Оранжевое небо

      Детки прочитали. И Маркса, и других классиков. Изучили. Истолковали. Точно и безошибочно. Раз и навсегда. И воплотили. Все в точности так, как он хотел. Как ему мечталось. Что не так? Чего еще не так? Кто сказал, что не так? Я спрашиваю, кто сказал?! Это мог сказать только враг и изменник делу рабочего класса. Ну-ка, подайте-ка мне анкетки. Сейчас поглядим, у кого там что не чисто. Проверим, кто ваши родители, чем занимались до семнадцатого года. Так, из крестьян, значит. А тесть? Ага! А тесть-то был белый офицер! Вот она и разгадка! В глаза не видел? Ну и что? Это еще ничего не доказывает. Ты что, не знал, кто ее отец, когда женился? С белой сволочью связался! Да-а, теперь понятно, почему ты тормозишь строительство железнодорожного моста. Как это нельзя быстрее? А ты трудовой энтузиазм рабочего класса учитываешь? Или забыл, на чьи деньги учился? За границу его посылали! В Париж! Вот ты там и снюхался с троцкистским отребьем! А теперь палки в колеса истории вставляешь. Да ты мне свои инженерные расчеты в глаза не тычь! Жизнь опрокинет все ваши расчеты. Так что - не выйдет, господа инженера!
      - Папа, а почему ты никогда не рассказываешь, как там было?
      - А зачем? Зачем прошлое ворошить?
      - Чтобы оно не повторилось. Мы должны знать правду.
      - А что правда, Егор? Если перед тобой пропасть, ты сначала рассчитай, сможешь ли ты через нее перепрыгнуть. Не сможешь - иди в обход. А бросаться очертя голову - глупо.
      - Не все можно точно рассчитать. Жизнь вообще не укладывается в инженерные расчеты.
      - К сожалению.
      - Людям иногда приходится идти на риск. Ты считаешь - зря?
      - Не считаю. Но тогда лучше не знать, что было там.
      - Папа, прости, но мне кажется... мне кажется, что ты... что вообще вы... вы там струсили.
      - Да. Струсили. Мы оказались не на высоте. А почему, как ты думаешь?
      - Не знаю.
      - Не знаешь. Вы не знаете. Хотите разобраться, а главного не знаете. Понять не можете. А ведь нас было много. Разных. Кое-кого из нас послали потом в штрафные батальоны. И мы бросались под танки, поднимались в атаку под шквальным огнем, топали первыми по заминированной полосе. Каждый раз в живых оставались единицы. Если оставались... Остальные... Если бы не нужно было позарез наводить мосты, я бы тоже был среди тех, остальных...
      - Но как же так? На фронте разве не было страшно?
      - Еще как! Но тот страх был совсем другой. То был страх за жизнь. В этом ничего стыдного нет. А там... там был страх за шкуру. Да, за себя, за семью, за тебя вот, оболтуса. Понимаешь?
      - Н-нет, не понимаю.
      - Не понимаешь. Через это надо пройти. Когда человек перестает соображать, что с ним, что вокруг, за что его так... его охватывает ужас. И потом... Когда знаешь, что тебя посадили свои же товарищи! А ими что двигало? Повальная эпидемия страха. Это не бывает ни с того ни с сего. А, да что говорить!
      Не вышел у них откровенный разговор. С чего начали, к тому и пришли. Да и вообще отношения как-то не сложились. Ниточка, оборванная в далеком детстве, затерялась. Искать ее - у отца, видно, не было сил. А у него наступила та самая пора жизни, когда человек целиком поглощен собой и ему ни до кого. Так они и жили те несколько лет, что отец протянул после возвращения. Рядом, но словно отгороженные друг от друга стеклом. Все видно: что человек делает, как двигается, а почему, зачем - непонятно. Не слышно. Только мама их связывала. При матери отец оживлялся, старался ей помочь и все беспокоился, что он не опора ей, а обуза, потому что часто и подолгу болел. Мама возмущалась, даже плакала, если он так говорил или делал что-то через силу. Тогда отец молча брал ее руку и прижимал к щеке. И так сидел неподвижно, закрыв глаза. А мама... мама в такие минуты хорошела, становилась молодой и чем-то похожей на ту... на НЕЕ... на девочку, которая училась играть на скрипке.
      Он ждал ее на бульваре. Сидел на скамейке и смотрел вверх на тонкие, обнаженные ветки деревьев с набухшими почками. Ветки переплетались в сложном, беспорядочном узоре, в котором была особая, неясная прелесть. Она шла от этого беспорядка, от того, что никто специально не располагал ветки в заранее продуманной композиции. Они росли и располагались просто так, подчиняясь лишь своим, внутренним, никому не подвластным законам. А из-за спины его, из-за стен музыкальной школы сюда, на бульвар, доносилось разноголосье звуков, которые извлекали из разных инструментов неумелые, старательные руки. И эта какофония, и узор на изменчивом фоне неба, и путаница чувств в собственной душе - все это сплеталось для него в удивительную, возвышенно-прекрасную симфонию, которую может создать лишь один гениальный композитор - юный человек в пору своего весеннего цветения. От этой симфонии не остается нотных знаков на линованной бумаге, ее нельзя повторить, она остается с человеком лишь как воспоминание. Но тот, в чьей душе она когда-то прозвучала, может сказать про себя: я был счастлив, я знаю, что такое счастье.
      Они встречались и шли по бульвару. От волнения, от радости этой встречи они не всегда могли говорить. Просто шли и молчали. Иногда он брал ее за руку. Это все, что он позволял себе. Но это прикосновение, робкое и чистое, опаляло их сильнее, чем самая интимная близость. Только однажды они, поддавшись порыву, на миг прижались друг к другу, коснулись головами и тут же, словно ожглись, отстранились. Что-то удерживало их на расстоянии, что-то не могли они переступить, и это что-то было такое серьезное, такое важное, может - самое дорогое, что дарит людям жизнь. Она была очень хрупкой, эта преграда, и они все время боялись, что нечаянно заденут ее, чуть тронут - и она исчезнет. А вместе с нею исчезнет и трепетность, и то острое, до боли сладкое чувство, которое она им доставляла. И тогда придет другое, может быть не менее сильное, не менее захватывающее, но другое, совсем другое, более земное, более обычное, более обыденное, что еще будет... много раз будет. А уж ТОГО не будет, ТО не повторится. Зоркая мудрость юности, которую люди зовут целомудрие, лучше всякого многолетнего опыта говорила: да, то не повторится. Вот как та набухшая почка на ветке лопнет, вырастет лист и закроет небо. Он красив - этот лист, и ярок, и сочен, но в какой-то момент он перестанет расти, а когда опадет, желтый, увядший, небо уже будет не то. Не тот будет спектр у солнца, и не во власти человека изменить его...
      И все-таки иногда с такой силой тянуло порвать, устранить эту преграду и дать выход чувствам, рвущимся наружу, что они вдруг переставали встречаться. Сигнал обычно подавала она. Женщина всегда в таких случаях проницательнее, тоньше, сильнее. Он страдал, боялся, что она охладела, но все-таки внутренним чутьем понимал и признавал ее правоту. И был благодарен. И был счастлив. Боже, как он был счастлив той весной!
      И как он мог... как же он мог... Господи!
      Господи, зачем мы встретились потом, спустя много лет? Зачем, Господи, ты дал мне увидеть, что может сделать жизнь с человеком... что один человек может сделать с другим... Господи, владыко живота моего...
      - Чего тебе надобно, человече?
      - Кто Ты?
      - Я Тот, к кому ты обращался.
      - Разве Ты есть?
      - Я есть у тех, кто верит.
      - А кто не верит?
      - Те про Меня не знают.
      - Ты помогаешь тем, кто верит?
      - Помогает вера, а не Я.
      - А почему среди тех, кто верит, одним хорошо, а другим плохо?
      - Вера дает силы перенести горе, а уберечь от горя не может. Один человек потерял кошелек с деньгами, а другой нашел. Одному радость, другому слезы.
      - А кто не верит, тому труднее перенести горе?
      - Спроси у тех, кто не верит.
      - Они не могут этого знать.
      - Не могут.
      - Но они могут без веры. Значит, можно человеку без веры?
      - Выходит, можно.
      - А тогда - зачем вера?
      - Спроси у тех, кто верит.
      - Я спрошу у Тебя - зачем Ты?
      - А я спрошу у тебя - зачем ты? Зачем ЗЕМЛЯ? Зачем МИРОЗДАНИЕ? Зачем ЧЕЛОВЕК?
      - Вопросы. Вопросы. А может, ни к чему они? Может, нам и не надо искать во всем смысл? Не надо тратить на это время, силы, жизнь? Может, нам просто - жить?
      - А что такое - просто жить? Пить, есть, спать, справлять нужду, любить?
      - Ну, и что? Разве это не прекрасно само по себе?
      - Само по себе... Когда это само по себе, человеку почему-то всегда все мало, ему хочется больше... и больше... и больше... Больше пить, больше есть, больше спать. Еще больше пить, еще больше есть, еще больше спать. Он теряет границу, предел, не видит конца-краю. Но это не бесконечность. Это бессмыслица. Вот тебе и прекрасно само по себе.
      - Значит, искать смысл?
      - Искать! Иначе - зачем ты?
      Прибрежный песок: мягкий и теплый, прилипает к телу, приятно скребется, лезет в волосы, в рот, хрустит на зубах. Интересно, сколько каждый курортник проглотил этих песчинок? Сколько унес на себе? А его все не убывает. Его все так же много, как и тогда, когда курортников вообще не было. Сюда приходили люди и искали в песке янтарь. Терпеливо, неутомимо перебирали песок. Песка было много, а янтаря мало. Поэтому за янтарь давали деньги. Деньги дают за то, чего мало. Приятно иметь то, чего мало. Чего нет у других. Если бы песку было мало, то за него тоже платили бы деньги. Но его много. Слишком много. Из-за него трудно находить янтарь. Камушек, поймавший кусочек солнца. Кусочек вселенной. Заглянешь в него - и на тебя падает свет вселенского разума. Тонкий желтый лучик. Ах, как хочется найти такой камушек. Всем хочется. Но на всех все равно не хватит. Зато можно найти что-нибудь другое. Например, бутылочные стеклышки, отшлифованные морем. Они тоже красивые, бывают разных цветов, размеров и форм. Попадаются очень интересные. Все втянулись в эти поиски. Решено: вернутся домой, заведут аквариум, а дно устелят этими стеклышками. Если сделать подсветку, получится очень красиво.
      Жизнь на море приобрела смысл.
      Стало меньше споров и ссор. Наташка нашла редкостное стеклышко - по форме настоящее маленькое яичко. Лесик лопается от зависти и с упорством крота роется в песке.
      - Дети, марш в море!
      Но и там, в море, они тоже копаются. Азарт соревнования. Кто найдет больше и лучше?
      Наташка - счастливица. Наташке всегда везет. Она знает, что всегда победит. И держится, как настоящая королева. Все остальные - ее поданные. Забыла дома надувной мяч и спокойно приказывает хозяйскому мальчику: "Андрюша, сбегай, принеси". Тот послушно идет. Вчера хозяйка попросила его: "Андрюшенька, сходи к соседке, возьми у нее прищепки". Даже головы не повернул. "Пусть Ленка сходит". Так и не пошел. Всего-то десять лет молокососу, а уже понимает разницу: то просила женщина, а то просто своя бабка.
      Интересно за ними наблюдать. Мордахи у всех разные, а когда несутся в море или вылезают обратно, кажутся такими одинаковыми, что можно спутать кто из них кто. Это от удовольствия. Каникулы!
      А куда ушли его каникулы? Остались там, в отцовской деревне, где и сейчас еще живут старики - бабушка Липа и дедушка Иван. И пишут: приезжай, плохи стали здоровьем, но корову пока держим, так что попотчуем тебя еще парным молочком. И крынка твоя с додочком еще жива, бережем...
      - Бабушка, как мне не хочется от тебя уезжать! Почему каникулы такие коротенькие?
      - Что же делать, родимый? Так уж заведено: праздник отлетит, а работа уж стоит, дожидается, и никогда ее всю не переделаешь. Всю жизнь так. Вот и твоя пора пришла, Егорушка.
      Он уже давно перерос свою бабушку, а все равно, когда прижмется к ней, вдохнет ее особенный деревенский запах, чувствует себя маленьким и слабым. Бабушка любит его безмерно, любуется им, сует самые сладкие кусочки. После того, как арестовали отца, ее первенца, которым она гордилась, который удался ей больше всех, она перенесла всю свою нежность на внука. Своих деревенских внуков она тоже любит, и пестует, и обихаживает. Но его заметно выделяет среди всех. Может, потому, что он только гостит у нее, а, может, и еще почему. Вообще запасы любви у нее неисчерпаемы. Ни одного ребенка хоть свой, хоть чужой, она в обиду не даст, каждого обласкает. Она совсем не похожа на его городскую бабушку, на Марию Николаевну. Когда они вместе, они так странно глядятся. Две сватьи. Чопорная барыня, которая уже давно не барыня, которой пришлось и работать, и готовить, и стирать, и мыть полы, а все равно вид такой, словно ждет: сейчас лакей выскочит и крикнет: "Карету барыне!" Куда до нее бабуле Антосе, а ведь вроде обе - из одной среды вышли. Мать и дочь. А тут и вовсе: исконная крестьянка, огрубелые, шершавые руки, лицо и шея с темным, несходящим загаром, на голове аккуратный белый платок в мелкую крапинку, повязанный "домиком".
      Еще до войны, пока они с мамой жили у бабули Антоси, Мария Николаевна вышла замуж. Ее новый муж был тоже "из бывших", но теперь работал технологом на парфюмерной фабрике. С Марией Николаевной они сошлись на почве любви к хорошим манерам и французским духам, которые они когда-то нюхали. Егор жил у них в войну, потому что маму сразу мобилизовали и послали врачом во фронтовой госпиталь. Он чувствовал себя нелепо лишним в том старомодном салончике, в который играли эти два пожилых человека. Обходительный, заботливый парфюмер безмерно раздражал его ежедневными расспросами о самочувствии Марии Николаевны, своими бесконечными - "не дует ли ей от окна, не подать ли шаль, не притворить ли дверь, не придвинуть ли лампу, не мешает ли ширма..." А уж когда он принимался читать ей стихи нараспев и закатывая к переносице глаза, ему хотелось взять молоток и тюкнуть ему по лысому кумполу. "О тихий Амстердам с певучим перезвоном старинных колоколен..."
      Он удивлялся бабушке, что это могло ей нравиться, но молчал, потому что с Марией Николаевной не поговоришь откровенно. Бабуля Антося говорила: "По характеру она в отца своего пошла. А по душе - нет. У него внутри огонь пылал, от него к людям жар шел. Он и сам сгорел в этом огне. А она... Когда я вернулась в Россию, позвала ее: "Марысенька", она голову вздернула и отрезала: "Мое имя русское - Мария". Не вышло из нее Марысеньки..."
      Бабушка Липа вряд ли любила Марию Николаевну. Но она всех принимала такими, какие они есть. Хороший ли, плохой человек - со всеми была ровной, никого не корила, не поучала. Если кто позволит себе при ней лишнее, она скажет только: "Нехорошо ведь эдак-то". И это сразу действовало. Люди словно стыдились открывать перед ней дурное. Приезжая в город, бабушка Липа оставалась такою же, какой была у себя в деревне, так же сидела, чуть пригнув плечи и опустив на колени неподвижные руки, так же крестилась после еды. Мария Николаевна заметно ее уважала, при ней старалась вести себя проще, прятала излишнюю манерность и даже Егора не звала Гогочкой, а просто, как мать и отец - Гошей, Гошкой.
      Но бабушку Липу нельзя было обмануть. Она видела, что ее Егорушка обделен лаской, что его детской душе противопоказан постоянный холодный душ. Бывая у бабушки в деревне, он все время чувствовал, что она жалеет его, словно старается отогреть, растереть ему нутро добротой, теплом, заботой. И маме его говорила: "Ты Егорушку-то жалей почаще. Прикрывай от обид".
      Почему прикрывать? Разве он голый был? Почему бабушке так казалось? Ведь он умел кусаться. Умел драться. Еще как! Но словно знала бабушка: не быть ему среди победителей. Словно знала она ту давнюю историю, которая когда-то произошла с ним.
      ...Это было очень давно. Тогда и бабушки его еще не было на свете. И карта мира не делилась на два полушария. Не было на ней ни Америки, ни Австралии, ни Антарктиды. Много чего не было. Зато в центре этой карты был полуостров Пелопоннес, поделенный разными красками на государства-полисы. Самым сильным из них считалась Спарта.
      Вот там он тогда и родился в ? веке до новой эры. Его не сбросили в пропасть с обрыва, так как опытные старейшины сразу увидели, что перед ними физически полноценный ребенок. Родители были довольны и дали ему имя Клеандр. Семилетним мальчиком, строго следуя обычаю, они отдали его в государственную агелу, чтобы он получил там воспитание в духе спартанского патриотизма. Агела означало "стадо", и жизнь в ней была для всех одинаково суровой. И зимой и летом мальчики ходили босиком, одетые в легкий хитон. Спали на жесткой подстилке из тростника. Кормили их черной похлебкой из чечевицы и бычьей крови. Кому не хватало, раздобывали пищу сами. Тех, кто не выдерживал этих условий, ожидали только насмешки и презрение. Сострадание считалось таким же пороком, как и физическая слабость. Клеандр оправдал надежды родителей. Он хорошо усвоил все, чему его учили в агеле, и вырос сильным, выносливым, ловким. Испытания на праздниках Артемиды, когда старшие юноши бичевали его тело зелеными ивовыми лозами, он переносил стойко, без единого стона. Кровь его обагряла алтарь богини, но он крепко стискивал зубы, чтобы, даже потеряв сознание, не застонать. Повзрослев, он стал принимать участие в криптиях - карательных походах против илотов. В этих походах он учился воинскому мастерству и беспощадности. Однажды жена илота перехватила его руку с мечом и со слезами стала молить пощадить ее мужа. Пришлось умертвить обоих. За это воспитатель похвалил его перед всем строем.
      Но самым счастливым днем его юности был день, когда он стал олимпиоником - победителем на Олимпийских играх. После состязаний в пятиборье ему возложили на голову оливковый венок. Родная Спарта встретила его с торжественными почестями, как героя.
      И вот настал час, когда его родине понадобилось все, чему она его научила. Афины осмелились начать со Спартой спор: кому из них главенствовать в Элладе. Клеандр облачился в пурпурную тунику, взял меч и копье. Мать-спартанка, подавая ему щит, сказала: "С ним или на нем". Он принял щит и пошел на войну.
      Он сражался храбро и неутомимо. Немало врагов сразила его рука. Но немало и товарищей пало рядом с ним. Ряды спартанцев редели, а на помощь афинянам пришли новые легионы. Солнце палило немилосердно, кожаная маска пропиталась потом, мучила жажда. Однако никто из спартанцев не дрогнул, не побежал, не попросил пощады. Один за другим пали они смертью храбрых под натиском сильного врага. И вот Клеандр остался один на поле боя. Копье он давно потерял, но в руках оставались щит и меч, и пока он мог стоять, он сражался. А потом упал, обессиленный. Без страха ждал он смерти. Он с детства знал: жить побежденным нельзя. Или победа, или смерть. Подошел афинянин, отбросил щит, занес свое копье и... постояв так с минуту, словно в раздумье, опустил руку. Что это? Сильный пожалел слабого? Его, спартанца, не только повергли, но еще и унизили жалостью! Такой враг заслуживал смерти вдвойне. Надо было настичь его и наказать. Но не было сил. Усталое тело не повиновалось воле. Оставалось одно - убить себя. С трудом дотянулся он до меча, поднес к груди, еще одно усилие и... И тут - нет, не страх, а мысль остановила его. Почему он должен себя убить? За что? Справедлив ли обычай? Правы ли старейшины? Права ли мать? О, боги!
      Вечер принес прохладный ветер с гор и запах миртовой рощи. В усталое тело вернулись силы. Он встал и огляделся. Вокруг лежали тела убитых афинян и его бывших товарищей, спартанцев. А кто теперь он? Спартанец? Но он не может вернуться в Спарту. Боится суда эфоров? Они назовут его трусом. Но... справедлив ли будет их суд? Может, прав афинянин, а не они?
      Он не знал ответа. А не зная ответа, не мог предстать перед судом. И он пошел по свету.
      Он прошел много селений и городов. Он увидел иную жизнь, иные обычаи. Иные законы. Он подумал: "Законы придумали люди. Придумали, когда поняли, что без них жить нельзя. Но почему люди придумали разные законы?" И как быть ему? Вести себя по-спартански или принять их обычаи?
      Он шел, смотрел, размышлял. Пастух, видя, что он голоден, накормил его овечьим сыром. Прежде, чем он успел его украсть. Старая крестьянка обмыла ему раны и смазала оливковым маслом. Не спросив, кто он и от кого получил эти раны. Кузнецы пригласили его к огню обогреться. Не зная, свободный он гражданин или раб. А на празднестве в честь бога Гефеста он услышал такую песню, исполненную под звуки лиры:
      Победишь, - своей победы напоказ не выставляй,
      Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь,
      В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
      Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
      До тех пор он знал лишь гимны, воспевающие богов и героев, и эмбатерии - боевые марши. "Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт", - повторял он про себя строки песни, думая о том, что кроме воинской доблести и послушания законам, в жизни есть, видимо, и другие, не менее важные ценности.
      Так дошел он до Афин - города, где жили враги его родины.
      Первое, что поразило его в этом городе, - многолюдие, шум, сутолока. На рыночной площади, заполненной народом, теснились ряды - овощной, винный, сырный, горшечный. Стояли ларьки и палатки - обувные, оружейные, парфюмерные. Отдельно, за столами, сидели менялы. Им не приходилось скучать. Сюда, в Афины, съезжались люди со всего света, и им нужна была местная монета. Ловко лавируя в толпе, сновали разносчики. Торговцы наперебой расхваливали свои товары. Здесь было все: египетский папирус, персидские ковры, узорные шерстяные ткани из Милета, слоновая кость из Ливии, сирийский ладан, аравийские благовония, хиосское вино, искусные рабы-ремесленники отовсюду. Торговля шла бойко. Все товары имели спрос.
      Клеандр стоял в стороне и наблюдал. Ему, спартанцу, воспитанному на идеалах простой и суровой жизни, казалась странной и непонятной вся эта роскошь и суета вокруг нее. И в то же время это завораживало, волновало, влекло. Мимо проходили афиняне и рабы с тяжелыми корзинами, наполненными покупками. Проезжали груженые повозки. А он все стоял - голодный, оборванный, с пустыми руками. В них не было оружия, чтобы добыть пропитание. И не было денег - чтобы купить его.
      Мысль о деньгах впервые пришла ему в голову. И сердце его вдруг пронзила тоска по родной Спарте. Там шла размеренная, спокойная жизнь, одинаковая во всех домах, одинаковая всегда. Правители запретили иноземцам въезд в Спарту, и те не могли завезти туда товары, предметы ненужной роскоши, не могли смутить их души неведомыми желаниями. Там не нужны были деньги. Там были все равны. Там ценилось не богатство, а личные добродетели. А здесь он, олимпионик, был всего лишь жалким оборванцем.
      Его нестерпимо потянуло на родину. Может, все-таки вернуться? Может, хватит скитаться в поисках истины? Вместо того, чтобы приблизиться, она уходила от него все дальше и дальше. И кто знает, будет ли этому конец?
      Внезапный шум и громкие вопли прервали его печальные размышления. Клеандр обернулся и увидел рядом с собой маленького, щупленького оборвыша, которого хлестал веревкой разъяренный торговец. "Воришка! Наглый воришка! вопил торговец. - Смотрите, люди, этот негодник стащил у меня из корзины китайское яблоко! Вот оно, видите? Я успел отобрать у него. Кто-нибудь из вас ел китайское яблоко? Нет! Потому что оно вам не по карману. Я вез эти божественные плоды с другого конца света для богатых господ. А этот нищий захотел полакомиться бесплатно. Каков плут!" Толпа любопытствующих наслаждалась зрелищем, подбадривая торговца одобрительными криками. Клеандр вспомнил, как находясь в спартанской агеле и страдая от голода, они мальчишками устраивали набеги на чужие посадки. Вспомнил, как беспощадно и больно секли хозяева тех, кто попадался, и с каким презрением встречали их потом товарищи. Вот и тут: мальчишка корчился от боли, кричал, слезы лились по чумазому лицу, а зрители стояли и смотрели - не столько на оборвыша, сколько на ярко-рыжее яблоко, которое отражалось в их жадных глазах сверкающим пятнышком. Клеандра охватило желание вырвать мальчишку из лап торговца, прекратить истязание и раздавить этот рыжий плод. Но... зачем? Уж не поддался ли он постыдному чувству жалости? Кто-то сжалился над ним, а теперь он... Неужели он готов предать идеалы родины?
      Подошел знатный афинянин в белоснежной тоге, швырнул торговцу горсть сестерциев и взял у него китайское яблоко. Торговец низко поклонился и бросился пересчитывать монеты. Мальчишка нырнул в толпу, афинянин неспешно удалялся, а в глазах зевак наконец погасло яркое оранжевое пятнышко.
      Утомленный, растерянный, ушел Клеандр с агоры и стал искать тихое, безлюдное место. Дорога привела его к акрополю. Медленно, с трудом, глядя себе под ноги, поднялся он по мраморной лестнице, миновал Пропилеи, вышел на площадь. Огромная статуя Афины-воительницы, сверкая в лучах заходящего солнца золотым шлемом и копьем, остановила его. Слишком много блеска прошло сегодня перед его глазами. Клеандр отвернулся. И тогда он увидел Парфенон.
      - Так вот почему афинянин не убил меня! - воскликнул он.
      Когда он был в агеле, его мать ходила к дельфийскому оракулу, чтобы узнать о судьбе сына. И принесла ответ: "Прекрасная дева в своем жилище ждет встречи с ним, чтобы показать дорогу дальше".
      Сбылось пророчество оракула. Вот она, его спасительница, вот она дева - Афина-Парфенос. Вот ее жилище, прекраснее которого ничего не может быть. Отсюда, из этого обиталища чистоты и добродетели, пришло к нему помилование. Здесь он и останется.
      Он уснул на прохладных ступенях храма. Разбудил его шум. Недалеко от Парфенона, на площади, шли строительные работы. Он узнал, что там будет возведен еще один храм - Эрехтейон. В тот же день он нанялся в строители.
      - Так вот как ты оказался среди строителей Эрехтейона, спартанец. Ты был полноправным гражданином, а теперь всего лишь - метек, чужеземец. Ну что ж, храм закончен, не хочешь ли ты вернуться назад, на родину?
      - Нет, друг Антифонт, там я буду еще более чужим. Я давно расстался с идеалами моей юности.
      Знаешь, Клеандр, когда-то это были и мои идеалы. Мальчиком я хотел походить на спартанца.
      - Издали все выглядит лучше.
      - Ты прав. А вблизи... Афиняне повсюду кичатся своей демократией, мудростью, справедливостью, гражданскими свободами. А когда я, гражданин, поступил по-своему, как мне подсказывала моя совесть и мои взгляды, когда я отпустил рабыню Тиру на свободу и женился на ней, они лишили меня наследства и гражданских прав. Вот и вся их правда. Власть народа, волеизъявление большинства... Сколько тут путаницы и лукавства. Ведь большинство - рабы и метеки - молчат.
      - Да, Антифонт, все так, как ты говоришь. Но в Спарте молчат все. Я был в театре Дионисия на представлении комедии Аристофана "Ахарняне". Комедиограф зло высмеивает афинян и осуждает за войну со Спартой, от которой все устали. Зрители открыто аплодировали Аристофану и присудили ему первую премию. В Спарте тоже устали от многолетней войны. Но там об этом не говорят. Нет, я не вернусь в Спарту.
      - Ты был счастлив в Афинах?
      - Нет. Но здесь я многое понял. Я так и не построил храм, о котором мечтал. Храм, куда бы я мог поместить алтарь, чистый и светлый, не запятнанный кровью жертвоприношений и грязью человеческих помыслов. Куда люди ходили бы для молений не об удаче в делах, а об очищении души. Что ж, настанет срок - и кто-то другой, более достойный, кому люди поверят, построит такой храм. Боги создали человека, чтобы он творил божественное, чтобы их творения были проникнуты единой сутью, единой гармонией, были проявлением единого творящего духа. Вот что мне открылось в Афинах, что давало мне силы жить. И вот почему, умирая, я хочу видеть Парфенон, творение человеческих рук.
      - Человеческие руки творят прекрасное и они же творят дурное.
      - Дурное недолговечно. Оно разлагается и исчезает. А Парфенон так же прекрасен, как и тридцать лет назад, когда я увидел его впервые.
      - Дурное умирает, но человеческие руки неутомимы. Они воспроизводят его вновь и вновь. Его так много, что оно скоро пролезет и в Парфенон. И что ты скажешь тогда? Оставить зло, пощадить Парфенон? Или разрушить храм и убить зло? В чем правда?
      - Не знаю. Только вряд ли разрушая прекрасное, можно истребить зло. Прекрасное должно быть союзником человека.
      - А если зло уже пропитало его?
      - Нет! Оно его только испачкало, налипло сверху, как грязь. Но соединиться они не могут. Надо их разделить.
      - Но как? Кто это сделает? Люди уже привыкли видеть прекрасное рядом с дурным, они уже не могут отличить одно от другого. Для них все смешалось. Они не видят пятен на стенах, они видят пятнистые стены.
      - Пусть тот, у кого зорче глаза и кто сумел разделить их в своей душе, взойдет на холм Пникс и громко скажет об этом всем.
      - Ему поверят?...
      Поверят ли? Это самое трудное. Антифонт написал трактат и назвал его "Правда". Он сказал: рабство - это зло. Среди людей не должно быть рабов, потому что в действительности между людьми нет никакой разницы. Все рождаются голыми, все дышат воздухом, все едят руками. И Афины, и вся Эллада обрушились против него. Его одинокий голос потонул в общем хоре возмущения, ярости, насмешек. Его называли слабоумным, рожденным от рабыни, растленным завистником, богоотступником. Людям надо было как-то объяснить себе его поступок. И прошло еще много веков, а люди все оставались поделенными на рабов и свободных. Об Антифонте же все забыли.
      А знаете, как о нем узнали? При раскопках древнего египетского города нашли обрывок его трактата в мусорной яме. Это случилось уже не так давно, в начале двадцатого века. Так-то, доктор.
      А потом был Колизей, "Джоконда", "Гамлет", Лунная соната, роденовский "Мыслитель", часовня Роншан. Были Архимед, Коперник, Эварист Галуа, Фарадей, Менделеев, Эйнштейн. Был Христос и была Голгофа. И были пушки, танки, торпеды, водородная бомба. Все было у человечества. Все было у человека. Через все прошел он. И остался таким, каким был. По-прежнему рождается голым, дышит воздухом, две руки, одна голова. И слезы те же по химическому составу. И смеется тем же старинным способом. И обходится, представьте. И не надо ему других слез и другого смеха. Да и что вы можете предложить взамен? Ничего.
      Вот и скажите, доктор, зачем все это? Не можете вы мне ответить. Не можете. Так что же вы отнимаете у меня последнее? Зачем это нужно вам разлучить меня с моим старым другом Антифонтом? Чем он вам-то помешал? Вы же не рабовладелец. Вот и оставьте нас вдвоем.