Когда мы были людьми (сборник)

– Дописались. Глупости, стряхните, господин Голубев, лапшу с ушей! Она и выпустила его. Ключи у санитаров украла.

– Теперь ее потащат на дыбу?..

– А вы как думали? – сладко улыбнулась руководительница отделения. – Закуют. Еще будете молить о моей помощи. А я не прощу, хватит!.. Вот-вот приедет следователь с Западного округа. И документ этот я ему выложу. – Она победно потрясла листком над головой. Все сегодня Тиберии, римские триумфаторы. И бухнула чуть не басом:

– Никкуда не отлучайтесь!

Оказывается, ошибся Иван Дмитриевич Голубев. Елкин удрал при непосредственном участии Оленьки Синицыной. Почему так получилось? Когда они нашли общий язык? Ни медсестра, ни пациент о взаимоотношениях друг с другом не говорили ни слова.

А если выяснится, что медсестра – участница организации побега из заведения, то надо ждать такой пертурбации, что у всех в кишках сквозняк заведется.

Кишки кишками, желудок требовал другого. Доктор был не удовлетворен теми пирожками, которые наскоро проглотил возле контрольно пропускного пункта, ему захотелось еще картошечки. Желание было неистребимым. Он сбегал вниз, в свой больничный буфет, и купил две пачки чипов с луком и сыром. С истовостью беременной сжевал это чуньо опять разом. Как недавние пирожки. В умывальнике, закатав рукава халата, заметил, что колечки волос на руках живые. Они шевелились. Это были живые червяки, которые росли из его собственной кожи.

Что это? Картофельное безумие, побег Елкина, червячки на коже? Рубаха, дьявол ее побери. Худой бредень!

У себя в ординаторской он поглядел в зеркало и увидел в отражении кого-то чужого, еле-еле похожего на доктора Голубева. И еще беда была в том, что тот плохо управлял лицом. Как будто покадрово переключал видеомагнитофон. Лицо изменялось рывками. Вот ощерился, вот вылупил глаза, вот попытался улыбнуться.

Иван Дмитриевич выскочил из кабинета для того, чтобы проверить, заметили ли окружающие измену в его облике. Пациенты слонялись по внутреннему вестибюлю между палатами, не обращая на доктора никакого внимания. В туалете курили. Чехарда, бунт. Санитары ведь предупредили о комиссии.

Наблюдательная палата для больных с четко неадекватным поведением была наглухо закрыта. Он заглянул за решетку. В пустом помещении лежал прикрученный широкими гигиеническими ремнями победитель шахматного турнира Петя Малышев. Больной в этих защитного цвета ремнях походил на баул.

Вчера Малышев хотел убить себя электричеством. В туалете забрался ногами на унитаз и отвернул осветительный плафон. Его поймали. Щуплый, в серых кулигах волос Малышев раскидал санитаров в разные стороны. Санитарам помогли здоровые больные и лучшего шахматиста отделения номер семь скрутили.

Голубева, испуганно отпрянувшего от арматурной решетки, схватил за локоть покрасневший Петр Арефьевич.

У Арбузова пропал голос. Он сипел:

– Беда! Что теперь будет, что будет!

Арбузов хлопал себя по бокам, хватался за голову, тер щеки:

– Спасибо, хоть вы, Иван Дмитриевич, выручили, а то сейчас начнется катавасия!

Как и за что выручил – этого Голубев не понимал, ему это было неважно. Главное, что Арбузов его узнал, что ни лицо, ни фигура, ни руки Иван Дмитриевича не изменились.

Иван Дмитриевич специально скрестил на груди руки. Рукава халата закатаны. По голым рукам плясали головастые червячки. И этого коллега не увидел.

Узнала его и Олечка Синицына, чей облик доктору показался напряженным, натянутым. Она чего-то ждала. Ясно чего – расправы!

– Я читал письмо, – сказал, отводя к окну медсестру, Иван Дмитриевич. – Там все ясно написано. Мы оба на кукане. И ты, и я!

– Подумаешь! – чисто улыбнулась Оля, – манала я их дурдомик! Сегодня же напишу заявление.

Она не понимала, что побегом заинтересовалась прокуратура и Дима Елкин разыскивается уже как особо опасный больной. Кататоник, или еще что придумают! Дело пахло керосином, и не простым керосином, а пожалуй, что и уголовным.

Голубев взглянул на девушку:

– Оля, посмотри на меня внимательно. Ничего не изменилось? Погляди в лицо, в глаза!

– Вы моложе стали по сравнению со вчерашним. Между прочим, папаша у беглеца Елкина писатель. И Дима рассказывал, что у него, у отца, есть роман «Против часовой стрелки». В нем главный герой, Калачев фамилия, молодеет. Часы у него на руках идут назад, и сам владелец часов тоже шагает «против настоящего времени». Может, Иван Дмитриевич, и у вас такие часы?

«Значит, и червяков никаких нет!» – Иван Дмитриевич потер ладонью противоположную руку. Там вились сухие волоски. Но хотелось картошки. Жаренной ломтиками, по-французски.

Оля как-то привяла. Она все же чувствовала, что одним заявлением, швырнутым в накрашенную физию Элеоноры, не отделаешься.

К ним скорым шагом подскочила сестра-хозяйка Теплова, особа, которая всегда держала свой сухой рот на запоре. Она никогда не улыбалась. И это было главной особенностью Тепловой. В этой неулыбчивости что-то таилось. И ее побаивались все: больные, заведующая отделением, даже главврач.

Теплова сухо информировала Голубева, что его ждут в кабинете у Элеоноры Васильевны.

Там его ждал тот самый шпион из «Золотого Рога», выдвинутая челюсть, губошлеп, большой вздрагивающий кадык. Только у шпиона этого не было кемпеля с высокой тульей. Шпион представился следователем прокуратуры Демидовым. И оказался он вежливым до слащавости человеком. «Я едок картофеля, – подумал Иван Дмитриевич, – меня не могут допрашивать». Демидов улыбнулся ему отфильтрованной, вышлифованной улыбкой:

– В отсутствии хозяйки отделения я хотел бы задать вам, товарищ Голубев, несколько вопросов. Вы являетесь Голубевым Иваном Дмитриевичем, врачом-ординатором седьмого отделения психиатрической больницы № 3?

– Я являюсь врачом-ординатором психиатрической больницы № 3 Иваном Дмитриевичем Голубевым, – эхом повторил Иван Дмитриевич.

– Не советовал бы вам ерничать, товарищ доктор. – Накал рафинированной улыбки следователя прокуратуры стал спадать.

– Ваш больной Елкин Дмитрий Федорович вчера ночью сбежал из больничного учреждения особой режимности?!

– Говорят, так…

– Не знаете ли причин?

– Нет, не знаю. Они иногда сбегают. А больного Елкина я уже готовил к выписке. Он практически здоров.

– Не скажите! Ваши коллеги – Петр Арефьевич Арбузов и кандидат медицинских наук Элеонора Васильевна Лазарева – противоположного мнения. Елкин почти безнадежен. Таков их диагноз. И он опасен на воле. Читали ли вы письмо Дмитрия Федоровича Елкина? Адресовано оно вам, писано в бреду. Я знаю, есть специальный термин. Оно написано в бреду. О каком Таити говорится в записке, что это за Таити?

– Остров в Тихом океане, товарищ следователь, далеко. Мы его там не найдем.

– Вы еще и шутите, ну-ну!

Голубева озарило. Этот механический следак Демидов, шпион из «Золотого Рога» – оживший герой картины «Едоки картофеля» Винсента Ван Гога. Как и когда он сбежал с этого полотна – уму непостижимо. Но все, все совпадало. Тысячу раз разглядывал картинку доктор. Запомнил ее до мельчайших подробностей. Даже трещину на кувшине с вином помнит. Сходство было очевидным, но хорошо было бы сбегать в свой кабинет, сличить еще раз!

– Письмо было адресовано вам, подтверждаете ли вы это?

Голубев кивнул.

– Скажите словами.

– Вроде мне.

– Без «вроде».

– Мне.

– Из письма ясно, что выпустила его из лечебного учреждения особой режимности медсестра Ольга Тимофеевна Синицына.

– Это уж я не знаю. Там говорится, но знаете, иногда на них находит что-то такое, флер, они начинают фантазировать. Я лично думаю, что Ольга Тимофеевна Синицына не могла выпустить. Она строго придерживается инструкции.

– Ай-яй-яй! – укоризненно покачал головой «Едок картофеля». Его челюсть – это еще больше настораживало, гладко выбритая, – выдвинулась еще больше, чем на вангоговской картине.

– Когда же вы говорите правду – сейчас или три минуты назад? То вы Елкина здоровым считали, а теперь о каком-то «флере» сообщаете. Нехорошо ловчить!

– Так это с каждым человеком бывает, – обиделся Иван Дмитриевич.

– Не тушуйтесь. Мы все проверим. Документацию, анализы, вещественные доказательства, вы ведь нам позволите в качестве дружеской акции и в вашем кабинете поглядеть, в автомобиле. У нас нет санкции прокурора, но если надо…

– Делайте что хотите! – равнодушно ответил доктор. Его опять стал сосать голод, опять донимал образ жаренной по-французски картошки. Целительница, кормилица, второй хлеб. Картошка столько дала миру: насыщала нищих, крахмалила нижние юбки дам девятнадцатого столетия, лечила желудки, спасла от язв, давала алкогольное забвение, превратившись в самогон. Царица-картошка. Владычица!

– Вы о чем-то задумались, товарищ Голубев. Может, укажете, где сейчас находится ваш пациент?..

– Укажу. Он – на Таити…

– В Абхазии, что ли?

– Может, и в Абхазии… Если там идет русско-турецкая война.

– Не смею вас больше задерживать. Мы сегодня еще встретимся.

Возле дверей Элеоноры, откуда вышел Голубев, стояли, переминаясь с ноги на ногу, два милиционера с желтыми сержантскими лычками.

Хотя и в эту минуту Иван Дмитриевич опять остро, приступом, захотел картошки, он кинулся в свой кабинет. К шкафу!

Он пошарил пальцами по дну ящика, боясь почему-то не найти картонку с репродукцией. Нашел. Взглянул. Его короткие волосы на голове, это он почувствовал, зашевелились. И мороз пробежал по коже. Да, он заразился. У него не только приступ голода, но и другой приступ. На том месте, сбоку у стола, где сидел губастый едок картофеля, находилось белое пятно. Едок, следователь Демидов, вытравлен. Хлоркой или еще чем покрепче. Такое же пятно белело на месте старика с взвихренными волосами. Старик пропал. Вместо него – овал…

Виртуальное – оживало. Это был несомненный крах мира.

«А ведь может случиться так, что из библиотечных книг в жизнь выползут разные гады, – ужаснулся Голубев. – Из фильмов, как из тюремных застенков, выпрыгнут варнаки с напалмом, с базуками и станут косить Божий мир… – Голубев проглотил отвердевшую слюну. – Так ему и надо, миру тому бешеному. Жаль, жаль Олечку Синицыну. Травы жаль, кашку, душицу, одуванчики, цикорий, пастушью сумку. Повыжгут все!»

Иван Дмитриевич потер белые овалы на репродукции пальцами. Он ощутил пустоту. Пальцы провалились в эти дырки. Вот как?! Но еще не началась катастрофа. Увертюра к ней.

Чего уж, хоть наесться под конец. Он чуть не бегом ринулся на кухню, сунув согнутого Ван Гога в карман халата.

Там, к стыду или не к стыду – в голове смешалось, сердце екало, а желудок жгло, он у подозрительной кухарки Елены Петровны Черновой выпросил большую тарелку картофельного пюре.

– Пюре – к хеку! – предупредила кухарка и уставилась на доктора не мигая.

Обуреваемому булимией[40] Ивану Дмитриевичу доесть лакомство не удалось. Его строгим голосом выкрикивала из коридоров Элеонора. Опять надо было идти к реализовавшемуся в следователя едоку.

Демидов преобразился. Из чистюли (френология все-таки не лженаука), работник правосудия, а на самом деле «едок», превратился в обыкновенного хама, наглеца:

– Назовите свою фамилию, имя, отчество. – Ледяной тон. – Ну, что же!

– Иван Гогович Шерстобрюхов, 1849 год рождения, Гроот-Зюндерт, Нидерланды[41].

Съел?!

Следователь помахал перед лицом указательным пальцем.

– Вот вы у меня в ладошке! – заявил Демидов. – Захочу, и хрясть! А жить хочется всем. И мне в том числе. Захочу, и хрясть! Захочу, и хрясть! Хрясть! Хрясть!!!

Его лицо тряслось в эпилептическом припадке: «Захочу, и хрясть, а жить хочется всем!..»

Наконец Демидов остановился:

– Вы меня, Иван Дмитриевич, захотите отблагодарить за одну находку. Точно захотите, ведь жить-то хочется всем.

С ловкостью жонглера губастый едок поднял с пола тяжелый квадратный кейс, щелкнул замками и из кейса выхватил пакет, черный пакет «Duty frее». Пакет доктора Арбузова. Пакет, забытый в бардачке «Опеля».

– Это не мой! – еле выговорил Голубев. Он вспомнил, что новый охранник у КПП – этот Селиверстов – тот самый второй «едок картофеля», который спрыгнул с картины Ван Гога. Другое дырявое пятно.

– Пальчики натрем – вы у нас на пианино поиграете. Ваше, ваше хозяйство! Не отпирайтесь! Я добра желаю.

Хозяйство состояло из шприцов, резинки, несколько ампул (вероятно, морфий), пудреницы (предположительно кокаин).

– Так что? Будем звать свидетелей, оформлять, так-зать? Дозы явно превышают те, которые должен иметь профессиональный наркоман. Лекарство выкрадено из вашего же заведения. Пальчики будут вашими.

Голубев догадался – ферт с картины требует взятку.

Дудки! Не получит он ничего, а получит он вместо этого картину с дырками, дырку от бублика. Так-с!

Голубев взглянул на свою правую руку. По ней плясали ожившие волосики. Мир все равно катился в Тартар, в тартарары.

Иван Дмитриевич сунул руку в карман и выхватил оттуда картонку: «Вот, вот вы откуда!»

Искаженный Демидов. Кривое зеркало недавнего сна. Палата качнулась. Неужели отправляемся в Консуэло? На берегу звякнули цепями: отдать швартовы.

Хотя бы поручни были.

– Отдать швартовы! – заорал во всю глотку доктор Голубев. И топнул ногой.

Следователь посмотрел на него с интересом, тоже крикнул что-то, чего Иван Дмитриевич не разобрал. Тут в кабинет ввалились два сержанта и Элеонора Васильевна.

– Свидетели нужны, вы признаете, что пакет ваш? – челюсть выплеснула то, что хотела.

Иван Дмитриевич, как пишут в детективных романах, собрался в кулак.

– Нет, вы только посмотрите, вот тут вы должны быть! – собирая себя и боясь опять заорать, постучал пальцем по своей картонке Голубев. – А тут – Селиверстов. А тут вот вы, Элеонора Васильевна, еще не смылись. Поглядите же. Копия! Злая, ядовитая старуха!

Завотделением вздернула нахимиченные губы. Брезгливо и как бы не понимая, что тут происходит.

Но она, пока единственная, понимала. Опыт с доктором Иваном Дмитриевичем Голубевым удался.

– Составим протокол, место изъятия, позовите товарища Селиверстова…

– Вы что, белены объелись?! – опять нервно, сбиваясь на фальцет, закричал ординатор Голубев. Палуба переваливалась с боку на бок, били склянки. – Вы разве не понимаете, что скоро они расползутся по всему миру!

Он похлопал по плечу вначале одного сержанта, потом другого:

– Вам надо немедленно их хватать, этого, прежде всего.

Он ткнул указательным пальцем в застывшего Демидова (диагноз: кататония[42]):

– Жук колорадос.

Следователь тряхнул головой:

– Симулянт, хочет ускользнуть от наказания.

– И эту тож… – Палец воткнулся в Эльвиру Васильевну. – Всех надо затискать обратно в картины. Шварца – в телевизор, графа Дракулу[43] – туда же, Вия в книгу. Немедленно!

Он тяжело вздохнул, в подкорке блеснуло: «На камбузе – картошка в горшочках. Ура!»

– Наташку, жинку единоутробную, куда-нибудь тоже суньте. Она мозги читает.

Его швырнуло в сторону, затошнило:

– Обязательно Наташку! А Елкина не трогайте, он народ освобождать поплыл. Я – за ним. За ним я следую, бакланы галапогосские!

Все в тесном кабинете заведующей седьмым отделением стало прыгать и трястись. Вероятно, включили добавочный движок. Топот матросов по сухой палубе. Элеонора Васильевна (д-з: мания величия, паранойя[44]), санитары. «Ручку-сюда и эту-сюда». Его мотнуло на этот раз к санитару Турнепсу.

– Все хорошо, все отлично, бум, бум, бум, бум.

– Туземные костры. Жарят мясо! Тамтамы. Его подтолкнули к двери. Он оглянулся на Эльвиру, у которой было скорбное лицо: «Эльвира Васильевна, голубушка, но ведь они захватят весь мир!» Он на секунду вспомнил тяжелые лица зеков, толкающих платформу с мятыми, облитыми известью флягами. «Опять к ним». Почему «опять», разве он был в двенадцатом?

– Эльвира Васильевна, родненькая, отпустите меня на войну. К туркам, отдайте!

– Хорошо, милейший! Вы не пугайтесь, мы вас не оставим в беде! Куда укажите, туда и отправим, хорошо, милейший, солнышко наше.

Он знал эти профессиональные глаза, четко отрепетированный тон своей руководительницы.

Санитары Москвичев (д-з: геронтофобия, геморрой) и Турнепс (д-з: психопатия, алкоголизм, герпес опоясывающий), подталкивая, повели вниз по выщербленной, вылизанной подошвами лестнице. Трап. Нет, он – здоров. Что за вампиры кругом: клыки в тельняшках.

– Эльвира Васильевна, голубушка, не отпускайте!

На одной из площадок, внизу уже, он узнал Олю Синицыну (д-з: здорова), прижавшуюся к крашенной зеленым стенке. Четкий эстамп. Она закусила губу. Глаза у санитарки остановились. Они ничего не выражали. А по вздрагивающему подбородку текла узенькая алая струя. Зубы у Оли молодые, острые.

Иван Дмитриевич хотел успокоить девушку, не плачь, мол. Плыви за мной. Но только по-животному замотал головой, как бы отгоняя назойливых, ярко-зеленых мух.

Поза лотоса

Слеза? Соленая вода. Не больше…

Неизвестный автор

В небольшом озерке Буффало-Спрингс, расположенном неподалеку от города Лаббок (штат Техас, США), поймана рыба с человеческими зубами.

Всемирная паутина

Жил старик со своею старухой на берегу искусственной речки БК-313.

БК-313 – речка, ерик, водоем.

Старика тоже звали по-разному, то Серж, то Серый, то Сереня, то Сергун, то почему-то Сергеич. По документам числился он Сергеем Андреевичем Козловым, было ему тридцать лет и три года.

Старухе же недавно, в августе, исполнилось двадцать восемь. Звали ее Ольгой. И хоть Сергей Андреевич Козлов зачастую, особенно в интимные минуты, ласково кликал ее княгиней Ольгой, она в темноте, и это было видно, морщилась и капризно кривила губу:

– Я похожа на змеюку, на злую и задиристую каргу? Скажи, похожа? Сколько твоя княгиня Ольга мужей извела?

Сергей Козлов не знал. Скорее всего, этого не знала и жена.

Но у нее, в темноте опять же, блеснули глаза. И она назвала цифру:

– Триста голов. – И бросала всех в пропасть.

Он погладил Ольгу по виску и смело вставил свое:

– Это царица Тамара в пропасть толкала!

Сергей почувствовал, как рядом с его ногой напряглась Ольгина. Злится.

– И княгиня твоя такая.

– Ну, хорошо. Но ведь не Феклой же тебя называть?

– Да? не свеклой и не репой.

Она хотела быть Ксюшей.

– Хочу быть Ксюшей.

Козлов все про эту Ксюшу знал, про скандалы, любовников.

– Дак она деньги лопатой загребает, а мы вот-т-т. Холодильник одним твоим буффало забит, а его, это буффало, кошки не жрут, нос воротят.

– Кошки не жрут, а в Буффале минералов до чертовой матери.

– Буффало не склоняется.

– Нет, Сержик, мы все же будем богатыми. Будем!

Она легко лягнула его под одеялом и поцеловала в крепкое плечо.

Оля, отныне переименованная в Ксюшу, была прекрасной женой. Она любила Козлова: хотела, чтобы он всегда ходил чистым. Это, конечно, не доказательство теоремы. И все ж – примета. Когда заводились деньги, Оля покупала ему всякую всячину – галантерею, мужские духи, галстуки. И совсем уж ненужное: кроссовки из натуральной кожи, трубку из сандала, очки без диоптрий в круглой, модной оправе. Однажды вообще вошла в кураж, принесла перевязанный голубым бантом пакет с костюмом в серебряную искру. Один раз в год его и можно было надеть – в ночь 31 декабря.

Сергей радовался не обновам, этой ерунде, а тому, что Оля горела, находилась в самой что ни на есть точке кипения. Ей-же-ей, сунуть ей под мышку градусник, и ртуть проткнет стекло. 100 °C.

Щеки, подбородок, глаза – все в жене подпрыгивало. Подпрыгивали и слова: «Купила на всякий случай».

Ключ к сердцу мужчины лежит через желудок. Это так. Да она и буффало, сплошную кость, готовила так… Съедобно… Даже вкусно. Куда-то в блюдах из рыб пропадали кости, жесткая их плоть. Рыба делалась похожей на мягкое куриное мясо.

Она гордилась мужем, его силой, ловкостью и сноровкой. Правда, только на людях. А тет-а-тет говорила ему, что он лопух стоеросовый. Но лицо у нее при этом было такое, как будто именно о «лопухе стоеросовом» она и мечтала в десятом классе.

Как-то он спросил Ольгу:

– Почему на людях я почти что Рембо или там Клод Ван Дамм, а здесь, дома, считаюсь замухрышкой, лопухом, божьим одуванчиком и черт-те чем?

– Это педагогический прием! – облизала губы категорическая Ольга. – Больше я тебе ничего не скажу. Вырастешь, Саша, – узнаешь.

– Меня Сережей зовут.

– А меня Ксюшей.

– Ксюша, Ксюша, Ксюша – мордочка из плюша.

– Не паясничай, орангутанг! – цыкнула она.

Все хорошо. Только?! Чего «только», Сергей тоже не знал. Ну не считать же большой проблемой Ольгино чтение глянцевых журналов с интимными подробностями о жизни звезд, той же Ксюши или Валерии. Или какой-то там гнусящей, поющей в нос инфантильной певицы: «Хутошник, што рисует тошьть».

Тошть! Эка.

Ольга закончила филфак, работала в школе, затем по обоюдному согласию работу бросила. Не ее. Школа – нервы.

– Я могу тебя укусить! – прорычала тогда Оля шутливо.

Дочь Машку Козловы сдали к дедам в Борисоглебск. «Деды» – слово объединяющее. Это Олины родители: Анна Ивановна и Владимир Петрович. Люди очень хорошие, непьющие.

– У них все же больше ласки, – подытожила тогда Ольга. – Мы грубые. И пенсия у них – ого-го! А мы уж как-нибудь на луке с картошкой, пока не обогатимся. Обогащаться легче всего без детей. А потом, потом уж их возьмем, аквапарки будем показывать.

Кажется, она забыла, что дочка Маша – лицо единственное, и называла ее всегда словом «дети». Таким же макаром Анну Ивановну и Владимира Петровича она объединила в одно слово «деды». Удобно, практично.

– А неистраченную ласку буду переносить на тебя. А обогатимся когда, будем детям стихи Бориса Пастернака читать, музыку этого… как его… Шнитке слушать…

И совсем уж нелогично перевела на другое:

– Буффалу своего возить туда будешь. Два зайца укокошишь. И детей увидишь. И копченого буффалу – горожанам. Хорошо ведь я придумала.

– Буффало не склоняется. Не хорошо, а логично. Есть смысл, – подтвердил он женины слова.

Этому разговору полтора года.

Мелкий бизнес, чем же жить еще.

Бизнес этот, не дающий умереть с голоду, толкал вот его и сейчас с кровати. Про себя он сказал: «Пора, Сергей Андреевич, пора, уже рассвет полощется». Где-то Сергей слышал эту фразу про рассвет. Она ему нравилась за универсальность. Рассвет в их станице полоскался всегда.

– О чем ты шепчешь?

– Ни о чем, Ксюша, пора…

– Вот теперь я тебя люблю. – Она прижалась к нему – голая и шелковая. Свыше ста по Цельсию.

– Пора!

– Пора, Сергун, – и бедром спихнула его с кровати. Как царица Тамара.

Удочки, как всегда, приткнуты в углу на веранде. Тихонько, чтобы не разбудить тут же уснувшую жену, он отставил алюминиевый таз и собрал все три удочки в один пучок. Он знал, что ни леска, ни крючки не запутаются.

Сумрачно. И на берегу скользко от росы. Но Сергей Козлов втыкал свои калоши в траву с силой, чтобы не скатиться на них, как на лыжах, в воду.

Он любил этот час, далекий от рокота машин по гравийке, тянущейся по берегу БК-313, от зевак, которые уж непременно, как только заполощется рассвет, остолбенеют истуканами: «Ну, как?»

Разматывая леску, можно почти ни о чем не думать. А, сидя на дощатом ящике с воткнутыми в берег удочками, раскурить сигарету и вспомнить, как хороша была Оля совсем недавно, меньше часа назад. Как она потягивалась после всего и сидела на краю кровати, мелодически раскачиваясь, обхватив ладошками свое покрытое лунным светом тело. От нее, а не от луны, шел этот свет.

Тяжелый на тяжелой, сумрачной воде поплавок дернулся. Не вода, а расплавленный свинец. Еще. И еще. Схватило.

В последнее время буффало стали рвать леску. Озверели. Травоядная рыба превращалась в плотоядную. В журнале «Охота и рыболовство» им уже дали новое имя: буффало-душман. И Козлову пришлось менять одну лесу на другую, прочнее, толще. Поплавок другой удочки тоже затрепетал. Третья не подавала признаков жизни. Опытный рыбак, он начинал чувствовать эти две удочки. Интуиция, что ли. Сергей уже знал, что там, где поплавок трепещет, там буффало схватит. И вот сейчас уже. Сейчас надо подсекать. Но нет. Поплавок третьей удочки начал танец, рассыпая вокруг волны. Они тыкались в какие-то листки, выросшие из воды прямо-таки за одну эту ночь. Вот незадача. Первый поплавок резко утонул. Козлов схватил удилище и подсек, протащил потяжелевшую леску. Бык, бычара, «буф», душман только хвостом в воздухе мелькнул. Его бурое, головастое тело шлепнулось опять в воду. И эта леска оказалась перекушенной зверем-рыбиной.

Он схватил третью удочку, она затряслась. И неосторожно, вот уж вот уж действительно лох стоеросовый, выдернул из воды. Леска зацепилась за ту растительность, ряску. Надо было ее выпутать. Сергей с силой дернул. И выкинул на берег три широких листа неизвестного растения. Круглые, похожи чем-то на музыкальный инструмент. Маленькую домру. Кажется, этот цветок называется лотос. Именно тот самый, редкий, плохо приживающийся в холодной воде цветок. Он слышал о нем, читал. Лотос сам выбирает себе место «приводнения». И как бы ученые ни втыкали эти цветы, какими бы микродобавками ни потчевали маленькие ростки, они засыхали на корню. Эти царские цветы существовали только возле часовни. Рядом с Елизаветкой. У въезда в Краснодар. Да обильная плантация давно уже существовала за станицей Гривенской. В лиманах. Туда в советские времена приезжал смотреть на лотосы писатель Юлиан Семенов. Он, как рассказывают, задумал написать тогда шпионский роман о Востоке. Для этого надо было насмотреться на лотосы, как по весне японцы медитируют с миниатюрной бутылкой саке перед веткой сакуры.

Автор «Семнадцати мгновений весны» Юлиан Семенов – не японец. Водитель его «Волги» с кряхтеньем снял с багажника машины два ящика «Московской».

Злые языки говорят еще, что лотосы Юлиан так и не увидел. Пил в сторожке, то с рыбаками, а то с партийным секретарем, захотевшим по пьяни перебраться в Москву.

«Эх, Юлиан! Ты уж далеко. Там, где нет никакой ни разведки, ни контрразведки. А здесь вот твои цветы появились», – сказал кому-то в серое утро Сергей Козлов. И закинул удочку подальше от кружка зеленой растительности на глади вод. Поплавок на второй удочке опять стал дразнить. Издевается, гад, бычок проклятый, американский подкидыш.

Козлов почувствовал какую-то апатию. Странно, ему не хотелось сегодня объегоривать даже клюющую рыбу. Он покосился на три круглых листка.

– Лотос-с-сы! – протянул он невидимому соглядатаю. – Сам с собой я веду беседу. Как в песне.

И тут, как внезапно появившаяся кулига индийских цветов, так же внезапно родилась в его голове и ценная мысль. Ценнее уж некуда. Он как попало смотал удочки, бросил три листка в пустое ведро, предназначенное для улова, и, уже не заботясь о безопасности, скользя калошами по берегу, устремился домой.

Оля спала. Она еще ничего не знала.

– Ксюша, проснись! Ксюш, Ксюш, открой глазки!

На женином лице появились пятна и волны, как на воде БК-313. Приоткрылся один глаз, другой. Она посмотрела на него с явным неудовольствием.

– Чего еще, котик? Опять быками своими хвалиться? Отстань.

Слово «котик» никак не вязалось с ее настроением. Сон – одна из истинных ценностей жены. Кто знает, может, она любила его больше глянцевых журналов с похождениями рыжей стервы.

– Отстань, мужчина! – И глаза – один, а потом и другой – закрылись.

В иные моменты она звала его не Серым, не Сержем, не Сергеем Андреевичем, а «мужчиной», как энтомолог. Он был бабочкой на булавке или червяком, коконом.

Но и червяк не сдается:

– Ксюш, лотос!

Он пошевелил одним листочком у спящего лица и задел его краем шею жены.

Два Олиных глаза подпрыгнули. Он увидел их в воздухе, как в короткое мгновение видит поплавки над водой:

– У-у-у-убери мокрую эту дрянь! Что это, чем ты меня тычешь?

Глаза не понимали. Они сердились, даже злились. Но злость была непонятной.

Козлов пролепетал:

– Ло-ло-лотосы!

– И что?

– Вот это – ло-лотосы!

– Ты чего-то напугался, Сереж. – Она потерла нос. И поняла общий тон. Муж чего-то напугался, возбужден до предела.

– Да нет! Чего бояться? Цветы. Лотосы!

– А! – Она зевнула, потянулась, лицо поскучнело. Но потом опять заиграло. Это было лукавство.

– Может, ты хочешь, чтобы я села в позу лотоса, как йог? Хочешь? Камасутру читал?

Он листал эту книжку о половой любви, но ничего не понял в этих проникновениях, воздержаниях, переливах энергии. Восток. Не то, что дело тонкое. Вовсе непонятное. Поза лотоса? Ногу под промежность суют, так что у них порой нога ломается. «Дза-дзен». С таким звуком.

Он не хотел позы лотоса. Зато, как йог, воздерживался от того, чтобы сразу «озвучить» идею.

– Чего же ты хочешь? А? Мне такое снилось… – Она закатила глаза. – Ну вот, разгулял ты меня, Серый волк, айда на кухню чай пить.

Оля достала из серванта коробку конфет.

Он удивленно вздернул брови: с чего бы, с утра?

– Не сушеными же «буффалами» угощать любимого мужа. – Спросонья жена всегда разговаривала бархатисто, с детским акцентом. Улыбнулась. Естественно. Нежно.

– Чего ты задумал, красавчик?

Жидкость в чашках табачного цвета. Крепкий чай.

– Это зеленый, для работы сердца. От гипертонии помогает.

– Откуда у тебя гипертония?

– У тебя гипертония, Серж, ты, что забыл, пчелиное г… доставал, лечился.

Это она про пергу.

– Пыльцу, а не г…

– Скорее рассказывай, чего тянешь быка за рога.