Оранжевое небо

      - Ну, ладно, дружочек, в другой раз заходите.
      И так в сутолоке проходили у них все дни. Он даже ревновал бабулю к ее бесконечным гостям и жаловался:
      - Вот, бабуля, ты все время с другими занимаешься. Когда же ты со мной-то поболтаешь? Ведь обещала.
      - Ах, Егорушка, ну что же делать? Идут люди - значит им нужно. Если бы мы жили с тобой в одном городе, но в разных домах, ты бы ходил ко мне?
      Еще бы!
      - Но ты же моя бабушка!
      - Твоя, конечно, но еще немножко и общая, хорошо?
      Зато когда он ложился спать, она всегда была с ним. Садилась рядом с его кроваткой в кресле и пела. Ах, вот и голос у нее был необыкновенный! Днем она пела громко и весело, а вечером тихо-тихо - только для него и для себя. Она знала много песен, и некоторые ему были непонятны, потому что слова были не русские, хотя и похожие, но слушать все равно было хорошо, и он не замечал, как засыпал.
      Только под одну песню он не мог уснуть. Правда, она пела ее очень редко, всего-то раза три-четыре. Но когда пела, словно уходила куда-то далеко-далеко, в никому неведомую даль, от него и ото всех других, и от самой себя теперешней - старенькой, седой, с блеклой, увядшей кожей. Слова у песни были самые простые. "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, - то мое, мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит". Он слушал, закрыв глаза, боясь, что заплачет и собьет ее, помешает, и лежал, не смея шелохнуться, не смея показать, что не спит. А после, когда бабуля уходила, плакал. И сердце его разрывалось от жалости. К кому? То ли к бабуле, то ли к себе, то ли к той незнакомой женщине, которую извела кручина так, что ей уж и жить не хотелось.
      Но днем все уходило. Днем им с бабулей некогда было грустить. Правда, не все люди приходили к ним веселые, многие даже совсем невеселые, на кого-то жаловались, плакали. Но бабуля умела их утешить. Иногда оставляла у себя ночевать или даже пожить. Некоторое время у них в передней комнате жила женщина с тремя девочками. Приходил старичок в пенсне и опять целовал руку и говорил:
      - Вы святая, Антосенька Павловна. Да, да, и не возражайте! Именно святая! В такое время, когда все пребывают в страхе, вы продолжаете вести себя все так же естественно, по-человечески.
      - Ну, вот видите - по-человечески. А вы говорите - святая! улыбалась бабуля.
      - К великому сожалению, сейчас редко кто решается вести себя по-человечески.
      - Не будем судить людей слишком строго. Они ли виноваты?
      - Да, да, не будем. Душенька, у вас редкостный талант! Все хотят жить, но не все умеют любить жизнь - просто за то, что она у них есть. Знаете, я каждый день молюсь, чтобы с вами не случилась беда.
      Но однажды он проснулся, а бабули не было. Ее не было весь день и на другой тоже. Приходили люди, заглядывали в комнату, видели , что ее нет, и уходили молча, с помертвевшими лицами. А на третий день, к обеду, бабуля появилась. И снова в их доме закипела жизнь, все оживилось, и на улицах тоже - они шли, а им все улыбались, останавливали, говорили что-то, будто поздравляли, будто наступил праздник и всем надо непременно напомнить об этом и поздравить друг друга. А уж Кирюша Константиныч, тот и вовсе расцвел и все повторял радостно:
      - Не посмели! Все-таки - не посмели! Не взяли греха на душу. Значит, жив, жив, курилка! Голубушка, спойте-ка нам что-нибудь эдакое, разудалое, а я вам подыграю. Эй, ямщик, не гони-и-и лошадей...
      Наверное, тот год, что он прожил вдвоем с бабулей, был самым светлым в его жизни. Через год к ним приехала мама. В переднюю вошла женщина в полушалке и ватнике. Он сказал ей: "Раздевайтесь вот тут и проходите".
      - Сыночек, ты меня не узнал? Совсем не узнал? Вот как... Подойди ко мне, не бойся. Ну? Сыночек...
      - Бабуля! Бабуля!
      Он долго и страшно кричал.
      С того дня и бабуля изменилась. Мама привезла горькие вести. Отца осудили на десять лет. Обвинили в тайной связи с бывшим товарищем по Путейскому институту, продавшемуся врагам родины еще во время их стажировки в Париже. В чем ее обвинили и почему вдруг отпустили, она и сама не могла объяснить. В Москве, однако, жить не разрешили. Да и зачем? Сестренку у бабушки отняли, забрали в детский дом, и там она умерла от коклюша. Мамин брат сошел с ума и отравил всю семью. Мария Николаевна ходит во всем черном, постится и непрерывно говорит о божьем проклятии и о покаянии.
      Они с мамой остались жить у бабули. Мама устроилась в больницу медсестрой, врачом ее никуда не взяли. Осенью он пошел в школу. Там в актовом зале висел большой портрет вождя с девочкой Мамлакат на руках. Девочка жизнерадостно улыбалась, а они хором пели песню о своем счастливом детстве.
      Жизнь продолжалась. Только бабуля стала потихоньку угасать. Ей уже перевалило за семьдесят. А перед самой войной, в марте, она умерла.
      Никогда больше за всю свою жизнь он не видел таких похорон. Чуть не целый день непрерывным потоком шли люди - проститься с бабулей. Очередь тянулась через всю улицу, заворачивала за угол и шла дальше. А он не чувствовал горя. Наоборот, от всей этой торжественности, обилия цветов, молчаливой, печальной красоты обряда, в центре которого были он, мама и бабуля, его сердце переполнило ликование. А когда его посадили в "Форд" на переднее сиденье и заиграл оркестр, а мальчишки и девчонки - все уставились на него с нескрываемой завистью, он не выдержал и заплакал от восторга. И только на кладбище, увидев неровный холмик рыхлой, комковатой земли, он вдруг осознал, что бабуля ушла навсегда, насовсем, что эта торжественная праздничность - не перерыв в их буднях, а конец, безвозвратная утрата. "Нет! Нет!" - закричал он от нестерпимой боли и упал...
      -Бабуля, родная моя, ненаглядная! Прошло уже столько лет, а я все равно люблю тебя по-прежнему. А ты так редко приходишь. Я не могу без тебя. Я так и не привык... Мне так плохо...
      - Ему плохо. Введите ему аминазин.
      Вечно они лезут со своими шприцами. Ой, как эта тумба больно колет. Ничего, ничего, переживу. Уже лучше, уже не больно. Уже хорошо. Уже... Перебили нас. Кто-то ко мне приходил, и мы говорили... О чем?
      - Бабуля, почему от тебя не ушла любовь? Знаешь, я много слышал про твою историю. Ты и сама мне немного рассказывала. Но я был маленький. Теперь я вырос, бабуля, я взрослый. Подумать только, совсем недавно я сидел у тебя на коленях и щелкал кнопочками на твоей блузке. И вот... жизнь проскочила... чуть не вся... Ах, бабуля, теперь ты можешь мне все-все рассказать. Мне это очень важно, понимаешь?
      - Егорушка, милый, это было так давно! Я уж и сама многое позабыла.
      - Ну, что помнишь, то и расскажи. Ты у меня такая необыкновенная!
      - Нет, дружочек, я самая обыкновенная. Да, да, не спорь. Я-то уж знаю. Выросла я в обеспеченной семье, не знала никаких забот, все мне подносили на блюдечке - сладости, наряды, развлечения. А потом и мужа. Все было совсем-совсем обыкновенно.
      - Да, это сначала. А потом, потом?
      - А потом я родила мальчика. И этот мальчик умер. Мне было так жалко его, так жалко... Я просто умирала от жалости. Время шло, а я все не могла успокоиться. И тогда врачи посоветовали мужу сменить обстановку, уехать куда-нибудь. Мужу это пришлось очень кстати. Он был горным инженером, и давно мечтал съездить в Германию, в Рур. Вот так я и оказалось в маленьком немецком городишке на реке Эмс.
      - И там с тобой случилось ЭТО?
      - Да, там. Муж снял для нас прелестный домик с садом. Там было тихо и безлюдно. Как раз то, что мне хотелось. Муж почти все время был в разъездах, спрашивал, не скучаю ли я одна, не переехать ли мне поближе, но я сказала, что мне тут хорошо и я рада побыть одна. Он успокоился и целиком отдался своим делам. Он был очень деловым человеком, мой муж. Но немного нудным. Он меня утомлял. Мне было легче, когда он уезжал. Никто не наблюдал, как я себя чувствую, хорошо ли я поела, в каком я настроении. В каком хочу - в таком и пребываю. Хочу быть одна - сижу одна. Хочу видеть людей - иду в город. Хочу болтать - болтаю. Хочу молчать - молчу. Хочу петь - пою. Хочу поплакать - плачу.
      Это так хорошо. Да, да, и поплакать хорошо. Главное - чувствовать себя свободной делать, что захочется. Люди, когда соединяются, чтобы жить вместе, почему-то думают, что они соединяются вообще в одно. А это совсем не так. Каждый остается самим собой, немножко другим, но все равно отдельным человеком. А если ему мешают быть отдельным, он... он может оторваться совсем.
      Ну вот, я не о том заговорила. Получается так, что вроде муж виноват в том, что мы расстались. А было совсем не так. Он был ни при чем. Он был хороший человек, порядочный, честный и, конечно же, умнее меня и образованнее. А главное - он делал дело. Он любил так говорить. "Пока мы, русские, болтаем целыми столетиями, все выясняем, что есть истина, Европа ушла далеко вперед, и нам надо бежать бегом, если мы не хотим стать для нее белыми неграми. В этом и состоит в наше время долг настоящего русского патриота". Он заботился не о своем личном обогащении, а о благе России прежде всего. И это не было лицемерием, поверь мне. Я восхищалась им, гордилась тем, что у моего мужа передовые взгляды, что он понимает, в чем будущее России.
      - Бабуля, я знаю. Потом он был кадетом, депутатом Думы. Но ты лучше про себя. Мне это важнее.
      - Ты все такой же нетерпеливый, Егорушка. А мне хочется, чтобы ты был ко всем справедлив. Ну, ну, хорошо. Вот представь себе: молодая фрау, чистенький домик, прислуга в белом переднике с оборками. Кухарка. Если фрау захочется какого-нибудь русского блюда, она придет на кухню и немного постряпает сама. Сварит борщ - из нарезанной капусты, из начищенной картошки, из отваренной свеклы. Потом кто-то за нею приберет, вынесет очистки, помоет кастрюльки. А фрау будет довольна - поработала. Еще фрау вышивала, немного шила, вязала. Немки вообще все вяжут, и невольно заражаешься. Что ж еще? Прогулки, книги и, конечно, игра на пианино. В доме стоял старый, но довольно хороший инструмент. Я играла и пела. Ты же знаешь, я любила петь. Разучила немецкие песни. Но больше пела наши, русские. Говорить-то приходилось по-немецки, а так скучаешь по родной речи.
      - И в тот вечер ты играла и пела?
      - Нет, я не играла. Было уже поздно. Очень поздно. Я приготовилась ко сну, и что-то мне так тоскливо сделалось. Ничего особенного, такие настроения бывают у каждого. Ведь всегда человеку чего-то не хватает среди самого розового благополучия. Вот и я вдруг страшно затосковала, сама не знаю почему. Сидела, как мертвая, двинуться не могла и тянула унылую песню, ты помнишь ее. "То не ветер ветку клонит"... Нянюшка моя певала мне ее... "Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я"... Ах, Егорушка, вот тут-то и опустился на меня перст судьбы. Я даже и сообразить не успела, как он возник передо мной. Не успела ни испугаться, ни закричать, а он уже держал меня за руку и говорил: "Сударыня, вы русская? Во имя России, умоляю, не кричите. Не пугайтесь, я ничего дурного вам не сделаю. Я не грабитель, но за мною гонится полиция. Если вы не поможете мне, я погиб. Моя жизнь в ваших руках. Ради бога... они сейчас нагрянут..." Я растерялась:
      - Но что же делать?
      - Спрячьте меня. Но так, чтобы... Они ведь будут искать.
      И тогда я сказала:
      - Ложитесь в постель и укройтесь с головой. А я... я что-нибудь скажу.
      - Я весь в грязи...
      - Скиньте одежду. Скорее же. Я ее спрячу.
      Я плохо соображала, что тут происходит, зачем я все это делаю, но выдать человека гонимого, не зная за что, да и вообще... нет, такое потом не простишь себе всю жизнь. Но тогда, конечно, я ни о чем таком не думала. Я действовала. Быстро, точно, толково, будто до этого только тем и занималась, что укрывала у себя преступников. Когда полиция нагрянула, я ничем себя не выдала, изобразила крайнее удивление и возмущение и все прочее, что подобает в таких случаях. Они извинялись, бормотали, что долг обязывает их - "во имя вашей безопасности, фрау, ибо это очень опасный преступник" - обыскать мой дом.
      - О боже, какой ужас! - вскричала я. - Да, да, пожалуйста, ищите. Только в спальне, ради бога, тише. Мой муж очень болен, он только уснул, я дала ему снотворное. Но он плох и может испугаться.
      - Спасибо, фрау. Извините нас. Мы будем очень осторожны.
      - Хорошо. Но разрешите мне тоже лечь. Я едва стою на ногах.
      Пока полицейские шарили по дому, я лежала в постели, замерев от страха. А когда они ушли, я почувствовала, что мне стало дурно, в голове все поплыло, и я потеряла сознание. Не знаю уж, сколько прошло времени, но когда я очнулась и повернула голову, тот, ночной пришелец, так и лежал в моей постели. Одеяло сползло с его лица, и видно было, что он спит. Спит, как убитый! Это больше всего меня потрясло.
      Как же надо было устать, чтобы уснуть вот так, в чужом дому, когда за тобой гонятся ищейки, довериться женщине, которая тебя не знает и, конечно, боится и может выдать тебя - из страха или даже просто из уважения к полиции.
      Он спал, а я лежала рядом и разглядывала его. Лицо измученное, давно небритое, худое, однако, ничего отталкивающего, напротив... Да чего уж там! Конечно же, когда он ворвался и заговорил, я хоть и опешила и испугалась, но все равно... Я сразу отметила каким-то потаенным уголочком мозга, какой он весь, и лицо его, и фигуру, и как он двигается, и как говорит. Просит, умоляет, а смотрит смело, дерзко, требовательно. Видишь ли, человек интуитивно в первый миг угадывает гораздо больше, чем потом после длительного знакомства. В тот миг он схватывает самую суть. А потом из-за всяких подробностей и мелочей как раз эта суть чаще всего ускользает. А жаль. Надо помнить, обязательно надо помнить то свое первое впечатление... Оно очень важно. Оно многое определяет. А может случиться, что и все...
      Если бы его внешность и манеры оттолкнули меня, наверное, я поступила бы по-другому. Так что видишь, Егорушка, это все случай и... он. А я самая обыкновенная.
      "Это было недавно, это было давно..." Ах, как давно это было! Но было! У нее это было. Была та ночь. Теплая сентябрьская ночь. За окном глухая, мягкая мгла и запах поздней увядающей зелени. Тихий, мирный городок. Аккуратно и тщательно организованное пространство, где все соответствует своей функции. Где все выполняет свои функции. Где хозяйки по утрам моют плиты своих тротуаров, чтобы подчеркнуть чистоту и порядок своих домиков и своих помыслов. Где по вечерам вся семья ужинает в сборе, а по ночам каждый уходит к себе, в ту ячейку пространства, которая ему отведена. Все правильно. Все размеренно. Гармония упорядоченности. Замкнутых ячеек. Спокойствия. Уверенного. Солидного. Нерушимого. Нерушимого?
      А вон за теми окнами, за теми плотными шторами притаились нарушители. Пришельцы. Они не такие, как вы!
      Но что им тут надо?! Как они ворвались к нам? И что делают? Уж не собираются ли посягнуть?
      Не волнуйтесь, они еще ничего не делают и ничего не собираются. И ваш любимый город может спать спокойно. Им не до вас.
      ...Это было недавно, это было давно... Да, да, я слышу тебя. Я знаю, я помню, это было не с ними и не со мной. Куда нам! Эй, вы, потише. Не мешайте им. Пусть у них все будет так, как было.
      Тихо. Они лежат рядом в одной постели. Мужчина и женщина. Чужие. Мужчина спит, как спят смертельно усталые люди, в неловкой, застывшей позе, ровно дыша, не шевелясь. Рука крепко, как в судороге, сжимает угол подушки. И нет ему никакого дела до того, что на другом краю постели лежит молодая, прелестная женщина, беззащитная и смятенная. Лежит, смотрит на него и не понимает, что же ей-то делать? Может быть, встать, перейти в гостиную? Незнакомец разжал руку, но тут же вздрогнул, застонал, и рука снова сжалась в кулак. Не было покоя в этом теле. Отвык. Где-то в подсознании точила тревога. Что же за жизнь он ведет? И что толкнуло его на эту жизнь? Нет, нельзя ей шевелиться, вдруг вспугнет. Будь что будет, но пусть он выспится. Пусть отдохнет. Женский инстинкт повелевал - дать приют уставшему, гонимому, ослабшему. Ну, а если он проснется... нет, не тронет он ее, спасительницу. У него такое лицо... Не грабитель он, не убийца, нет. Только вот что он подумает о ней? А, да какая разница! Пришел и уйдет так же. В неизвестность. В неизвестность? А куда? По городу рыскает полиция, ищет его. И тут её обожгла мысль: а что, если бы в эту ночь он не наткнулся на нее? Если бы ее не охватила внезапная тоска и она бы уже легла, и он не услышал бы ее пение... Что бы с ним было? Кто пустил бы его к себе здесь, в чужой стороне? На что он надеялся, уже почти настигнутый полицейскими? Ни на что. Как загнанный волк - ни на что. Только инстинкт жизни заставлял его метаться. Значит, случилось чудо? Это... уж не судьба ли это? Уж не Бог ли свел их?
      Еще большее смятение охватило молодую женщину. Что же делать дальше? Куда она его денет? Спасенного - выгнать? Оставить? И что-то еще добавилось к ее смятению. Странное, незнакомое волнение. Боже, да полно, уж не снится ли ей все это? Нет, это не сон, и - она не хочет, чтоб это был сон.
      Ей сделалось стыдно. Но стыд этот не был тягостным, не мучил, а пробуждал что-то иное, властно завладевающее ею. Человек лежал себе и спал, а она вдруг ощутила, что она в его власти. Ну да! Потому что стала его соучастницей. Потому что пустила его в свою постель. Потому что не гонит его, а лежит рядом и смотрит, будто... будто это не чудовищно, будто это так и надо, будто это не бог знает что!
      Образ мужа всплыл в памяти и улегся на свое законное место. Выхоленный, гладко выбритый, белокожий, всегда выдержанный, иронично-снисходительный, спокойный. Даже тогда, когда отказы жены следовали слишком часто. Что ж, если жена капризничает, не надо настаивать, надо проявлять терпимость, пусть это будет ее маленькой привилегией. Женщинам всегда хочется иметь свои маленькие привилегии. Что касается его, то... у него завтра дела, дела, дела. Большие дела. Большие цели. Очень большие.
      Незнакомец зашевелился, не открывая глаз, стал шарить рукой, что-то ища. Резко вынул из-под подушки пистолет, потянул к себе, замер. И вдруг резко открыл глаза. Увидел ее. Дернулся, еще ничего не поняв - где он, что за женщина? Друг? Враг? Или просто...
      - О, не убивайте меня! - улыбнулась женщина.
      И он вмиг вспомнил все.
      - Мадам! У меня нет слов! Я слышал, как вы говорили с этими гончими. Но я уснул... Как провалился. Простите!
      - Все хорошо. Они ушли.
      - Но...
      - Прислуга? Ко мне никто не входит, пока я не позову.
      - Нет, я не о том. Вы... как же вы? Вы не спали?
      - У меня еще будет время. - Она снова улыбнулась.
      Он смотрел внимательно и серьезно.
      - Скажите, а мне это не снится?
      - Да успокойтесь же.
      - Это не так просто. Меня преследуют вторую неделю. Если бы не вы... Знаете, я поляк, а в Польше не любят русских. Ненавидят. Вы знаете за что. Но там не знают русских женщин. А я знаю.
      - Вы были в России?
      - Где я только не был! И когда я услышал вдруг ваше пение... этот голос... словно с неба. И теперь... ваше милое лицо... улыбка... О!
      Он вдруг резанул ее острым, пытливым взглядом. Она вздрогнула. И оба замерли. Оба поняли. Она увидела, как загорелись его глаза. И опустила свои. Он понял, что это - да. Протянул руки... И больше уже ни о чем не думали - ни он, ни она...
      А когда они очнулись, им показалось, что прошла целая вечность. Что они давно знают друг друга. Что они самые близкие люди на земле. Что не сегодня ночью свела их судьба, а неведомо когда. Просто прошлое было ожиданием, а теперь наконец-то случилось то, что должно было случиться. И не было смущения, не было неловкости. Словно не согрешили они. Словно не была она благовоспитанная дама, а он случайный прохожий.
      Они лежали молча. Приходя в себя. Переживая возникшую близость. Оглушенные внезапностью и остротой этой близости. Потом он сказал:
      - Нет, этого не может быть. Наверное, эти жандармы все-таки убили меня, и я очутился в раю. А вы ангел.
      - А может, и меня они убили?
      Он повернулся к ней, погладил волосы, брови, провел рукой по лицу.
      - Нет, вы живая. Настоящая, земная женщина. И ангел ничто в сравнении с вами. Боже, за что мне такая награда! Верно, Он сжалился надо мной. А вы... вы не сердитесь?
      Он опять пытливо взглянул ей в глаза, и опять ее глаза все сказали ему без слов.
      - Вы так красивы, так пленительно красивы. И еще вы юны. Вас любят. Вы привыкли к любви. А я отвык от женщин, которых можно любить. Как вас зовут?
      - Антонина. Тося.
      - Антося. - Он еще раз повторил на свой лад, словно лаская: - Антося. Я унесу с собой ваше имя. Это единственное, что мне можно. И еще я прошу... назовите меня так, как когда-то звала меня мама. Скажите громко - Янек. Я так давно не слышал своего имени.
      - Янек... Янек...
      - Антося...
      И снова ласки. То нежные, то бурные. Она и не знала, что бывает такой огонь. Это продолжалось и продолжалось...
      Утром она отпустила прислугу, сходила на почту, послала мужу телеграмму, что она едет к нему и чтобы он ее ждал. Потом вернулась, и были еще три дня и две ночи. А на третью ночь он ушел.
      Расставание было трудным и мучительным. Он все смотрел ей в лицо, вглядываясь в каждую черточку, любуясь и словно стараясь запечатлеть навсегда, чтобы унести в свои скитания. И без конца, как заклятие, повторял ее имя.
      - Антося... Антосенька...
      Нежно и страстно, с мольбой и с бесконечным отчаянием.
      - Я приду к тебе, Антося. Жди меня там, в России. Если буду на свободе, если меня не убьют, я приду. Никакие препятствия меня не остановят. Не знаю когда, ничего не могу обещать, только ты знай: отныне я живу ради нашей будущей встречи. Если она не произойдет, значит я не смог, значит, что-то случилось. Но... не может же так быть, чтобы мы больше с тобой не увиделись! Не может так быть! Антося... мне надо уходить. Больше оставаться нельзя. Меня ждут... Прости меня, ради бога, прости. И помни. Умоляю - помни. Обещай мне!
      Тук-тук-тук. Что это? Что это стучит? Сердце? Так громко? Тук-тук-тук. О боже, да это стучат в дверь! Кто там? Полиция?
      - Можно войти?
      - Нельзя!
      - Доктор разрешил мне...
      Этого еще недоставало! Посетитель! Он же просил никого к нему не пускать. Какого черта!
      - Здравствуй, Инкьетусов! Ты уж не злись, я очень просил. Понимаешь?
      - А, собственно, кто вы?
      - Я? То есть... Разве ты не узнал меня?
      - Уж извините, не узнал. И потом... где тот поляк?
      - Какой поляк?
      - Ах да, он погиб на баррикадах.
      - Кто погиб?
      - А вы-то кто?
      - Ну как же? Мы когда-то вместе работали в газете.
      - Вы путаете. Это был не я. У меня совсем другая специальность.
      - Я знаю. Но два года...
      - Два года? Нет, у них было больше... почти десять лет. Когда было восстание в Лодзи, в каком году?
      - Я не помню.
      - Вы ничего не помните. Зачем же вы пришли?
      - М-м... видите ли...
      ...И опять кольнет доныне неотпущенной виной...
      Интересно, как он выпутается из этого дурацкого положения?
      - Видите ли... м-м...
      - Вижу. Чужой человек ворвался ко мне в палату и пытается мне доказать, что я - это не я.
      - Да нет же, напротив...
      - Что я делал то, чего я не делал. Что у меня были друзья, которых я забыл, а они меня помнят. И что будто бы когда-то в прошлом мы пережили что-то общее и это прошлое было не так уж плохо...
      - Ну да, ну да!
      - Но этого же не было.
      - Но как же? Мы же так дружили...
      - Дружили? Ха-ха-ха! Кто с кем? Да я никогда ни с кем не дружил. Я просто не способен на дружбу. Избави вас Бог от такого дружка, как я. Я же при первом испытании... Нет, ха-ха-ха, ну и насмешили вы меня.
      Совсем потерялся. Даже жалко его. Он хороший малый. И ни в чем не виноват. А кто виноват? Вот так начинаешь разбираться, и оказывается, никто. Никто лично ни в чем не виноват.
      Ты пришел тогда ко мне и сказал:
      - Ладонин умер.
      Мы сидели и молчали. Умер наш враг. Сначала он был наш друг, а потом стал враг. И вот теперь его не стало: ни врага, ни друга, ни просто человека. Ушло то, что еще вчера казалось нам столь важным, что мешало пойти к нему в больницу, потому что это как-то нелепо навещать того, с кем ты почти не разговариваешь, с кем уже давно не имеешь ничего общего. А общее, оно было, оно всегда есть, пока человек жив.
      - Как просто человеку умереть! Как просто ему стать ничем! - говорил ты, потрясенный исходом. - Все мы смертны. Уже одна эта мысль должна была нас объединить, но именно она и разъединила.
      Мы пили водку, но не пьянели, и мысли не путались. Неужели, все повторял ты с тоской, неужели прошло уже два года с того дня, когда вышел первый номер нашей - нашей! - молодежной газеты? А помнишь, как мы чуть не рехнулись от счастья, когда нам утвердили новый макет и все прочее?
      Еще бы! Я-то был счастлив больше всех. Я просто ожил. Куда девалась моя хандра, моя тоска, бессилие и безмыслие! Я приехал к ним в город полутрупом. Не приехал, а сбежал - от себя, от работы, от семьи, от архитектуры, от всей своей постылой, постыдной жизни. Я не знал, что со мной будет, что получится из моей затеи - начать все заново, с нуля. Да это и не затея была. Какая там затея! Просто акт отчаяния, когда уже все равно, когда пусть хуже, лишь бы по-другому. Когда человек задыхается, он вскакивает и распахивает окно, не думая о том, куда оно выходит - в сад или в газовую камеру.
      Я ровно ничего не смыслил в газетном деле, но куда мне было податься? На деревню к дедушке? Константину Макарычу? Я жил когда-то в деревне у своего дедушки и своей бабушки. Ездил на каникулы. Но теперь были не каникулы. Теперь была дыра, и ее надо было прикрыть. Вот я и подался в областную газету. Печать в то время заметно оживилась и вроде от нее исходили перемены к лучшему. Оттуда хлынули в обиход новые слова и словосочетания: оттепель, крутой поворот, конкретная политика, соблюдение норм, искоренение культа... Наша архитектурная мастерская, конечно, не осталась в стороне. Мы осудили себя за излишества и украшательство, нет, не себя, а каких-то дядей, которые навязывали нам антинародный стиль, и тут же сходу изобрели новый стиль, один-единый, типовой, годный везде и всюду, где излишеством стали уже не кренделя и завитушки, а любая архитектурная идея. И началась детская игра в кубики.
      Да ну вас к черту! Пусть Оползнев расставляет эти кубики.
      - Погоди ты, не пори горячку, - уговаривал Майсурян. Вот увидишь, это всем надоест. И поймут - что так тоже нельзя. Вот тогда и возьмемся за дело. А коробочки - это ж временно.
      Ах, Сурен, Сурен... Но живу я тоже временно. И с меня хватит!
      - Когда ты приехал к нам, мы сразу заметили, что ты того, не в себе. У тебя глаза были... ты смотрел и ничего не видел. Но тут как раз нам утвердили четыре полосы и ежедневный выход, и ты быстро прочухался. Эх, было времечко!
      Было, Лакуна, было. Мне повезло. Я попал в самую заваруху. При мне начиналось большое дело, и я был среди зачинателей. Это и в самом деле здорово. Мы торчали в редакции сутками, потому что все надо было делать вместе. Прежний информативный язык, казенные заголовки, скучная верстка, патетика и сюсюканье - ничто не годилось, все надо было менять. Самое трудное было найти верный тон разговора со своим читателем, разговора на равных, потому что только так и можно говорить с молодежью, рассчитывая на отклик. На признание. На интерес. На то, чтобы стать ее органом. Так говорил Ладонин. И это нам удалось. Потом мы, конечно, поняли, что отнюдь не все нам удалось. Но потом - это потом. А тогда мы ошалели от счастья. Где мы пили в ту ночь, чего пили, сколько - ничего не помню. Помню только, какой сумасшедший шум стоял. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" - орал ты как оглашенный. А Лямкина на тебя: "Еще чего, Лакуна! Нам ли стоять на месте!" И хором во все горло вопили: "Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно". А Ладонин? Через два года мы вспомнили, что Ладонин не пел. И вообще - не шумел, не скакал, сидел в углу, пил мало, молча, и без перерыва дымил сигаретами - одну за другой.
      - Я теперь понимаю, почему, - говорил ты через два года. - Он знал, тогда уже знал, что больше мы вместе не будем, что эта ночь - прощание. В ту ночь он тихо, без слов отделился от нас. И разделил нас. Мы-то в запале и не заметили, что уже не были единым целым. Мы состояли из тех, кто пойдет с ним, за него. И из тех, кто может стать поперек. Господи, какие мы были идиоты! Наивные идиоты! Помнишь, как мы кинулись убеждать его, что Никанорова дура и дрянь, что она не годится в главные редакторы, что она загубит все дело, что надо пойти и всем вместе отбиться от ее кандидатуры. Ха-ха, мы открывали ему глаза! Нам и в голову не пришло, что это он, он сам подсунул ее. Дурой управлять легче, а бабу, да еще злую, можно науськать на кого угодно. А потом... потом ее легче будет убрать. Все было разыграно, как по нотам. Гениально! Даже то, что мы разбредемся, как бараны без пастуха, что мы не сумеем сплотиться и он усмирит нас поодиночке, даже это он предвидел. Конечно, когда маячат новые должности, новые ставки, идет распределение разделов, тем, рубрик, трудно выступать в единстве, трудно болеть только за идею. Он хорошо знал людей. Ну, а слишком уж простодушных, слишком упорных, извините, пришлось скушать. Не всем это понравилось, зато устрашило всех.
      Дураки мы были. Но недолго. Мы быстро умнели. Мы уже не верили друг другу. Боялись поверить - а вдруг останешься в дураках? Это почему-то очень стыдно. И трудно перенести.
      Первой сдалась Лямочка. А может, и нет. Может, она уловила в нас перемену, которую мы сами в себе еще не заметили. И всю вину списали на нее. Мы были задеты, особенно ты, понятно, когда она завиляла между тобой и Никаноровой: "Лакуна, а она, между прочим, ничего и на тебя поглядывает. Учти." - "Что учти? Что?" Ты аж побелел от злости. Тебе нравилась Лямочка. И мне тоже. Мы были соперниками, знали это, но это не разделило нас, а наоборот, сдружило. А тут... Раз она стала сводить тебя с Никаноровой, значит, твои шансы не очень-то высоки, а мои... Дурак, просто я был женат и не представлял интереса для Никанорихи. Лямочка была умная женщина. Недаром она писала лучшие статьи на моральные темы.