Истерия СССР

      «Мы, — пишет Алексеев, — исходили из того, что главными в полете являются две фазы: подъем корабля и его спуск. Но, как известно, для осуществления подъема необходимо развить определенное усилие (тягу). Какой должна быть эта тяга: внешней или внутренней? После того, как до нас дошли слухи о неудачных попытках группы Королева решить проблему подъема посредством использования внутренней тяги (то есть реактивного двигателя, закрепленного на корпусе самого корабля), мы остановили свой выбор на тяге внешней».

      В общих чертах проект Алексеева был реализован так: в степи, недалеко от нынешнего Целинограда, началось строительство гигантского крана (первоначальная высота — 480 м, впоследствии Алексеев предполагал увеличить ее до 1 км). Из двух проектов конструкции — Г-образного и П-образного — был выбран первый, как наиболее экономичный (забегая вперед, скажем, что именно это в скором времени привело к трагедии).

      Принципиальная схема крана
 
      Главным и, по существу, единственным предназначением крана был подъем и спуск пилотируемых космических кораблей серий «Орел» и «Закат».
      Сам кран состоял из двух частей: вертикальной и горизонтальной, причем вторая часть была строго перпендикулярна первой. Имелась также небольшая косая перекладина, предохранявшая горизонтальную часть крана от возможного прогиба вниз (см. рис.). На вертикальной части крана были последовательно нанесены четыре отметки (ступени), а в самом конце, наверху находился блок, через который был перекинут специальный трос. В свою очередь, на одном конце троса крепился груз, а на другом, противоположном, — внушительных размеров крюк.
      Созданный Алексеевым корабль «Орел» имел форму усеченного конуса с петлей на вершине. Перед началом подъема крюк продевался в петлю, затем начинался сам подъем, за которым следовал спуск.
      Первый подъем и спуск «Орла» удалось успешно осуществить уже в августе 1954 года. «Мы изначально,— пишет Алексеев, — ориентировались именно на пилотируемые полеты, но я считал, что участие человека в первом запуске невозможно из соображений элементарной безопасности». Разумной альтернативой представлялось использование специально подготовленного животного. После долгих экспериментов Алексеев принял решение использовать в этих целях собак (Белка и Стрелка).
      Отметим, что к тому времени численность группы Алексеева значительно сократилась; немалую роль в этом сыграла значительная удаленность крана от каких бы то ни было населенных пунктов. «Безлюдная степь, пронизывающий ветер, жизнь в палатках — все это, к сожалению, оттолкнуло от нас даже самых отчаянных энтузиастов», — с горечью пишет Алексеев. — К тому же определенных успехов добились и «конкуренты» — группа Королева»(см. главу «Первые шаги»). В результате финансирование работ Алексеева было полностью прекращено.

       Строительство Крана. Перебои в финансировании группы Алексеева не могли не сказаться на ходе работ. Порой стройка замирала на многие месяцы, а до Г-образной формы крана было еще очень далеко…

      «К осени 1954 года мы остались вдвоем, — вспоминает Алексеев, — я и Борис Степанов, местный житель, талантливый инженер, в свое время активно участвовавший в строительстве крана. Сам кран тем временем приходил в негодность (ржавел). Однажды утром я не выдержал:
      — А может быть, все это зря? Мы ведь никому не нужны. Вон у Королева, говорят, дела идут в гору…
      — Чушь все это, — отрезал Степанов, — мы же оба знаем, что Королев — шарлатан. Да и вообще глупо отступать, когда уже столько сделано.»

* * *

      В мае 1959 года, после выяснения подробностей трагической гибели Вальдаса Мацкявичуса, было решено уделить приоритетное внимание прежде всего безопасности космонавтов.
      «Исследования исследованиями, но давайте же, наконец, обеспечим безопасность полетов! — говорил А.К. Пашутин на внеочередном заседании коллегии, которое состоялось 14 мая в Центре Управления Полетами. — Космонавт должен быть уверен, что он полетит в космос, а главное — вернется на Землю! (Аплодисменты)У нас есть талантливый конструктор Вадим Викторович Алексеев. Я предлагаю поручить дальнейшую работу над программой его группе. (Шум в зале)».
      Предложение Пашутина ставится на голосование и принимается большинством голосов (75 против 23).
      Звездный час Вадима Алексеева наступил совсем скоро. Уже в июле 1960 года состоялся первый подъем и спуск космического корабля «СВ» («Северо-Восток» (?)), наглядно доказавший преимущество теории Алексеева. Космонавт Валерий Очкин во время подъема и после приземления чувствовал себя просто прекрасно. Более того, ему удалось собрать уникальную информацию, столь необходимую ученым Земли. Вплоть до июня 1963 года под руководством группы Алексеева было совершено пятнадцать успешных подъемов и спусков космических кораблей.
 
      1 июня 1963 года кран упал.
       «Хоть я никогда не был фаталистом, но в те минуты мне казалось, что некий злой рок тяготеет над всеми нами», — так начинает Алексеев вторую тетрадь своих записок. Он с горечью вспоминает тот момент, когда экскаватор высыпал последний ковш земли на остатки рухнувшего крана, и начали работать трамбовщики. К тому времени Алексеев уже начал выздоравливать и мог передвигаться без посторонней помощи. «По утрам, — вспоминает он, — я выходил из палатки и наблюдал за ходом работ, которые не прекращались ни днем, ни ночью. У меня на глазах бесформенный прежде холм постепенно приобретал очертания устремленного ввысь усеченного конуса». Не прошло и месяца, как на месте падения крана образовался аккуратный курган высотой около 250 метров.
      Сейчас уже трудно с уверенностью сказать, каким же образом, несмотря на запретную зону, американцам удалось-таки сфотографировать курган, причем сразу с нескольких точек. Во время визита Н.С.Хрущева в США жена Эйзенхауэра, по-светски непринужденно болтая с супругой Никиты Сергеевича на одном из приемов, вдруг отвела ее в сторону и со словами
       — I would like to show you some interesting shots, darling,  — показала ей несколько фотографий злополучного кургана.
      Нина Петровна Хрущева была несказанно удивлена и не знала, как реагировать на провокацию. Ей на выручку пришел резидент советской разведки в Сент-Луисе Борис Шмелев, изображавший переводчика. Шмелев сказал, что наше правительство в связи с приближающимся 155-летним юбилеем великого сына казахского народа Абая Кунанбаева решило увековечить его память, соорудив в степи недалеко от юрты, в которой родился поэт, своеобразный мемориал, фотографии которого и держит сейчас в руках уважаемая Мария Петровна. Получив столь неожиданный отпор, жена Эйзенхауэра растерялась и спросила:
       — Does the YURTA still exist?
       — No, — с достоинством отвечал Шмелев, — it doesn’t. It is buried under the hill you’re looking at. It’s a kind of ancient Kazakh tradition, — добавил он.

       Этот, казалось бы обычный уголок казахской степи успел побывать и космодромом, и секретной Зоной, и целиной.
 
      Хотя инцидент и удалось замять, становилось ясно, что с курганом надо что-то делать. Этой работой занялась специальная комиссия, сопредседателем которой, по странной иронии судьбы, оказался Алексеев. После строительства крана группа Алексеева, используя так называемый эффект Потемкина , открытый А.И. фон Штернбергом еще в 1902 году, предложила объявить зону в 22 километра вокруг крана запретной, с целью сокрытия последнего от посторонних глаз. Более того, катастрофа, связанная с падением крана, также осталась незамеченной из-за наличия Зоны.
      Как-то на одном из заседаний комиссии академик Ф.Ф. Котов пошутил:
      — Товарищи, вы видели, что у нас в зоне творится? Сплошной ковыль, пастбища впору устраивать…
      — Да, — подхватил его мысль Алексеев, — земля нетронутая, нехоженая… Целина, одним словом.
      — Интересно, товарищи, — вступил в разговор профессор Б.Д.Боголюбов, — какова же площадь целины?
      Все задумались. Молчание нарушил Л.Т.Потапов, ведущий инженер проекта.
      — Могу сказать точно: 2461,76 квадратных километра, товарищи, — сообщил он, быстро умножив 3,14 на 282.
      Цифра поразила всех членов комиссии.
      — Вот мы тут с вами сидим, — горячился Котов, — а тысячи и тысячи километров плодороднейшей земли лежат перед нами неосвоенными… Да это ж горы можно своротить! (Котов, не будучи специалистом-агрономом, немного ошибся в оценке плодородия целинной почвы: кроме ковыля, на ней практически ничего расти и плодоносить не могло.)
      Слова, брошенные Ф.Ф. Котовым на этом заседании, определили весь дальнейший ход работы комиссии: отныне она сосредоточила свои основные усилия на освоении целины и на ликвидации кургана как такового.
      Многим ученым само слово «освоение» применительно к целине казалось не совсем уместным. Целина была некоей данностью; она была у них перед глазами, они видели ее каждое утро, выходя из своих палаток. «Освоить» означало «сделать привычным», но как можно сделать привычным то, к чему ты уже привык?
      Однажды вечером Котов и Алексеев пили чай из больших металлических кружек.
      — Федор Фомич, — осторожно обратился Алексеев к Котову, — сейчас такое время… Мне иногда кажется, что мы стали слишком консервативны. Существуют слова, понятия, вещи вроде бы незыблемые, — а копни поглубже, возьми, как говорится, на излом — и все не так… Та же целина, например. Я вот тут подумал: а может, ну ее?
      — Ты о чем? — спросил Котов, разрезая ножом лимон.
      — Только, пожалуйста, не перебивайте, — быстро проговорил Алексеев и взял Котова за руку. Чувствовалось, что он хочет сказать что-то очень важное. — Я предлагаю, — сказал Алексеев после минутного колебания, — целину взорвать!
      — Как это — целину взорвать?! — машинально повторил ошеломленный Котов.
      — А вот так! — горячо зашептал Алексеев. — Взорвать целину! Начать взрывы от эпицентра (кургана) и постепенно охватить взрывами всю целину!
      Котов глубоко задумался.
      — Ну, Вадим… Даже не знаю… — сказал он и поставил на стол кружку с недопитым чаем, — на ближайшем заседании комиссии можно будет, по крайней мере, включить этот вопрос в повестку дня.
      Они пожали друг другу руки.
 
      7 сентября 1963 года из Москвы в Акмолинск (позднее — Целиноград) прибывает бригада опытнейших подрывников во главе с Сергеем Кульгутиным (см. «Тунгусский реквием»). Кроме самого Кульгутина в состав бригады входят: Александр Панов, Дмитрий Тимофеев и Павел Кировский. Этим людям было суждено весьма своеобразным образом начать освоение целины.

      «Я мог часами наблюдать за их работой, — вспоминает Алексеев. — Особенно привлекала к себе внимание фигура Кульгутина. По возрасту он был значительно старше своих коллег, но в нем чувствовалась какая-то особенная выправка, умение делать все незаметно, без суеты, способность вовремя осадить не в меру разгоряченного работой товарища».

      Дней десять члены бригады ходили вокруг кургана, что-то вымеряли, высчитывали, носили какие-то ящики и веревки. Во вторник Кульгутин объявил, что взрывы начнутся в среду утром. Первый мощный заряд был заложен на западном склоне кургана. Произвести взрыв поручили Кировскому. Это был его первый взрыв.
      За пять минут до начала Кировский появился на рабочем месте. Он должен был поджечь шнур и затем отбежать в заранее вырытый глубокий окоп, в котором находились ученые, руководившие проектом, и остальные члены бригады. (Бригада Кульгутина работала по старинке — никаких дистанционных взрывателей. «Проку от них — что от козла молока», — утверждал Кульгутин.)
      Алексеев и Котов стояли в окопе и наблюдали за Кировским. В руках у них были бинокли. Рядом с ними расположился Кульгутин. Ровно в десять Кировский с первой попытки поджег бикфордов шнур. Алекссев увидел, как в прозрачном весеннем воздухе заструился синеватый дымок.
      — Парень свое дело знает, — сказал довольный Кульгутин. Огонек весело побежал по шнуру, приближаясь к взрывателям. Кировский стоял и с интересом наблюдал за бегущим огоньком. Над степью повисла абсолютная тишина; было слышно, как шуршит по ветру ковыль. Прошло несколько минут.
      — Назад!!! — раздался вдруг истошный крик Кульгутина.
      Алексеев почувствовал, что происходит что-то серьезное. Кировский крика не услышал: он стоял у подножья кургана, поглощенный зрелищем. В левой руке он держал коробку спичек. «Да этот человек сумасшедший!» — понял вдруг Алексеев.
      Страшной силы взрыв потряс степь. Над бруствером пронеслись куски железа и кирзовый сапог. Когда пыль осела, собравшиеся в окопе увидели, что западная часть кургана исчезла, будто аккуратно отрезанный ножом кусок пудинга. Кировского поблизости видно не было. Все молчали.
      — Чистая работа, — с ужасом подумал про себя Кульгутин и снял шапку. Ученые и товарищи по бригаде последовали его примеру.
      На следующий день самолетом из Москвы прибыл специально вызванный консультант — Л.М. Бахрушин. После ужина Бахрушин о чем-то очень долго говорил с Кульгутиным и другими членами бригады; похоже, он остался доволен итогами беседы.
      В субботу было решено покончить с восточной частью кургана. Восточная часть была заметно больше западной, и Кульгутин решил использовать двойной заряд. Двое подрывников — Тимофеев и Панов — стояли у восточного склона в ожидании сигнала. Моросил мелкий дождь, начавшийся еще ночью. Кульгутин нервничал.
      Алексеев посмотрел на часы Котова (свои он потерял еще месяц назад, в марте): время неотвратимо приближалось к десяти.
      — Большое дело делаем… — задумчиво сказал Кульгутин и махнул рукой. Панов и Тимофеев приступили к работе.
      Тимофеев поджег свой конец шнура и, помня об ошибке Кировского, уже хотел было отправиться в сторону окопа, но тут внимание его привлекли какие-то звуки. Обернувшись, он увидел в десяти метрах от себя Панова, стоявшего на коленях. Панов чертыхался. Вокруг него было разбросаны обгоревшие спички.
      — Саня, уходим! — поторопил Тимофеев.
      — Да не пойду я никуда! — у Панова дрожали руки. — Видишь вон, все отсырело, не могу зажечь!
      — Да ты одурел! — выпалил Тимофеев, стараясь оставаться спокойным. — Надо идти. Ну в конце концов, будет один взрыв, а не два!
      — Мне кажется, — дрожащим голосом произнес Панов, — мне кажется… я подорвусь!
      — Один из нас уже подорвался. Давай не дури, — Тимофев взял Панова за руку.
      — Подожди. Есть еще время. Я думаю… может попробовать еще раз?
      — Индюк тоже думал! — отрезал Тимофеев.

* * *

      — Чего они там возятся? — спросил Алексеев у Кульгутина.
      — Эх, молодежь! — махнул рукой Кульгутин. — Им Лев Матвеевич весь вечер талдычил, что да как, — все как об стенку горох!
      Он отстранил Алексеева и неуклюже побежал к кургану.

* * *

      Взрыв прогремел неожиданно. По расчетам, это должно было случиться ровно в 10.15.
      Алексеев лежал на дне окопа — на него сыпалась земля. Кульгутина видно не было. Вскоре все стихло. Алексеев медленно поднялся и, отряхнувшись, первым делом схватил бинокль. Сквозь облако дыма на месте кургана он увидел огромную воронку. Вокруг не было ни души. Рядом в окопе что-то неразборчиво бормотал Котов — видимо, земля попала в глаза.
      Ночью Алексееву приснился сон: он оказался в большой комнате, посередине которой стоял покрытый зеленым сукном стол с табличкой «Комиссия». За столом сидела красивая женщина лет тридцати, одетая в платье с глубоким вырезом и буденновку. Алексеев стоял перед ней; никакой мебели, кроме стола и стула, в комнате не было. На столе перед женщиной лежал наполовину заполненный формуляр; в первых строках Алексеев сумел разглядеть свою фамилию.
      Женщина подняла глаза и печально посмотрела на него.
      — Чем занимались в жизни? — спросила она, готовая заполнить очередной пункт формуляра.
      Алексев хотел рассказать ей про кран, про целину, про космос и про другие важные вещи, но едва первые слова успели сорваться у него с языка, Вадим понял, что все напрасно: золотое перо заиграло в ее тонких пальцах, и последнее, что он увидел, был жирный прочерк.

Человек в космосе: проблемы и решения

      Многие учащиеся старших классов часто задают вопрос: почему первые космические полеты с участием человека были столь непродолжительными по времени? Ведь из истории мореплавания, например, мы знаем, что иные экспедиции длились чуть ли не по нескольку лет (Магеллан, Финкельмайер, Васко да Гама), что позволяло их участникам собрать богатейший научный материал и реально способствовало развитию человеческого познания. Почему же происходившее в эпоху великих географических открытий не повторилось при начале освоения человеком космоса, такого же огромного и неизведанного, каким был во времена Колумба Мировой океан?
      Конечно, первые космонавты обладали чрезвычайно высокими морально-волевыми качествами, были людьми мужественными и отважными. Но в условиях космического полета далеко не последнюю роль играл такой фактор, как физиологическая выдержка (ФВ). Обычно в научной литературе ФВ определяют как время от момента старта корабля (отрыва его от земли) до крика: «Всё, больше не могу!», которым космонавт по традиции извещал Центр управления полетами (ЦУП) о том, что его ФВ на исходе, после чего начинался процесс посадки.
      Единицей измерения ФВ служит 1 час. Этот показатель строго индивидуален для каждого из космонавтов. Рассмотрим следующую таблицу:

      1. Гагарин - 25,7
      2. Титов - 23,6
      3. Бережная - 24,8
      4. Абрамян - 39,0

      Из таблицы ясно видно, что, например, Титов, имевший наименьший показатель ФВ, проходил в списке под вторым номером (т. е., в качестве дублера Гагарина). И хотя Титов превосходил Гагарина по многим другим показателям, именно низкий фактор ФВ не позволил ему 12 апреля 1961 года сказать: «Поехали!»
      Мешала осуществлению сколь-нибудь длительного пилотируемого космического полета и сама конструкция скафандра. Разработанный еще в начале 50-х годов Потаповым-Гурзо первый скафандр весьма напоминал собой водолазный костюм. Он был цельным (монолитным), имел съемный шлем, который космонавт как и водолаз не мог самостоятельно надеть или снять, и обладал крайне примитивной системой жизнеобеспечения, делавшей совершенно невозможной утилизацию отходов жизнедеятельности космонавта (водолаза).
      Разумеется, на раннем этапе развития космонавтики, во времена господства скафандра Потапова-Гурзо, какой-либо прогресс был крайне затруднен. И хотя шла непрерывная работа по усовершенствованию скафандра-монолита, постепенно становилось ясным, что лишь что-то подлинно новаторское, идущее вразрез с традицией, сможет помочь решению проблемы.
      Так называемая «революция» произошла в 1965 году, с появлением скафандра Грушина. Инженер Александр Грушин внес в традиционную конструкцию скафандра настолько принципиальные изменения, что стало возможным говорить о начале новой эры в освоении космического пространства.

       Скафандр-костюм конструкции Гостюшина.
 
      На смену скафандру-монолиту пришел своеобразный скафандр-костюм, состоящий из двух автономных частей: верхней и нижней. Теперь во время полета космонавт при желании мог в течении буквально нескольких секунд освободиться либо от верхней, либо от нижней части скафандра и даже от обеих сразу. Кроме того, скафандр Грушина, в отличае от неуклюжего детища Потапова-Гурзо, был чрезвычайно легок (13,5 кг вместо 88). Из прочих отличий отметим надпись «СССР» на шлеме, выполненную ярко-красными буквами, а не черными, как раньше.
      Приблизительно в этот же период времени в обиход космонавтов прочно входит такое понятие как «ведро» — специальный контейнер дла хранения отходов жизнедеятельности во время полета. Своим появлением ведро обязано изобретению Грушина: ведь когда появилась возможнось без хлопот снимать нижнюю часть скафандра, необходимость в контейнере (ведре) стала ощущаться особенно остро. Конструкция ведра достаточно проста: оно состоит из двух частей — корпуса и крышки. Внизу корпуса имеются два специальных паза для ног (так называемые «стремена»). Вот как выглядела «Памятка космонавту», выданная в свое время В. Бурцеву:

       «Памятка космонавту»
      (Пользование контейнером)
      Закрепиться в вертикали (используя специальную скобу в стене корабля);
      Освободиться от нижней части скафандра;
      Вставить ступни в стремена, обхватив ведро ногами;
      Разблокировать крышку контейнера и откинуть ее;
      <…>;
      По окончании проделать все операции в обратном порядке.

      Увы, история космонавтики знает немало поистине трагических страниц. Одна из таких трагедий произошла 14 января 1966 года во время полета Кравцова. Сергей Кравцов, неутомимый экспериментатор, решил попробовать снять не нижнюю, а верхнюю часть скафандра и затем занести результаты в бортовой журнал. На земле об инициативе Кравцова никто не знал, а сам космонавт доложить не счел нужным. Последствия такой «самодеятельности» оказались весьма печальными: в результате резкой декомпрессии торс Кравцова в одно мгновение был буквально разорван на куски. (Справедливости ради следует заметить, что это случилось до того, как скафандр Грушина начали использовать повсеместно. Для многих такой скафандр был еще в диковинку, и практически никто из космонавтов к тому времени не овладел навыками работы с новым скафандром в полной мере.)

       Сергей Кравцов
 
      К концу 60-х годов постепенно возрастает продолжительность космических полетов, растет число членов экипажа. Уже не редкостью становятся групповые полеты с двумя, а то и тремя космонавтами, одновременно находящимися на борту корабля. Все это создает новые проблемы.
      Чем дольше продолжался полет, и чем он был многочисленнее, тем больших размеров ведро требовалось для обеспечения нормальной жизнедеятельности экипажа. Так, если в полете Бурцева объем ведра составлял 2,9, то уже к пятнадцатидневному полету Абрамяна — Лемке объем его вырос до 8,4. В таком ведре мог свободно разместится взрослый барсук, да и занимало оно до 1/3(!) общей полезной площади космолета. Дальнейшее увеличение объема ведра могло в недалеком будущем полностью парализовать всю научную работу, которую вели космонавты на борту корабля.
      Выход из этого тупикового положения подсказала сама жизнь. Осенью 1967 года, во время группового полета Неволина — Федяева возникла критическая, почти аварийная ситуация. Вот что вспоминает об этом сам Неволин:

      «Экипаж должен был оставаться на орбите еще около недели. Однако уже вечером в субботу стало ясно, что дальнейшее пребывание на борту корабля не представляется возможным: Ведро не закрывалось уже третьи сутки! Под угрозой срыва оказался важный эксперимент: наряду с различными научными исследованиями нам было поручено выращивание в условиях невесомости детеныша опоссума. Будучи командиром корабля, я понимал, что несу немалую ответственность, и, тем не менее, все более укреплялся в своем решении: опорожнить контейнер вне корабля.
      В ночь с субботы на воскресенье Федяев находился на вахте; я сделал вид, что заношу в журнал результаты последних антропометричеких измерений. Улучив момент, я незаметно снял блок-замок с выходного люка, и толкая впереди себя ведро, медленно поплыл в сторону выхода. Федяев обернулся и увидел меня с ведром, выходящего в открытый космос. «Всё, не могу, надо выносить!» — вырвалось у меня. «Куда?! Куда?!!» раздался в наушниках его испуганный крик, — но помешать мне уже никто не мог: придерживаясь одной рукой за край проема, другую я высунул в бездонную черноту космоса и опрокинул туда ведро, стараясь не выпустить его. Не помню, как долго я находился вне пределов корабля — то были незабываемые ощущения; наконец, непонятное чувство холода погнало меня назад. Я плотно закрыл за собой люк изнутри, накинул блок-замок, обернулся и увидел Федяева. Выражение испуга уже покинуло его лицо; он улыбался мне, и в его улыбке я увидел облегчение и благодарность».

      Сегодня мы видим, что исторический выход Алексея Неволина в открытый космос способствовал решению одной из серьезнейших проблем современной космической физиологии. Нынешний уровень развития этой интересной науки позволяет надеяться на то, что не за горами новые открытия, что на пороге третьего тысячелетия мы окажемся не с пустыми руками.

И—р-р-раз!

(Неизвестные страницы истории освоения космоса. Стыковка и расстыковка)

      Казалось бы, канули в прошлое те времена, когда тема космоса, космических полетов и всего, с ними связанного, притягивала людей, словно магнит, когда сообщения о запуске очередного корабля занимали главное место на первых полосах газет, рядом с передовицами, когда каждый ребенок мечтал стать космонавтом, а павильон «Космос» на ВДНХ был переполнен любопытствующими.
      Увы! Сегодня, наверное, лишь полет в систему Центавра или Андромеды мог бы возбудить в массах некоторый (да и то, скорее всего, весьма вялый) интерес.
      И тем не менее, мы надеемся, что публикация недавно рассекреченных материалов, касающихся особенностей применения так называемых «Традиционных космических технологий» (ТКТ), привлечет внимание читателя, пусть даже и не искушенного в технических тонкостях.
      Вначале несколько слов о самом понятии ТКТ. На заре освоения космоса перед учеными встала, казалось бы, неразрешимая проблема: развить с помощью двигателей, установленных на ракете-носителе, тягу, необходимую для вывода корабля на околоземную орбиту (т. е. осуществить запуск). Дальнейшее уже мало кого интересовало, поскольку общение с «экипажем» в то время было абсолютно невозможно. У нас в космос, как известно, запускали собак (Белка, Стрелка), у американцев — обезьян (Чита, Кинг-Конг). Корабль, предоставленный, по сути дела, самому себе, некоторое время вращался вокруг Земли, затем начинал падать, входил в плотные слои атмосферы и сгорал вместе с находившимися внутри животными, лая и визга которых никто на Земле не слышал.
      Одновременно с началом пилотируемых космических полетов возникла (и была успешно решена) проблема посадки. Суть ее предельно проста — вернуть людей (экипаж) на Землю целыми и невредимыми. И хотя в то время находились горячие головы, предлагавшие себя в качестве своего рода камикадзе (например, некий С. Яшин в адресованном Н.С.Хрущеву письме от 14 декабря 1960 года сообщает, что «отдал бы жизнь за возможность взглянуть на нашу планету сверху»), разделить участь несчастных животных им никто не позволил.
      Таким образом, к середине 70-х годов система ТКТ включала в себя два основных понятия: «запуск» и «посадку». И именно тогда впервые зашла речь о «стыковке» и «расстыковке».
      «В чем смысл «стыковки»?» — спрашивали многие в те далекие годы. Вот как отвечает на этот вопрос один из основоположников советской школы стыковки академик М.Б. Катин-Ярцев: «Стыковка — это единственный, пожалуй, способ объединить два (и более) космических корабля в один большой космический корабль (БКК), своего рода «космическую деревню». <…> Космонавты смогут свободно общаться друг с другом, переходя из одного отсека БКК в другой. Это, в свою очередь, должно благотворно сказаться на эффективности научных исследований».
      Слова известного ученого оказались пророческими, и теперь, сидя дома, мы можем сколь угодно долго следить по телевизору за перемещениями космонавтов, слушать их разговоры друг с другом.
      Начиная с 1978 года в мировой космонавтике существуют две системы стыковки — советская и американская. Американская система стыковки «Родео» (Rodeo)  была разработана в 1974 году и впервые использована год спустя во время совместного полета «Союз — Апполон». Суть ее в следующем: двое астронавтов, ответственных за стыковку (стыковщики), в тот момент, когда корабль находится на расстоянии 10 футов (около 3 метров) от другого корабля или орбитальной станции, по команде «Begin!» выбрасывают из специальных пазов гибкие тросы, так называемые «лассо» (lasso), стремясь нацепить их на крючья, находящиеся в корпусе стыкуемого корабля. Затем петли «лассо» стягиваются, и стыковщики при помощи особых гидравлических лебедок усилиями рук подтягивают корабль к стыкуемому объекту. Конечно, такая работа требует чрезвычайно точного глазомера и недюжинной физической силы. Мартин Кугар (Martin Cougar), вместе с Эрвином Джонсоном (Ervin Johnson) находившийся в качестве стыковщика на борту «Апполона», однажды не без юмора заметил: «Иногда возникает такое чувство, — хочется бросить эти горы металла и пойти покурить. Хемингуэевский старик с его чертовой рыбиной тут бы просто отдыхал».
      Полной противоположностью американской системе стыковки стала советская, появившаяся несколько позже — в январе 1978 года. В научной литературе она получила название «ССР-1» («Система стыковки Рубинштейна»). Обратим внимание еще не уснувшего читателя на наиболее существенные отличия советской системы от американской.
      Во-первых, капризные и ненадежные «лассо» были заменены прочными и удобными жгутами конструкции инженера Кондратьева (ЖК); во-вторых, если у американцев корабль подтягивался к орбитальной станции, в советской системе стыковки, наоборот, сама станция подтягивается к кораблю при помощи жгутов и крепится к нему стыковочными узлами, и, наконец, в отличие от американцев, у нас стыковщиков не двое, а трое.
      Далее. Поскольку стыковка осуществляется со станции, отпадает необходимость в присутствии стыковщиков в экипаже каждого вновь запускаемого корабля. Советские стыковщики постоянно находятся на станции, занимая там целый отсек — так называемый ЖОС (Жилой отсек стыковщиков).