Хроники противоположной Земли (№4) - Странники Гора

Она бегала вокруг воина, как плененная луна вокруг властного алого солнца, все время на натянутой цепи.

Воин стал дюйм за дюймом подтягивать цепь. Временами он позволял девушке отбежать, но не отдавал ей полную длину цепи, каждый раз уменьшая расстояние её свободы. Девушка меняла фигуры танца в зависимости от расстояния, на котором она находилась от воина. Некоторые из них были очень медленными, в них почти не было движений за исключением, может быть, поворота головы или движения руки, другие были стремительны и быстры или грациозны и вычурны, некоторые просты, некоторые выражали гордость, какие-то — вызывали жалость, но все время девушка подтягивалась все ближе и ближе к воину. Наконец его рука легла на тарианский ошейник, и он притянул измученную сопротивлением девушку к своим губам, подчинил её поцелуем, её руки легли на его плечи — и, покорная, она прижала голову к его груди. Он легко поднял её на руки и унес от костра.

Зрители швыряли золотые монеты в песок к огню.

— Она была прекрасна! — вскрикнула Африз.

— Я никогда не видела женщины, — сказала Элизабет, возбужденно поблескивая глазами, — которая бы так хорошо танцевала.

— Она была удивительна, — сказал я.

— А я имею только ничтожных кухонных девок! — сокрушенно заявил Камчак.

Мы с Камчаком встали. Африз внезапно прижалась головой к его бедру, глядя вниз.

— Научи, — прошептала она, — сделай меня такой рабыней.

Камчак запустил пальцы в её волосы, приподнял ей голову, чтобы она смотрела на него. Ее губы приоткрылись.

— Ты была моей рабыней несколько дней, — сказал он.

— Сегодня ночью, пожалуйста, господин, сегодня…

Камчак легко поднял её, перебросил, все ещё скованную, через плечо. Она вскрикнула, а он, распевая тачакскую песню, затопал прочь. У выхода он на секунду остановился, повернулся и посмотрел на нас с Элизабет. Он вскинул правую руку в приветственном жесте.

— На ночь маленькая варварка твоя.

Я рассмеялся. Элизабет посмотрела ему вслед, затем перевела взгляд на меня.

— Это его приказ? — спросила она.

— Разумеется, — сказал я.

— Конечно, — сказала она.

— Почему нет?

Затем она внезапно дернулась в цепях, но встать не смогла и чуть не упала, опершись на левую руку.

— Не хочу быть рабыней! — заплакала она. — Не хочу быть рабыней!

— Мне жаль, — сказал я.

Она посмотрела на меня, в её глазах были слезы.

— У него нет такого права! — вскрикнула она.

— Оно у него есть.

— Конечно, — рыдала она, уронив голову. — Это словно с книгой, со стулом, с животным. Она твоя! Бери ее! Подержи её до завтра! И верни утречком, когда закончишь с ней!

— Ты надеялась, что я смогу купить тебя?

— Ты не понимаешь? Он мог меня отдать любому, не только тебе, но любому, любому!

— Это правда, — сказал я.

— Любому! Любому' Любому!

— Перестань, — сказал я. Она встряхнула головой, посмотрела на меня и выговорила сквозь слезы:

— Кажется, господин, что сейчас так вышло, что я твоя.

— Похоже на то, — ответил я.

— Ты потащишь меня на плече в фургон? — с любопытством спросила она. — Как Африз?

— Увы, нет, — сказал я.

Я склонился к её оковам и убрал их. Она встала.

— Что ты будешь делать со мной, господин? — спросила она и улыбнулась.

— Ничего. Не бойся.

— Ах так? — Она нахмурилась. — Я и вправду так безобразна?

— Нет, ты не безобразна.

— Но ты меня не хочешь?

— Нет.

Она вызывающе откинула голову.

— Почему «нет»?

Что я мог ей сказать? Она была очаровательна, но вызывала жалость. Меня тронула её наивная надежда. Маленькая секретарша, так далеко от карандашей, пишущей машинки, перекидных календарей и блокнота для стенографии, так далеко от её мира, так беспомощна, отдана на милость Камчаку и на эту ночь — если бы я не был против — на мою милость.

— Ты всего-навсего маленькая варварка, — сказал я ей.

Почему-то я о ней все ещё думал как о напуганной девушке в желтом платье, попавшей в сплетение войн и тайных интриг, о которых она не имела ни малейшего понятия. Она нуждается в том, чтоб её защищали, обращались с нежностью, поддерживали, вселяли уверенность. Я не мог думать о ней в своих объятиях, о её невинных губах, потому что она была всегда и всегда останется несчастной Элизабет Кардуэл, безвинной и нечаянной жертвой необъяснимых перемещений в пространстве и неожиданного, несправедливого использования в постыдных целях, она принадлежала Земле и не знала о пламени, которое её слова могли разбудить в груди горианского воина; она не понимала до конца того, что она рабыня, что она в своих правах не более чем вещь в глазах свободного человека, которому отдана на час. Она понимала, что другой воин мог схватить и увлечь её в темноту меж высокими колесами своего фургона. И все-таки до конца она этого ничего не понимала, она была наивна и глупа, девушка с Земли, оказавшаяся не на Земле, — женщина, принадлежащая варварскому, в глазах горианцев, миру. На Горе она навсегда останется девушкой с Земли — яркой, прелестной девушкой с блокнотом для стенографии, как миллионы других девушек Земли.

— Но ты очень красивая маленькая варварка.

Она уронила голову в плаче. Я приобнял её, чтобы утешить, но Элизабет оттолкнула меня и выбежала из павильона.

Я озадаченно посмотрел ей вслед.

Затем я тоже покинул павильон, решив побродить по лагерю в одиночестве и подумать.

На память пришел Камчак. Я был рад за него: никогда раньше я не видел его настолько довольным.

Но меня смущала Элизабет, её состояние сегодня казалось мне несколько странным. Я полагал, что, может быть, она была так напугана тем, что может потерять позиции первой девушки в фургоне: на самом деле она могла быть скоро продана. Поскольку Камчак наконец соединился со своей Африз, обе возможности мне казались весьма вероятны. У Элизабет были причины их бояться. Разумеется, я мог бы уговорить Камчака продать её хорошему хозяину, но Камчак, охотно идущий мне навстречу во многих отношениях, без сомнения, в данном случае обращал бы в основном внимание на цену. Разумеется, если бы я нашел деньги, я мог бы её и сам купить у Камчака и попытаться найти ей хорошего господина.

Может быть, кассар Конрад оказался бы как раз таким. Впрочем, как я вспомнил, он недавно выиграл тарианскую девушку в играх. Более того, не каждый человек захочет владеть необычной варваркой, поскольку даже варварок необходимо кормить, а я этой весной, когда ходил по лагерю, не заметил никакого дефицита в девушках с недавно надетыми ошейниками, может быть, необученными, но зато горианскими девушками. И это имело большое значение. Элизабет Кардуэл не принадлежала Гору и, по моему личному мнению, никогда не будет к нему принадлежать.

По не вполне ясной мне причине я рассеянно купил ещё одну бутылку паги — может быть, для того, чтобы скрасить одиночество.

Я едва на четверть опустошил бутылку и проходил мимо чьего-то фургона, когда увидел, как мимо меня промелькнула тень человека… Я инстинктивно дернул головой, и кайва, блеснувшая перед моим лицом, воткнулась в деревянный борт фургона. Отшвырнув бутыль паги, я присел и увидел в пятидесяти футах от себя между двумя фургонами темную фигуру человека в капюшоне палача, который и раньше слишком часто попадался мне на глаза. Он развернулся и побежал, я за ним, но через несколько секунд мой путь преградила цепочка связанных каийл, возвращавшихся с охоты в степи.

За то время, пока я огибал их, нападавший скрылся. Погонщик каийл сердито закричал мне, чтобы я не путался под ногами.

Я злой вернулся к фургону и вытащил из доски кайву. Хозяин фургона, который услышал удар, вышел полюбопытствовать, что произошло. Он держал в руке факел, которым осветил дырку в доске.

— Неумелый бросок, — заметил он.

Это была оценка знатока.

— Может быть, — я пожал плечами.

— Так что тебе повезло, парень.

— Да, — ответил я, — именно так.

Я нашел выброшенную бутыль паги и заметил, что в ней осталось ещё немного жидкости. Я вытер горлышко и вручил её хозяину фургона. Он отхлебнул примерно половину, вытер рот, передал обратно мне, я прикончил бутыль и вышвырнул её в яму для мусора.

— Неплохая пага, — сказал мой собеседник.

— Действительно.

— Можно посмотреть кайву? — спросил он.

— Да.

— Интересно.

— Что? Что в ней такого?

— Это кайва паравачи.

Глава 13. АТАКА

Утром Элизабет Кардуэл обнаружить не смогли.

Камчак был вне себя от ярости. Африз, знающая горианские обычаи и темперамент тачаков, тоже была напугана и почти ничего не говорила.

— Не спускай охотничьих слинов, — попросил я Камчака.

— Они будут на поводке, — угрюмо ответил он.

Я с неприязнью смотрел на двух шестиногих и приземистых бурых охотничьих слинов на металлических цепях. Камчак дал им понюхать одеяло с постели Элизабет.

Их уши прижались к треугольным головам, длинные змееобразные тела задрожали. Я видел, как из лап вылезли когти, пошевелились, спрятались и опять вылезли, царапая землю, слины приподняли головы, поводили ими из стороны в сторону, уткнули носы в землю и начали рваться с цепей.

— Она наверняка пряталась среди фургонов ночью, — сказал Камчак.

— Конечно, — ответил я, — слины при стаде, они бы разорвали девушку на куски среди степи, залитой светом трех горианских лун.

— Она не должна быть далеко, — сказал Камчак.

Он взгромоздился на седло каийлы, держа по нетерпеливо дергающемуся слину по бокам животного, и привязал их цепи к луке седла.

— Что ты с ней сделаешь? — спросил я.

— Отрежу ноги, — сказал Камчак, — нос, уши, ослеплю на один глаз — и пусть живет.

Прежде чем я успел хоть как-то возразить разъяренному тачаку, охотничьи слины внезапно пришли в неистовство, поднимаясь на задние ноги, перебирая лапами в воздухе, дергая за цепи. Каийла Камчака изо всех сил старалась сопротивляться их бешеным рывкам.

— Ха! — вскричал Камчак.

Вдруг я увидел Элизабет, несущую на деревянном коромысле два кожаных ведра с водой. Они были полны до краев, и вода немного выплескивалась на землю.

Африз вскрикнула от радости и побежала к Элизабет, к моему удивлению, поцеловала её и помогла нести воду.

— Где ты была? — спросил Камчак.

Элизабет невинно наклонила голову и кокетливо поглядела на него.

— Набирала воду, — сказала она.

Слины пытались добраться до нее, и она отпрянула к фургону, с опаской глядя на них.

— Уберите их, — попросила она.

Камчак закинул голову и засмеялся.

На меня Элизабет не смотрела.

Затем Камчак посерьезнел и сказал:

— Иди в фургон, принеси наручники рабыни и бич, а затем иди к колесу.

Она взглянула на него, но в её глазах не было страха.

— Зачем? — спросила она.

Камчак слез с каийлы.

— Ты задержалась, ходя по воду.

Элизабет и Африз ушли в фургон.

— Она правильно поступила, вернувшись, — сказал Камчак.

В душе я был с ним согласен, но не произнес этого вслух.

— Вроде бы она действительно ходила за водой, — сказал я.

— Она тебе нравится? Нет? — спросил Камчак.

— Мне её жаль.

— А как она тебе ночью? — спросил Камчак.

— Я не видел её после того, как она покинула павильон.

— Если бы я знал это, — ответил Камчак, — я бы выпустил на ночь слина.

— Тогда девушке повезло, что ты об этом не знал.

— Согласен, — улыбнулся Камчак. — Но почему ты не порезвился с ней?

— Она девушка, — сказал я.

— Она женщина, — уверенно сказал Камчак.

К этому времени Элизабет вернулась с бичом и наручниками, вручив их Камчаку. Она подошла к левому заднему колесу фургона. Там Камчак приковал её вытянутые руки над головой, провел цепь между спицами, Элизабет уткнулась лицом в колесо.

— От народов фургонов нет спасенья, — назидательно сказал он.

— Я знаю, — вздохнула девушка.

— Ты лгала мне, говоря, что ходила за водой.

— Мне было страшно, — сказала Элизабет.

— А ты знаешь, кто боится говорить правду? — вопросил Камчак.

— Нет, — ответила она.

— Раб.

Он сорвал с неё одеяние из шкуры ларла, и я понял, что Элизабет больше не будет его носить никогда.

Она стояла с закрытыми глазами, прижав правую щеку к деревянному ободу колеса. Слезы сочились между плотно сжатыми веками, ей было больно, но она держалась великолепно, не издав ни звука.

Она молчала и когда Камчак освободил её. Но теперь он сковал её запястья за спиной. Она стояла, опустив голову и дрожа. Затем он взял её скованные руки и заломил их левой рукой.

— Ты думаешь, — сказал мне Камчак, — она девочка? Ты дурак, Тэрл Кэбот.

Я не ответил.

Камчак все ещё держал в правой руке свернутый бич.

— Рабыня, ты хочешь служить мужчине? — спросил он.

Со слезами на глазах она затрясла головой.

— Нет, нет, нет!

— Гляди, — сказал Камчак мне.

И он подверг американку тому, что среди рабовладельцев и торговцев рабами цинично именуется «ласка бича». Элизабет закричала, прижав голову к плечу. Под лаской бича обыкновенно сознаются все.

— Она женщина, — уверенно усмехнулся Камчак.

— Ты не понял, Тэрл? Она достойна славы господина, она женщина и рабыня!

— Нет! — вскричала Элизабет. — Нет!

Камчак толкнул её, скованную, в пустую клетку для слинов и закрыл за ней дверь. Она не могла встать в длинной узкой клетке и опустилась на колени.

— Это неправда! — застонала она.

Камчак рассмеялся:

— Рабыня!

Он протянул руку сквозь прутья решетки и расковал её. Она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Она теперь знала, что благодарна нам и себе, может быть, в первый раз. Она понимала бессознательное влечение своей красоты и что это означает.

Отреагировала она на это как истинная женщина.

— Это неправда, — упрямо шептала она снова и снова, всхлипывая, — это неправда!

— К вечеру, — сказал Камчак, — я позову кузнеца.

— Не надо, — сказал я.

— Позову.

— Почему? — спросил я.

Он угрюмо сдвинул брови.

— Она задержалась, ходя по воду.

Я ничего не сказал. Для тачака Камчак не был жестоким. Бежавших рабов обычно наказывали чрезвычайно жестоко, вплоть до смерти. Он же не собирался делать с Элизабет Кардуэл ничего, кроме того, что всегда делалось с рабынями кочевников, даже с теми, которые никогда не осмеливались прекословить или бунтовать. Элизабет ещё повезло. Камчак разрешил ей жить. Я не думал, что она попытается убежать снова.

Африз принесла Элизабет воды. Африз тоже плакала. Камчак не стал ей мешать.

— Пошли, — сказал он мне, — я должен посмотреть новую каийлу у кожевника Ячи.

Это был беспокойный день для Камчака. Он не купил каийлу у кожевника Ячи, хотя на первый взгляд это было великолепное животное. Камчак же обмотал свою левую руку кожей и внезапно ткнул ею каийлу в нос. Ответный выпад животного был недостаточно быстр, она едва зацепила зубами защищенную левую руку. Камчак отскочил, и каийла, остановленная цепью, ещё раз щелкнула на него зубами.

— Такая медленная тварь может стоить человеку жизни в битве, — сказал Камчак.

Я понял, что это правда: каийла и её хозяин в бою должны вести себя как одно целое существо, вооруженное зубами и копьем. После этого мы отправились в соседний фургон, где Камчак обсудил предложение оплодотворить своих телок при помощи соседского боска-быка. В другом фургоне он посмотрел на набор кайв, сделанных в Аре, и, заплатив за них, распорядился, чтобы их вместе с новым седлом принесли к нему в фургон наутро. Мы прихватили сушеного мяса боска и паги и направились в фургон Катайтачака, где Камчак обменялся приветствиями с сонной фигурой в серой мантии, поговорив, как обычно, о здоровье своем и босков, о новостях из других краев, а также перекинулся парой слов с другими тачакскими вождями. Камчак, как я уже давно понял, занимал среди тачаков действительно важную позицию. Поговорив с Катайтачаком и другими, Камчак зашел к кузнецу и, к моему огорчению, велел этому человеку зайти к нему тем же вечером.

— Я не могу её держать вечно в клетке для слинов, — сказал Камчак. — Все-таки ей надо работать.

Затем Камчак одолжил двух каийл у тачакского воина, которого я никогда раньше не видел, и поехал вместе со мной в Долину Знамений.

Забравшись на низкий пологий холм, мы увидели огромное число палаток, расставленных вокруг большой травянистой площадки. Эта площадка имела примерно две сотни ярдов в диаметре, и на ней было установлено множество маленьких алтарей. В центре поля находилась большая круглая каменная платформа.

На этой платформе возвышался огромный четырехгранный алтарь, к каждой стороне которого вели ступеньки. На одной стороне алтаря был выбит знак тачаков, а на других — знаки кассаров, катайев и паравачей. Я и думать забыл о кайве паравачи, которая едва не убила меня прошлой ночью, занятый волнениями по поводу исчезновения Элизабет и прочим, а тут вспомнил. Я решил как-нибудь это рассказать ему — но не в этот вечер, который обещал быть не очень хорошим для обитателей нашего фургона, за исключением разве что Камчака, казавшегося довольным обещанным приплодом своих босков. Между палаток мы увидели великое множество связанных жертвенных животных. У каждого алтаря на поле стоял по меньшей мере один предсказатель. Среди животных было много верров, домашних тарсков с отпиленными клыками, бьющих крыльями вулосов в клетках, несколько слинов, каийл и даже босков. У одного из паравачских предсказателей мы увидели закованных рабов — у этого народа было принято приносить в жертву людей. В противоположность им, как я понял из пояснений Камчака, тачаки, кассары и катайи отказались от приношения в жертву рабов, поскольку считалось, что сердце и печень раба дают неверные предсказания.

— Кто поверит печени обряженного в тарианский кес раба, — заметил, ухмыляясь Камчак, — в таком важном вопросе, как избрание Убар-Сана?

Это казалось мне вполне гуманным; думаю, наличие такого аргумента радовало и рабов. Принесенных в жертву животных потом использовали в пищу, так что Время Знамений представляло для народов фургонов время веселого празднества с обильной пищей, и каждый любил это время в независимости от того, был избран Убар-Сан или нет. Как я уже говорил, Убар-Сан не переизбирался в течение уже сотни лет.

Время знамений ещё не пришло. Предсказатели ждали у своих алтарей, перед каждым из которых горел маленький костерок из кизяка и курились благовония.

Мы спешились и остались наблюдать сверху за четырьмя главными предсказателями народов фургонов, которые приближались к центральному алтарю. За ними шествовали ещё четверо предсказателей по одному от каждого племени, они несли огромные клетки с белоснежными вулосами, по дюжине в каждой. Клетки водрузили на алтарь. Каждый из четырех главных предсказателей нес с собой по большому белому мешку, из тех, что используют крестьяне для хранения семян.

— Это — предварительное знамение, — пояснил Камчак, — чтобы посмотреть, благоприятствует ли небо тому, чтобы проводить предсказания.

Четверо предсказателей, произнеся молитву к раскинувшемуся над ними небу, бросили по пригоршне зерен в деревянные клетки. Даже с того места, где я стоял, было видно, как вулосы набросились на зерна. Предсказатели повернулись, обратясь лицом к своим помощникам, и провозгласили:

— Знамение благоприятно!

Толпа радостно загудела в ответ на это заявление.

— Да, эта часть ритуала всегда проходит хорошо, — сказал Камчак.

— Почему? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он и ухмыльнулся, — может, просто потому, что вулосов не кормят три дня до того, как сюда принести.

— Разумно, — согласился я.

— Я выпил бы бутылочку паги, — заявил Камчак.

— И я тоже.

— Кто будет покупать? — живо поинтересовался Камчак.

Я отказался отвечать — и так было ясно.

— Может, побиться об заклад? — лениво потягиваясь, предложил он.

— Я куплю, — мрачно ответил я.

Теперь и другие предсказатели народов фургонов пошли со своими животными к алтарю. Знамения в целом занимают несколько дней, и за это время уничтожают сотни животных. Когда мы уже уходили, внизу пронесся крик, вещающий, что один из предсказателей обнаружил благоприятную печень. К нему бросился другой, и в стороне от алтаря разгорелся жаркий спор. Я догадался, что чтение знаков было сложным делом, допускающим разногласия и вольную интерпретацию.

Вскоре выяснилось, что два предсказателя нашли ни на что не пригодную печень. Писцы с пергаментными свитками суетились меж алтарей, как я понял, отмечая имена предсказателей и их народность. Четыре главных предсказателя застыли у главного алтаря и ждали, пока к ним торжественно вели белого боска. По темноте мы с Камчаком наконец-то достигли фургона рабов и купили себе паги. А невдалеке мы увидели работу кузнеца. Девушка с Коса, взятая в сотне миль отсюда в набеге на караван, направлявшийся в Ар, сидела, прикованная к лежащему на земле большому колесу. Одежда её была снята, а на бедре горело свежевыжженное клеймо — четыре рога босков. Она плакала, а кузнец укреплял на её шее тарианский ошейник. Он покопался в своих принадлежностях, вытащил оттуда тонкое разомкнутое золотое кольцо, нагрел железное шило и приготовил щипцы. Я отвернулся и услышал визг девушки.

— Разве жители Ко-Ро-Ба не надевают на рабов ошейник? — поинтересовался Камчак.

— Надевают, — мрачно кивнул я.

Я не мог изгнать из своего сознания образ девушки с Коса, плачущей, прикованной к колесу. Так же в этот вечер или в следующий на колесе будет лежать прелестная Элизабет Кардуэл. Я сделал большой глоток паги и решил, что просто обязан освободить девушку от злого рока, преследовавшего её, представшего перед ней в лице Камчака.

— Ты что-то молчалив, — заметил Камчак, озабоченно отбирая бутыль.

— Разве обязательно звать в фургон кузнеца?

Камчак внимательно посмотрел на меня.

— Да, — ответил он наконец.

— Разве тебе не жаль варварку? — спросил я.

Камчак так и не научился правильно произносить её имя, которое он воспринимал как слишком сложное. У него получалось: «Э-лизд-э-бэтт-кард-велла».

Как и остальные горианцы, он никогда не мог правильно произнести звук «у», редкий в местных языках звук, встречающийся лишь в нескольких, по-видимому заимствованных у землян, словах. Звук «у», изначально доступный любому земному ребенку, для жителей планеты Гор представлял огромную трудность.

Иногда Камчак отчего-то называл Элизабет «Велла», однако чаще он обращался к ней просто как к «маленькой варварке». Со своей стороны, я через несколько первых дней начисто прекратил разговаривать с Элизабет по-английски, справедливо полагая, что лучше ей привыкать говорить, слушать и думать по-гориански быстрее, как только это возможно. Теперь она неплохо овладела языком, но читать ещё не могла — она оставалась неграмотной.

Камчак снова внимательно посмотрел на меня, потом, рассмеявшись, дружески хлопнул меня по плечу:

— Она же рабыня!

— Неужели тебе её не жалко? — взмолился я.

— Да, — помолчав, согласился он, — мне нравится маленькая варварка.

— Тогда зачем?

— Она убежала.

Я не стал этого отрицать.

— Ее нужно проучить, — сказал Камчак, — и, кроме того, фургон переполнен, её нужно готовить на продажу.

Я молча отобрал у него бутыль паги и пропустил ещё глоток.

— Ты хочешь купить ее? — спросил он.

Я подумал о фургоне Катайтачака и золотой сфере. Началось Время Знамений, и я должен был этой ночью или ближайшей постараться заполучить золотую сферу и как-нибудь переправить её в Сардар. Я совсем уж было собрался ответить «нет», но вспомнил плачущую девушку с Коса, прикованную к колесу. Удастся ли мне заплатить цену, которую он просит?

Внезапно Камчак поднял руку, призывая к тишине.

Я заметил, что другие тачаки замерли у своих фургонов, прислушиваясь.

Я услышал, как где-то взвыл рог боска, за первым сигналом последовал другой. Камчак вскочил на ноги.

— Лагерь атакуют! — заорал он.

Глава 14. ТАРНСМЕНЫ

Мы с Камчаком скатились по ступенькам своего фургона в темноту, вмиг заполнившуюся бегущими людьми; кто-то догадался прихватить с собой лампу и теперь на ходу разжигал в ней огонь, кто-то успел оседлать каийлу, и в проходах между повозками мелькали силуэты всадников.

В темноте на шестах уже разгорались военные фонари — голубые, желтые, зеленые, обозначая места сбора орлус — сотен и оролус — тысяч. Любой способный держать в руках оружие мужчина народов фургонов принадлежал к лорлу — десятку, который входил в орлуса, являющуюся в свою очередь подразделением оролуса. Те, кто не был близко знаком с народами фургонов или сталкивался с ними лишь во время их коротких набегов, иногда думают о них как о полностью лишенных организации, представляющих собой что-то вроде могучего стада, свирепого сборища диких воинов. Но это не так. Каждый человек здесь знает свою десятку, сотню и тысячу. В дневное время быстрый сбор этих боевых единиц обеспечивается звуками боевых рогов боска, а также боевых знамен. Ночью же о продвижении подразделений можно судить по цветным фонарям, подвешенным к высоким шестам, и опять-таки по трубным звукам боевых рогов. Мы с Камчаком вскочили на каийл и проехали со скоростью, которую только было возможно развить в этой толпе, к месту сбора.

При первом же сигнале боевых рогов женщины помогают собирать оружие мужчин, стрелы, луки и копья. Оседланные каийлы ставятся у фургонов, запрягаются боски и сковываются рабы, способные убежать, использовав всеобщее замешательство и сутолоку. Затем некоторые свободные женщины поднимаются на крыши фургонов и следят за сигналами военных фонарей, понимая их так же хорошо, как мужчины. Они смотрят, должен ли фургон двигаться и куда.

У соседей громко заплакал ребенок. Африз кинулась запрягать боска, предварительно затоптав огонь в очаге.

— Что случилось? — крикнула она.

Камчак схватил её за руку и поволок к клетке для слинов, где уже сидела, ухватившись за прутья, перепутанная Элизабет. Камчак отпер клетку и швырнул Африз внутрь к Элизабет. Она — рабыня и должна быть заперта, дабы не могла завладеть оружием или поджечь фургоны.

— Что произошло? — кричала она, протягивая руки сквозь прутья, но Камчак уже захлопнул дверь и повернул ключ в замке. — Господин!

Я понимал, что для неё это было гораздо лучше, чем оставаться прикованной к колесу фургона — в тарианских набегах фургоны часто поджигались.

Камчак швырнул мне копье, колчан с сорока стрелами и лук. Каийла, на которой я обычно ездил, уже была оседлана. Из седельной сумки торчали наготове кайвы, к нужным местам были приторочены веревки и бола. Камчак вскочил в седло и, пришпорив каийлу, помчался на звуки боевых рогов.

— Господин… — несся у нас за спиной крик Африз.

За несколько минут мы добрались до места сбора войска. Здесь уже выстроились тысячи всадников, и длинная линия, обозначаемая военными фонарями, уходила в темноту.

К моему удивлению, Камчак не присоединился ни к какой сотне или десятке, а направил каийлу к центру войска, где стояли несколько всадников, выделявшихся богатым вооружением.

Кратко посовещавшись с ними, он поднял левую руку. По этому знаку остались поднятыми только красные военные фонари, и тут стадо босков, согнанных вокруг лагеря тачаков, расступилось: погонщики и пастушьи слины отогнали животных так, чтобы в стаде образовался широкий проход, и по этому проходу с большой скоростью полетела длинная лавина всадников.

Я ехал рядом с Камчаком во главе войска. Вскоре тачакская лавина стала рассыпаться по равнине. В свете трех лун мы увидели сотни убитых босков и в нескольких пасангах от нас удаляющихся на тарларионах всадников.

Неожиданно вместо того, чтобы продолжать преследование, Камчак осадил свою каийлу. Ближайшие к нему всадники тоже остановились. Я увидел, как поднялись сигнальные желтые фонари.

— Что случилось?! — послышались крики.

— Продолжаем преследование!

— Стой! — гаркнул Камчак. — Мы дураки! Слушайте!..

Донесся звук, похожий на шум крыльев, и луны дали увидеть сотни тарнсменов, летящих на боевых тарнах по направлению к лагерю. С небес раздавался бой тарнсменского барабана.

— Мы идиоты! — простонал Камчак, разворачивая каийлу. — Назад!

Тачаки поспешили обратно — каждый к своему фургону.

— Готовьтесь к битве! — крикнул Камчак.

Поднялись на шестах две красные и одна желтая лампы.

Я был удивлен появлением на южных равнинах тарнсменов — их ближайшие отряды базировались весьма далеко отсюда — в Аре. Но уж чего никогда не собирался делать Ар, так это воевать с тачаками южных равнин. Наверняка это наемники.

Камчак и несколько неотступно следовавших за ним всадников помчались туда, где виднелись штандарт и знамя с четырьмя рогами боска, где стоял огромный фургон Катайтачака.

Среди фургонов тарнсмены могли найти лишь рабов, женщин и детей, однако в лагере не было видно ни огня пожаров, не слышно криков раненых. Тут же высоко над нами, подобный черному шторму, под бой барабанов отряд тарнов пошел в обратный путь.

Несколько стрел, пущенных кочевниками, не достигли врага. Расшитые, разрисованные шкуры боска, покрывавшие раму фургона Катайтачака, были разорваны и содраны со стоек. Вокруг фургона и на помосте лежали убитые стражники. В одном из тел позднее я насчитал шесть стрел.

Камчак соскочил с каийлы и, схватив факел, вбежал по ступеням в фургон. Я поспешил за ним и застыл, пораженный открывшимся мне зрелищем: буквально тысячи стрел, выпущенных тарнсменами, усыпали все вокруг. В центре в мантии из серой шкуры боска лежал мертвый Катайтачак. В его спине торчало штук пятнадцать стрел. Рядом валялась рассыпанная золотая коробка с кандой. Я огляделся: фургон был разграблен, но, насколько можно было понять, это был единственный разграбленный фургон во всем лагере. Камчак подошел к телу Катайтачака и сел возле него, уронив голову и скрестив ноги.