Хроники противоположной Земли (№4) - Странники Гора

Затем, раньше чем хоть один из ошарашенных тарианцев успел опомниться, он сорвал смачный поцелуй с губ ошеломленной Африз. После чего отшвырнул её от себя через низкий стол, где она упала на пол рядом с тачакскими рабынями, танцевавшими для её удовольствия. Кайва, как по волшебству, появившаяся в руке Камчака, остановила тех, кто рванулся отомстить за первую девушку их города. Я стоял рядом с Камчаком, готовый защитить его ценой своей жизни, но перепуганный тем, что произошло, не меньше, чем любой в зале.

Гордая тарианка теперь стояла на коленях, схватившись за ошейник. Ее нежные пальцы в перчатках вцепились в него и пытались сорвать с шеи.

Камчак посмотрел на нее, презрительно оскалясь.

— Под твоим бело-золотым платьем я учуял запах рабыни.

— Слин! Слин! Слин! — визжала она.

— Опусти вуаль! — приказал Сафрар.

— Немедленно сними ошейник! — крикнул кочевнику Камрас, полномочный представитель Фаниуса Турмуса, правителя Тарии.

— Кажется, — сказал Камчак, — я забыл ключ.

— Пошлите за кузнецом! — вскричал Сафрар.

Со всех сторон неслись угрожающие крики:

«Убить тачакского слина! Пытать его!», «Тарларионового масла! Кровососной травы!», «Выпотрошить его! Выпороть и сжечь!».

Камчак был неподвижен. И никто не приближался к нему, потому что в его умелых руках воина блестела кайва.

— Убейте его! — визжала Африз. — Убейте его!

— Опусти вуаль, — повторил Сафрар, обращаясь теперь к ней, — стыда у тебя совсем, что ли, нет?

Девушка попыталась натянуть складки вуали, но ей пришлось одной рукой придерживать её, поскольку Камчак оторвал скрепляющие её булавки.

От злости тарианка была вне себя. Он, тачак, посмотрел ей в лицо.

Я был доволен. Мне понравилась смелость Камчака. Это было лицо, за которое мужчина мог рискнуть многим, даже смертью в пыточных подземельях Тарии, лицо её было прекрасным, хотя теперь оно, конечно, было искажено гневом, что, однако, не портило его.

— Вы, конечно, все помните, — сказал Камчак, что я — посланец народов фургонов и в черте города мне гарантирована неприкосновенность.

— Убить его! — вскричало несколько голосов.

— Это — шутка! — выкрикнул Сафрар. — Шутка! Тачакская шутка!

— Убейте его!!! — визжала Африз.

Но никто не выступил против кайвы.

— Теперь, милая Африз, — настаивал Сафрар, — ты должна успокоиться. Скоро придет кузнец и освободит тебя, все будет хорошо. Вернись в комнату.

— Нет! — вскричала Африз. — Тачак должен быть убит!

— Это невозможно, дорогая, — сказал Сафрар.

— Я вызываю тебя! — произнес Камрас, плюя под ноги Камчаку.

В мгновение я увидел, как глаза Камчака сверкнули, хотя он не мог принять вызов чемпиона Тарии за этим столом. Он пожал плечами и ухмыльнулся.

— Мне не за что биться, — ответил он.

На Камчака это не было похоже.

— Ты — трус, — закричал Камрас.

Я подумал о том, понимал ли Камрас силу оскорбления, которое он осмелился бросить в лицо человеку, имевшему шрам храбрости.

К моему изумлению, Камчак только улыбнулся.

— Так за что вы предлагаете мне драться? — спросил он.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Камрас.

— Что я выиграю? — уточнил Камчак.

— Африз из Тарии! — вскричала Африз.

Раздались крики ужаса, протеста.

— Да, — вскричала Африз, — если ты победишь Камраса, чемпиона Тарии, я — Африз из Тарии — буду стоять у столба во имя любви!

— Я буду биться, — спокойно сказал Камчак.

В комнате повисла тишина.

Я оглянулся на Сафрара, он прикрыл глаза и кивнул головой.

— Хитрый тачак, — прошептал он. «Да, — сказал я сам себе, — хитрый тачак». Камчак при помощи гордости Африз, горячности Камраса, оскорбленных тарианцев вынудил девушку к выражению заявления о своем участии в Войне Любви. Это был нечто, что он не хотел покупать золотой сферой у Сафрара-торговца, это было то, что он сам был способен устроить, опираясь только на тачакскую хитрость. Впрочем, я предположил, что Сафрар, опекун Африз, не позволит этому осуществиться.

— Нет, моя дорогая, — говорил Сафрар девушке. — Ты не должна ждать удовлетворения этому ужасному оскорблению, которому ты подверглась, даже не должна думать об играх. Ты должна забыть этот неприятный вечер и не думать о слухах, которые расползутся, — о том, что сделал тачак и как ему позволили спастись.

— Никогда, — вскричала Африз, — я буду стоять у столба! Я буду! Я буду!

— Нет, — сказал Сафрар, — не могу этого разрешить, пусть лучше люди смеются над Африз. Может быть, через несколько лет они все позабудут.

— Я прошу, чтобы мне разрешили стоять, — упрямилась девушка. — Я прошу тебя, Сафрар, разреши мне!

— Нет. Очень скоро ты достигнешь совершеннолетия, обретешь свои богатства и тогда сможешь делать все, что захочешь.

— Но это будет после игр! — вскричала девушка.

— Да, — сказал Сафрар будто бы в раздумье, — Это правда.

— Я защищу её, — сказал Камрас, — и не проиграю.

— Конечно, ты никогда не проигрывал… — заколебался Сафрар.

— Разреши! — вскричали некоторые из гостей.

— Если ты не разрешишь, — плакала Африз, — моя честь будет навсегда поругана.

— Если ты не разрешишь это, — жестко сказал Камрас, — у меня, может, больше не будет случая скрестить сталь с этим хитрым варваром.

И тут я внезапно вспомнил, что согласно тарианским законам вся собственность, движимая и недвижимая, обращенной в рабство женщины автоматически передается ближайшему родственнику-мужчине или ближайшей родственнице-женщине, если не найдется ближайшего родственника-мужчины, или… в остальных случаях опекуну, если есть такой. Таким образом, если Африз из Тарии по каким-то причинам попадет к Камчаку и станет его рабыней, то все её огромное богатство будет немедленно передано кому? Конечно же, Сафрару, торговцу из Тарии. Более того, чтобы избежать лишних осложнений и собрать побольше налогов с наследования, закон обратной силы не имел. Даже если человек каким-нибудь образом позднее освободится или просто убежит из рабства и ему удастся восстановить свой статус свободного человека, он не получит ничего из своего прежнего имущества.

— Хорошо, — сказал Сафрар, опустив глаза, как будто бы принимая решение против своей воли, — я разрешаю моей подопечной, Африз из Тарии, стоять у столба в Войне Любви.

Толпа издала крик радости, уверенная теперь, что тачак будет образцово наказан за свое грубое обращение с богатейшей девушкой Тарии.

— Спасибо, мой опекун, — сказала Африз и, окинув Камчака напоследок злобным взглядом, гордо выпрямилась и в вихре бело-золотых шелков быстро прошла к выходу.

— Посмотри, как она идет! — громко сказал Камчак. — Не заподозришь, что на ней ошейник.

Африз обернулась и на мгновение остановилась, придерживая вуаль у лица.

— Надеюсь, маленькая Африз, — сказал Камчак, что ты скоро научишься носить ошейник и до игр не испортишь ни его, ни своей шеи.

Девушка вскричала в беспомощном гневе и, развернувшись, споткнулась. Ей пришлось ухватиться за перила лестницы, что немедленно сказалось на состоянии вуали — та съехала в сторону. Обеими руками вцепившись в ошейник, Африз с рыданиями выбежала из зала.

— Не бойся, Сафрар, — сказал Камрас, — я убью тачакского слина.

Глава 10. ВОЙНА ЛЮБВИ

Четыре дня спустя после пиршества в доме Сафрара ранним утром несколько сотен людей, среди которых были представители всех четырех народов фургонов, появились на Равнине Тысячи Столбов, в нескольких пасангах от надменной Тарии.

У столбов, изучая их и разравнивая между ними почву, уже суетились судьи и ремесленники из Ара, лежащего в сотнях пасангов к северу от Картиуса.

Эти люди, как я узнал позже, каждый год во время проведения игр имели право на свободный проход через южные равнины. Путешествие даже с гарантией не было безопасным, но в случае удачи оно сулило судьям и мастерам хорошую прибыль из сокровищниц Тарии и народов фургонов. Некоторые судьи уже по нескольку раз участвовали в этих играх и, конечно, были теперь далеко не бедными людьми. Плата даже одному из сопровождающих их ремесленников была достаточной для того, чтобы человек мог безбедно прожить год даже в таком дорогом городе, как Ар.

Мы медленно ехали на каийлах, выстроившись в четыре большие колонны. Тачаки, кассары, катайи и паравачи. В каждом отряде было примерно двести воинов. Камчак ехал впереди. Рядом с ним один воин держал в руке штандарт на длинном древке — вырезанное из дерева изображение четырех рогов боска.

Возглавлял же нашу колонну Катайтачак — восседая на огромной каийле, закрыв глаза, он мерно покачивал головой, и его грузное тело раскачивалось в такт степенным движениям животного.

Во главе других колонн ехали трое других убаров, которые возглавляли кассаров, катайев и паравачей.

Сразу за ними ехали другие трое моих старых знакомых — кассар Конрад, катайи Хакимба и паравачи Толнус. Они, как и Камчак, двигались рядом со знаменосцами. Знаменосец кассаров держал на древке полотнище с изображением символического бола с тремя кольцами, соединенными линиями у центра, — этот знак я не раз видел на босках и рабах кассаров; кстати сказать, и Тенчика, и Дина тоже носили это клеймо. Камчак решил не клеймить их заново, как обыкновенно делают это с босками, он, по-видимому, считал, что это впоследствии может отразиться на их цене. Впрочем, в равной степени он мог быть попросту доволен и тем, что имеет в своем фургоне рабынь с клеймом кассаров, поскольку это свидетельствовало о превосходстве тачаков над кассарами. Насколько я помню, Камчаку льстило и то, что в его стаде есть несколько босков, первое клеймо которых изображало бола.

Герб катайев — желтый лук, перекрещенный с черным копьем, на клейме же у них было лишь изображение нацеленного налево лука.

Самое эффектное знамя, пожалуй, было у паравачей — сотканное из золотых нитей с нанизанными на них драгоценными камнями изображение головы и рогов боска. Клеймо паравачей представляло из себя символический рисунок головы боска — полукруг, опирающийся на перевернутый равнобедренный треугольник.

Элизабет Кардуэл в шкуре ларла, босая, шла рядом, придерживаясь за стремя Камчака. Ни Тенчики, ни Дины с нами не было. Вчера вечером за невероятную сумму в сорок золотых монет, четыре каийлы и одно седло Камчак продал Тенчику обратно Альбрехту. Это была одна из самых высоких цен, когда-либо заплаченных кочевником за рабыню. Я решил, что Альбрехту, по-видимому, очень недоставало его верной Тенчики; высокая цена, которую ему пришлось заплатить за девушку, стала ещё более вызывающей, когда Камчак принялся выказывать деланное изумление тому, сколько кассар способен отдать за рабыню; Камчак рычал от смеха, бил себя по колену, потому что слишком уж очевидной была заинтересованность Альбрехта в этой девушке, всего-навсего рабыне: связывая её запястья и надевая ей ошейник, Альбрехт ворчливо бранил её. Она же смеялась и бежала рядом с его каийлой, плача от радости. Я даже заметил, что девушка пыталась прижаться головой к его меховым сапогам.

Дину, хотя она и была всего-навсего рабыней, накануне утром я усадил в седло перед собой и, развернув каийлу, поехал в сторону Тарии. Когда вдали показались блестящие белые стены города, я опустил её на траву. Она озадаченно взглянула на меня:

— Зачем ты меня сюда привез? — спросила она.

Я показал вдаль.

— Это Тария, твой город.

— Ты хочешь… — тихо спросила она, — чтобы я побежала «в честь города»?

Она имела в виду жестокое развлечение молодежи кочевников, которые иногда, схватив прямо в лагере какую-нибудь из тарианских рабынь и забросив в седло, везли её в степь. Ссадив её где-нибудь неподалеку от стен её родного города, они приказывали бежать, а сами в это время раскручивали бола. Эта жестокая затея называлась «бегом в честь города».

— Нет, — ответил я ей, — я привел тебя сюда, чтобы освободить.

Девушка задрожала и уронила голову.

— Я твоя, я и так твоя, — сказала она, глядя в траву, — не будь таким жестоким.

— Нет, — ответил я, — я привез тебя сюда, чтобы оставить.

Она посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.

— Я так хочу, — сказал я.

— Но почему?

— Потому, что я так хочу, — повторил я.

— Я чем-то не угодила тебе?

— Ничего подобного.

— Почему же ты меня не продашь?

— Не хочу.

— Но ведь ты продал бы боска или каийлу?

— Да.

— Почему не Дину?

— Не хочу.

— Я дорого стою, — напомнила девушка. И это было правдой — она просто констатировала факт.

— Ты стоишь больше, чем ты думаешь, — ответил я ей.

— Не понимаю, — сказала она.

Я порылся в кошельке на поясе и дал ей золотую монету.

— Возьми это и поезжай в свою Тарию, найди свой дом и будь свободна.

Внезапно она разрыдалась, потом упала на колени у лап каийлы, зажав золотую монету в левой руке.

— Если это тачакская шутка, — прокричала она, убей меня сразу!

Я спрыгнул с седла каийлы, преклонил колени рядом с ней и обнял, прижимая её голову к своему плечу.

— Нет, — сказал я Дине, — я не шучу, ты свободна.

Она посмотрела на меня со слезами на глазах.

— Тачаки девушек никогда не освобождали, никогда.

Я встряхнул её за плечи и поцеловал.

— Ты, Дина из Тарии, свободна. — Я взобрался в седло. — Или ты хочешь, чтобы я доехал до стен Тарии и перебросил тебя через них?

Она рассмеялась сквозь слезы.

— Нет! — сказала она. — Нет!

Тарианка вскочила на ноги и внезапно поцеловала мою ногу.

— Тэрл Кэбот! — вскричала она. — Тэрл Кэбот!

Все словно озарилось вспышкой молнии. Я понял, что она выкрикнула мое имя, как могла его выкрикнуть только свободная женщина. Она и была ею — свободной женщиной, она была ею — Дина из Тарии.

— О, Тэрл Кэбот! — смеялась и плакала Дина, нежно глядя на меня. — Но сохрани меня ещё на день, ещё чуть-чуть!

— Ты свободна.

— Но я послужу тебе, — сказала она. Я улыбнулся.

— Здесь нет шеста.

— О, Тэрл Кэбот! — вспыхнула она. — Зато здесь вся равнина Тарии!

— Степь народов фургонов — ты это имела в виду?

Она рассмеялась.

— Нет, — сказала она, — равнина Тарии.

— Наглая ты девица, — констатировал я.

Она уже стаскивала меня с седла, и, не прекращая целоваться, мы улеглись в мягкие, душистые волны весенней травы прерии…

Когда мы поднялись, я издалека заметил двигающихся в нашем направлении всадников на высоких тарларионах.

Дина ещё не заметила их, казалось, что она очень счастлива, да что там — я тоже был счастлив вместе с ней. Внезапно на её лице изобразилась тревога, она подняла руки к лицу, закрывая рот.

— Ой, — сказала она.

— В чем дело? — спросил её я.

— Ведь я не могу в Тарию идти. — Глаза её совершенно неожиданно для меня наполнились слезами.

— В чем дело?

— У меня нет вуали, — плакала она.

Я сокрушенно вздохнул, поцеловал её, развернул за плечи и плоским шлепком под зад отправил в сторону Тарии.

Всадники приближались. Я вспрыгнул в седло и помахал девушке, которая, отбежав несколько ярдов, обернулась. Она тоже помахала мне, размазывая слезы по щекам. Мне показалось, что она сейчас плакала совсем не из-за того, что у неё не было вуали.

Над головой пролетела стрела.

Я рассмеялся, пришпорил каийлу и поскакал прочь, оставляя всадников на тяжелых тарларионах далеко позади.

Они сделали круг, чтобы подобрать мою девушку, свободную, хоть и одетую в кейджер, сжимающую в руке кусок золота, машущую уезжающему врагу, счастливую и плачущую.

Когда я вернулся в фургон, первыми словами Камчака, обращенными ко мне, были:

— Надеюсь, ты хоть получил за неё хорошие деньги?

Я улыбнулся.

— Доволен? — спросил он.

— Да, — ответил я, — я очень доволен.

Элизабет Кардуэл, поправлявшую кизяк в очаге, похоже, не на шутку озадачило мое возвращение без Дины, но, естественно, она сразу ни о чем не осмелилась спросить, и лишь под вечер, усевшись спиной к очагу, она взглянула на меня в упор и нерешительно произнесла:

— Ты что… продал ее?

— Продал. Ты же сама говорила, что у неё жирные лодыжки, — напомнил я ей.

Элизабет смотрела на меня с ужасом.

— Во-первых, не жирные лодыжки, а толстые коленки, а во-вторых, она же че-ло-век! Ты продал человека! — сказала Элизабет. — Че-ло-ве-ка!

— Нет, — сказал Камчак, давая ей подзатыльник, — животное, рабыню. — Затем добавил, повторяя подзатыльник: — Она такая же рабыня, как ты.

Элизабет обиженно посмотрела на него.

— Не-ет, — задумчиво протянул Камчак, — ты ни на что не годишься, ты даже элементарных вещей не понимаешь, по-моему, тебя тоже пора продавать.

На лице Элизабет отобразился ужас. Она бросила дикий умоляющий взгляд на меня.

Меня слова Камчака тоже задели за живое. Мне показалось, что Элизабет как раз начала понимать, как ей повезло, что она попала именно в наш фургон, — Камчак в целом обращался с ней довольно мягко, кроме того, он не заклеймил её, не вставил в нос тачакского кольца, не нацепил на неё кейджер и даже не надел на её очаровательную шею горианского ошейника. Теперь до трясущейся от страха Элизабет наконец-то дошло, что если Камчаку взбредет в голову продать или обменять её, то он вправе незамедлительно исполнить свою прихоть, и она в тот же миг будет продана, как седло или охотничий нож. Она видела, как продавали Тенчику. Исчезновение Дины из фургона объяснялось аналогичным образом. Что до меня, то мне не хотелось посвящать её в то, что Дину я освободил. Какое ей дело до того, что происходит с другими рабынями? Подобное известие может сделать её собственное рабство ещё более тяжелым или, что ещё хуже, наполнить её сердце глупыми надеждами, что Камчак, её хозяин, когда-нибудь подарит ей этот самый прекрасный дар — свободу!

Я улыбнулся про себя: «Камчак освободит рабыню? Маловероятно». Даже если бы Элизабет была моей, а не принадлежала Камчаку, я не освободил бы её, потому что ей это не принесло бы ничего хорошего. Если она приблизится к Тарии, она станет рабыней первого же патруля, который её повяжет; если она попытается остаться с кочевниками, то какой-нибудь сильный воин, почувствовав, что она не защищена и не принадлежит к коренным степнякам, закует её в цепи рабыни раньше, чем упадет ночь. А я не собирался оставаться среди фургонов всю жизнь.

Я узнал, если верно то, что сказал Сафрар из Тарии, что золотая сфера — без сомнения, яйцо Царствующих Жрецов — лежала в фургоне Катайтачака. Я должен попытаться выкрасть её и вернуть в Сардар. Это предприятие могло стоить мне жизни. Нет, то, во что поверила Элизабет Кардуэл — что я попросту продал очаровательную Дину, было единственным возможным в данном случае вариантом объяснения. Так до неё скорее дойдет, кем она является сама в этом суровом мире — рабыней, чужестранкой в фургоне Камчака.

— Да, — сказал Камчак, — видимо, продам я её.

Элизабет затряслась от ужаса и уткнула голову в дерюгу у ног Камчака.

— Пожалуйста, — сказала она, — не продавай меня, господин.

— Сколько, ты думаешь, за неё дадут? — спросил меня Камчак.

— Она такая неумеха… — равнодушно промямлил я.

Я думал, его это остановит. Очень уж мне не хотелось, чтобы Камчак её продавал.

— Ты думаешь, её ничему уже нельзя обучить? Ну… может, у нас что-нибудь и получится… — раздумывал Камчак.

— Это значительно поднимет её цену, — согласился я.

Я знал, что хорошее обучение может занять месяцы, хотя с умной девушкой можно многое сделать и за несколько недель.

— Ты хочешь учиться? — грозно спросил Камчак, поворачиваясь к Элизабет. — Носить шелка и колокольчики, говорить, стоять, ходить, танцевать, учиться делать мужчин безумными от желания обладать тобой?

Она ничего не ответила, только всхлипнула и пожала плечами.

— Сомневаюсь, что её можно обучить.

Элизабет опустила голову.

— Ты всего-навсего маленькая дикарка, — устало произнес Камчак, затем он подмигнул мне: — Но она премиленькая дикарка, не так ли?

— Да, — серьезно сказал я, — безусловно.

Я видел, как глаза мисс Кардуэл закрылись и плечи затряслись. Она закрыла лицо руками.

Я вышел за Камчаком из фургона. Обернувшись ко мне, он сказал прямо:

— Ты дурак, что освободил Дину.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я.

— Я видел, как ты посадил её на каийлу и поехал в сторону Тарии, — сказал он. — Она даже не бежала рядом с каийлой связанной. — Он ухмыльнулся. — Я знал, что она тебе нравилась, что ты не захотел заключать на неё пари, и потом… Твой кошель не стал тяжелее за то время, пока ты с нами живешь.

Я рассмеялся.

— А мог бы поиметь сорок золотых, — сказал Камчак. — Это по дешевке. На деле могло быть гораздо больше, потому что она была искусна в играх. Запомни, такая девушка, как Дина, стоит дороже каийлы. К тому же она прекрасна. — Камчак рассмеялся. — Альбрехт дурак, но Тэрл Кэбот ещё глупее!

— Может быть, — согласился я, краснея.

— Любой мужчина, позволяющий себе заботиться о своей рабыне, дурак!

— Может быть, когда-нибудь, — предположил я, — даже Камчак будет заботиться о какой-нибудь рабыне.

Камчак откинул голову и громко захохотал, затем согнулся, стуча себя по коленям.

— Тогда, — решительно продолжал я, — ты, может быть, поймешь, как это получается.

От моего последнего заявления Камчак, похоже, полностью потерял контроль над собой, он перекатился на спину, шлепая себя по бедрам и коленям, хохоча как ненормальный. Он принялся кататься от смеха, стучать по колесу своего фургона, через пару минут его смех превратился в спазматический хрип и стон. Потом началась какая-то нездоровая икота. Я бы не удивился, если бы он задохнулся от хохота.

— Между прочим, завтра, — напомнил я, — ты бьешься на Равнине Тысячи Столбов.

— Да, — сказал он, — а сегодня мы с тобой напиваемся.

— Было бы полезней хорошенько выспаться ночью.

— Да, — сказал Камчак, — но я тачак, и я напьюсь.

— Очень хорошо, — сказал я, — тогда я тоже напьюсь.

Затем мы плюнули, чтобы определить, кто будет покупать выпивку. В искусстве плевать на дальность Камчак был непревзойденным. Он это делал с изящным разворотом тела и головы и поэтому переплюнул меня примерно на четверть дюйма. К тому же плутоватый Камчак, разумеется, заставил меня плюнуть первым…

И вот утром мы вышли на Равнину Тысячи Столбов. Несмотря на наше громкоголосое безумство в последнюю ночь с неизвестно каким уже по счету кувшином паги и распеванием разухабистых тачакских песен, Камчак с утра был в хорошем настроении: вертел головой по сторонам, насвистывал, время от времени выбивал ритм на луке седла. Я догадался, что мысли Камчака были заняты тарианкой Африз, и чтобы развеяться, он несколько самонадеянно, с моей точки зрения, пощипывал тачакских девок до того, как их выиграл.

Я не знаю, была ли в этой равнине ровно тысяча столбов, у меня сложилось впечатление, что их там гораздо больше. Эти столбы с плоскими вершинами, имеющие примерно шесть с половиной футов в высоту и примерно семь или восемь дюймов в диаметре, стояли двумя длинными рядами попарно один против другого. Две линии были разъединены примерно пятьюдесятью футами прерии. Столбы в ряду отстояли друг от друга примерно на десять ярдов.

Эти сооружения протянулись более чем на четыре пасанга по прерии в направлении от города в бесконечную степь. Все столбы были ярко расписаны, каждый по-разному, гамма цветов была просто великолепна. В целом это буйство красок производило впечатление, будто мастера работали в прекрасном настроении, с азартом и легкостью, и это состояние передавалось тем, кто теперь во все глаза рассматривал их творения. Я чувствовал себя словно на карнавале, но настроение мое сразу изменилось, едва я вспомнил, что между этими нарядными столбами будут сражаться и умирать люди.

У некоторых столбов, заканчивая последние приготовления, ещё продолжали возиться ремесленники.

Кто-то укреплял маленькие кольца, прикручивая их по одному с каждой стороны примерно на высоте пяти футов от земли, другие проверяли надежность замков, поочередно отмыкая их и вешая ключ на маленькие крюки у вершины столба.

В пятидесяти ярдах от нас приглашенные из Тарии музыканты играли легкую незамысловатую мелодию.

Между каждой парой столбов был разровненный, очищенный от травы и посыпанный песком круг.

Сквозь колонны кочевников пробирались разносчики из Тарии, продавая пирожные, вина, мясо и даже цепи и наручники.

Камчак, прищурившись, посмотрел на солнце — теперь оно было на полпути к зениту.

— Тарианцы, как всегда, запаздывают, — ухмыльнулся он.

Со спины каийлы я увидел движение у ворот Тарии.

— Они идут! — сказал кто-то.

Обернувшись, я, к удивлению своему, увидел среди тачаков юного Гарольда, того самого юношу, которого Херена так оскорбила во время состязаний с Конрадом и Альбрехтом. Впрочем, сейчас её, по счастью, поблизости не было. Молодой человек показался мне прекрасно сложенным, подтянутым и даже не по годам широкоплечим и высоким, хотя, разумеется, шрамов на его лице так и не появилось. Светлые волосы и голубые глаза, конечно, не часто встретишь у народов фургонов, но в общем-то это не такая уж и редкость, дело было в другом — юное и по-мальчишески нежное лицо Гарольда отличалось особым благородством и утонченностью черт, что было куда более необычным, по крайней мере для меня, поскольку делало его похожим на европейца. Он был вооружен, но, разумеется, к соревнованиям допущен не был, поскольку в подобных делах статус особенно принимался во внимание. Это были жестокие игры взрослых мужчин, и без шрама храбрости никто даже помыслить не смел о том, чтобы участвовать в таких серьезных состязаниях. Между прочим, без этого шрама, по мнению тачаков, человек не «смеет помыслить» и о том, чтобы взять в жены свободную женщину, приобрести фургон или более пяти босков и трех каийл. Шрам храбрости, таким образом, имеет социальную и экономическую важность. Так же он важен и в семейной жизни.

— Ты прав, — сказал Камчак, приподнимаясь в стременах. — Первыми идут воины.

Я разглядел воинов Тарии, приближающихся к Равнине Тысячи Столбов на тарларионах.

Утреннее солнце бросало блики, отражаясь от шлемов, от длинных пик, металлической обшивки овальных тарианских щитов, так не похожих на круглые щиты большинства горианских воинов. Словно удары сердца, задавая ритм всему маршу, глухо гремели большие барабаны. Между рядами тарларионов шли копьеносцы, а за ними — простые горожане Тарии: торговцы, музыканты, писцы — все, кто хотел посмотреть на это жестокое, но яркое и привлекательное зрелище — игры Войны Любви.

На белых стенах Тарии развевались флаги и вымпелы. Стены кишели зрителями, и я думаю, что многие использовали подзорные трубы, чтобы наблюдать происходящее на равнине.

Воины Тарии изменили свое построение примерно в двухстах ярдах от столбов. Ряды перестроились во фронт из четырех или пяти колонн, которые вытянулись по всей длине ряда столбов. Едва последняя шеренга заняла свое место, они остановились.

Как только вся сотня гигантских тарларионов была выстроена в новом порядке, древко с тарианским знаменем склонилось и раздался громкий сигнал больших барабанов. Немедленно пики по всей линии склонились вперед, и сотни шипящих и ревущих тарларионов под выкрики всадников ринулись нам навстречу.

— Предательство! — вскричал я.

Я знал, что на Горе ничто живое не может выдержать атаки тарларионов.

Элизабет Кардуэл завизжала, пряча лицо в ладонях.

К моему изумлению, никто из кочевников даже внимания не обратил на чудовищную мощь животных, с бешеной скоростью несущихся прямо на них.

Все были заняты какими-то, по-видимому, чрезвычайно важными делами — кто-то торговался с разносчиками, другие просто вели мирные беседы друг с другом, третьи осматривали окрестности, лениво переводя взгляд с одного холма на другой так, как будто видели все это впервые и их интересовало все что угодно, кроме чудовищных ящеров, несущихся на них в атаку.

Я пришпорил каийлу, выглядывая Элизабет, которую, пешую, без сомнения, убьют до того, как тарларионы пересекут линию столбов. Она стояла, глядя на приближающихся тарларионов так, как будто её хватил столбняк или она вросла в землю. Я нагнулся из седла, изготавливаясь подхватить её, пришпорить свою каийлу, развернуться и бежать отсюда, спасая наши жизни.

— Да брось ты, — махнул рукой Камчак.

Я выпрямился и увидел, что линия боевых тарларионов под выкрики всадников и шипение гигантских животных внезапно остановилась примерно в пятидесяти ярдах от линии столбов.

— Это старинная тарианская шутка, — пояснил Камчак. — Они любят игры так же, как и мы, и никогда не станут их портить.

Я покраснел. Элизабет от пережитого страха, по-моему, вообще плохо держалась на ногах, но она нашла в себе силы на негнущихся ногах медленно приблизиться к нам. Камчак улыбнулся мне:

— Маленькая дикарка очаровательна, ты не находишь?

— Да, — сказал я и в смущении недоверчиво оглянулся на тарианцев.

Камчак рассмеялся.

Элизабет озадаченно посмотрела на нас.

Я услышал восторженные крики со стороны тарианцев.

— Бабы! — гаркнул кто-то, и толпы с обеих сторон охватил возбужденный гул.

Выкрик был подхвачен многими другими. Зазвучал смех, кто-то приветственно застучал копьем о щит. В тот же самый момент раздался мягкий топот каийл и между рядами столбов появилось множество всадниц с развевающимися за спинами длинными черными волосами. В один момент все всадницы осадили своих прекрасных каийл и, легко соскочив на землю, передали поводья людям народов фургонов.

Они были прекрасны, эти дикие красавицы вольных кочевых племен; их возглавляла гордая Херена из первого фургона. Они были в превосходном настроении, смеялись, шумели, глаза их сияли, а рты, кажется, не закрывались ни на минуту, не уставая сыпать колкости в сторону добродушно улыбающихся тарианцев. Некоторые красавицы, прелестно изогнув свои и без того уже привлекшие множество жадных взглядов губки, плевали и угрожали маленькими кулачками тарианцам, стоявшим напротив, которые отвечали восторженными криками и дружным хохотом.