вас спрашиваю, как не вращение сиих малых частиц? Туда-сюда беганье, и больше ничего.

— Но разве от такого вращения и кручения не произошло бы головокружение у этого животного? Особенно если частицы и в голове туда-сюда коловращаются? — высказал я несмелое предположение.

Сержант одарил меня таким взглядом, который он сам наверняка описал бы как non-possum и noli-me-tangere[29].