Долгий путь в лабиринте

Александр Насибов

Долгий путь в лабиринте

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ I

1

Шестой час длился обыск. И все это время Стефания Белявская неотлучно находилась в гостиной. С той самой минуты, когда в передней раздался властный звонок и горничная впустила в дом четырех вооруженных людей, она, кое-как добравшись до широкой, низкой софы, уже больше не вставала с нее.

Из библиотеки и спальни глухо доносились голоса — чекисты и понятые разбрелись по комнатам просторной квартиры, переговаривались, опрашивали горничную, с шумом сдвигали мебель. Где-то что-то уронили и, кажется, разбили. А Белявская все сидела, привалившись к груде бархатных расшитых подушек, вялая и безучастная к происходящему. Будто впала в оцепенение.

И так же неподвижно стоял в дверях гостиной красноармеец с винтовкой, в непомерно широкой и длинной шинели, с красным бантом на груди.

Вот он повел глазами по сторонам, переступил с ноги на ногу, шагнул к роялю и осторожно присел на край круглого полированного табурета. Поглядел на хозяйку дома, откинул полу шинели, полез в карман и вытянул цветастую коробку из-под ландрина.

Вскоре в воздухе растекся острый запах махорочного дыма. Белявская судорожно сглотнула. В ее доме никогда еще не курили махорку.

Уголком глаза она видела: человек в шинели аккуратно стряхивает пепел с самокрутки в подставленную ладонь; докурив, в пальцах погасил цигарку, сунул ее в карман шинели. При этом лежавшая у него на коленях круглая жестяная коробка упала, табак рассыпался по зеленому текинскому ковру, который только вчера так тщательно выбила во дворе горничная Полина.

Появление чекистов, обыск, томительная неизвестность, собственная беспомощность, досада, злость — все это навалилось такой тяжестью!.. Она не выдержала, сдавила руками горло и громко разрыдалась.

Вбежала горничная, накапала в стакан валерьянки, приподняла Белявскую с подушек. Та билась в истерике, стонала, отталкивала стакан.

Из библиотеки вышел чекист, с минуту смотрел, как горничная пытается напоить лекарством хозяйку.

— Саша! — позвал он.

Появилась его помощница.

Чекист кивнул на хозяйку квартиры.

— Помоги, — сказал он и вернулся в библиотеку.

Когда Белявская пришла в себя, в комнате было людно. У большого овального стола собрались все, кто производил обыск, и понятые — дворник и владелица расположенной по соседству мелочной лавки.

На малиновой плюшевой скатерти тускло желтели столбики золотых десятирублевок. Здесь же стояла перламутровая шкатулка с откинутой крышкой. Старший чекист вынимал из нее драгоценности, показывал понятым и, отложив в сторону, диктовал помощнице, которая писала протокол. И всякий раз лавочница, тощая, одетая в черное женщина с маленькой головой на длинной морщинистой шее, протягивала к ценностям серую высохшую руку, а дворник коротким движением плеча отводил в сторону эту руку, кашлял, что-то бормотал и крестил лоб растопыренной пятерней.

Так продолжалось около часа. В комнате стояла тишина, прерываемая монотонным голосом чекиста и невнятными репликами дворника.

Наконец содержимое шкатулки было пересчитано и внесено в протокол. Чекисты подписали его. Перо дали торговке. Метнув тревожный взгляд на Белявскую, она сделала росчерк, положила перо и все же не удержалась — дрожащими пальцами погладила перламутровую шкатулку.

— Теперь вы, — Саша протянула перо дворнику.

Тот несколько раз обмакнул перо в чернильницу и, кашлянув, вывел под подписями жирный косой крест.

Саша пошла с бумагой к Белявской. Хозяйка дома уже успела взять себя в руки. Взглянув на девушку, гордо выпрямилась, заложила ногу за ногу.

— В чем дело? — спросила она.

— Прочтите и подпишите.

— А зачем? Право, не стоит.

— Полагается.

— Не стоит, — повторила Белявская. И прибавила, показав на стол: — Там много красивых вещиц. Носите на здоровье.

— Золото и драгоценности конфискуются в пользу трудового народа, — строго сказала Саша. — В пользу всего трудового народа, а не отдельных личностей.

Она хотела прибавить, что революция в опасности и в стране голод, что у Красной Армии не хватает оружия, снарядов, патронов. Золото же и бриллианты — это винтовки, мясо, хлеб… Но разве поймет все это холеная барыня!

Женщины долго глядели друг другу в глаза.

Сложные чувства владели Белявской. Еще минуту назад она яростно ненавидела стоявшую перед ней маленькую девушку в застиранном ситцевом платьице, перепоясанную широким солдатским ремнем, с браунингом на правом боку и полевой сумкой на левом. А сейчас ненависть почему-то отодвинулась, потускнела, и она почти с любопытством рассматривала чекистку — ее круглое, совсем еще детское лицо с широко посаженными серыми глазами и упрямо закушенной нижней губой.

— Подписывайте, — повторила Саша. Она тряхнула головой: — А не пожелаете — сойдет и так. Ну!

Белявская повела плечом, вздохнула, взяла перо из ее перепачканных чернилами пальцев и расписалась в конце листа.

— И здесь тоже, — девушка протянула второй лист. — Два экземпляра. Один останется у вас.

— Боже мой, но зачем?

— Установлен такой порядок. Вдруг пожелаете обжаловать конфискацию, наши действия… Мало ли что! Вы имеете право обратиться в любую инстанцию.

— И мне все возвратят?

— Не знаю. — Саша нахмурилась, привычно прикусила губу. — Скорее всего, нет. Нас не в чем упрекнуть. Мы действовали по справедливости.

2

Час спустя, когда на улице стемнело и перед окном гостиной зажегся прокопченный керосиновый фонарь, высокий мужчина в котелке и рединготе осторожно прокрался по черной лестнице и постучал в кухонную дверь квартиры Белявских.

На стук не ответили. Мужчина постучал снова, потом еще раз.

— Полина! — позвал он.

За дверью было тихо. Тогда он толкнул дверь плечом. Новый толчок, посильнее, — и дверь с грохотом распахнулась. Теряя равновесие, мужчина влетел в кухню — в тот миг, когда из противоположной двери появилась горничная. Он сбросил ей на руки пальто, отдал шляпу и устремился в комнаты.

Когда горничная осторожно заглянула в гостиную, Белявская лежала на руках у супруга и рассказывала о случившемся.

Горничная была озадачена: только что хозяйка билась в истерике, а теперь — смех, восклицания, горящие возбуждением глаза!.. Да и хозяин вовсе не походил на перепуганного обыском человека. Слушая жену, он улыбался ей, согласно кивал.

— Ну, дела, — пробормотала горничная, прикрыла дверь и побрела на кухню. — Может, свихнулись мои баре!..

Белявская со всеми подробностями описала появление чекистов, процедуру опроса, предъявления ордера на обыск и самого обыска, не упустив ни единой мелочи. Она даже нарисовала портреты руководителя чекистов и его помощницы.

— Не вмешивалась в их действия? — спросил супруг. — Вела себя, как мы условились?

— Сидела тихо как мышь. Вся сжалась в комок, думала только об одном: вот отворится дверь, ты войдешь и тотчас окажешься у них в лапах!..

— Они спрашивали обо мне?

— Ни слова не проронили. Но я-то не слепая. Если бы ты знал, Станислав, как они ждали тебя!..

— Глупая, мне было точно известно, когда они явятся, — усмехнулся супруг.

— Понимаю… И все же в конце концов не выдержала, разревелась, как гимназистка!

— Я все знал, — продолжал Белявский. — Видел, как они подъехали на извозчике и вошли в дом, послав одного человека к черному ходу. Я все великолепно видел, Стефа.

— Где же ты был?

— Это неважно. — Супруг тонко усмехнулся. — Был у друзей. К счастью, у нас еще остались друзья. Имеются даже и среди этих…

— Среди чекистов?

— Кто же, по-твоему, предупредил меня о предстоящем обыске? Разумеется, один из них. — Белявский зашептал: — Обыск должен был состояться еще четыре дня назад. Его отложили… по моей просьбе!

— Ты это серьезно?

Белявский поджал губы и наклонил голову в знак того, что отнюдь не шутит. Стефания во все глаза смотрела на него, не веря в то, что сейчас услышала.

— Ну-ка, припомни, — сказал Белявский, — вспомни, Стефа, кто был у нас с визитом в четверг… Подсказываю: ты сама готовила ему кофе. Он любит кофе с абрикотином, крепкий кофе со сливками и абрикотином, и чтобы сливки были взбиты и пенились. Ну?

— Базыкин! — вскричала Белявская и руками стиснула голову. — Базыкин — чекист?!

— Да что ты! Какой к черту чекист… Верно, в гостях у нас был он, собственной персоной, Харитон Базыкин, миллионер, хлебный король, домовладелец, арматор [1] и прочая, прочая. — Белявский с явным удовольствием перечислял титулы именитого гостя.

— Для меня он просто приятный человек, галантный мужчина, — сказала Стефания.

— Не спорю. А знаешь, зачем пожаловал почтенный Харитон? Обычный визит? Как бы не так!

— Ему всегда нравилось бывать у нас.

Белявский хитро посмотрел на жену, достал из портсигара и зажег папиросу и, глядя на курчавую струйку дыма, заговорил окая, вероятно копируя речь Базыкина:

— Милостивый государь Станислав Оттович, я человек в городе известный. Всяк знает, Харитон Базыкин не нищий. И при нынешнем положении вещей сам господь бог велел каждому опасаться за нажитые капиталы, меры предосторожности обдумать и принять. И чтобы не мешкать в этом благом предприятии… Ну я и принял меры. Кое-что за границу отправил, в надежные банки. Кое-что дал на хранение верным людям: до заграничных банков далеко, а деньги вдруг могут понадобиться. Так вот, хочу и вас попросить, любезный. «Товарищи» вот-вот ко мне нагрянут, это как пить дать. Шарить будут по всем углам. У иных уже шарили… Ну а с вас что возьмешь? Нет, обысков вам опасаться не приходится. Так-то, дорогуша Станислав Оттович… Я, видите, женины побрякушки еще не пристроил. Зарыть хотел в землю спервоначалу. В укромном месте сховать, чтобы полежали до времени. Ан нет, не дает согласия предобрая женушка! Отнеси, говорит, мой ларец доктору Белявскому. Много хорошего мы ему сделали. Он человек правильный, с совестью, охулки на руку не возьмет.

— И принес? — вскричала Белявская.

— В тот же день.

— Погоди, погоди… — Женщина вскочила с софы. — Неужели перламутровая шкатулка?

Супруг весело кивнул.

Белявская помертвела. Дрожащей рукой взяла с дивана протокол обыска, протянула мужу.

— Вот… Все это нашли и унесли!

Хозяин поудобнее устроился на подушках, приблизил протокол к глазам и стал читать.

Белявская дико глядела на мужа. Она ничего не понимала. Вчера вечером он позвал ее в кабинет, показал большую шкатулку розового перламутра и объяснил: в шкатулке фальшивые драгоценности и золотые монеты. В городе происходят обыски, аресты. Завтра должны прийти и к ним домой. Так вот, пусть чекисты найдут эту шкатулку. Очень хорошо, если это случится и они заберут находку. Так надо.

А сейчас выяснилось, что в шкатулке были не стекляшки — драгоценности Базыкиных: колье, браслеты, перстни, броши! Она сама видела все это на купчихе. Ценности стоят огромных денег. И теперь они в руках чекистов!

Между тем Белявский просмотрел протокол, аккуратно сложил его и спрятал в карман. При этом он зевнул, хитро взглянул на супругу.

— Как же так? — прошептала Стефания. — Ведь ты говорил, что они фальшивые. Ты же сам говорил это, Стась!

— Фальшивые, Стефа, — подтвердил Белявский. — Фальшивые, но не все. Кое-что настоящее, базыкинское. Но из мелочи. Главное же… — Он заговорил быстро, взволнованно: — Я два дня бегал по городу, подбирал замену. Хвала Господу Богу, нашел подходящее.

— Это счастье, большое счастье, Стась! Иначе бы мы всю жизнь расплачивались с ними и не расплатились. Куда же ты спрятал их? И как быть со шкатулкой — ведь такой больше не найти, да и похожей не подберешь?..

— Погоди, Стефа. Теперь мы подошли к главному. Оно, это главное, заключается в том, что Харитон Базыкин не получит ни единого камешка.

— Стась!

— Не перебивай, — закричал Белявский. Он напрягся, выставил руки с растопыренными пальцами. — Разве просили его тащить сюда этот ларец? Нет, черт возьми, он сам решил, что так будет лучше. Кто неволил Харитона Базыкина? Уж во всяком случае не мы с тобой. Более того, я честно предупреждал его об опасности. Сказал, что он сильно рискует: кто их знает, этих чекистов, может, и у нас будут рыться — разве такое исключено? А что он, Базыкин? Высмеял мои опасения и доводы… Кто повинен, что к нам все же нагрянули? Никто не повинен. Итак, обыск был. И есть свидетели, которые где хочешь подтвердят, что чекисты в укромном месте нашли шкатулку, набитую драгоценностями мадам купчихи, нашли ее и схапали. Ко всему имеется протокол обыска с перечислением того, что было отобрано… Так что запомни, Стефа, все драгоценности конфискованы! Кстати, мы тоже понесли урон: в шкатулке было пятьсот рублей золотом. И все монеты — настоящие.

Белявский сделал паузу, чтобы раскурить новую папиросу. Некоторое время он сосредоточенно размышлял, потом погасил папиросу и оглядел стоявшую перед ним жену. У него потеплели глаза. «Красивая, — подумал он, — такая же красивая, как и прежде. Будто время остановилось, не было этих четырех сумасшедших лет».

Положив ладони на бедра Стефы, притянул ее, усадил себе на колени.

— Успокойся, глупая, возьми себя в руки, — сказал он. — Все произошло, как я и планировал. Наконец-то мы ухватили удачу за хвост!

Он почувствовал, как напряглось тело жены. Стефания встала. Сделав несколько шагов, обернулась к Белявскому. В ее глазах зажглись огоньки.

— Болван! — бросила она.

Прищурившись, Станислав Оттович наблюдал за женой: грациозная фигура, пружинистая походка.

— А ты — чудо, — прошептал он. — Боже, какое счастье, что я встретил тебя в той паршивой корчме!

Этого тоже не следовало говорить. Стефания не любила вспоминать о прошлом. Третьеразрядный шантан в Жешуве, где она, молоденькая танцовщица, что называется, переходила из рук в руки и где на нее наткнулся молодой врач Белявский, только начавший практиковать и совершавший свою первую поездку по Польше, — все это она старалась вытравить из памяти. А он, напротив, не упускал случая вернуться к началу их знакомства. Зачем? Видимо, чтобы помнила Стефа, кто поднял ее из грязи и облагодетельствовал…

Не меньше раздражала Стефанию вечная болтовня супруга о всевозможных коммерческих операциях, которые вот-вот осуществятся и принесут баснословные деньги. Белявский то и дело пускался в авантюры, всякий раз хвастая, что уже теперь-то поймал удачу за хвост. Но результаты были неизменны — конфуз… Вот и сегодня он своими руками швырнул чекистам почти все скопленное за последние годы золото, и семья снова осталась ни с чем.

Стефания пересекла комнату, раскрыла дверцы резного дубового буфета. Тоненько звякнул хрусталь, послышался звук льющейся жидкости.

— Мне тоже, — попросил Белявский, уловив запах спиртного. — Иди сюда, Стефа.

С двумя бокалами в руках Стефания осторожно присела на краешек софы, передала бокал мужу.

— Так где же ценности Базыкиных? — спросила она, стараясь сохранить спокойствие. — Куда ты запрятал их, Станислав? Говори!

Белявский выпил коньяк и швырнул бокал в угол комнаты. Стефания коротко вскрикнула.

— Пусть будет удача, — сказал Белявский.

— Боже, какой идиот, — простонала хозяйка. Она вскочила с дивана. — Где драгоценности?

— Зачем они тебе?

— Сейчас же отнесешь их Базыкину!

— Но ценности отобраны. — Белявский развел руками и простодушно улыбнулся. — Кто посмеет сунуться в ЧК и требовать, чтобы…

— Ты немедленно вернешь Базыкину его вещи, — прервала мужа Стефания. — Вернешь все до последней мелочи. Пойми наконец: чекисты быстро во всем разберутся, придут сюда, чтобы снова перетрясти дом. Понятые тоже сообразят, в чем дело. Назавтра слух дойдет и до Базыкиных. У Харитона голова не хуже твоей. Сообразит, что к чему. Представляешь, что будет?

— Ничего не будет, Стефа. Я все предусмотрел. — Белявский вытянул из жилетного кармана толстые золотые часы на цепочке, щелкнул крышкой. — О, время позднее!.. Сейчас они на очередном обыске. Мне известно: в городе будут шарить до утра, а уж потом вернутся в свое учреждение, чтобы сдать награбленное. И только тогда может выясниться… Но скорее всего, обойдется… Они отнюдь не ювелиры. Да и золото я не зря им скормил.

— Вдруг все же обман обнаружится?

— Никакой это не обман. Я уже говорил, что конфискованные монеты — настоящие.

— А камни, украшения?

— Камни — да… Но кто виноват, что они пожадничали и вместе с золотом сгребли стекляшки? Нет, вопить по этому поводу не станут. Не в их интересах. Кому охота выставить себя дураком?.. Да, могут снова пожаловать. Однако не раньше утра. Но нас уже не найдут.

— Значит, мы уезжаем?

— Недалеко и совсем ненадолго. — Белявский понизил голос. — Со всех сторон в город стягиваются отряды и… банды. Знающие люди утверждают: большевики не продержатся. И не только здесь, в нашем городе. Подобное происходит повсеместно. Словом, назревают события.

— Банды… — Стефания тревожно оглядела гостиную. — Мы уедем, а они дом разграбят.

— Дом запрем. Да и Полина будет на месте. — Белявский помедлил, раздумывая, упрямо тряхнул головой. — Но если и разграбят — невелика беда. Один перстенек из коллекции моего друга Базыкнна — и мы совьем себе гнездышко куда роскошнее этого. Не кручинься, Стефа, теперь мы очень богаты!

Он вновь привлек к себе жену, уже не сопротивлявшуюся.

Доводы Белявского были убедительны. Рассудив, что, кажется, на сей раз им и впрямь улыбнулась удача, Стефания позволила поднять себя на руки и унести в спальню.

В дверь постучали.

Белявский прислушался. Стук повторился.

— Это Полина, — сказала Стефания, натягивая одеяло до подбородка. — Иди-ка узнай…

— Постучит и уйдет, — пробурчал супруг. — Завтра всыплю ей, чтобы не тревожила по ночам.

Снова постучали.

Белявскому пришлось встать. Прошлепав босыми ногами по полу, он приложил ухо к двери.

— Кто там?

— Гость к вам, — сказала горничная. — Просит принять.

— Не Харитон Базыкин? — Станислав Оттович привалился к дверному косяку, пытаясь унять противную дрожь в коленях. — Если он, скажи: барыня, мол, легла, а хозяина нету дома…

— Другой гость, барин, — ответила горничная, — Молодой господин, у нас не бывал. Он, как я отперла, сразу вошел. В гостиной ждет.

Белявский стал одеваться,

Стефания молча наблюдала за ним. Вот он застегнул последнюю пуговицу, гордо вскинул голову и вышел из комнаты.

Она вздохнула, отвернулась к стене.

Вскоре Белявский вновь появился в спальне.

— Представь, мой однокашник, — весело сказал он. — Лет семь не виделись. Из Москвы прибыл. Следовательно, новости привез. Времени у нас много — раньше полуночи не выедем. Так что одевайся и выходи.

3

Стефания застала мужчин за накрытым столом. При ее появлении гость встал. Она невольно отметила, как это было сделано — одним быстрым движением. Гость оказался высок, с широкими плечами и выпуклой грудью. Полная противоположность Белявскому, который располнел за последние годы, к тому же был несколько кривоног и потому косолапил.

Словом, Стефании гость понравился. Она улыбнулась ему и поплыла навстречу.

Приятель мужа щелкнул каблуками, коротко наклонил голову.

«Военный», — подумала Стефания, протягивая руку для поцелуя.

Белявский фамильярно ткнул кулаком в спину гостя:

— Рекомендую — Тулин Борис Борисович. В гимназии вместе учились. Только он был классом старше. Однако в пятом задержался на повторение. Там я его и настиг.

— Болел всю зиму, — сказал Тулин низким грудным голосом. — Инфлюэнца одолела, а потом скарлатина. Месяца три маялся. Посему и отстал.

— Да-да, — подхватил Белявский. — Вообще-то вполне сносно учился Борис Тулин. И первый был игрок в перышки. А прозвище имел — Дылда.

— За рост, конечно? — Стефания снова с удовольствием окинула взглядом внушительную фигуру Бориса Борисовича. — А как же именовался Белявский?

— С вашего позволения, он был Алтын.

— Это за что же?

— Столько воды утекло… — Тулин сощурился, покачал головой. — Помню, что Алтын, а вот по какому поводу его так нарекли — запамятовал. Эх, годы, годы!

Тулин солгал. Он сам наградил этим прозвищем Белявского — тот копил медяки, выдаваемые на школьные завтраки, и снабжал ими товарищей под большие проценты.

Белявский мысленно поблагодарил приятеля за сдержанность, пододвинул жене стул.

Тулин поднял рюмку:

— Мадам должна извинить меня за этот туалет. — Он повел плечом, демонстрируя выцветшую, залатанную на локтях гимнастерку. — Но такова жизнь, как говорят французы. Иначе не пройти было сквозь сотни проверок, облав, кордонов. Что поделаешь, с волками жить…

— Сегодня ты счастливо избежал еще одной такой акции, — сказал Белявский. — Хорошо, что явился поздно. Пришел бы часа три назад…

— О, я знал!

Белявский удивленно присвистнул.

— Знал, — повторил Тулин.

— То есть как это — знали?! — воскликнула Стефания. — Вам известно было, что у нас происходил обыск? Но каким образом? Вы же только приехали…

— Я неточно выразился. — Тулин поставил рюмку на стол. — Разумеется, ни о чем не догадывался, когда шел сюда с вокзала. Но у подъезда вашего дома стоял экипаж с вооруженным солдатом на облучке. Я травленый зверь, счел за благо повременить с визитом. Короче, прошел мимо дома, стал в отдалении, принялся наблюдать. Видел, как из подъезда вышли еще шестеро. Четыре человека влезли в экипаж и уехали. На тротуаре остались дворник и женщина в черном салопе. Вскоре дворник ушел к себе. А женщина пересекла улицу и вошла в лавку, возле которой я находился.

— Она владелица этой лавки. Присутствовала при обыске в качестве понятой, — сказала Стефания. — Скупая, жадная тварь, в лавке которой всегда одно старье.

— О том, что она была понятой, я сразу догадался. Надеюсь, мадам извинит меня, если скажу, что некоторые представительницы прекрасного пола… несдержанны. Рассудив так, я решил попытать счастья и тоже вошел в лавку.

— Она болтлива как сорока, — кивнула Стефания.

— Верно. И я быстро выяснил, что же у вас произошло. Вынужден был также выслушать рассказ о каких-то драгоценностях… Вот не думал, что ты так богат, Станислав!

— Чепуха… Но об этом позже. — Белявский поспешил перевести разговор на другую тему. — А меня ты не видел? Я ведь тоже был неподалеку.

— Нет, — сказал Тулин. — Не заметил. Но и ты проглядел Дылду!

— Что верно, то верно.

— Зато я увидел другое, — продолжал Тулин. — Господа, я опознал двоих чекистов!

— Были знакомы с ними раньше? — воскликнула Стефания.

— Именно так, сударыня. — Тулин скривил губы, лицо его стало злым. — Я опознал их, хотя было далековато и уже смеркалось. Да, вас навестили мои старые знакомые. Однажды я чуть было не дотянулся до них. Самой малости не хватило… Что ж, еще представится случай — не ошибусь!

— Расскажите, Борис Борисович! — Белявская прикоснулась к руке гостя, кокетливо повела плечом. — Кого из четверых вы имеете в виду?

— Во-первых, того, кто распоряжался, когда они вышли на улицу. Это Андрей Шагни, в недалеком прошлом унтер-офицер в моем полку.

— А другой? — Станислав Оттович протянул гостю портсигар, предупредительно зажег спичку.

— Другая! — поправил его Тулин. — Это была женщина, Стась.

— Нахальная молодая девица? — вскричала Стефания.

— Она самая… Но уже поздно. — Тулин нерешительно поглядел на Белявского: — Ты говорил — вам сегодня уезжать?..

— Есть время, рассказывай.

Тулин рассказывает

— Когда же это произошло? Ну да, весной семнадцатого года. Надо ли воссоздавать картину тех месяцев на фронте? Царя низложили. Власти никакой нет. Калейдоскоп партий, комитетов. Ночью и днем — собрания и митинги. А оружия нет, и сапог нет, и жрать нечего доблестному русскому воинству. И никаких вестей о том, что творится в Петербурге, Москве, вообще в тылу. Только слухи, тысячи слухов, один нелепее, невероятнее другого. И каждый приказ до исступления дискутирует солдатня, ставит под сомнение, опровергает… Извольте при таких обстоятельствах воевать, держать фронт и отстаивать святую матушку-Русь от подлых западных варваров!

И случилось такое событие. С железнодорожной станции прикатили на позиции два автомобиля, за ним — десяток груженых подвод. Из автомобилей вылезают улыбающиеся штатские мужчины, какие-то дамы… Мы глаза вылупили. Черт те что!..

Станислав знает, наш полк формировался в этом городе. Оказалось, вскоре здесь создали гражданский комитет помощи фронту. Патриотически настроенные дамочки устроили аллегри [2], насобирали денег и заметались по магазинам да рынкам, покупая гостинцы для расейских солдатиков. Подарки зашили в полотняные мешки, и представители комитета повезли их на фронт. Куда именно? Конечно же, в свой родной полк. То есть к нам.

Разумеется, все мы были рады появлению делегатов. Полагали, это развлечет солдат, разрядит обстановку, поднимет дух воинства. Да и офицеры истосковались по женскому обществу.

Соорудили митинг. Звучали патриотические речи, играл оркестр, В заключение состоялась раздача писем от родных и земляков, вручение полотняных мешочков с гостинцами.

И тут началось!..

Прибегает верный мне человек, фельдфебель. Протягивает бумагу — оказалась в подаренном ему мешке, в нее был завернут табак. Розовая бумага с текстом, напечатанным крупными буквами — чтобы любой грамотей прочитал. Большевистская прокламация. За что, мол, воюете, братья-солдаты? Кормите вшей в окопах, погибаете от пуль и снарядов, а в тылу буржуазия гребет миллионы, да еще и сговаривается за вашей спиной с империалистами Германии. И вывод: долой войну!

Спешу к полковому начальнику. А у него уже десятка три таких взрывных бумаг стопкой лежат на столе. И тут прапорщик и два унтера вталкивают женщину. Какая к черту женщина — девчонка лет семнадцати! Застукали ее в тот момент, когда читала солдатам подметные письма.

Мы с полковником наскоро просмотрели отобранную у нее бумагу. Запомнились требования: всю власть в стране — «товарищам», землю отобрать у ее законных владельцев и передать голытьбе. То же самое — с заводами и фабриками. И кончать с войной, равно как с властью Временного правительства. Вот так, ни больше ни меньше.

Мы все кипим от ярости. А девица стоит и глядит в сторону, будто к происходящему не имеет ни малейшего отношения.

Полковник наш был длинен, как пика казацкая, худосочен и бледен. А тут налился кровью, побагровел. Думали, его хватит удар. Скомкал бумагу и — шлеп-шлеп ею по щекам той девицы.

Пытались допросить ее, выведать, есть ли единомышленники в депутации. Ни слова не говорит, молчит.

Конечно, заперли агитаторшу, приставили часовых. Ну а дальше что предпринять?

Тут как раз поступают сведения о брожении среди солдат, успевших наслушаться да начитаться этих листовок.

Собрались офицеры. Решили единодушно: нет иного пути, кроме как отобрать десяток наиболее горластых нижних чинов и расстрелять перед окопами. Вместе с девицей пустить в расход. Всенародно. В назидание.

Мысль тем более верная, что отсутствовал главный смутьян — некий большевик. За месяц до этих событий полковой комитет делегировал его в Петербург. Звали большевика Андрей Шагин… Так вот, этого человека сегодня я увидел у подъезда вашего дома. Он и возглавлял группу чекистов.

Но я возвращаюсь к рассказу. Итак, унтер-офицера Шагина не было на позициях. Очень хорошо! Постановили не мешкать, экзекуцию произвести завтра, рано утром.

И надо же случиться, чтобы именно этой ночью вернулся в полк унтер Шагин!

Оказалось, был на съезде в Петербурге, где тысяча таких, как он, представителей двадцать суток кряду драли глотки по поводу судеб нашей многострадальной земли. Участвовали в том всероссийском шабаше господа меньшевики и эсеры, октябристы и кадеты, представители еще каких-то партий и уж конечно большевики.

Большевики… Увы, в тот год не все еще понимали, что это за опасность!

Но, господа, вернемся к Андрею Шагину. Прибыв в полк, он все изменил. Под утро люди Шагина разоружили часовых гауптвахты и освободили арестованных. Часть полка вышла из повиновения командованию. Над группой штабных офицеров едва не свершили самосуд.

И знаете, кто вырвал полковника из рук разъяренных солдат? Он же, Андрей Шагин! До сих пор не пойму, зачем ему понадобилось… Но факт есть факт, когда полковник уже стоял на бруствере заброшенного окопа — на краю своей будущей могилы — и вот-вот должен был грянуть залп, появился унтер-офицер Шагин. Его сопровождала знакомая нам девица. Шагин что-то сказал солдатам, те опустили винтовки.

Полковник упал на колени. Его стало рвать. Весь полк смотрел, как корчился на земле недавний владыка тысяч солдатских жизней…

Унтер и солдаты ушли, а девица осталась. В светлом платье и коротком жакете, простоволосая, она, эта пигалица, стояла у бруствера окопа и бесстрастно глядела на валявшегося в собственной блевотине полкового начальника. Будто не раз видела подобную картину…

Я находился неподалеку, исподволь наблюдал за ней и мучительно думал: где и когда, при каких обстоятельствах уже видел эту круглую физиономию?

Между тем полковник затих. Еще через несколько минут он сделал попытку встать: шатаясь, приподнялся с земли, отвел руку в сторону — то ли балансировал ею, то ли просил помощи. И тогда подошла девица. Он оперся на ее плечо, сделал шаг, другой.

Помощь девицы… Было ли это состраданием к поверженном врагу или хорошо рассчитанным эффектным ходом — кто знает! Впрочем, склоняюсь к мысли, что вряд ли она пожалела полковника.

Ну а он, приняв ее поддержку, окончательно уничтожил себя в глазах полка.

Позже я не раз возвращался к эпизоду заброшенного окопа, все хотел вспомнить, где же задолго до войны встречался с той барышней. Силился — и не мог. Да и трудно было сосредоточиться: я готовил побег полковнику. Только подумать: побег из собственного полка!..

Ночью мы тайно увезли его с позиций.

А вскоре отправился в тыл и я. Все вокруг разваливалось, агонизировало. Пока было еще время, следовала подумать и о себе.

С той поры я не видел ни Шагина, ни девицы. А несколько часов назад почти столкнулся с ними у дверей вашего дома!

Можете понять мое состояние? В голове мешанина воспоминаний, образов. И снова отчетливая мысль — да, я уже встречался с этой особой, и встреча произошла еще до того, как судьбе угодно было столкнуть нас весной семнадцатого на позициях полка.

Но где, когда, при каких обстоятельствах?

Помогла лавочница. Все выяснилось с первых же ее слов, когда я задал наводящий вопрос.

— Это которая со шпалером на заду?! — вскричала она. — Да кто же не знает ее? Бандитке и тринадцати лет не было, когда с ножом кинулась на родного батьку!

Торговка разволновалась, торопливо рассказывала, приседая от возбуждения, шлепая ладонями себя по бедрам. Но я уже не слушал. Перед глазами отчетливо встал давний номер здешней газеты с двумя снимками на первой странице. Я и сейчас ясно вижу эти фотографии! Одна изображала представительного господина, а другая — эту самую девицу, какой она была лет семь назад. Ниже шло описание случившегося. Главным действующим лицом происшествия была дама, сотканная отнюдь не из одних добродетелей, которую намеревался проучить строгий супруг. В итоге — нападение девчонки на отца. Дочь вступилась за порочную мать и едва не зарезала собственного родителя… Примерно так обстояло дело, по утверждению газеты.

Сейчас можно считать доказанным, что с годами дьявольские наклонности звереныша получили дальнейшее логическое развитие: девица подросла и стала работать вЧК.

Вот на каких людей делают ставку большевики!

Слава Богу, всему этому скоро придет конец. Простите, что говорю намеками, но… Словом, я утверждаю: господа, мы на пороге больших событий!

1

Обширная площадь расположена при въезде в город, на самой высокой его точке, по всем направлениям изрезана колесами фургонов, биндюг, линеек. Это привоз, рынок, куда по воскресеньям съезжаются крестьяне окрестных деревень и хуторов.

Город отсюда как на ладони: вдоль пологого склона тянутся ряды домов, каждый ряд ниже предыдущего. Город будто ступенями сбегает к берегу широкой реки. А здесь — приземистые прямоугольники пакгаузов, складов, десятки железнодорожных путей, множество пристаней.

По окраинам — заводы и фабрики. Ни одно предприятие не работает. И паровозы тоже неподвижны, будто закоченели в холодном депо с выбитыми окнами. Иные сброшены с рельсов и лежат в бурьяне.

Город — один из центров торговли хлебом на юге страны. Но раздвинуты железные двери пустых портовых складов. Пустынно и возле причалов. Лишь два старых плашкоута сиротливо жмутся к дальнему краю каменной стенки. Несколько пароходов притоплены на мелководье. Из бесцветной в этот рассветный час речной воды торчат их днища — черные, в охряных подтеках ржавчины.

Обращенные к порту фасады домов, стены прибрежных зданий сплошь в сыпи пулевых отметин. Пустые глазницы окон. Вздыбленные стропила на развороченных снарядами крышах…

И еще — афишные тумбы на перекрестках, пестрые, будто оклеенные разноцветным лоскутом: прокламации, листовки, воззвания. Русские и украинские тексты, строки по-гречески, по-французски, германский готический шрифт…

Боевые группы большевиков, позднее — Красная Армия, дрались в городе против жандармов и казаков, против войск германского кайзера, против банд Петлюры и белогвардейцев, французов и греков, били врага и брали власть, но случалось, что отступали и на месяцы уходили в подполье.

Недавно отсюда был изгнан последний отряд оккупантов — французские морские пехотинцы и батальон греков. Утвердилась Советская власть. Ожил город, стал чиститься, залечивать раны. Из ближних сел прибыл первый обоз с мясом, картофелем и зерном. Его сопровождал конный отряд ЧОН [3] — оберегал от банд, затаившихся в степных балках и перелесках. Доставил в город и тотчас ушел за новым обозом.

…В это раннее утро рыночная площадь была почти пуста. Только в центре ее сгрудилось десятка полтора линеек и биндюг с поднятыми оглоблями. Распряженные лошади еще дремали, а люди уже вылезали из-под телег, где провели ночь, брели к водоразборной колонке на краю площади. Вскоре возле телег запылали костры, потянуло пшеном, горелым хлебом.

Возле древней полуразвалившейся стены на границе привоза появились двое мальчишек с ведерком, кистью и свертком бумаги. Минуту спустя на стене забелел квадратный бумажный лист — объявление.

Одним из первых увидел его бородатый возчик в рваной шинели без хлястика и австрийской зеленой шляпе с пером на крупной кудлатой голове. Он только что подвесил над огнем помятую солдатскую манерку с водой и теперь любовно тер скребком круп угольно-черного жеребца. Узрев бумагу на стене, возница прервал работу. Его разбирало любопытство. Но как оставить без присмотра лошадь и биндюгу?

Между тем у стены стал собираться народ. Два мужика, протиснувшись к самому листу, оживленно спорили. С разных концов к объявлению спешили все новые группы людей.

И хозяин черного жеребца не выдержал. Стреножив коня, проверил, крепко ли тот привязан к телеге. Убедившись, что все в порядке, заспешил к собравшимся у стены.

Вот что было написано на листе:

Берегись шпионов! [4]

Смерть шпионам!

Наступление белогвардейцев на Петроград с очевидностью доказало, что во всей прифронтовой полосе, в каждом крупном городе у белых есть широкая организация шпионажа, предательства, взрыва мостов, устройства восстаний в тылу, убийства коммунистов и выдающихся членов рабочих организаций.

Все должны быть на посту.

Везде удвоить бдительность, обдумать и провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и белых заговорщиков и по поимке их.

Железнодорожные работники и политические работники во всех без изъятия воинских частях в особенности обязаны удвоить предосторожности.

Все сознательные рабочие и крестьяне должны встать грудью на защиту Советской власти, должны подняться на борьбу с шпионами н белогвардейскими предателями. Каждый пусть будет на сторожевом посту — в непрерывной, по-военному организованной связи с комитетами партии, с ЧК, с надежнейшими и опытнейшими товарищами из советских работников.

Председатель Совета

Рабоче-Крестьянский Обороны

В. Ульянов (Ленин)

Наркомвнудел

Ф. Дзержинский

В толпе, сгрудившейся возле стены с объявлением, грамотными были лишь двое. Они стояли рядышком, водили пальцами по еще влажному от клейстера бумажному листу и читали ленинское обращение.

Толпа слушала их в глубоком молчании. Тишина была такая, что отчетливо доносилось потрескивание костров посреди площади.

— Брехня, — вдруг сказал кто-то. — Перепужались господа «товарищи», вот и ударились в панику…

Он не закончил. Один из тех, кто вслух читал объявление, ринулся к нему, вскинул кулак для удара.

Толпа задвигалась, загудела. Стоявший рядом человек перехватил руку чтеца, дернул в сторону. Тот потерял равновесие, грохнулся на землю. За него вступились. Кто-то кинулся на обидчика. Началась потасовка.

Вдруг протяжный вопль повис над привозом. И было в нем столько отчаяния, ярости, боли, что толпа мгновенно притихла.

Кричал биндюжник в зеленой шляпе с пером. Растолкав людей, он помчался туда, где четверть часа назад оставил телегу и лошадь.

Телега стояла на месте. Коня не было.

Несколько секунд все были словно в оцепенении, молча глядели ему вслед. Потом возчики в панике ринулись к своим подводам и лошадям.

2

Группы чекистов, производивших ночные обыски в городе, вернулись в здание уездной ЧК, когда солнце уже поднялось над далеким лиманом.

Андрей Шагин прошел в умывальную, рывком стащил с плеч гимнастерку, закатал рукава рубахи. Водопровод не работал, но на табурете стояло полное ведро. Шагин поставил ведро в раковину, погрузил в него голову.

Несколько минут спустя, бодрый, с еще влажными волосами, он вошел в комнату Саши. Здесь собрались старшие оперативных групп, чтобы сдать конфискованные ценности. Все глядели на Сашу — она хмуро сидела у перламутровой шкатулки с откинутой крышкой. Рядом горкой лежали ожерелья, браслеты, серьги.

— Что? — тревожно спросил Шагин.

Григорий Ревзин подбородком показал на шкатулку:

— Фальшивые.

Ревзин два года работал подмастерьем у ювелира, он не мог ошибиться.

— А золото?

— Монеты правильные, — сказал Ревзин. — Все проверил. Тут без обмана.

Обман? Шагин оглянулся. Взгляд его остановился на парне в кубанке и с маузером в кавказской мягкой кобуре. Это он, Олесь Гроха, неделю назад принес сведения о ценностях в доме Белявских. Был настойчив: данные верные, докторишка только прикидывается человеком, который живет скромно, якобы на трудовые доходы. На самом же деле золота у него тьма, есть и камешки.

— Говори! — сурово приказал Шагин.

— Монеты же настоящие, — сказал Гроха. — А это, — он кивнул на «драгоценности», — этого понять не могу, председатель.

— Вот что странно. — Ревзин снял очки с толстыми стеклами, потер пальцами лоб над близорукими красными глазами. — Вот что мне кажется удивительным: как утверждает Саша, золото лежало вместе с камешками, в одной шкатулке. И теперь я все думаю, почему их смешали в одну кучу, какую преследовали цель?

— Полагаешь, была определенная цель? — задумчиво проговорил Шагин.

Ревзин пожал плечами.

— Я вот что скажу. — Гроха снял кубанку, оглядел товарищей. — Я скажу так, что треба не рассуждать, а ехать в тот дом и робить, пока горячо. Ехать треба до тех Белявских и другой раз пошукать. — Он посмотрел на Шагина. — Твое слово, председатель, и в момент обернемся. И Гриша Ревзин нехай едет, и Саша, чтобы опять промашки не вышло.

— Чепуха, — сказал Ревзин. — Если у них и осталось что-нибудь после обыска, так успели припрятать, не найдешь. Скорее всего, из дома вынесли от греха подальше. Ночь же прошла, товарищи. Это — дважды два.

— Все равно разыщу, — горячился Гроха. — Съезжу туда, душу повынимаю из подлюг!

Наступило молчание. Все ждали решения председателя УЧК Андрея Шагина.

— Точка, — сказал он. — С ними еще будет встреча. А пока всем оставаться в отделе. Саша, прими у товарищей конфискат, все оформи. Потом пусть соберутся у меня. Разговор будет. Думаю, как раз к месту.

При этом он вновь поглядел на Олеся Гроху.

Вскоре сотрудники уездной ЧК заполнили просторный кабинет председателя. Шагин сидел за столом и листал бумаги. Вот он поднял голову, обвел взглядом присутствующих:

— Гроху не вижу!

— Здесь я. — Парень в кубанке внес табурет, поставил его возле окна и сел.

— Так. — Шагин помедлил. — Случай расскажу. Произошел в Москве. Один комиссар ЧК допрашивал арестованного. Допрашивал и… — Председатель выразительно помахал кулаком. — Всем все понятно?

— Чего же яснее? — Гроха широко ухмыльнулся. — С контрой дело имел!

— Может, и с контрой, — продолжал Шагин. — Так вот, узнал об этом товарищ Феликс Дзержинский. Лично расследовал факт. Слушайте его заключение. Внимательно слушайте, думаю, всем будет полезно.

Шагин взял со стола лист бумаги, стал читать, отчетливо произнося каждое слово: «Комиссия рассмотрела и решила сделать самые энергичные внушения виновным и в дальнейшем предавать суду всякого, позволившего дотронуться до арестованного».

— Ого! — воскликнула Саша.

— Вон как круто, — добавил Ревзин. — Что же, приветствую такие меры.

— Чего не улыбаешься, Гроха? — Шагин положил бумагу на стол. — Может, не все понял? Повторить тебе, может?

— Контра же! — пробормотал Гроха в растерянности. — Стреляем ее — это можно. А прижать — не моги?

— Расстреливаешь не ты, — тихо сказала Саша. — Это Советская власть казнит врагов революции. Она приказывает, ты исполняешь. А лупить арестованных по мордасам есть самоуправство и подлость.

— Революцию позоришь, — сказал Григорий Ревзин. — Красное знамя пачкаешь.

— Точка! — Шагин встал, поправил гимнастерку. — Гляди у меня, Олесь, ежели волю будешь давать рукам!.. Ну, с этим все. Дальше пойдем. Еще бумага и опять из Москвы. Читаю:

«Инструкция для производящих обыск и записка о вторжении в частные дома и содержании под стражей.

Вторжение вооруженных людей в частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовало добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача, пользуясь злом, — искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти — рабочих и крестьян и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — пятно, которое ложится на эту власть».

Шагин отложил бумагу:

— И это всем ясно?

Ответа не последовало. Тогда председатель УЧК прочитал короткую инструкцию для чекистов, производящих обыск и дознание:

1. Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность.

2. Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы.

3. Ответственность за обыск и поведение падает на всех из наряда.

4. Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы. Виновные в нарушении данной инструкции подвергаются аресту до 3 месяцев, удалению из Комиссии и высылке из Москвы.

Шагин отложил и эту бумагу, задумчиво погладил ее ладонью.

— Составлена для чекистов Москвы, — сказал он. — Но и нам, думаю…

— В самый раз, — добавила Саша.

— Хочешь высказаться, Олесь? — продолжал Шагни. — Говори, ежели есть вопросы. Ты же у нас непонятливый…

Гроха молчал.

— Заносит тебя, — сказала Саша. — Ой заносит! Гляди, чтобы не споткнуться. — Она обернулась к Шагину: — Товарищ Андрей, прошу назначить меня в наряд, где несознательный чекист Олесь Гроха.

— В качестве тормоза, — улыбнулся Ревзин.

Все зашумели. Шагин поднял руку:

— Требования товарища Феликса Дзержинского понятны, пояснять не надо? — спросил он. — Тогда ставим точку. Берем новый лист.

Но Шагину помешали. С улицы донеслись голоса. Отчетливо слышался бас коменданта УЧК. Комендант не пускал в здание посетителя. А тот кипятился, кричал.

Председатель взглянул на Сашу:

— Разберись!

Саша пошла к двери.

— Гляди рукам воли не давай, — сказал вслед ей Олесь.

Все засмеялись.

Вот что увидела Саша, когда сбежала по лестнице к входной двери.

Расставив руки, комендант защищал дверь от ломившегося в нее пожилого бородача. В стычке участвовал и часовой, прикладом винтовки отпихивая посетителя от двери.

А бородач рвался вперед, вопил, выкрикивал ругательства.

Внезапно он отскочил, вскинул руку с толстым ременным кнутом.

— Стой! — закричал часовой и передернул затвор карабина. — Стой, контра, стреляю!

— Не смей! — воскликнула Саша.

Нырнув под плечо коменданта, она оказалась на улице. При виде ее бородач будто опомнился. Подобрав валявшуюся на тротуаре зеленую шляпу с перышком, зашагал прочь. Голова его была опущена. Он плакал.

Саша нагнала его:

— Говорите, что случилось?

Бородач в нелепой шляпе на взлохмаченной голове продолжал шагать, будто не слышал.

Саша забежала вперед, загородила ему дорогу.

— Я из ЧК. Меня послал главный начальник узнать, в чем дело. Что у вас случилось, товарищ?

3

Это была странная пара — маленькая девушка с пистолетом на поясе и бородатый гигант с кнутом под мышкой. Девушка шла по мостовой широким уверенным шагом, биндюжник семенил рядом, наклоняясь к спутнице, что-то объясняя. При этом он то и дело стаскивал свою шляпу, поправлял перо и вновь нахлобучивал ее на голову.

Так они пересекли город и оказались на берегу реки, у длинного пологого мыса. Глинистый грунт мыса был исколот острыми копытцами баранов и коз. Кое-где в ложбинках белели рогатые черепа.

На этом мысе останавливались на водопой стада, перегоняемые гуртоправами с далеких пастбищ на городскую бойню. Здесь же поили коней проходившие через город кавалерийские отряды.

Сейчас на мысу находился табун лошадей. Тут же стояли две фуры с тюками прессованного сена, мешками овса. Несколько красноармейцев, только что спешившихся, расседлывали лошадей.

Саша разыскала командира.

— Я из ЧК, — сказала она и развернула свой мандат.

Молодой кавалерист, в кожаных галифе и английском френче, перетянутый ремнями, на которых висели шашка и маузер в полированной деревянной колодке, с болтавшимся на шее крохотным театральным биноклем в черепаховой оправе, внимательно прочитал бумагу.

— Добро, — сказал он, возвращая мандат. — Слушаю, товарищ комиссар, какая до меня будет нужда?

— Откуда кони?

— Реквизированы в селах для Красной Армии. — Кавалерист положил ладонь на пристегнутую к поясу полевую сумку. — Приказ, ордер, другие документы в полной справе. Давай присядем, все покажу.

— Не надо, товарищ. Я вот по какому делу. — Саша кивнула на бородача. — У этого гражданина воры свели лошадь. Со своим горем он пришел к Советской власти. Он из бедняцкой семьи. Лошадь — это все, что он имел. Ему надо помочь. Вот я и привела его к вам. Надеюсь, что вместе…

— Нема у нас лишних коней, — прервал Сашу кавалерист. — Нет и не предвидится.

— Что же делать?

— Не знаю.

— Может, какой-нибудь не подходит для Красной Армии, — осторожно сказала Саша. — Брак или еще что… Гражданин пришел в ЧК просить помощи! Вы можете это понять?

— Отчего же, очень хорошо понимаю. Сам был бойцом эскадрона ЧОН. Все понимаю, товарищ комиссар. А коней лишних нема.

И кавалерист приложил руку к козырьку фуражки, давая понять, что разговор окончен. Саша сказала:

— Весь привоз знает — биндюжник, у которого украли коня, обратился в ЧК за помощью. Привоз ждет, чем кончится дело. — Она коснулась пальцами смешного бинокля на груди командира. — Хочешь, подарю тебе морской «цейсс»?

— Чего? — не понял командир.

— Бинокль подарю, морской. Вот такой! — Саша раздвинула руки, показывая, какой у нее бинокль. — Подумай, друг, сотни людей на привозе ждут, с чем этот дядька придет из ЧК!..

Кавалерист с ненавистью поглядел на биндюжника. Казалось, вот-вот вцепится в него.

— А ну, — вдруг сказал он, — ну-ка, показывай свои руки!

Возчик оторопело взглянул на Сашу.

Кавалерист схватил его руки, повернул ладонями вверх. И ладони, и мякоть пальцев были покрыты сплошной серой коркой мозолей.

— На четвереньках бегал, что лир — пробормотал конник.

— Га? — не понял биндюжник.

— Дура, — укоризненно сказал кавалерист. — Эх ты, дура зеленая. Как же умудрился проворонить коня? Или горилки нажрался?

Бородач замотал головой. Жалкий, с безвольно повисшими вдоль бедер ручищами, стоял он перед конником и Сашей и тяжело дышал.

Командир достал из сумки список, стал изучать его, Наконец выбор был сделан.

— Шамрай! — позвал он.

— Ну, слава Богу! — прошептала Саша.

Она перехватила напряженный, взволнованный взгляд старого возчика, озорно подмигнула. Биндюжник просиял. Отвернувшись, шумно высморкался.

— Чего это вы? — сказал кавалерист, складывая список реквизированных лошадей.

Саша не ответила.

Подошел Шамрай. Это был угрюмый человек, на вид вдвое старше своего командира.

— Слухаю, — сказал он, неумело беря под козырек.

— Шамрай, — преувеличенно строго проговорил конник, — какое имеешь мнение за ту каурую?

— Которая в чулках?

— Она самая.

— Известно какое, — сердито сказал красноармеец, догадавшись, зачем прибыла девица и ее патлатый спутник. — Вполне справная лошадь.

— Имею сомнение, что годится она под седло красному кавалеристу. Ты подумай, Шамрай, не спеши говорить окончательно.

— Третьего дня брал ее, так хвалил, — пробурчал Шамрай. — Теперь, вишь, засомневался. Чего это ты вдруг, товарищ командир?

— А я говорю, слабовата она грудью, — выкрикнул кавалерист, почти с ненавистью глядя на непонятливого подчиненного. — И мастью не вышла — одна каурая на весь табун. Как же это я проглядел!..

— «Мастью», — передразнил Шамрай. Но вот он встретился взглядом с командиром и закончил совсем иным тоном: — Мастью-то, может, и верно…

— Aгa! — Кавалерист облегченно вздохнул, стал прятать бумагу в сумку. — Готовь лошадь. Сдадим ее как бракованную товарищу комиссару ЧК.

Напряженно прислушивавшийся к разговору биндюжник при слове «бракованная» охнул и ухватил Сашу за руку.

— Погоди! — прошептала она.

Между тем командир закончил диалог с Шамраем. Тот отправился за лошадью.

— Ну вот, — сказал конник и улыбнулся Саше. — Пиши расписку, комиссар.

Саша поблагодарила его взглядом, достала из сумки бумагу и карандаш.

— Повезло тебе, дядька, — усмехнулся командир. — Защитница такая, что не устоишь…

Возница не ответил. Вытянув шею, он смотрел туда, откуда должен был появиться Шамрай с лошадью.

Саша написала расписку, протянула ее кавалеристу.

— Стой! — вдруг горестно закричал возчик и выхватил у нее бумагу.

Саша увидела возвращавшегося с лошадью красноармейца.

— Коня у меня увели! — вопил биндюжник. — Зараз тягал сто пудов — такой был зверюга! А это чего? Кобыла же это, прости господи!..

— По-моему, хорошая лошадь, — сказала Саша и нерешительно посмотрела на командира.

— Вполне справная, — подтвердил тот.

— Не возьму!

— Ну, вольному воля. Нету у нас другой лошади для тебя, дядька. Веди ее назад, Шамрай.

И кавалерист сделал вид, будто хочет уйти.

Этого биндюжник не мог выдержать. С воплем отчаяния он выхватил повод из рук Шамрая, с неожиданной легкостью вскочил на лошадь. Каурая с места взяла в галоп.

1

Последний луч заходящего солнца скользнул по лесной опушке, высветил легкие кроны нескольких березок и дубков.

Солнце село, и в лесу сразу сделалось сумрачно и тревожно, хотя небо на западе еще было багровым. Потом к горизонту спустилось облачко и совсем погасило день.

На опушке появились двое, мужчина и женщина, задержались у развалин древней халупы.

— Здесь, — негромко сказал Шагин, озираясь по сторонам. — Место приметное, уединенное. Верст на десять ни одного жилья. Думаю, отыщешь его, ежели возвращаться будешь… одна.

— Вместе вернемся, — резко сказала Саша. — Вдвоем будем искать.

Шагин не ответил. Отцепив от пояса плоский австрийский штык, с сомнением поглядел на блестящее лезвие.

— Лопаты не взяли, — посетовал он, с силой вонзая штык в мягкую землю.

Саша помогала — поначалу откладывала в сторону срезанные пластины дерна, потом горстями отбрасывала взрыхленную жирную землю.

Яму копали около часа.

Взошла луна, стало светлее. Закончив работу, Шагин отправился к кустам, принес тяжелый мешок. Хотел было сбросить его в яму, но передумал и опустил на дерн.

— Ты чего? — сказала Саша.

— Клади сюда и документы. Здесь сохранятся лучше, чем прямо в земле.

— Верно, и разыскать будет легче.

Саша развязала мешок. Содержимое его заблестело в мягком свете луны: мешок был набит серебром — слитками и посудой, сплющенной, смятой.

Шагин передал девушке свои документы — партийный билет и чекистский мандат.

— Карманы выверни, — сказала Саша. — Посмотри, не завалялась ли какая бумага: вдруг прорвалась подкладка? Внимательно осмотри, Андрюша.

Шагин понимающе кивнул, тщательно ощупал свой старенький суконный пиджак, брюки, промял подкладку, швы.

— Чисто, — сказал он, для верности сбросил и сильно встряхнул пиджак.

— Давай и револьвер. — Саша показала на наган, который у Шагина был заткнут за пояс.

— Я бы зарыл и его, — нерешительно проговорил Шагин. — Кто знает, как все обернется…

— Давай, — повторила Саша.

Она положила револьвер на траву, стала заворачивать в платок документы Шагина, свои собственные бумаги. Затем порылась в мешке, извлекла большой кувшин с широким горлышком и золоченой ручкой, запихала туда платок с бумагами. Кувшин занял свое место в мешке.

— Ну вот, — сказала Саша и принялась завязывать мешок.

— Погоди, — Шагин тронул Сашу за руку. — Портфель с ценностями надо сюда же. — Он просительно заглянул ей в глаза. — Пойми, мы скоро вернемся, очень скоро и все разыщем. Не надо упрямиться.

Саша прервала работу, подняла на собеседника напряженное лицо:

— А шифровка?

Шагин знал, что она скажет об этом. Шифровка из центра пришла в день, когда в городе началось восстание эсеров, а на окраинах застучали выстрелы спешивших на подмогу эсерам белогвардейских отрядов.

Конечно, городской ревком и ЧК знали о сложившейся обстановке. Знали, но не могли что-либо изменить. Слишком неравны были силы. Почти все оружие, последние запасы продовольствия, все до единого отряды и группы вооруженных большевиков, даже батальон ЧОН, — все это было отдано фронту. Сейчас городу никто не мог помочь. Красная Армия была далеко — напрягая все силы, сдерживала вооруженные и экипированные пнтервенами войска Колчака и Деникина, корпуса и дивизии немцев и белополяков, американцев и англичан, французов и итальянцев, соединения и части некоторых других держав.

Вот по этой-то причине город, которым за последние два года кроме большевиков попеременно владели войска германского кайзера, меньшевики, эмиссары Петлюры, объединенные отряды французов и греков, многострадальный полуразрушенный город вновь подпал под кровавую пяту врагов, на этот раз — эсеров и белогвардейцев.

Последними из города уходили чекисты. И в час, когда Шагни с горсткой помощников грузил на линейку важнейшие следственные дела и архивные документы, оружие и конфискованные ценности, в тот самый час нарочный из центра, невесть какими путями сумевший прорваться сквозь многочисленные кордоны противника, доставил шифрованный приказ председателя Всеукраинской ЧК Мартына Лациса. Шагину предписывалось немедленно отправить в Киев все отобранное у буржуазии и контрреволюционеров золото, валюту и драгоценности…

Сотрудники уездной ЧК на лодках переплыли реку, углубились в лес. Здесь они разбились на пары и разошлись — у мелких групп было больше шансов прорваться сквозь кольцо врагов и выйти на соединение с Красной Армией.

Шагин проводил всех и только потом, оставшись вдвоем с Сашей, стал прятать архивы УЧК и ценности: тайна, если о ней знают многие, перестает быть тайной…

К тому же у председателя уездной ЧК были и другие причины для соблюдения сугубой осторожности. Последнее время нередко случалось, что срывались операции, казалось бы весьма тщательно подготовленные и спланированные. Последний факт — обыск на квартире врача Белявского. Шагин не сомневался: у врача ценности были — не свои, а главным образом чужие. Так почему же их не обнаружили? Почему стекляшки лежали вместе с золотыми монетами? В случайность не верилось. Тогда, может быть, имелся расчет: чекисты клюнут на липу, дальнейшие поиски проведут менее тщательно? Похоже, что так. Но если принять эту версию, надо идти дальше и признать, что врачу стало известно о предстоящем обыске. Выходит, Белявский знал о секретнейшей операции, которую готовили чекисты? Какая-то чепуха! В этом случае он вынес бы из дома все самое ценное — и дело с концом. Но поступил он по-другому: зачем-то вместе с поддельными ценностями чекистам было отдано и настоящее золото.

Итак, знал врач о предстоящем обыске или нет? В конце концов Шагин стал склоняться к мысли, что для Белявского обыск не явился неожиданностью. Следовательно, он был предупрежден. Но кем? Чекистом? Да, разболтать мог только кто-нибудь из аппарата уездной ЧК.

Чтобы проверить догадки, требовалось время. А его-то уже не было. И, покидая город, Шагин никого не посвятил в свои сомнения…

Яму с мешком быстро забросали землей. Шагин потоптался на ней, утрамбовывая грунт, затем аккуратно уложил на место куски дерна. Саша принесла охапку валежника, разбросала его поверх дерна.

Некоторое время Шагин придирчиво оценивал маскировку тайника. Саша сидела в сторонке и отдыхала.

— Годится, — сказал Шагин. — Ты запомни эти развалины и березки.

— Ладно, — сказала Саша. — Не беспокойся. А теперь неси главный груз.

Шагин помрачнел. Постояв в нерешительности, снова ушел в темноту. Вернувшись, положил возле Саши туго набитый портфель из черной лакированной кожи.

— Тяжелый, — сердито сказал он. — Будет около пуда, а то и больше. Как понесешь — не представлю.

Портфель раскрыли.

— Сокровища Али-Бабы, — усмехнулся Шагин, перебирая бриллиантовые колье и перстни, нитки жемчуга, броши, золотые портсигары, подвески…

— Посиди со мной, Андрюша, — Саша чуточку подвинулась, освобождая удобное место возле ствола березки.

Шагин сел, уперся спиной в деревце, расслабил вытянутые ноги. Было тепло. Сами собой закрылись глаза. Он задремал.

— Андрюша, — вдруг сказала Саша, — будь добр, дай мне твою нижнюю рубаху.

Шагин очнулся. Он будто и не удивился странной просьбе девушки, сбросил пиджак и косоворотку, стащил с плеч желтую бязевую сорочку.

Всю дорогу он только и думал о портфеле с драгоценностями. Что с ними делать? Конечно, конфискат должен быть доставлен по назначению. Но как его пронести? Идти с портфелем по степи в открытую? Ведь на каждом хуторе — банда или агентура бандитов. Тяжелый портфель тотчас привлечет внимание. Их задержат, обыщут — тогда конец… Пожалуй, решение, которое предложила Саша, — единственно правильное. Хоть какие-то шансы на успех…

Между тем Саша, разорвав рубаху на полосы, стала заворачивать в них драгоценности. Шагин помогал ей.

Вскоре работа была закончена и груз плотно уложен в портфель.

— Отвернись, — попросила Саша.

Шагин угрюмо повиновался. Он знал, что сейчас будет делать Саша, и не одобрял этого.

И думал он не о себе. Невыносимой была мысль, что смертельной опасности подвергается его спутница.

Но он ничего не мог изменить. Сидел и прислушивался к напряженному дыханию Саши, к шороху ее платья.

Вот шорох стих.

— Погляди!

Обернувшись, Шагин озадаченно наморщил лоб. Губы сами собой сложились в улыбку — так нелепо выглядела сейчас Саша: этакая простоватая баба с уродливо вспухшим животом, равнодушная ко всему молодуха.

— Ну? — нетерпеливо сказала Саша. — Какой эффект? Говори же, не томи!

— Вообше-то неплохо. Однако малейшее подозрение, первый же обыск…

— Условимся, что обыскивать будут тебя, — усмехнулась Саша. — А вообще постараемся избежать обысков и проверок. На это вся надежда.

Она неуклюже присела, подняла с земли револьвер Шагина, спрятала его на груди. Потом тронула товарища за плечо:

— Андрюша, ты… немного ухаживаешь за мной, правда? Так вот считай, что объяснение состоялось. Теперь я твоя законная супружница. Ребеночка ждем. Отчаявшись прокормить жену в городе, ты увел ее прочь от злых большевиков. Путь держим в Крым, где на одном из хуторов проживает мамаша. Там жена твоя оправится от невзгод, там и родит… Документы у нас подходящие. Думаю, все обойдется… Ну, идем, Андрей. Уже ночь, нам поря в путь. И дай, пожалуйста, руку. Мне действительно тяжело.

2

Тем же вечером, но по другому участку леса двигались еще двое сотрудников ЧК. Один шел впереди, другой — поотстав на десяток шагов.

Вторым был Григорий Ревзин. Полчаса назад он оступился на вылезшем из-под земли корневище сосны, сильно повредил лодыжку. Боль была дикая. Но Ревзин шел — подобрал жердь и, опираясь на нее, шаг за шагом продирался в густом подлеске, стараясь не очень отставать от спутника.

Тот, что был впереди, вышел на поляну. Оглядевшись, остановился возле поваленного бурей дерева, достал из кармана щепоть махорки, стал сворачивать папиросу.

Минуту спустя приковылял Ревзин, почти упал на зеленый от плесени ствол, осторожно вытянул больную ногу.

— Аж взмок, — проговорил он, с трудом переводя дыхание. — Ступня ни к черту.

Спутник был занят тем, что добывал огонь кресалом. Наконец трут затлел.

Ревзин тоже скрутил цигарку.

Время от времени Ревзин поглядывал на спутника. Тот сидел вполоборота, заложив ногу на ногу.

— Версты четыре прошли? — не меняя позы, вдруг спросил спутник.

— Пожалуй, больше будет.

— Хоть кричи, не услышат. Хоть стреляй, а?

— Не услышат, — подтвердил Ревзин. — Глухомань, помощи ждать неоткуда.

— Вон как, — проговорил собеседник.

Он медленно повернул голову. Их глаза встретились, и Ревзину стало не по себе.

— Ты иди, Лелека, — вдруг сказал Ревзин, хотя секунду назад и не думал об этом.

Спутник молчал.

— Иди, — повторил Ревзин и закашлялся. — Один выбирайся. А я сам. Сам как-нибудь. Отлежусь малость и двину… Иди же, не медли!

Лелека глядел на сидящего рядом с ним беспомощного человека пристально, не мигая. Но вот лицо его дрогнуло, губы сложились в улыбку:

— Тебя не оставлю.

Он затоптал окурок, помог Ревзину встать.

Не видел Ревзин, как, поддерживая его левой рукой, Лелека правую сунул себе за пазуху, осторожно вытянул револьвер.

Это был офицерский наган-самовзвод. Ствол револьвера уперся в спину чекиста, точно под левой лопаткой.

Тут же ударил выстрел.

Убийца постоял, прислушиваясь.

— Вот и все, дорогой товарищ, — пробормотал он, последний раз оглядев распростертое на земле тело, спрятал оружие и шагнул в чащу.

3

Вдоль лесной опушки тянулся кустарник — такой плотный, будто лес специально отгородился им от бескрайней степи. Пробираться в этих зарослях было очень трудно. Поэтому Шагин шел впереди и прокладывал дорогу. За ним осторожно двигалась Саша.

Было сыро, безветренно, тихо. Пахло стоячей водой, тиной — в стороне простиралось большое болото, его-то и обходили путники.

Внезапно Шагин замер, сделал Саше знак остановиться.

— Выстрел? — сказал он. — Ты не слышала?

— Где-то там, — Саша показала рукой. — Недалеко, не более версты.

— Из револьвера, мне кажется.

— Точно. Надо бы взглянуть, Андрюша.

— Погоди, я мигом!

— Возьми-ка. — Саша протянула наган. — Будь осторожен.

Шагин скользнул в кусты.

Придерживая подвязанный под платьем портфель с драгоценностями, Саша неуклюже опустилась на колени, нашарила рукой местечко поудобней и с наслаждением привалилась спиной к толстому трухлявому пню. Пройдено совсем немного, но тяжелая ноша уже порядком утомила.

Саша взглянула на небо, пытаясь определить время. Видимо, далеко за полночь: луна миновала зенит, мрак сгустился. Вот и легкий ветерок прошелестел высоко в кронах деревьев — верный предвестник приближающегося рассвета.

Она задремала.

Очнулась, когда в лесу было почти светло. Рядом неподвижно стоял Шагин.

— Ревзин, — глухо сказал он.

— Убит?! — вскричала Саша.

Шагин кивнул.

— Кто убил?

— Не знаю…

Саша поднялась на ноги:

— Идем к нему!

Чекист Григорий Ревзнн лежал ничком, разбросав руки в стороны. Будто очень устал и прилег отдохнуть.

Саша опустилась на колени возле погибшего. Шагин пальцами коснулся бурого пятна на левой лопатке Ревзина.

— Гляди, били в спину, в упор, рубашка обожжена. — Он посмотрел на Сашу. — Тебе не кажется странным? Он же не один был. С товарищем шел. А кто-то подкрадывается сзади, стреляет. И тот, второй, не помешал убийце. Даже не ответил выстрелом на выстрел. Вот как все неправдоподобно.

— Кто шел с Гришей?

— Не знаю. Люди сами разбивались на пары, кто с кем хотел… Ну, это мы выясним!

Шагин перевернул труп на спину, осмотрел карманы одежды Ревзина. Они были пусты. Осторожно поднял твердый от подсыхающей крови подол рубахи убитого. На животе поблескивал засунутый под брючный ремень никелированный кольт.

Коротко вскрикнула Саша. Она показала на ноги Ревзина. Левая лодыжка сильно распухла, была иссиня-черной.

Теперь стало понятно, почему возле убитого валяется длинная палка.

Шагин мысленно нарисовал картину случившегося. Ревзин повредил ногу, стал хромать. Подобрал где-то посох, но все равно двигаться было трудно. Напарник ушел вперед. И тогда к отставшему подкрался враг… Все ясно. Все, кроме одного: как же тот, кто был впереди, не слышал выстрела, не поспешил на выручку товарищу? А может, вернулся, но убийца уже успел скрыться?..

Те же вопросы задавала себе и Саша.

Снова пущен был в дело австрийский штык. Григория Ревзина похоронили.

Шагин сунул кольт под приметный камень, штык забросил в кусты, последний раз огляделся, чтобы лучше запомнить место.

— Клянусь, что найду убийцу! — сказал он. — Найду и сам его расстреляю!

4

На рассвете Лелека вернулся в город, прокрался по улицам, стараясь не попасться на глаза бандитским патрулям.

Вскоре он звонил у дверей дома врача Станислава Белявского, звонил требовательно, властно.

Горничная не хотела впускать незнакомца, но Лелека отстранил ее и вошел.

Минуту спустя появился хозяин. Он был в смокинге — веселый, раскрасневшийся, с сигарой в зубах.

Лелека невольно взглянул на большие часы, занимавшие весь угол комнаты.

— Удивлены? — воскликнул Белявский. — Конечно, конечно, раннее утро, а я уже! — Он щелкнул себя по горлу.

— Когда же успели? — Лелека оглядел собеседника.

— Все очень просто. Мы со Стефанией провели последние дни, так сказать, в добровольном изгнании. В родные пенаты вернулись только вчера вечером. И сразу нагрянули гости. Они и сейчас здесь!

Лелека только покачал головой.

— Не одобряете? — Белявский упал в кресло, сделал попытку раскурить погасшую сигару. — А я хотел предложить… Идемте к ним! Коньяк, пунш. Весело, черт возьми!

— Коньяк, пунш… Я не спал двое суток. — Лелека сделал паузу. — Ну-ка, несите мой куш.

Белявский перестал возиться со спичками, швырнул в угол обслюнявленную сигару и расхохотался:

— О, это не так просто!.. Я хотел сказать: они не здесь, не в этом доме. Спрятаны, и притом довольно далеко, так что сегодня мы…

— Хорошо! — Лелека встал с кресла. — Тогда я отправляюсь к Харитону Базыкину.

— О-ля-ля! — Врач раскурил новую сигару, выпустил густой клуб дыма. — Молодой человек должен знать: до Базыкина еще надо дойти!

— Что вы хотите сказать?

— Дом Базыкина в двух верстах отсюда. И на каждом углу патрули, караулы…

— Базыкин у вас!

Лелека сказал это неожиданно для самого себя и почувствовал, что попал в точку.

— Да, у меня, — пробормотал Белявский. — Только кому он поверит — своему доверенному врачу или большевику, чекистскому комиссару, которого весь город знает как…

Он не докончил. Гость схватил его за грудь, рванул с кресла.

Но отворилась дверь. Через порог шагнул краснолицый грузный мужчина, в расстегнутом кителе с полковничьими погонами, с бокалом в руке.

— Господа, — сказал он, тяжело ворочая языком, — позвольте мне, господа… — И вдруг закричал: — Лелека? Костя Лелека, сукин ты сын!

На глазах у ошеломленного Белявского сотрудник ЧК и командир казачьего белогвардейского отряда, самого крупного из тех, что минувшей ночью ворвались в город и стали его полновластными хозяевами, кинулись друг другу в объятия, что-то кричали, целовались, обнимались снова.

Потом казачий полковник ринулся в комнаты, таща за собой «чекиста». Но Лелека вырвался, зашептал ему на ухо.

— Вон оно что, — пробормотал полковник, удивленно качая головой. — Ты, брат, оказывается, и вовсе ловкач. — Он обернулся к хозяину дома: — Иди-ка, Станислав, в гостиную: я друга встретил, у нас разговор.

Белявский понимающе закивал, исчез за дверью.

— Там я нахожусь уже год, — сказал Лелека, продолжая конфиденциальную беседу. Он тонко улыбнулся. — Рекомендация самого Александровича [5].

— Погоди, погоди, но ты никогда не был эсером!

— Тем более левым, — подтвердил Лелека, улыбаясь.

— И Александрович знал об этом?

— Он все знал.

— На кого же ты работаешь, Константин, чей хлеб ешь, как дошел до жизни такой?

— На себя работаю. — Лелека гордо выпрямился. — На себя, чтобы ты знал, Черный, только на самого себя, и ни на кого другого!

— Трудно приходится?

— В моей жизни легкого никогда не встречалось. Все в трудах и заботах.

— Так иди ко мне.

— Хватил! — Лелека презрительно скривил губы.

Но вот изменилось выражение его лица. Будто родилась новая мысль. Он испытующе оглядел собеседника, будто боролся с какими-то сомнениями. И вдруг спросил:

— А денег у тебя много, Черный?

Полковник запахнул китель, неопределенно повел плечом. Вопрос его насторожил.

— Да я не о том, — рассмеялся Лелека. — Твоих капиталов мне не требуется. Тут другое дело. Сам-то желаешь заработать, скажем, полпудика…

— Полпудика чего?

— Золота и камешков. Да, полпудика будет. Может, и больше. Ну, желаешь?

Долго тянулась пауза. Полковник молчал.

— Уж больно ты щедр, Константин, — наконец проговорил он. — А с чего щедрость — не пойму. Таким я тебя не знал. Не темнишь?

— С тобой всегда был честен.

— Был. А теперь?

— И теперь, Черный. Оттого щедрый, что один не дотянусь до того клада. Партнер нужен. Надежный компаньон, которому можно во всем довериться. И вдруг тебя встретил. На счастье, думаю. На наше с тобой счастье. Теперь понимаешь?

— Это уже интересно.

— Условие: все, что возьмем, поровну, до последнего гроша, честно, по-братски.

— Идет!

— Поверь, Черный, дело стоит того, — продолжал Лелека, все больше волнуясь. — Но мне нужно твое слово.

— Даю! — Полковник приложил ладонь к сердцу.

Тогда Лелека рассказал о конфискованных чекистами золоте и драгоценностях.

— Так вывезли же их! — воскликнул Черный. — Тютю камешки вместе с твоими чекистами! Исчезли, не оставив следа. Ищи теперь ветра в поле.

— Вот и я говорю, что надо искать, — спокойно заметил Лелека. — Ну-ка, давай разберемся. Что нам известно? Знаем, кто унес ценности, куда с ними направляется. Знаем, эти двое только ночами будут идти: не рискнут по степи в светлое время, не дураки.

— Так с мешком и поперли? В мешке серебра, говоришь, пуда три? И портфель — на полтора пуда?

— Все точно.

— А мне не верится. На липу смахивает. Сам подумай: дотащат ли? Разве что лошадь у них.

— Лошади нет.

— Как же тогда?

— Мешок, конечно, бросили или, скорее всего, запрятали. Ну, а портфель… Не думаю, чтобы выпустили его из: рук. Не могли оставить золото и камни — на этот счет пришел приказ Мартына Лациса. Портфель должен быть с ними. Черный.

— Да куда же они с таким грузом! — упрямо твердил полковник. — Степь нашпигована бандами и отрядами. Жди засаду на каждом кургане.

— Я знаю.

— Вот и они знают не хуже нас с тобой, эти твои «дружки». Не выставляй их глупцами.

— Хорошо, пусть так! — Лелека повысил голос, рубанул ладонью по колену. — Пусть по-твоему: спрятали клад! Но председателя ЧК и девицу можно достать? Добудь их, прижми, как ты умеешь, они и расколются, заговорят. Ты же здорово это делаешь, Черный!

Лелека видел: его доводы начинают действовать. Он и сам распалился, хоть сейчас был готов пуститься в преследование Шагина и Саши.

Полковник встал и принялся застегивать китель.

— Ладно, — сказал он. — Ладно, Костя, попытка не пытка… Пойдешь со мной?

— Конечно! И не будем терять времени. Каждый час на вес золота. — Лелека улыбнулся собственной остроте. — Поднимай людей, вели седлать… Стой! О ценностях и нашем уговоре — ни единой душе.

Черный кивнул. Сделав знак приятелю подождать в комнате, он вышел.

— Белявского ко мне пришли, — успел крикнуть вдогонку Лелека.

Вскоре дверь вновь отворилась. Вошел хозяин дома, ласково улыбнулся гостю.

Лелека тотчас уловил перемену в поведении Белявского.

— Вот что, — сказал он. — Терпение мое истощилось, жду две минуты!

— Конечно, конечно, — заторопился Белявский. Косясь на дверь, вытащил из кармана пакетик, — Как видите, я все приготовил. Извольте!

В пакете оказался литой золотой браслет, брошь с крупным алмазом и алмазные серьги.

Это были великолепные вещи, очень дорогие, и у Лелеки дрогнуло сердце. Но он ничем не выдал волнения, Небрежно оглядев драгоценности, опустил их в пакет, бросил на стол.

— Что такое? — прошептал врач.

— Выходит, расщедрился пан Белявский, — усмехнулся Лелека. — Отвалил, чего не жаль…

— Ровно треть, как мы и условились, — заторопился хозяин дома, пытаясь вложить пакет в руки собеседнику. — Клянусь Господом Богом, что я…

Лелека пренебрежительно дернул плечом, но пакет все же взял и спрятал в карман.

— Не о том речь. Верю, что не обманываете. Дело в другом. Видите ли, обстановка изменилась, и теперь одной трети базыкинских ценностей мне уже недостаточно. Урок вам, Белявский. Впредь будете знать, к чему приводит медлительность при расчетах с партнером. И обманывать тоже поостережетесь на дальнейшее.

По лицу Белявского прошла судорога.

— Чего же вы хотите? — простонал он.

Лелека наклонился над креслом, в котором лежал побледневший собеседник.

— Ровно половину! И учтите: я знаю, что именно оставил вам на хранение Харитон Базыкин.

Худой, с длинным костистым лицом, узкоплечий и сутулый, Лелека насмешливо глядел на Станислава Белявского.

— Вы и сейчас медлите, — прошипел он. — Медлите и на что-то надеетесь. Не оставили надежду облапошить того, которому всем обязаны в этом деле. Крайне глупо. Время работает против вас. Подумайте, что случится, если сейчас сюда пожалует атаман Черный. Он мой друг. С ним я не умею фальшивить. А Черный тоже любит алмазы. И он мужчина решительный… Ну!

Через несколько минут Лелека, теперь уже с нескрываемым удовольствием, рассматривал платиновый перстень и нитку крупного жемчуга, которые дополнительно передал ему Станислав Белявский.

История Константина Лелеки

В феврале 1917 года поручик Константин Лелека и два пластуна, посланные на рекогносцировку, сбились во вьюжной ночи с верного направления и напоролись на вражеский аванпост. Оба пластуна были убиты немцами, поручик поднял руки и сдался в плен. Этой же ночью он был допрошен и увезен с передовой.

Сутки спустя разговор с ним возобновили в некоем тыловом штабе, куда пленный был отправлен в автомобиле. Специально предоставленный легковой «бенц», отдельная комната с мягкой постелью, а в довершение всего отличный обед с бутылкой вина — и все это для какого-то поручика!

Под вечер пленного повели на допрос.

В зале, где он оказался, не было ни обязательных при таких обстоятельствах писарей или стенографистов, ни даже строгих следователей. Возле камина был сервирован стол — отсветы жаркого пламени играли на хрустальных бокалах и серебряном ведерке с бутылкой шампанского…

Лелека нерешительно остановился, полагая, что доставлен сюда по ошибке. Но с кресел поднялись два офицера, улыбнулись, пошли навстречу поручику.

Его будто ударило. Он вдруг все понял.

— О, наш гость в дурном настроении! — воскликнул румяный оберст [6]. — Еще бы, устал с дороги, проголодался!..

Лелека был взят под руку, препровожден к столу.

Солдат ловко откупорил шампанское, разлил его по бокалам и вышел.

— За успехи в вашей новой работе, — провозгласил оберст и выпил.

Лелека выронил бокал. Опустив голову, он смотрел на пятно, расплывавшееся по скатерти. Почему-то вспомнился пластун — в тот миг, когда пулей ему разнесло голову.

Он поднес руку к лицу, коснулся ею щеки — сюда брызнули капельки солдатской крови. Казалось, они и сейчас жгут… А второй пластун в ту минуту еще жил — корчился на снегу, царапая его бурыми охотничьими постолами… Разведчики лежали у ног поручика, а выстрелы все гремели. Это чудо, что ему, Лелеке, удалось уцелеть.

Вырваться из пекла для того лишь, чтобы снова сунуть туда голову? Ну нет, не бывать этому!

Он поднял глаза на немцев, решительно качнул головой.

— Понимаю: родина, честь, присяга на верность э-э… императору всероссийскому? — участливо проговорил оберст. — Ваш отказ продиктован именно этими высокими соображениями, поручик?

— Вы не ошиблись, — Лелека гордо выпрямился. — Или у немцев другие понятия о чести офицера?

Оберст посмотрел на майора. Тот выложил на стол сколотые листы бумаги, неторопливо полистал их, чтобы Лелека мог видеть свою подпись в конце каждой страницы.

— Это протокол допроса, — сказал майор. — Сообщено много интересного, секретного. И подписано. Могу заверить: каждая строчка документа достаточна для вынесения смертного приговора, если мы передадим господина поручика русским властям и перешлем туда же протокол.

— Приговоры русских полевых судов, я слышал, приводятся в исполнение немедленно? — сказал оберст, адресуясь к майору.

Тот утвердительно наклонил голову.

— Но, видит Бог, мы не хотим этого! — вскричал оберст и с улыбкой посмотрел на Лелеку. — Скажу больше: германское командование будет в отчаянии, если такой ценный сотрудник… Нет-нет, поручик, вас будут заботливо оберегать! Шпионские операции, риск, тайные переходы через фронт, когда гремят выстрелы и рядом рвутся снаряды, — это для других. Вам определена иная задача.

Майор достал новый документ. На стол легла телеграмма ставки верховного командования германских вооруженных сил. Сообщалось, что в России произошла революция, царь отрекся от престола.

Это известие Лелека воспринял спокойно. Волновала его не судьба России или ее бывшего владыки, а своя собственная судьба.

— Как можно уяснить из этой телеграммы, теперь вы свободны и от присяги, — ласково сказал оберст. — Таким образом, устранено последнее препятствие…

— Ничто не затронет чести бывшего поручика Лелеки, — вставил майор.

И он снова наполнил бокалы.

Сцена вербовки шпиона подходила к концу. Вербовщики были опытны в своем ремесле, умело подавляли сопротивление Лелеки.

— Итак, вам предоставляются две возможности, — сказал оберст. — Первая: вы протягиваете нам руку дружбы и сотрудничества, и с этой минуты германская армия берет на себя заботы о вашем благополучии, делая все, чтобы ее русский партнер ни в чем не нуждался. И вторая возможность…

— Не надо продолжать, — сказал Лелека. — У меня нет выхода, я согласен.

Дальнейшее было столь же банально. Завербованного отправили в Восточную Пруссию. Здесь, близ Пальменикина, в большой одиноко стоящей мызе располагалась специальная школа. Константин Лелека прошел в ней курс особых наук, получил кличку, несколько явок в России и уже готовился к шпионскому вояжу на свою бывшую родину, как вдруг тяжело заболел.

Три с половиной месяца ушло на борьбу с сыпняком. Потянулись недели медленного выздоровления. Месяца через два он был на ногах. И снова болезнь, на этот раз инфекционная желтуха, уложившая Лелеку на больничную койку еще на пятьдесят дней. Короче, он смог покинуть школу лишь глубокой осенью, когда северный ветер принес первый снег на поросшие вереском песчаные холмы Балтийского побережья.

Утром 17 декабря 1917 года к Петрограду медленно подходил эшелон. Два паровоза с трудом тащили длинный извивающийся поезд, составленный из разномастных теплушек. Поезд был переполнен. Те, кто не попал в вагоны, облепили тормозные площадки и крыши, загородившись от ветра одеялами, мешками, листами фанеры…

На вокзале эшелон ждали. Отряд вооруженных рабочих оцепил перрон. Высыпавших из вагонов мешочников согнали в пустой пакгауз. Особая команда снимала с крыш больных и закоченевших…

Часа через два в пакгаузе закончили проверку документов у пассажиров эшелона. Человек сорок отобрали и под конвоем повели в город. В эту группу попал и Константин Лелека.

Задержанных доставили в большое неуютное здание. Лелека плохо знал город, поэтому старался запомнить улицы, по которым вели группу. Последняя называлась Гороховой.

В кабинете, куда после обыска привели Лелеку, небритый человек в шинели внакидку стоял на коленях перед чугунной печкой и совал в нее пачку газет. Связки газет и журналов, тоже, видимо, предназначенные для топки, высились в углу комнаты, занимали весь подоконник.

Загрузив печку, хозяин кабинета похлопал себя по карманам — искал спички. Лелека протянул ему зажигалку. Человек в шинели окинул его неприязненным взглядом, но бензинку взял.

Вскоре в печке забилось пламя.

— Кто вы такой? — спросил человек в шинели.

Лелека молча показал на стол, куда доставивший его конвоир положил отобранные документы.

Следователь стал просматривать бумаги.

— Кто такой? — повторил он.

— Офицер. Бывший, конечно… Поручик. Был ранен, оказался в плену. Сыпной тиф подхватил, потом еще сотню болячек. — Лелека равнодушно кивнул на бумаги. — Да что тут рассусоливать, все сказано в документах.

— Офицер… — Хозяин кабинета швырнул на стол просмотренные бумаги. — Будешь, падло, воевать против Советской власти? Говори!

— Ни за нее, ни против.

— Это как понимать?

— Очень просто. — Уразумев, что ему не грозит ничего серьезного, Лелека перешел в наступление: — Вот так сыт войной! — Он провел по горлу ребром ладони. — Хватит в окопах гнить. Спокойной жизни хочу. Есть хочу: двое суток во рту крошки не было, вот-вот свалюсь от голода. Может, накормите в вашей столовке? А я спляшу за это или песню спою!

— Пошел вон! — загремел человек в шинели. — Живо мотай отсюда, рвань белогвардейская! И гляди не попадись мне во второй раз!

На клочке бумаги он написал несколько слов, бросил бумагу Лелеке. Это был пропуск. Лелека взял пропуск, собрал со стола свои документы и вышел.

Оказавшись на улице, прочитал наклеенное на стене уведомление:

«По постановлению Совета Народных Комиссаров от 7 декабря 1917 года образована Всероссийская чрезвычайная комиссия при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Комиссия помещается: Гороховая, 2. Прием от 12 до 5 часов дня».

На толкучке Лелека отдал пару белья за полтора фунта хлеба и кусок колбасы, с жадностью съел все это в какой-то подворотне.

Близился вечер, а с ним — время визита, из-за которого он, собственно, и приехал в Петроград.

Когда стемнело, Лелека отыскал нужный дом и квартиру, постучал в дверь.

Послышались шаги. В замке повернулся ключ. Дверь, взятая на цепочку, приоткрылась.

Лелека сказал пароль.

Ответили точно, слово в слово. А он будто прирос подошвами к полу — так велика была нахлынувшая вдруг тревога.

Между тем цепочку сняли, дверь распахнулась. Тот, невидимый, ждал возле нее — Лелека отчетливо ощущал его напряженное дыхание.

Он заставил себя шагнуть вперед.

За его спиной запирали дверь — на цепочку, на ключ. А он все силился вспомнить, где уже встречался с мужчиной, у которого такой резкий фальцет?..

Тщательно заперев дверь, человек завозился в темноте. Лелека почувствовал резкий запах керосина.

Чиркнула спичка. Из мрака смутно проступила спина в шинели, — согнувшись над низким столиком, хозяин квартиры зажигал лампу, протирал стекло.

Стало еще светлее — стекло надели на лампу.

Человек поднял ее, медленно повернулся к Лелеке.

Они долго глядели друг другу в глаза — Лелека и тот, кто несколько часов назад кричал на него в одном из кабинетов на Гороховой, 2.

В этой квартире Лелека прожил четыре дня, не смея приближаться к окнам, зажигать огонь или спускать воду в уборной, когда отсутствовал хозяин.

Время текло однообразно. Приютивший его человек уходил на работу рано утром и запирал дверь на ключ. Возвращался вечером на короткое время, потом вновь исчезал — до глубокой ночи.

Они почти не разговаривали. Явившись домой, хозяин клал на стол сверток с едой, уходил в соседнюю комнату. Оттуда доносился скрип диванных пружин, шелест бумаг, негромкое покашливание. Изредка дребезжал телефон, и тогда хозяин квартиры долго крутил ручку старенького «эриксона», ругался с телефонными барышнями из-за плохой связи. Никто, кроме него, не приходил в этот дом, сюда не доставлялось никакой почты.

Лелека отдохнул, отоспался. Нашел в умывальной бритву и соскреб с лица отросшую щетину. Дважды перечитал оказавшийся на платяном шкафу заляпанный чернилами толстый том «Истории Дома Романовых».

На пятый день хозяин явился в обычное время, но не прошел к себе, а зажег папиросу и уселся в кресло против валявшегося на кушетке гостя:

— Ваше пребывание в Петрограде заканчивается. Ночью вы уедете. Документов менять не будем — они у вас хорошие. Кое-что дополним. Вот членский билет. Теперь вы состоите в партии левых эсеров.

— Зачем это? — Лелека спустил ноги с кушетки, взял документ, повертел в пальцах.

— Затем, что в ЧК могут работать только большевики и члены вашей новой партии.

— Я буду работать в ЧК?

— Поразительная догадливость! — хозяин квартиры не скрывал иронии. — Да, вам доверят эту почетную службу. Покажите себя как можно лучше.

— Вы тоже левый эсер?

— Вот именно, тоже, — усмехнулся собеседник. — Но к делу. Поедете на юг, в город, о котором я уже говорил. Здесь, на этой бумаге, адрес и фамилия человека, к которому вы явитесь. Запомните, а бумагу сожгите. Итак, приедете, назовете себя. Он уже оповещен, ждет. Там создается уездная ЧК. Работать будете не жалея сил, с полной отдачей. Я не шутил, когда говорил, что надо как следует показать себя. Короче, должны понравиться. Спустя месяц-другой разочаруетесь в эсерах, в том числе и в левых. Порвете с ними и станете большевиком.

— Я не совсем понял…

— Понимать нечего. Требуется выполнить все в точности. Вы нужны именно в таком качестве. Посему действуйте активнее. Когда понадобитесь, вас найдут.

— А деньги? — сказал Лелека. — Я совсем без средств, мне сказали…

— Торопитесь! — прервал его собеседник. — Неужели вас отправят без средств?

Лелеке были переданы деньги и ордер на посадку в эшелон. На ордере стояла подпись: «Товарищ председателя ВЧК Александрович».

— А кто председатель? — спросил Лелека.

— Феликс Дзержинский. Остерегайтесь его.

— Понял. — Лелека ткнул пальцем в подпись на ордере: — А этот?

— Александрович наш человек.

— Вон как! — Лелека с уважением посмотрел на хозяина квартиры. — Хорошо работаете.

Собеседник не удостоил его ответом, встал и прошел к себе в комнату.

Лелека выполнил задание. Более того, когда четыре месяца спустя город заняли немцы, он ушел в подполье вместе с другими чекистами. Поначалу положение, в котором он оказался, его забавляло, но потом стало беспокоить, тяготить. В его руках были сведения о большой группе подпольщиков, а он бездействовал, следуя строгому приказу — ничего не предпринимать по собственной инициативе.

Он терзался сомнениями: ведь хозяева не смогли бы разыскать его, даже если бы и хотели, — подпольщики были хорошо законспирированы. Как же быть? Донести на большевиков? Но тогда он и сам окажется под ударом: где гарантия, что его не прикончат вместе с другими?

Однако даже если бы все обошлось, как агент он был бы потерян: подпольщик, вышедший невредимым из контрразведки оккупантов, безнадежно скомпрометирован в глазах большевиков. А руки у них длинные — везде достанут…

И Лелека не решился действовать. Тем более что из центральных районов страны стали просачиваться сведения о том, что готовится всеобщий мятеж против Советов.

Вскоре слухи подтвердились. Вечером 6 июля немцы в городе переполошились. На перекрестках улиц встали усиленные патрули с пулеметами. Отряды оккупантов прочесывали квартал за кварталом, сгоняя задержанных в комендатуру. На пустыре за привозом гремели залпы — там расстреливали.

Утром причина тревоги выяснилась. Германская комендатура выпустила листовку. Сообщалось, что в Москве «головорезами из ВЧК» убит германский посол Мирбах.

Спустя неделю в город тайно пробрался Андрей Шагин, месяц назад уехавший по делам в Москву. Саша привела к нему нескольких чекистов, среди них Григория Ревзина и Лелеку.

— Мирбаха убили фальшивые чекисты, провокаторы, — сказал Шагин. — Короче, левые эсеры. Одного из них направил на работу в ВЧК центральный комитет этой партии. А тот протащил в ВЧК сообщника. Их фамилии — Блюмкин и Андреев. Первого быстро раскусили — месяца не проработал, как был отстранен от должности… И вот оба они являются в германское посольство, предъявляют документ на право встречи с послом: написано на бланке ВЧК, подписи Дзержинского и члена коллегии Ксенофонтова, печать. Словом, все честь по чести.

— Подпись Дзержинского и печать? — переспросила Саша. — Не ошибаешься?

— Подписи оказались подделанными.

— Разумеется, и печать тоже, — сказал Лелека. — Вот ведь какие негодяи!

— Печать была правильная.

— Как же так? — пробормотал Ревзин. — Бланк, понимаю, могли достать. Но печать?

— Она хранилась у товарища председателя ВЧК, тоже левого эсера… Поняли теперь, что к чему? В Мирбаха стрелял Блюмкин. Тот был ранен, пытался бежать. Тогда в него швырнули бомбу. Убийцы выпрыгнули из окна — на улице их ждал автомобиль с работающим мотором.

— Все предусмотрели, — сказал Ревзин.

— Какая же цель этого? — спросила Саша. — Чего они добивались, Андрей?

— Цель — спровоцировать немцев на военные действия. Чтобы те оккупировали всю страну. Эсерам, видимо, показалось недостаточным, что германские войска захватили Украину… Но и это не все. Акция в германском посольстве была как бы сигналом — в тот же день в Москве начался мятеж эсеров. Предатели укрепились в центральной части города, захватили здание ВЧК, главный телеграф… А что вышло? На второй день мятеж был ликвидирован. Главарей — к ногтю.

Лелека выпрямился, сжал кулаки. Встретившись взглядом с Сашей, сердито покачал головой.

— Мерзавцы! — проговорил он.

— Вот и ты был левый эсер, — сказала Саша. — Хорошо же начинал свою жизнь.

— К счастью, порвал с ними, — Лелека простодушно улыбнулся. — Вовремя порвал, будь они прокляты!

— Будто знал, чем они кончат, — вставил Григорий Ревзин. — Хитер ты, однако.

Конечно, Саша и Ревзин сказали все это в шутку. Ревзин даже дружески хлопнул по плечу Лелеку.

Тот продолжал улыбаться. Но в эту минуту решил, что при случае разделается с обоими.

Если второй день нет ни капли воды, чтобы утолить жажду, а над головой небо с белым сверкающим солнцем и негде укрыться от зноя, от горячего сухого ветра — забываются все другие лишения, притупляется боль самых мучительных ран. Пить, только пить! Набрести на ручей, погрузить в воду пылающее лицо, руки, грудь, всего себя до кончиков пальцев натруженных ног!..

Саше кажется: он где-то здесь, совсем рядом, этот ручей, стоит лишь перевалить через гребень соседнего кургана — и глазам откроется яркая зелень и влажный песок оазиса, бьющий из-под камня крохотный родничок, весь в густой осоке, в кустах можжевельника…

Она лежит на дне неглубокой ложбины, лежит на спине, не двигаясь. Утром еще было терпимо — солнце стояло низко, светило из-за головы. Теперь лучи бьют в глаза, в грудь, в живот — портфель под платьем горяч, будто полтора пуда золота и бриллиантов плавятся в нем, вот-вот растекутся по телу.

Путники пришли сюда перед рассветом. Шагин помог Саше лечь поудобней, сам тотчас же уполз в степь. Но он и на рассвете минувшего дня искал воду…

Проклятый портфель! Если б можно было снять его — хотя бы ненадолго, на один только час!..

На первом привале Саша распустила узел веревки. В тот же миг она едва не лишилась сознания от боли. Она уже в самом начале пути чувствовала: ноша ерзает, царапает тело. Не придала этому значения. Теперь наступила расплата — грубый портфель в кровь натер кожу на животе. Но в первый день, превозмогая боль, она все же сняла ношу. Шагин спрятал портфель в стороне.

И почти тотчас послышался стук копыт, донеслись голоса. Четверо всадников с карабинами поперек седел проехали шагах в двадцати. Возьми они чуть левее, путники оказались бы у них на дороге. Затаившись, чекисты видели: конники то и дело приподнимались на стременах, озирались по сторонам.

— Ищут кого-то, — сказал Шагин. И прибавил, пряча глаза, словно извиняясь: — Придется подвязать портфель.

…Сейчас подходили к концу четвертые сутки пути. И последние два дня они не могли раздобыть воды.

Шагин вернулся, молча лег рядом.

— Ничего, Андрюша. — Саша нащупала его руку. — Перетерпим.

— Все вокруг излазил. Были два болотца — высохли… А в пяти верстах хата. Мазанка. Рядом огород. Поодаль ящики стоят рядком. Вроде бы пасека.

— А колодец?

— Не обнаружил, сколько ни смотрел. Странно, должна же быть вода!

— Может, за мазанкой?

— Нигде нет колодца. И чтобы родничок был, тоже незаметно. Уж я ползал вокруг, глядел…

— Вечером пойдем туда, Андрюша.

Шагин промолчал. Еще перед тем как отправиться в путь, они твердо решили: двигаться будут только ночами, не по дорогам, а напрямик, стараясь обходить села и хутора.

Но как быть теперь? Саша в таком состоянии… Да и сам он едва держится. Сегодня, когда искал воду, вдруг почувствовал сильный озноб, застучало в висках. В последние секунды, когда уже гасло сознание, успел рубахой прикрыть затылок от солнца… Потому-то и вернулся так поздно — приходил в себя, собирался с силами.

Наступил вечер.

Лежа позади ульев, Шагин всматривался в светлевшую неподалеку мазанку. Минуту назад Саша постучала в дверь этой халупы и была впущена в помещение.

К жилищу пасечника они подобрались на закате, залегли в отдалении. Удалось увидеть двоих обитателей мазанки — древнего старичка и женщину помоложе. В сумерках они загнали в дом несколько цесарок, ушли туда сами. Некоторое время в единственном оконце халупы мерцал слабый свет, потом погас. Ничто не свидетельствовало о том, что в доме могли быть другие люди. И Саша рискнула.

Снова зажегся огонь в оконце. Вслед за тем скрипнула дверь. Шагин скорее угадал, чем увидел силуэт Саши в темном дверном проеме.

— Андрюша, — громко позвала она, — где же ты остался? Ходи до хаты!

Шагин перевел дыхание, сунул револьвер за поясной ремень, поспешил к мазанке.

…Они пили и пили несвежую тепловатую воду и никак не могли насытиться. Хозяева молча наблюдали. Дед сидел у оконца на широкой деревянной скамье. Высокая и очень худая старуха стояла у большой деревянной бадьи, ковшом черпала из нее воду, подавала путникам.

— Помыться бы, добрые люди, — попросил Шагин. — Особенно жинке моей.

Старуха кивнула, вновь сунула ковш в бадью. Тот заскреб по днищу. Воды в бадье было чуть-чуть.

И Шагни вдруг почувствовал тревогу. Он не знал еще, откуда идет опасность, но ощущал ее.

— Та расходуйте, не жалейте, — ласково пропела хозяйка, подавая очередной ковш воды. — У меня еще ведро полное. А утречком хлопцы привезут большую бочку. И калачей привезут, и молока вволю…

Шагин скосил глаза на Сашу. Они встретились взглядами, поняли друг друга. Надо было немедленно уходить.

Старики по-своему истолковали смущение гостей. Женщина принесла из сеней ведро с водой. А дед стал объяснять: за домом у них родник, исправно служит много лет, но, случается, пересыхает, если подолгу нет дождей. Вот и теперь иссяк. Однако невелика беда. В таких случаях пасечники разжигают большой костер, наваливают в огонь гнилья, чтобы погуще был дым. Живущие на соседнем хуторе сыновья знают этот сигнал, тотчас везут воду. Третьего дня привезли. Завтра приедут снова. Обещали быть рано утром.

— Большой хутор? — спросил Шагин, с тоской поглядывая на ведро с водой.

Дед встал, подозвал старуху. Они принялись что-то подсчитывать, загибая пальцы.

— Семь дворов, — объявил дед результаты подсчета. — Дюже великий хутор.

— А власть там какая? — спросила Саша. — Что сыны говорят? Есть на хуторе посторонние?

— Кто ж их знает? — Дед неопределенно покрутил головой. — Сыны там, мы здесь… Власть — она власть и есть. Всякая власть от Бога…

Он смолк, проковылял к оконцу и завозился у горшка с геранью.

«Будто боится сказать лишнее», — подумала Саша.

Она снова посмотрела на Шагина. Тот показал на ведро: пей еще, запасайся водой…

Между тем старуха стала собирать на стол.

Наблюдая за ней, Саша допивала последний ковш. Уходить! Как можно скорее уходить, чтобы к рассвету оставить далеко позади и эту халупу, и, главное, хутор!

Но как объяснить старикам, почему не останутся на ночь? Люди едва не погибли в степи от жажды, устали до полусмерти. Наконец отыскали пристанище. И вот, не отдохнув, снова пускаются в путь. Пасечники непременно расскажут о странных путниках. Потянутся нити. Можно не сомневаться, что кончики их окажутся у бандитов.

Как же быть? Попросить стариков, чтобы помалкивали? Это вдвойне опасно: если еще не возникли у них подозрения, после такой просьбы обязательно появятся.

А хозяйка уже приглашала к столу. Шагин и Саша жадно глядели на хлеб, нарезанный крупными ломтями, на миску с густым коричневым медом — теперь, утолив жажду, они испытывали жестокий голод.

Всплеснув руками, старуха поспешила в сени и вернулась с плошкой, в которой лежал пяток яиц цесарки — в мелких коричневых крапинках, с остренькими носами.

Шагин поблагодарил хозяев, но от угощения отказался: они не голодны, недавно ели. И надо спешить — жинка в таком состоянии, что нельзя терять времени. Это счастье, что неподалеку расположен хутор. Там они наймут лошадей и поспешат в ближайшее село, где есть фельдшер…

К хутору вела едва различимая колея. Пройдя по ней с сотню шагов, Шагин и Саша круто свернули в сторону. На ходу они ели хлеб и сваренные вкрутую яйца, которые в последний момент все же сунула им сердобольная пасечница.

— А они ничего, эти старички, — сказала Саша, откусывая от аппетитной горбушки. — Вот бы пожить с ними неделю, не зная забот…

— Я страсть как люблю с пчелами возиться. — Шагни мечтательно улыбнулся. — У отца моего было с десяток колод, так я от них ни на шаг. И пчелы меня знали, не трогали…

— Вот и вернемся, когда с бандами рассчитаемся. Надо же отблагодарить добрых людей. Съездим сюда, Андрюша?

Шагин кивнул. Он думал о том, что не так уж близко время, когда степи и леса страны очистятся от банд и чекисты смогут ездить в гости к знакомым пасечникам. Но он не хотел расстраивать Сашу и промолчал.

Скоро должен был наступить рассвет. Всякий раз в это время они подыскивали укрытие для дневки — нагромождение камней, кустарник, балку… Но сейчас они не помышляли об отдыхе. Скорее в степь, подальше от всяких дорог, чтобы затеряться, исчезнуть в темной, бескрайней равнине!..

На индиговом небосводе потускнели звезды. Небо стало светлеть. Потом из-за края степи устремились вверх волны зеленого огня. Горизонт заалел, вскоре зарево охватило полнеба. И тогда взошло солнце.

— Жаркий будет денек, — проговорил Шагин. — Ну да нам не привыкать, верно, Саша?

Она не ответила — шла согнувшись, обеими руками поддерживая тяжелую ношу. За время отдыха в доме пасечника перестала сочиться кровь из натертых портфелем ран. Он присох к телу. Сейчас все внимание Саши было сосредоточено на том, чтобы не сделать резкого движения, не оступиться. Иначе, как это было уже не раз, лопнет корка запекшейся крови, вновь начнет мучить боль.

Шагин только посмотрел на Сашу и все понял. Он чуть замедлил шаг, пропустил спутницу вперед, чтобы лучше ее видеть и в случае необходимости прийти на помощь.

Вот на пути оказалась большая выбоина. Перешагнув через нее, Саша сделала слишком большое усилие. И портфель сдвинулся… Она не проронила ни слова, только с шумом втянула воздух сквозь стиснутые зубы.

Шагин взял ее за руку:

— Веришь, что за революцию, за Советскую власть любую муку приму, на смерть пойду?

Саша стояла, закрыв глаза. Будто не слышала.

— Веришь, что думаю не о себе?

Она молчала. Долго длилась пауза.

Шагин сказал:

— Если с тобой беда случится, я тоже жить не буду, ты это понимаешь?

Саша молчала.

— Я люблю тебя, — сказал Шагин. — Ты слышишь, Саша? Навсегда люблю, до своего последнего дня!..

Саша стояла, как прежде.

— Надо зарыть портфель. — Шагин потряс ее за руку. — Я клянусь: доведу тебя до места и немедленно возвращаюсь за ним. Ни минуты не промедлю!

Саша открыла глаза, посмотрела поверх головы спутника:

— Мне трудно стоять, Андрюша. Труднее, чем идти. Дай мне дорогу.

Так начались пятые сутки похода.

Они шли весь день, не встретив ни души. Под вечер набрели на ручей, который змеился по дну длинного извилистого оврага.

— Вот оно, счастье! — сказал Шагин.

Он помог Саше спуститься к ручью, усадил ее так, чтобы можно было дотянуться до воды.

«Действительно, счастье», — подумала Саша, вдыхая ароматы влажной зелени, земли.

Они вволю напились, обмыли лица, руки. Саша разулась, опустила ноги в прохладную воду. Сейчас она чувствовала себя гораздо лучше, даже улыбнулась, когда Шагин вдруг с размаху лег на песок и сунул в ручей голову по самые плечи.

— Благодать! — воскликнул он, приподнявшись на руках и откинув со лба мокрые волосы. — Во всем мире не сыскать лучшего места для ночлега. Верю: ручей — доброе предзнаменование перед последними переходами.

Между тем поверхность ручья успокоилась, и Шагин, готовившийся вновь погрузить в него голову, вдруг замер. Он увидел в воде отражение трех всадников.

— Что, Андрюша? — тревожно спросила Саша.

— Люди на краю оврага… Трое конников. Продолжай мыться, Саша, мы не видим их!..

А всадники, подъехавшие к оврагу и обнаружившие там незнакомцев, быстро спешились, отвели коней в сторонку, принялись наблюдать.

Они видели, как мужчина вытер лицо и руки подолом рубахи, помог спутнице подняться на ноги, отвел ее к кустарникам, заботливо уложил на сухую траву. У женщины губы кривились от боли, она поглаживала вспухший живот, стонала. Постояв возле нее, мужчина стал собирать сушняк. Вскоре в овраге затеплился огонек костра.

— Ночевать собрались, — сказал человек в матросском бушлате и алых галифе с желтыми леями [7]. Он выдвинул винтовку, передернул затвор, досылая патрон в ствол. — Вот сейчас они у меня заночуют!

— Не дури! — Сосед «матроса», малый лет тридцати, с острым носом и уродливо выпяченной» нижней челюстью, властно взял его за плечо.

Третий наблюдатель, молодой рыжеволосый увалень, в разговор не вступил. Лежа на животе, он сосредоточенно грыз морковь.

Всадники были дозором банды, расположившейся в селе, верст за пятнадцать отсюда. Накануне в степь выехало с десяток таких дозоров. Приказ атамана для всех был один — встреченных на пути людей тащить в село. Дозорных строго предупредили: задержанных не обыскивать, глядеть в оба, чтобы узлы, котомки, мешки они доставили в целости, ничего оттуда не выбросив.

Парень, остановивший бандита, готового сделать выстрел, был старшим дозора. Сейчас он сосредоточенно размышлял. Сунуться в овраг прямо с конями, — значит, раньше времени переполошить мужика и бабу. Путники, если у них есть что спрятать, успеют это сделать — бросят в кусты, утопят в ручье. Самое верное — ждать до утра и перехватить незнакомцев, когда они будут выходить из оврага. Но это долго, да и жажда томит, и коней надо поить.

Старший повернул голову к рыжеволосому.

— Здесь побудешь, с конями. А мы — вниз. Сиди и слушай — как свистну, веди коней к ручью.

— Лады… Ты громче свисти, я тугой на ухо. — Парень ухмыльнулся собственной шутке, перевалился на бок и, достав из брезентовой торбы новую морковь, сунул ее в рот.

Два бандита стали осторожно сползать по откосу. Винтовки были наготове. Впрочем, неожиданностей не опасались: люди в овраге не скрытничали — вон какой огонь развели. И оружия не имеют: вымывшись в ручье, мужчина поворачивался и так и этак, будто нарочно показывал, что нет у него ни револьвера, ни гранат. О бабе и говорить нечего — брюхатая, вот-вот разродится.

Шагин уголком глаза наблюдал за спускавшимися в овраг. Разделаться с ними было бы нетрудно. Но наверху оставался еще один. А поблизости могли быть и другие…

— Что будем делать? — спросила Саша.

— Погоди… Ага, они подходят. Сейчас будут. Ты спокойнее, может, все обойдется.

Окрик бандита. Приказ поднять руки.

Пока «матрос» держал Шагина на прицеле, старший дозора скользнул в сторону и стволом винтовки разворошил приготовленные для костра солому и хворост.

— Посунься, баба, — донесся до Шагина его высокий голос. — А ну, живее!

И снова шорох, возня за спиной председателя УЧК.

Сзади протянулась рука, ощупала карманы одежды Шагина. Удар в плечо — и он повалился в сторону.

Столкнув Шагина, бандит расшвырял сушняк, на котором тот сидел.

— Встань!

Шагин поднялся с земли.

«Ну и рожа!» — подумал он, разглядывая физиономию бандита с выпяченной челюстью.

— Мешок есть?

Шагин покачал головой.

— Котомка, сумка?

— Нету.

— А что имеется?

— Ничего.

Шарин понял: бандиты что-то разыскивают. Иначе не были бы столь настойчивы в своих расспросах. Похоже, знают о портфеле с ценностями.

Между тем бандит продолжал допытываться, с чем шли по степи путники. Шагин повторил, что нет у них никакого имущества.

— И не было?

— Было, — вдруг сказал Шагин. — Было, да отняли. Все как есть взяли.

— Кто?

— А я знаю? Какие-то люди.

— Когда взяли? Говори, матери твоей черт!

— Вчера было дело. — Шагин показал куда-то за овраг. — Верстах в тридцати отсюда.

— Мужики?

— Мужик и баба. — Шагин быстро взглянул на Сашу и убедился, что она поняла его игру. — Вдвоем были, вот как мы с ней. Шли мы по степи, как вдруг они выскочили из балочки, «пушку» наставили.

— А чего шукали?

— Мне это неведомо. Верно, оголодали, а у нас в торбе полкаравая было да шмат сала. Из рук вырвали торбу, тут же все и сожрали. Пришить нас хотели, да, видать, духу не хватило — баба-то, сами видите…

— У них что из вещей было?

— Не помню. Напужались мы…

Саша приподнялась на локте, поманила бандита.

— Портфель у них был, — зашептала она. — Портфель из черной блестящей кожи. Тяжелый, будто свинцом налит. Мужик, который тащил его, аж скособочился.

«Хорек», как мысленно окрестила Саша бандита, метнул быстрый взгляд на коллегу в бушлате. Разинув рот, тот прислушивался к разговору.

— Портфель, говоришь? — пробормотал «хорек». — Как свинцом налитой?

— Точно, — подтвердил Шагин. Он тронул бандита за рукав: — Хлеба не дашь?

— Чего? — крикнул «хорек».

— Хлеба дай. Не мне — бабе, видишь же, совсем невмоготу ей. Пожалей бабу, воин!

В ответ «хорек» сунул под нос Шагину кукиш и замысловато выругался.

«Матрос» громко расхохотался. Он был в восторге.

Старший дозора зашептал ему на ухо. Бандит слушал, согласно кивал. Потом закинул винтовку за спину, стал карабкаться вверх по склону. Вскоре он исчез за гребнем оврага, и оттуда донесся затихающий топот копыт.

Теперь пленников сторожил только «хорек». Впрочем, вот и еще один, — ведя в поводу коней, осторожно спускается к ручью.

Итак, обстановка улучшилась. Один из бандитов уехал. Оставшиеся — здесь, совсем рядом. Кони тоже а овраге. Все будто по заказу. Можно надеяться, что удастся уничтожить двух противников, завладеть конями. А тогда во весь опор в степь, на юго-запад. Благо теперь до Крыма рукой подать. В Крыму Советская власть…

Саша смотрела на Шагина не отрываясь. Скосив глаза, он поймал ее взгляд, все понял. Украдкой согнул указательный палец, будто спускал курок.

Она чуть кивнула. Вот рука ее медленно поднялась к вырезу кофточки, нащупала рукоять нагана. Только бы не промедлить, выхватить револьвер по сигналу Андрея!..

Саша видела: Шагин чуть расставил ноги, напрягся. Вот-вот кинется на «хорька».

Она крепче ухватила рукоятку револьвера, оттянула курок.

И вдруг Шагин сник, беспомощно опустил руки. Теперь и Саша услышала шум, доносившийся сверху. Оба дозорных подняли голову, насторожились.

Сомнений не было: к оврагу скакали всадники.

1

Лобастый курган — четкое полукружие на ровной, как заштилевшее море, степи. Будто вдавили в землю гигантский шишак чудо-богатыря да так и оставили здесь на вечные времена. И прижился он, порос ковылем, ржавой щетиной перекати-поля…

На кургане двое пеших — мужчина и женщина, пятеро всадников. Ос — тановились, глядят на село. Оно в полуверсте отсюда, просматривается из конца в конец — церковь и четыре десятка белостенных хат, выстроив — шихся по сторонам единственной улицы. Каждый домишко будто кораблик в море: село утопает в зеленых волнах вишневых и яблоневых садов.

Двое верховых, дав шпоры коням, устремляются вниз по склону кур — гана. Остальные конвоируют Сашу и Шагнна.

Их вели всю ночь: появившийся у оврага второй бандитский дозор привез приказ атамана — всем, кто в степи, немедленно возвращаться в село.

Саше совсем плохо. Она повисла на руке спутника, едва переставля — ет ноги. Кажется, больше не выдержать. Но «хорек» заехал сзади, напи — рает конем.

— Крепись, Саша, — шепчет Шагин. — Во что бы то ни стало надо держаться!

И она делает шаг по склону кургана, еще шаг и еще…

Центр села. Подобие площади перед ветхой церквушкой.

Шагин усадил Сашу на землю. Сам остался стоять, разглядывая соб — равшихся.

Вокруг было много любопытных, в большинстве — женщины. Они стояли плотной молчаливой группой и с острым интересом наблюдали за пленными. Позади на церковном крыльце расположились бандиты — люди разного об — личья, в германских френчах и русских косоворотках, в цивильных пиджа — ках и даже телогрейках, несмотря на жару, все с винтовками, гранатами и револьверами. Здесь же, на паперти, торчали рыльца пулеметов — «мак — сима» и английского «гочкиса».

К площади подходили все новые люди — сельчане и обвешанные оружи — ем мужчины.

— Фельдшера надо бы, — сказала женщина в сапогах с обрезанными голенищами. — А то беда случится, здесь опростается.

— Где его возьмешь, фельдшера? — возразила другая. — До Никола — евкн шестьдесят верст махать.

— В Щеглах, слух прошел, тоже фельдшера наняли в прошлом месяце.

— Слух — он слух и есть…

Шагин профессионально запомнил короткий диалог, оглядел женщину в сапогах.

— Воды, что ли, принести, — сказала она, нерешительно посмотрела на конвоиров и ушла.

Толпа раздвинулась, пропуская на площадь группу людей. Впереди шел пожилой поджарый мужчина в синем щегольском френче и лаковых сапо — гах со шпорами, звеневшими при каждом шаге. Он был при шашке и маузе — ре. На голове лихо сидела квадратная польская конфедератка, но без ко — карды. Это был атаман.

В нескольких шагах от пленников он остановился и положил ладонь на рукоять шашки.

Откуда-то сбоку выскочил «хорек», пнул ногой Сашу:

— А ну, подымайсь!

— Я те подымусь! — Шагин решил, что при таких обстоятельствах лучше всего держаться независимо, шагнул к бандиту, гневно сжал кула — ки: — Не дам измываться над бабой. Гляди, будет случай, встречу тебя да посчитаюсь. Ух ты, кикимора!

Кто-то из зрителей рассмеялся. «Хорек» вскинул руку с нагайкой.

— Погоди! — сказал атаман.

Переступив с ноги на ногу, он коротким точным ударом свалил Шаги — на на землю.

— А теперь встань! — приказал он.

Шагин поднялся с земли. Лицо его было разбито. От угла рта по подбородку ползла струйка крови.

— Ты с ним встретишься, — сказал атаман. — В раю свидишься, зараз и почеломкаетесь. Только на том свете раньше него будешь: дюже торо — пишься туда.

Дружный смех вырвался из десятков бандитских глоток.

«Хорек» глядел на атамана преданными глазами.

«Матрос» вскинул карабин и выпалил в воздух.

— Не балуй! — строго сказал атаман. И прибавил: — С толком расхо — дуй боеприпасы.

«Матрос» загоготал, вновь вскинул к плечу карабин, навел на плен — ников.

Площадь притихла. Все решали секунды. Саша поднялась с земли, за — городила Шагина.

— И меня заодно! — крикнула она. — Разом кончай! Всех троих ра — зом! Ну, чего ждешь, герой?

Толпа загудела. Женщины перешептывались и неодобрительно смотрели на бандитов. Те, что были с мужьями, подталкивали их к атаману.

Шагин обнял Сашу за плечи.

— Твердил же тебе, — сказал он громко, чтобы всем было слышно, — ведь сколько твердил: останемся в городе, не помрем, как-нибудь пе — ребьемся. Так нет же: «В село поедем, до мамы, в степи тоже православ — ные, разве тронут мирных людей?» Вот те и не тронули!

В толпе возникло движение. Женщина в сапогах с короткими голени — щами протиснулась в круг, поставила перед пленниками полное ведро, поклонилась в пояс:

— Пейте, страннички добрые!

— Вот спасибочко, — сказал Шагин и шагнул к ведру. — Бабе вовсе невмоготу без воды.

«Хорек» ногой пнул ведро. Оно опрокинулось, вода широкой струей плеснула по земле.

— Ах ты!.. — Хозяйка подняла вывалившийся из ведра черпак с длин — ной ручкой, в сердцах хватила им по лбу «хорька».

Удар был силен, бандит едва удержался на ногах.

Площадь загоготала. Теперь смеялись все — бандиты и сельчане. И громче всех — атаман. Но глаза у него были серьезные, внимательно ог — лядывали крестьян. Атаман понимал, что разбросанные в степи редкие се — ла да хутора — единственная его опора и база. Здесь банда хоронится после налетов, зализывает раны, набирается сил, здесь же черпает по — полнение и запасает продовольствие, фураж. Стоит ли на глазах у всего села убивать беременную женщину и ее мужа?

Вот и люди, что недавно прискакали из города и переполошили бан — ду, подняв ее на поиски затерявшихся в степи чекистов, одобрят ли они эту спешку с расстрелом?

Нет, по всему выходило, что следует подождать. Сперва надо хоро — шенько допросить задержанных. А убить их можно и ночью, без лишнего шума…

Атаман поднял ладонь, требуя тишины.

— Кто мы есть? — громко сказал он и оглядел площадь. — Мы есть православное воинство. — Рукой, на запястье которой болталась нагайка, он показал на свое окружение. — Свободное православное воинство, а не якие мазурики. Зараз будем говорить с этим людыной. Спытаем, шо он та — кое есть. И тогда решим. — Атаман обратился к Шагину: — Покажь доку — менты!

Шагин отвернул полу пиджака, рванул ветхую подкладку. Она лопну — ла, на землю вывалились бумаги. Их подобрали, отдали атаману. Тот дол — го вертел перед глазами две тоненькие серые книжечки, потом громко сказал:

— Очки принесите!

— Так ты же разбил их, батько! — крикнул «хорек». — На запрошлой неделе разбил. Ночью до ветру ходил, так ненароком наступил на них и разбил. Неужто запамятовал?

— Верно, — солидно кивнул атаман. — В таком разе позвать писаря Прокопенку!

Подошел рыжий увалень — тот, что грыз морковь, охраняя лошадей возле оврага. Он и сейчас ел — крепкими белыми зубами обдирал остатки мяса с большого бычьего мосла.

— Здесь я, батько, — сказал он и руку с едой завел за спину. — Слухаю вас.

— На-ка! — Атаман протянул ему книжечки.

Прокопенко спрятал мосол в карман, сальные руки вытер о собствен — ную шевелюру, затем осторожно взял документы и стал рассматривать.

Пленники были спокойны за документы. Фальшивые эсеровские карточ — ки, которыми они предусмотрительно запаслись перед походом, оказались здесь к месту.

Шевеля губами, рыжий писарь силился разобрать записи. Все ждали. «Хорек» приблизился к Прокопенко и, дыша ему в ухо, тоже заглядывал в раскрытые книжки. Время шло, нетерпение присутствующих нарастало.

В наступившей тишине послышался стук колес и голос возчика, пону — кавшего лошадь. К площади приближалась подвода.

Саша вздрогнула, осторожно передвинулась за спину товарища. Она узнала и каурую кобылу, и ее хозяина — бородатого биндюжника.

Между тем рыжий писарь закончил наконец возню с документами, вы — тер рукавом вспотевшую физиономию и ткнул пальцем в сторону Шагина.

— Это будет Иван Щукин, — провозгласил он. — А баба есть жинка его, Настасья.

— Православные? — крикнул мужик из толпы.

— Должно, так, — сказал писарь, вновь поднося к глазам бумаги.

— Добро! — Атаман хлестнул нагайкой по сапогу. — А шо за люди? Какого звания? Не комиссары?

— Не, батько, — возразил писарь. — Написано: учитель. — Он снова уткнулся в документ, засопел от натуги и с трудом выговорил: — Соци — ал-революционер.

— Так. Значит, эсеры. Ну-ну, побачим. — Атаман посмотрел на плен — ника: — Эй, одежу скидай!

Шагин снял пиджак, стащил с плеч рубаху, все это положил на зем — лю.

— И сапоги, и портянки!

Пленный сбросил обувь. Помедлив, распустил шнурок на брюках, вы — лез из них.

Теперь он стоял голый по пояс, в одних кальсонах, стараясь не глядеть на Сашу.

«Хорек» присел на корточки, встряхнул пиджак, вывернул карманы, отодрал подкладку. Затем так же тщательно осмотрел брюки. Ничего не обнаружив, отбросил вещи, выпрямился.

Атаман все видел.

— Зачем ушли в странствие? — спросил он Шагина. — Баба еле ногами двигает, а ты ее по степи мотаешь.

— Голодно стало в городе…

— Голодно… Куда путь держите?

— До ее матери. — Шагин показал на Сашу, — Четвертые сутки в пути.

— А в селе небось заждались вас. — Атаман подбоченился, оглядел крестьян, адресуясь к ним. — Гонцов со всех сторон слали, истомились ожидаючи, все очи проглядели: приезжайте, желанные городские гости, курей наших жрать, да сало, да калачи!

Бандиты негодующими криками поддержали своего главаря. Крестьяне хмуро глядели на пленников.

— Нам сала не надо, — сказал Шагин. — Нам бы картошки да хлеба, какой найдется. Только бы вволю. И за все это я отработаю. — Он выста — вил вперед руки, раскрыл кулаки. — Много буду работать. Только бы жин — ка в заботе родила.

— Это где же ваше село?

— Добираться надо через Николаевку, — сказал Шагин, держа в памя — ти недавний разговор селянок о фельдшере, — а потом… — Он посмотрел на Сашу, как бы приглашая ее завершить описание пути.

— Свернуть треба после Николаевки на закат, — сказала Саша. — Еще верст тридцать — и будет хутор Лесной.

Говорила она механически, почти не слыша собственного голоса. Са — ша все глядела на бородача в шляпе с пером. Оставив подводу, он проби — рался к центру площади.

Атаман задал еще несколько вопросов и умолк. Соображал, о чем бы еще спросить.

— Бабу надо пощупать. — «Хорек» шагнул к Саше, ухватил ее за пле — чо, намереваясь сорвать платье.

Саша была готова к этому. Отшатнувшись, вскрикнула и повалилась на землю. Падая, сильно толкнула присохший к израненному телу порт — фель. Она вновь вскрикнула, теперь от пронзительной боли, и потеряла сознание.

Когда Саша очнулась, женщины поили ее водой. Еще две селянки на — седали на «хорька», выталкивая его из круга.

Площадь гневно гудела. Атаман размахивал руками, что-то кричал, но его не было слышно, Тогда он выхватил маузер и выпустил в воздух несколько пуль.

Стало тише.

— Раскудахтались, кацапы вонючие, — прорычал он, тяжело дыша. — А ежели то комиссары и мы их упустим?

Женщина в сапогах с короткими голенищами показала на окровавлен — ные ноги пленницы.

— Глядите, люди, якой це комиссар!

— И бумаги у них справные, — поддержала ее другая крестьянка. — Сами же проверяли. Вот писарь говорит: все в полной справе. Не позорь бабу, атаман!

— Помыть ее надо да внести на лежак, чтобы отошла. — Женщина в сапогах приблизилась к атаману: — Дозволь, возьму ее в свою хату. А ты караул поставь, если сомнение имеешь.

Главарь бандитов и сам видел, что хватил через край. Движением руки он успокоил собравшихся. Обратился к Саше:

— Встань, баба!

Шагин помог Саше подняться на ноги. Атаман подошел ближе, упер руки в бока.

— Ежели ты из здешних мест, должен кто-нибудь знать тебя и в на — шем селе. Назови этого человека, пусть откликнется, и тогда иди с ми — ром.

Саша ответила, что в селе у нее нет знакомых: с малых лет жила в городе, в услужении, пока не вышла замуж.

— Вона! — протянул атаман. — Что же, наши и в город ездят, на привоз или еще куда. — Он повысил голос, обращаясь к сельчанам: — Кому ведомы учитель и баба, кто даст ручательство, что не комиссары?

Никто не отозвался.

Молчал и биндюжник, ошеломленно разглядывая Сашу, ее обезображен — ную фигуру.

Атаман повторил вопрос.

И тогда бородач будто очнулся. Растолкав людей, стал пробираться в первые ряды.

Саше стало трудно дышать. Рука невольно потянулась к вырезу коф — точки, где был спрятан наган.

Между тем атаман заметил старика, поманил нагайкой.

Возчик приблизился, стащил с головы шляпу. Все это время он не сводил глаз с Саши.

— Что это за старик? — шепнул Шагин. — Знает тебя?

— Знает… Плохо дело, Андрюша.

На церковной паперти появился местный священник — тощая несклад — ная фигура в длинной, до пят, выцветшей рясе. Прикрыв ладонью глаза, он оглядел площадь, собравшихся на ней сельчан, увидел пленных.

— Ты кто? — спросил атаман биндюжника. — Из каких будешь мест? Чем занимаешься?

— Тутошний я…

— Прозвище?

— Микола Ящук.

— Свой, значит. — Атаман осклабился. — А чего вылез? Может, зна — комы тебе мужик и баба?

Все так же глядя на Сашу, Ящук согласно кивнул:

— Трошки знакомы.

— Выкладывай, кто такие!

— Ее знаю, бабу.

— Давай, Микола Ящук. Где видел ее?

— Та в городе, где же еще!

При этих словах возчика поп проворно сбежал с паперти, стал про — бираться в круг.

— А ты чего? — сказал ему атаман.

— Коня у него отобрали в городе, — сказал священник, положив ла — донь на плечо Ящуку. — Доброго коня увели комиссары. А взамен дали дохлятину. — Дернул биндюжника за руку, показал на пленных: — Они и есть те самые каты? Ежели опознал, говори, не запирайся!

— Дрова ей возил, — сказал бородач, исподлобья взглянул на Сашу и отвернулся.

— Какие дрова? — опешил священник.

— Березовые кругляши.

— Стой! — Атаман оттолкнул попа, готовившегося задать новый воп — рос. — Куда возил дрова? В комиссариат?

— Не… — Биндюжник замотал головой. — До дому дрова возил. Она на привозе купила, я и отвез.

— Да кто же они есть?

Ящук скосил глаза на писаря, который все еще держал в руках доку — менты пленников.

— Баба — учительша, — твердо сказал он. А мужик — супружник ее законный.

2

Пленников привели в хату, стоявшую здесь же, на площади, втолкну — ли в глухой чулан позади горницы. Дверь затворили, они остались одни.

Когда глаза освоились с полумраком, Шагин увидел ведро воды и брошенный на пол мешок с сеном. Слабый свет проникал сквозь щели в рассохшейся дощатой двери. В самую большую щель можно было разглядеть часть горницы — массивный некрашеный стол и угол комнаты с божницей, традиционным рушником над ней и веточкой вербы. Окно находилось левее, косо бьющий оттуда свет разрезал сумрак плотной сверкающей полосой.

Шагин постарался удобней устроить Сашу — пододвинул сено к стене, усадил девушку на мешок, чтобы была опора спине. Затем оторвал от сво — ей рубахи широкий лоскут, смочил в ведре, прохладную влажную тряпку положил Саше на лоб.

— Да, да, — прошептала она, — сейчас мне гораздо лучше, не беспо — койся, Андрюша.

Скрипнула входная дверь. В доме появилась хозяйка. Сперва Шагин разглядел в дверную щель ее ногу в стоптанном сапоге с обрезанным го — ленищем, потом локоть обнаженной руки и древко ухвата. Вероятно, жен — щина возилась у печи.

Так прошло несколько минут. В воздухе растекся запах варева. Поч — ти тотчас в чулане померк свет — кто-то подошел к двери.

Вот уже стукнула откинутая щеколда. Дверь отворилась. У входа в чулан стояла хозяйка. Шагин узнал ее — это она принесла воды и напала на «хорька», когда тог опрокинул ведро.

— Борщ я сготовила, — сказала женщина. — Наварила полный чугун. Кушайте на здоровье.

Саша задвигалась в своем углу.

— Мне бы выйти…

Хозяйка нерешительно оглянулась, будто спрашивала у кого-то раз — решения.

Шагин наклонился вперед и увидел «хорька». Тот сидел на табурете возле окна. На подоконнике стояла наполовину пустая бутыль. Положив карабин на колени, страж неторопливо тянул из жестяной кружки.

— Бабе можно, мужику нет, — изрек бандит, вешая кружку на горлыш — ко бутыли.

Саше помогли встать. Хозяйка обняла ее, осторожно вывела из дома.

Шагин сел на мешок, закрыл глаза. В памяти всплыло все то, что произошло за последнее время. Итак, бандиты знают о портфеле с ценнос — тями. Секретная информация снова просочилась к противнику. От кого же она получена?

Вспомнился убитый чекист. Да, тот, кто стрелял в Гришу Ревзина, мог знать и о портфеле с драгоценностями.

Резонно предположить, что он здесь, этот человек. Приехал, орга — низовал поиски. Возможно, и сам сейчас рыщет в степи: будь он в селе, обязательно пришел бы на площадь посмотреть на задержанных.

Шагин поежился при мысли о том, что предатель может появиться в любую минуту.

Понимала это и Саша. В этих обстоятельствах выход был один — по — бег немедленно, сейчас, пусть даже с самыми ничтожными шансами на уда — чу. С этой мыслью она, поддерживаемая хозяйкой, медленно вышла из до — ма. Женщина провела ее в дальний угол двора, показала на сплетенную из лозняка загородку:

— Здесь… Может, помочь?

Саша покачала головой, шагнула вперед.

Оказавшись в загородке, осторожно огляделась. Крыльцом дом был обращен к дороге. Там стоял второй часовой — Саша увидела его, когда вышла из сеней. Двор, огород, постройки для скота и птицы — все это находилось позади дома, перед ее глазами. А потом начиналась степь.

Как же быть? Конечно, можно допустить, что Шагин сумеет разде — латься с двумя стражами. Ну а дальше? О том, чтобы двигаться пешком, не могло быть и речи. Чтобы уйти за ночь далеко в степь, нужны лошади. Где их добыть?

Саша вышла из загородки, оперлась на руку хозяйки. Попросила нем — ного постоять — подышать воздухом, собраться с силами. Задала женщине пустяковый вопрос. Та ответила, стала жаловаться на судьбу: хозяина нет, год назад проходила через село банда, насильно забрала его вместе с конем, с тех пор о человеке ни слуху ни духу.

Так завязался разговор.

Вернувшись в хату, Саша молча легла на солому в углу чулана — ждала, пока «хорек» запирал дверь.

— Слушай, Андрей, — зашептала она, когда страж ушел на свое мес — то, — хозяйка сказала, что в селе находятся какие-то городские. Офицер с группой солдат. С ними штатский. Атаман величал офицера полковником.

— Величал? Они что, уехали?

— Временно. Группа прибыла позавчера под вечер. Полковник и штатский прошли к атаману, и вскоре тот всех своих людей выставил на улицу, даже помощника и писаря. Видимо, совещался с этими городскими. А наутро были посланы в степь разъезды. Уехали и те двое, из города…

— Скоро должны вернуться?

— Видимо, да.

— Вот какая история, — протянул Шагин. — Штатский, говоришь? Очень интересует меня этот штатский. Но встречаться с ним пока нельзя.

Помолчали.

— А погреб где? — вдруг спросил Шагин. — Ты же все осмотрела, по — ка выходила из дома. Не заметила, есть ли здесь подпол, погреб?

— О чем ты, Андрей? Какой погреб?

— Ну… обыкновенный: вырыт под домом, снабжен люком, досками накрыт…

— Видела в полу квадратную крышку с кольцом.

— Где?

— В сенях, наискосок от двери. А что?

— В этих местах роют глубокие погреба, — задумчиво сказал Шагин. — Очень глубокие, чтобы похолоднее…

— Не пойму тебя.

— Погоди… — Шагин показал на дверь, за которой был часовой. — Он один сторожит нас?

— Другой на улице!

— Хозяйка куда девалась?

— Сказала, что идет к соседке — они еще с утра замесили тесто. Будут печь хлеб. Поболтала со мной, довела до дому, сдала бандиту и ушла.

— Ты поешь, Саша. — Шагин пододвинул чугун с лежащей на нем краю — хой хлеба и ложкой. — Ешь, а я буду рассказывать. Понимаешь, возникла мысль… Конечно, риск. Да что риск — почти никаких шансов на удачу! Но другого не придумаешь. И ждать нельзя: те, городские, вот-вот вер — нутся. Так что слушай…

Шагин приник к дверной щели. Вероятно, уже смеркается: света в горнице стало совсем мало, часовой едва виден.

— Погляди! — Он поманил Сашу.

Девушка заняла его место, взглянув на часового, усмехнулась. «Хо — рек» дремал. Временами голова его падала на руки, которыми он опирался на ствол карабина, как на пастушеский посох. И тогда бандит с всхлипом втягивал носом воздух, медленно выпрямлялся, так и не разлепив век. Затем все повторялось.

Шагин ощупал дверь в том месте, где с противоположной стороны бы — ла щеколда. Пальцы наткнулись на четыре гвоздя. Они, надо думать, дер — жали запор. Гвозди были загнуты небрежно, выпрямить их и затем выда — вить вместе с щеколдой было бы несложно. Впрочем, сквозь широкую щель виднелась и сама щеколда… Может, попробовать?

Он протянул Саше руку:

— Дай наган!

Ствол револьвера осторожно просунулся в дверную щель, поддел ще — колду.

Еще усилие — и дверь отворилась.

Шагин оглянулся, передал Саше оружие, шагнул в горницу. Саша шла следом.

«Хорек» замычал, забился, попытался укусить руку, сжимавшую ему рот. Другой рукой Шагин стиснул горло бандиту, повалил на пол. Увидев направленный на него револьвер, страж перестал сопротивляться.

Ему заткнули рот тряпкой, связали собственным же ремнем, усадили на полу возле стены.

Отдышавшись, Шагин показал «хорьку» на окно:

— Слушай внимательно. Сейчас я отворю его. Ты высунешь башку и крикнешь, чтобы напарник твой шел сюда, в хату. Понял меня?

«Хорек» утвердительно наклонил голову.

— Спокойно будешь кричать, без паники, — предупредил Шагин. — Не так сделаешь — пуля. Мы в таком положении, что церемониться не станем. Прикончим — и баста. Это хорошенько уясни… Куда ты?

Последние слова относились к Саше, которая вдруг направилась в сени.

— Надо осмотреть погреб, — шепнула она. — Вдруг не годится или забит так, что не пролезешь? Я скоро, Андрей.

Она вышла. Шагин приблизился к окну, стал наблюдать за улицей. На ней было пустынно. Лишь в отдалении видна была какая-то женщина — сту — ча топором, подправляла ступеньку крыльца своей хаты. А вот и второй страж — показался из-за угла дома, запрокинул голову и смотрит на вет — лу, которую облепила стая скворцов.

Вернулась Саша — едва приковыляла, опустилась на табурет возле стола.

— Проверила. Крышка легко открывается. Глубокий погреб, простор — ный.

— Лазила туда? — вскричал Шагин. — Одна лазила? Ведь чуть дер — жишься на ногах!..

В сердцах он так рванул «хорька» за шиворот, что тот застонал.

— Давай! — скомандовал Шагин, вытащив кляп изо рта бандита. — Зо — ви напарника. И гляди у меня, чтобы все было как надо, не оплошай!

«Хорек» выставил голову из окна.

— Иващенко! — крикнул он, — Ходи до хаты, Иващенко!

— Зараз! — донеслось с улицы.

Бандита втолкнули в каморку.

Саша осталась с пленником. Шагин поспешил в горницу, стал возле двери.

Почти тотчас в сенях послышались шаги.

Дверь отворилась, появился второй часовой — здоровенный детина, в кожаных штанах и рваном смокинге с засаленными атласными лацканами, перепоясанный двойной пулеметной лентой.

Он остановился, недоуменно озирая пустую горницу.

Шагин вышел из-за двери, рукояткой револьвера ударил бандита в затылок.

Часовой стал оседать. Шагин поймал вывалившуюся у него из рук винтовку, прислонил к стене, опустил на пол потерявшего сознание бан — дита.

Этого пленника он тщательно связал попавшейся под руку бельевой веревкой, крепко заткнул ему рот и уложил на полу, повернув лицом к стене.

«Хорька» выволокли из каморки, на его место водворили второго пленника, заперли дверь на щеколду.

Шагин посмотрел на бандита:

— Грамотный?

Тот неопределенно замычал.

— Трошки могу, — сказал «хорек», когда ему освободили рот.

— Звать как?

— Павло Чванов.

Шагин добыл в печке уголек, крупно вывел по всей длине гладко выструганного стола:

Прощай, чертов батько, тикаем до Червонной Армии!

Павло Чванов.

— Куда девать-то будете? — угрюмо спросил бандит, наблюдая за действиями Шагина. — Не по селу же поведете!

— Помалкивай!

Говорил Шагин спокойно, уверенно. На деле же был близок к отчая — нию. Да, пока все шло гладко. Но ведь совершено самое легкое. А что дальше? Шансов на успех почти не имелось.

Итак, они сбросят «хорька» в погреб, спустятся туда сами, захлоп — нут крышку, затаятся. Очень скоро часовых хватятся, начнут поиски… Вся надежда на то, что вгорячах бандиты поверят в версию, которую им подсунули: пленники склонили часового на свою сторону, обезвредили и заперли второго охранника, а сами удрали. Весь расчет на то, что в поднявшейся суматохе никому не придет в голову лезть в погреб дома, где спрячутся пленники. Ведь второй часовой обязательно расскажет, как «хорек» выглянул в окно и позвал его в дом. Еще одно «доказательство» измены Павла Чванова — запись, сделанная на доске стола. Ну, а задумав переметнуться к красным, он и коней добыл для своих новых дружков.

Только бы поверили бандиты в эту версию, не сунулись в погреб хоть в первый час суматохи!

Спустив в погреб «хорька», Шагин устало выпрямился. Несколько се — кунд он смотрел на неплотно прикрытую входную дверь в дом. За дверью была свобода… Уже темнеет. Скоро ночь. Может, стоит рискнуть? К тому же теперь они хорошо вооружены — есть две винтовки с запасом патронов, несколько гранат, не считая нагана. А идти совсем немного: два ночных перехода — и будут у цели. Но Саша!.. Вот она стоит рядом: на сером лице живут одни глаза. Ноги расставлены, ее качает от слабости. Нет, нечего и думать уйти от погони, когда самое большее через час степь будет наводнена всадниками. Остается одно — держаться принятого пла — на…

Он поднял винтовки и боеприпасы, тронул Сашу за локоть:

— Спускаемся.

И осекся на полуслове. Из открытого люка погреба появились руки и вслед за тем голова «хорька».

Саша вскрикнула.

Шагин одним прыжком оказался у люка.

Поздно! Бандит успел дотянуться до стоявшей торчком крышки. Рух — нув в погреб, захлопнул ее за собой.

Шагин схватился за кольцо, ввинченное в крышку люка, дернул вверх крышку. Тщетно! Видимо, с той стороны ее держали. Еще рывок посильнее — и кольцо вместе с винтом выскочило из подгнившей древесины.

Он выхватил наган, сунул ствол в дыру от винта. В последний мо — мент задержал палец на спуске. Нельзя стрелять. Все село сбежится на шум.

Выпрямившись, с отчаянием посмотрел на Сашу. За его спиной скрип — нула дверь. Он обернулся.

В дверях стояла хозяйка дома. Прижав к груди каравай хлеба, молча смотрела на чекистов. Потом перевела взгляд на винтовки и подсумки, валявшиеся на полу.

— Куда подевали стражников? — одними губами спросила женщина. — Убили?

Саша покачала головой, показала на люк в погреб.

— Обоих?

— Один там, — Шагин кивнул в сторону каморки.

Хозяйка медленно опустилась на ларь в углу сеней.

Был поздний вечер, когда в доме, где содержались пленные, послы — шались крики, топот. Со звоном лопнуло стекло, из окна грянул выстрел.

Это подняли тревогу караульные, явившиеся сменить «хорька» и его напарника.

В дом врывались все новые группы бандитов. Несколько человек вы — волокли из каморки связанного часового, освободили его от веревок. Другие метались в сенях, где из подпола доносились глухие крики. Мешая друг другу, бандиты отодвигали мучной ларь, комод, стол, которыми была заставлена крышка люка в погреб.

Наконец крышку подняли. Из люка вылез «хорек». Грязный, со слип — шимися волосами, он шатался от слабости. Тут же на него набросился второй стражник. Крича, что это предатель, вцепился в горло «хорьку», оба покатились по полу. Их растащили, поволокли к атаману.

Вбежала хозяйка. При виде разгрома, учиненного бандитами, заломи — ла руки, запричитала. Расталкивая мужчин, стала хватать валявшиеся в беспорядке вещи, складывать на большую кучу тряпья и старых полушубков в углу сеней.

Из ее взволнованной речи, перемежаемой проклятиями в адрес плен — ников и незадачливых сторожей, можно было понять: она находилась у со — седки, где пекла хлеб, видела, как из села задами пробирались в степь два человека — мужчина и женщина. Но, занятая работой, не придала это — му значения. Теперь ясно, что это были беглецы.

Слушая женщину, бандиты все больше распалялись. И когда хозяйка дома выхватила у одного из них обрез и кинулась в дверь — все повалили за ней.

Владелец обреза нагнал женщину, вырвал у нее оружие, вскочил на лошадь.

— По коням! — кричали вокруг.

Бандиты разбежались по дворам, стали выводить на улицу лошадей.

И вот уже первая группа всадников устремилась в степь. За ними мчались остальные.

Хозяйка осталась одна. Когда стих топот коней, осторожно огляну — лась. Улица была пустынна. Лишь в дальнем ее конце на фоне нависшей над горизонтом большой желтой луны проглядывались несколько движущихся точек. Какие-то всадники въезжали в село.

Женщина вернулась в хату. На пороге вновь огляделась. Убедившись, что вокруг спокойно, поспешила к куче тряпья и рваных одеял в сенях, на которую несколько минут назад сама же навалила всякий скарб, выхва — ченный из-под ног наводнивших дом бандитов.

— Вылазьте! — негромко сказала она.

Куча дрогнула, зашевелилась. Из-под нее показался Шагин, помог выбраться Саше. Затем они извлекли обе винтовки, подсумки и гранаты.

Все это время хозяйка стояла у двери, прислушиваясь.

— Не мешкайте, — сказала она. — Быстрее ховайтесь!

Саша села на пол, спустила ноги в люк погреба, нащупала стремян — ку. Вскоре она скрылась в черном квадрате люка.

— Я внизу, — донесся ее голос.

Шагин передал Саше винтовки и патроны, рассовал гранаты по карма — нам.

— Спасибо! — Он обнял хозяйку. — За все спасибо. Жив останусь — вернусь сюда. Год буду работать, два года, а поставлю тебе новый дом, самый красивый дом в селе. Своими руками все сделаю!

— Ховайся! — шепнула женщина, косясь на дверь.

Шагин тоже услышал стук копыт близ дома.

Секунду спустя он исчез в погребе. Хозяйка опустила тяжелую крыш — ку люка.

Стук копыт слышался отчетливее, громче.

К дому старосты, где расположился атаман, подъехали три всадника. Двое спешились и вошли в дом. Третий, солдат, увел коней во двор.

Один из всадников был полковник Черный, другой — Константин Лелека.

Черный так хватил кулаком по столу, что большая бутыль, которую только что внес и поставил перед ним рыжий писарь, подпрыгнула и опро — кинулась. Вонючая влага хлынула на стол, оттуда потекла на брюки пол — ковнику.

— К дьяволу! — рявкнул он и смахнул бутыль на пол. — Просамогони — ли все на свете!

Он с ненавистью посмотрел на атамана. А тот молчал, только тискал пальцами рыхлое, синее от перепоя лицо.

«Батько» считал себя выучеником Черного — больше года провел в его отряде, кочуя по югу России, пока не отпочковался от наставника, чтобы создать собственную банду.

Сейчас он чувствовал себя весьма неуютно. Полковник был скор в решениях, тяжел на руку. Запросто мог пришибить. Шлепнет, и весь раз — говор.

Взгляд атамана, блуждавший по горнице, остановился на «хорьке». Главарь бандитов по-собачьи оскалил зубы. Вот он, главный виновник!

Рука атамана легла на колодку с маузером, лежащую здесь же, на столе, отщелкнула крышку.

«Хорек» увидел, закричал, повалился на пол.

— Погоди, — сказал Черный, морщась, как от зубной боли. — Чего порешь горячку? Думай, как дело поправить. Остальное потом. — Он обер — нулся к Лелеке: — Слушай, Костя, может, не они это были, не те самые?

Лелека, шагавший по комнате из угла в угол, покачал головой:

— Ну да, «не они»! Обыскивали «учителя», ничего не нашли. А потом у этого человека вдруг оказался револьвер. Где же находилось оружие? У спутницы, вот где! И прятала она на себе не только наган, но и порт — фель. Потому и «брюхатая». Вот тебе, Черный, «не они»!

— Э-эх! — Полковник замотал головой, выставил пальцы, сжал их в кулаки. — Здесь были, голубчики!

— Искать надо, — сказал Лелека. — Убежден: не могли уйти далеко. Утверждает же атаман, что все кони в селе пересчитаны, оказались на месте.

— На месте, — подтвердил атаман. — Хлопцы каждый двор обошли, проверили.

— Ну вот. — Лелека сделал паузу. — Сдается мне, они еще в селе. Затаились и ждут. Уж я Шагина знаю, этот умеет. День будет ждать, не — делю, а на рожон не полезет.

— Думаю, ошибаешься. — Черный поглядел на атамана: — Хорошо ос — мотрели дома?

— Еще надо искать, — упрямо сказал Лелека. — Все осмотреть зано — во. Не могли они уйти в степь пешком. Это было бы глупо. А Шагин умен.

— Ладно, еще разок прочешем село. Люди когда должны вернуться из степи?

— До утра будут там, — сказал атаман.

— Коли так, справимся сами, — решил Черный. — Со мной тридцать сабель, справимся!

Он достал карту, разложил на столе. Отыскал на карте село, заклю — чил его в большой круг.

— Вот тебе район поисков, — сказал атаману. — Вернутся хлопцы из степи, пусть снова туда едут. Никакого отдыха. Пожрут — и тотчас в седла, понял?

— И распределить надо людей так, чтобы охватить весь район, ниче — го не пропустить, — вставил Лелека. — Каждому дать участок с ориенти — рами…

— Верно. — Черный обратился к атаману: — Все понятно, разъяснять не надо?

— Чего же яснее… Коней заморим.

Полковник так посмотрел на главаря бандитов, что тот поперхнулся, втянул голову в плечи.

— Все как есть сделаем, — пробормотал он. — Кони что? Свежих най — дем, не тревожься… Только сюда не ходим. — Атаман пододвинул карту, положил ладонь на северо-восточную часть очерченного полковником кру — га: — Не так встречают…

Черный промолчал. Пояснений ему не требовалось. Он и сам не раз натыкался на крепкую самооборону жителей населенных пунктов, нес поте — ри и уводил отряд, ничего не добившись.

— Тебе виднее, — сказал он, — действуй, как лучше. Но пути туда обязательно перекрой. И не теряй времени. А мы здесь поработаем. Конс — тантин, бери людей, приступай. Все осмотри, каждую щелку.

Лелека вышел.

Теперь в комнате кроме полковника Черного и атамана были только «хорек» да рыжий писарь.

— Можем идти, батько? — набравшись смелости, проговорил «хорек». — Подсобим солдатам.

Атаман мрачно посмотрел на него.

— Да прогони ты их, — сказал Черный.

— Пошукаем в той хате, — продолжал бандит, поняв, что для него опасность миновала. — Все куточки облазим.

— Во-во! — Черный махнул рукой. — Проваливайте!

Когда «хорек» и писарь вошли в дом, где недавно содержались плен — ники, хозяйка мыла пол в горнице. Стол, табуреты и другое имущество она выволокла в сени, загромоздив дорогу к двери.

Бандиты перелезли через домашний скарб, принялись за обыск. Хозяйка попыталась протестовать, но «хорек» молча оттолкнул ее в сторону.

Они быстро осмотрели комнату и каморку. Писарь слазил на печь, «хорек» разворошил единственную в доме кровать, даже заглянул под нее.

Обыск был закончен.

— Двинули на волю, в курятнике пошукаем, в хлеву, — предложил писарь.

— Сидят они там на насесте, тебя дожидаются! — зло проговорил «хорек».

Он понимал, что бессмысленно оставаться в доме. Но еще глупее было шарить в курятнике или хлеву, где все открыто, на виду. Да он и с самого начала не надеялся на успех. Важно было найти предлог, чтобы ускользнуть от атамана. Вот и придумал обыск…

Бандит уже прошел сени и толкнул дверь, как вдруг остановился. Он вспомнил о надписи на столе, которую от его имени сделал «учитель». Что было написано? Ага! «Тикаем до Червонной Армии». «Тикаем», — а его, Павла Чванова, связал и бросил в подпол… Почему? Может, и сам с бабой хотел туда же, а надпись сделал для отвода глаз?

Он обернулся к хозяйке:

— Волоки вещи в горницу!

— Какие вещи? — Женщина всплеснула руками. — Да ты что, очумел?

Бандит длинно выругался, вместе с напарником стал расшвыривать наваленный в сенях скарб. Вскоре стала видна крышка люка в погреб.

— Поднимай! — скомандовал «хорек» писарю.

Тот штыком поддел крышку.

Когда она стала торчком, бандиты заглянули в люк. Из квадратной черной дыры несло сырым холодом. «Хорек» вздрогнул, представил, что спускается в погреб, а снизу кто-то хватает его за ноги, тянет…

— Свету дай! — приказал он хозяйке.

Женщина оставила ведро и тряпку, прошла за занавеску, где храни — лась посуда и лампа. Долго возилась там — все оттягивала время. Нако — нец вернулась, неся старенькую трехлинейную лампу с жестяным отражате — лем.

«Хорек» взял лампу, наклонился над погребом. И снова почудились руки, тянущиеся из холодного мрака… Он поежился, зажмурил глаза. Од — нажды те руки уже добрались до его горла — до сих пор ноет. Неужто все повторится?..

Писарю сказать, чтобы лез? Не сунется писарь, знает: у них два карабина, наган… По всему выходит, что самому придется!

И вдруг его осенило.

— Баба, — крикнул он, — а ну, давай в погреб!

Угрожая оружием, заставил хозяйку спуститься в люк.

— Ha! — «хорек» передал ей лампу. — Лезь да лучше гляди: нет ли там кого?

Женщина исчезла в подполе. Бандиты легли у люка, заглянули вниз. Там дрожало круглое световое пятно, виднелось запрокинутое к люку лицо хозяйки, ее широко раскрытые глаза.

— Ну? — крикнул бандит.

— Нема туточки никого, — донеслось из погреба. — Спускайся, сам погляди.

— Жди, — сказал «хорек» писарю. — И карабин чтоб в руках был, ма — ло ли что… Понял?

— Может, еще кого позвать? — нерешительно проговорил тот. — Одним несподручно.

«Хорек» не ответил. Перекрестившись, сунул ногу в люк, утвердился на ступеньке.

Все это время его круглые от страха глаза были устремлены на на — парника.

— Не уходи, — прошептал он, исчезая в квадратном отверстии, — ка — рабин держи наготове.

Шаг вниз по шаткой стремянке. Снова шаг. И еще ступенька. Ноги стали как каменные — невозможно оторвать их от опоры. Ладони вспотели — револьвер вот-вот выскользнет, грохнется в погреб.

Внезапно бандит дернулся, охнул, — почудилось, кто-то подкрадыва — ется в темноте. Но вместо врага увидел хозяйку. Та возилась с лампой — стекло успело закоптиться, пульсирующий огонек был едва различим.

— Будь ты проклят! — сердито сказала женщина. — Разве ж это керо — син! Одна грязь да вода. Не горит, хоть плачь… Да спускайся же, ока — янный, а то лампа вовсе погаснет!

«Хорек» вытянул ногу и нащупал пол. Спустил вторую. Отдышавшись, толкнул женщину кулаком:

— Лампу давай!

— Осторожно! — шепотом сказала хозяйка.

— А чего? — Глаза бандита настороженно шарили по бочкам с капус — той, очертания которых едва проступали во мраке. — Говори, чего мол — чишь?

Женщина отдала лампу, шагнула к лестнице.

— Куда?

— Крысы, — нервно проговорила хозяйка. — Ох и богато крысюков в подполе! Развелись, проклятые, не уймешь. Вчера одна зверюга наброси — лась, укусила…

Бандит сглотнул ком, переступил в нерешительности с ноги на ногу.

— Травить их надо, крысюков, — пробормотал он, нащупывая стремян — ку. — Бурой травить или еще чем. А то вовсе выживут из хаты…

Он не договорил. Хозяйка вдруг прижалась к нему.

— Вон они, гляди, сразу две… Вон же, мимо тебя прошмыгнули!..

Нервы у «хорька» не выдержали. Сунув лампу хозяйке, он стал ка — рабкаться к люку.

Наверху кроме писаря его ждал Константин Лелека. В дверях хаты стояли солдаты.

— Обшарил погреб, — сказал бандит, стараясь говорить ровно, не частить. — Все как есть посмотрел. Крысюков полно, это да. Так и шны — ряют, проклятые, так и шныряют…

В третьем часу ночи Микола Ящук запряг свою каурую, выехал со двора. Ночь была темная — тяжелые тучи напрочь закрыли луну, сеял мел — кий бесшумный дождик.

У церкви подвода была остановлена четырьмя вооруженными всадника — ми. То был патруль из группы полковника Черного.

Первым делом обыскали возницу, затем сбросили на землю весь груз — четыре больших мешка. В них оказалась пшеница. После того как зерно было прощупано штыками, старику учинили строгий допрос. Он показал, что едет в город на рынок и что пшеница принадлежит местному попу. Один из патрульных побывал у священника. Тот все подтвердил и, кроме того, напомнил, что у Ящука красные отняли хорошего жеребца, а взамен всучили кобылу.

— Диковину такую где раздобыл? — спросил биндюжника один из всад — ников, когда мешки были вновь завязаны и погружены на подводу.

Речь шла о зеленой австрийской шляпе. Биндюжник снял ее, любовно поправил перо, вновь водрузил шляпу на голову.

— На привозе выменял, — сказал он, берясь за вожжи. — Добрая ка — пелюха.

На околице села оказался второй патруль. Бородача остановили и снова перетрясли весь груз.

А через час, уже далеко в степи, на пути подвода возник мужчина.

Ящук ждал этой встречи, остановил лошадь.

Они обменялись несколькими словами.

Появилась женщина. В руках у нее был тяжелый портфель. Бородач развязал один из мешков. Портфель исчез в зерне. Подвода свернула со шляха и потащилась по целине.

К рассвету добрались до каменистой балки. Где-то в нагромождении утесов Микола Ящук заставил лошадь спуститься по крутому откосу. Здесь козырьком нависала серая ноздреватая скала. Это было надежное убежище — обнаружить телегу и людей мог лишь тот, кто приблизился бы к ним на десяток шагов.

Под скалой провели день, отоспались.

И еще одна ночь в степи. Самая длинная ночь: когда знаешь, что близок конец пути, каждая верста тянется бесконечно.

Стали гаснуть звезды, и примолк оркестр цикад, а подвода все ползла и ползла в клубах поднимавшегося с земли серого теплого тумана.

Но вот Ящук остановил лошадь. Некоторое время прислушивался, приставив ладонь к уху.

— Ага! — удовлетворенно сказал он.

Еще через минуту донесся приглушенный расстоянием крик паровоза.

Утром они были на станции. Ехали не таясь — на водокачке весело полоскался красный флаг.

В этот день на долю Саши выпало еще одно испытание.

Они уже распрощались со своим спасителем, кое-как втиснулись в древний щелястый вагон, набитый беженцами, мешочниками, шпаной, как вдруг Саша сжала руку Андрею. Глаза ее были устремлены в противополож — ный угол вагона. Шагин посмотрел туда. Увидел пожилого мужчину в ко — телке и легком пальто и рядом с ним миловидную женщину, много моложе своего спутника. Они сидели на больших желтых чемоданах и жадно ели, доставая пищу из газетного свертка, который на коленях держал мужчина.

Шагин сразу узнал Сашиного отца. Спутницей же, вероятно, была та, из-за которой он покинул семью. В свое время история эта наделала мно — го шума в городе.

…Саша молча проталкивалась подальше от этих двоих. Шагин шел следом, прижимая к боку портфель с драгоценностями, который предосто — рожности ради завернул в свой пиджак.

Свободное место отыскалось в коридоре, возле уборной — дверь в нее была крест-накрест заколочена досками.

Шагин сел на полу, Саша устроилась рядом. Он закрыл глаза — и в сознании отчетливо возникла высокая стройная женщина. На ней черное, ловко сшитое платье, простенькая шляпа с вуалеткой в тон платья. С то — го дня, как из семьи ушел муж, она надевала только темное. Но все рав — но — уверенная походка, твердый взгляд…

Гриша Ревзин рассказывал: по утрам Саша всегда провожала мать, работавшую в госпитале фельдшерицей — госпиталь и женская гимназия бы — ли по соседству.

Однажды женщина вернулась домой в слезах. Саша пробовала узнать причину, но мать отмалчивалась.

На следующий день Саша пришла к госпиталю, когда там заканчива — лась работа, стала в сторонке.

Вскоре из больничных ворот появилась мать, торопливо пошла по улице. Тотчас из-за угла возникли двое, загородили ей дорогу. Один был Сашин отец, другой — известный всему городу пьяница и скандалист. Воз — ник спор, ссора. Саша не слышала, о чем шла речь. Позже узнала: отец требовал развода и раздела имущества… Вот отец что-то сказал спутни — ку. Тот сунул в рот пальцы, пронзительно свистнул. Это был сигнал. Как из-под земли выросли несколько оборванцев, окружили женщину, обрушили на нее поток ругани.

У тротуара мальчишки играли в ножики. Саша рванулась к ним, вы — дернула из земли ржавый нож, подскочила к отцу. Она ударила бы, но мать перехватила ее руку с ножом.

…Шагин осторожно выпрямился, посмотрел туда, где сидели вла — дельцы желтых чемоданов. Те уже справились с едой. Мужчина хлопотливо запаковывал сверток с остатками пищи.

Он потер лоб, вздохнул. Очень хотелось курить, а табаку не было. Ну да ничего, можно и потерпеть. Самое трудное осталось позади. Через два дня они будут на месте. Это уж точно, что будут.

Теплый солнечный день в Киеве. Только что прибыл эшелон с юга, выплеснул на привокзальную площадь тысячную толпу. На приехавших наб — росились перекупщики. Начался торг. Так продолжалось с полчаса. Потом площадь опустела, ветер погнал по ней утиный пух, скомканную бумагу, остатки камышовых корзин…

Тогда появились Саша и Шагин. Правой рукой Андрей прижимал к боку портфель, все так же запеленатый в пиджак, левой поддерживал Сашу.

Огромный город пересекли пешком — они едва не падали с ног под грузом драгоценностей, но у них не было своих денег, чтобы нанять из — возчика.

И вот здание Всеукраинской ЧК.

В кабинете председателя ВУЧК Мартына Лациса Саша отщелкнула замки портфеля, вывалила на стол груду сокровищ.

Всего десять дней назад портфель был как новый, Теперь же его черная лакированная кожа потрескалась, пошла зелеными пятнами, а один бок и вовсе прогнил. Словом, портфель уже ни на что не годился.

Саша подержала его в руках, отбросила в угол…

ЧАСТЬ II

1

Ярким солнечным днем ранней осени 1919 года Саша прибыла в Одессу. Выйдя на привокзальную площадь, остановилась в нерешительности: куда идти? Сегодня воскресенье, — значит, мало надежды, что председатель Губчека или кто-нибудь из его заместителей окажется на месте. Ну а что толку от разговоров с дежурным? Предложит явиться завтра, когда будет начальство…

Стояла удушливая жара. Отвесные солнечные лучи будто насквозь пронзали немногочисленных вялых прохожих. И только деревья казались приветливыми и веселыми.

Под слабенькой тенью молодого каштана Саша решила передохнуть, сбросила вещевой мешок, присела на него. Очень хотелось спать — всю ночь провела на ногах, в тамбуре переполненного вагона. Она зевнула, кулаком потерла глаза. Взгляд ее упал на афишную тумбу. Оттуда на Сашу смотрела красавица в вечернем туалете. Дама держала на вилке большую котлету и иронически улыбалась. Это была реклама нового фильма, в котором играла знаменитая кинозвезда Вера Холодная.

Котлета напомнила о том, что почти сутки у Саши ничего не было во рту и, хотя аппетит начисто отсутствует, есть все же надо. Она сунула руку в карман вещевого мешка, нашарила кусок тяжелого мокрого хлеба, поднесла его ко рту.

Дама на афише продолжала улыбаться — теперь уже, как показалось Саше, откровенно насмешливо. Еще бы: ела она не кислый, лежалый хлеб, а нечто простым смертным недоступное.

— Дура, — беззлобно сказала Саша, упрямо размалывая во рту хлеб, — дура набитая!

— Дура и есть, — сказали за спиной.

Саша обернулась. В двух шагах от нее стоял человек с тяжелой челюстью, непрерывно двигавшейся, будто обладатель ее все время жевал. На голове мужчины была водолазная феска, руки в синей татуировке глубоко засунуты в карманы штанов. Впалую грудь обтягивала выгоревшая рваная тельняшка. «Матрос» хмуро смотрел на Сашу. Вот челюсти его замедлили движение, губы сложились трубочкой, из них вылетел длинный плевок.

— А ну, слазь! — негромко сказал он.

— Куда это я должна слезть? — ответила Саша, с любопытством рассматривая незнакомца.

— А туда… — Человек замысловато выругался, стрельнул глазами по сторонам. — Добром прошу, освободи торбу!

Площадь была пустынна. Убедившись в этом, мужчина пинком сбил Сашу с мешка, подхватил его, одним движением закинул за спину и зашагал прочь.

Саша вскочила на ноги, загородила ему дорогу.

— Не балуй! — Незнакомец снова сплюнул, поиграл слегка вытянутым из кармана ножом.

Он хотел сказать и еще что-то, но осекся: в руках у девушки оказался пистолет.

— Пардон, — пробормотал налетчик, сбросил мешок на землю и с независимым видом пошел к вокзалу.

— Стой!

Мужчина ускорил шаг.

— Стреляю! — сказала Саша.

Незнакомец остановился. Саша поманила его пальцем и, когда он подошел, показала на мешок:

— Бери!

Видя, что тот озадачен, настойчиво повторила:

— Бери!

Он поднял мешок, растерянно посмотрел на Сашу,

— Теперь двигай!

— Куда?

— Двигай, — повторила Саша, шевельнув стволом пистолета. — Сам знаешь куда.

Налетчик понуро побрел через площадь.

Саша сунула пистолет в карман жакетки и пошла следом, забавляясь создавшимся положением.

В двух шагах от здания ЧК «носильщик» остановился.

— Трое у меня, — глухо сказал он, глядя куда-то поверх головы Саши. — Трое, и все девчонки. Младшей годик. Второй день не жрали. Устали орать с голодухи… Увидел, что вытаскиваешь хлеб, не выдержал.

Саша с минуту молча смотрела на него.

— Дай сюда финку!

Он шевельнул прямыми, как доски, плечами, вытащил из кармана свое оружие. Это был кухонный нож с засаленной деревянной ручкой.

Саша повертела нож в пальцах. Подумав, сунула его в щель между тротуарными плитами, ногой нажала на рукоять. Лезвие хрустнуло и переломилось.

— Развязывай торбу!

Мужчина послушно размотал шнурок, стягивавший горловину мешка. Там оказался сверток с одеждой и два кирпича черного хлеба.

— Бери хлеб!

Человек тупо уставился на Сашу.

— Бери!

Он заплакал.

Саша вложила ему в руки оба кирпича, подхватила мешок и ушла.

Вскоре она сидела перед комендантом ЧК, к счастью оказавшимся на работе.

— Лады, — сказал комендант, просмотрев Сашины документы. — Лады, деваха. — Он откинулся на спинку стула, поднял глаза к потолку, пожевал губами. — Это когда же ты, стало быть, изволила приехать?

— Сегодня.

— Одна?

— С латышским полком. Особый латышский полк. А что? В чем вы сомневаетесь, товарищ?

Комендант не ответил. Тяжелым пресс-папье стукнул в боковую стену, к которой был придвинут стол. Видимо, пресс-папье для этой цели служило нередко: стена вся была в мелких выбоинках.

Комендант постучал вторично.

— Журба! — гаркнул он, обращаясь к той же стене.

Почему-то Саша была уверена: человек, которого зовет комендант, будет такой же бравый вояка, с боцманским голосом, при маузере и шашке на перекрещенных ремнях.

Но оказался Журба узкоплечим застенчивым пареньком лет шестнадцати. Войдя, остановился у порога, не зная, куда девать большие худые кисти, торчащие из чрезмерно коротких рукавов совсем уж детского пиджачка.

— Возишься, — строго сказал комендант и положил пресс-папье на место. — Катя где?

— Моется же с дороги, — тонким голосом проговорил Журба и густо покраснел.

— Моется, — недовольно протянул комендант. И решительно приказал: — Позвать!

Когда Журба повернулся к двери, чтобы идти, Саша увидела у него на бедре огромный «смит-вессон» в самодельной кобуре. Револьвер зацепился за ребро дверной коробки. Журба на секунду застрял у выхода, рванулся и неуклюже вывалился из комнаты.

— Орел, — буркнул комендант. И вдруг улыбнулся: — А нюх у него, что у твоей легавой, хоть ошейник с медалью вешай. На золото нюх, ежели оно заховано. Бывает, шукают хлопцы на обыске, бьются, а все без толку. Тогда накручивают телефон: «Журбу сюда!» И что ты думаешь? Явится, покрутит носом и — вот они, кругляши!..

Дверь отворилась. Вошла женщина. Саша удивленно подняла плечи. С минуту они молча глядели друг на дружку, потом расхохотались. В одной роте были политбойцами, вместе в разведку ходили, все лето мотались по стране, дрались с врагами Советской власти. Сюда и то ехали в одном вагоне. Вроде бы подруги — водой не разольешь. А помалкивали, что чекистки.

Саша посмотрела на коменданта, устроившего ей ловушку:

— Хитер ты, дядя!

Тот пожал плечами.

— Будешь хитрый, ежели в благословенной Одессе кинешь в собаку, а попадешь в контру.

Снова было пущено в ход пресс-папье, и, когда Журба явился, комендант приказал накормить и устроить Сашу.

2

Катя Теплова и Саша ночевали в комнатке рядом с кабинетом коменданта. Лежали рядышком на широченном скрипучем топчане и вспоминали о пережитом, временами прерывая беседу, когда комендант очень уж энергично распекал безответного Журбу или колотил по рычагу телефона, пытаясь докричаться до станции…

Саша узнала, что Катюша Теплова — потомственная рыбачка из-под Балаклавы, что родителей ее в восемнадцатом зарубили бандиты и что теперь один-единственный близкий ей человек на всем белом свете — это электрик с минного заградителя «Смелый», который вот уже полгода как не подает о себе вестей, хотя вроде бы жив — видели его люди в матросском десанте у Николаева, потом под Ростовом, потом где-то в Сальских степях…

Слушая подругу, Саша размышляла о своей жизни. Вот и ее разлучила судьба с человеком, который мог стать близким, единственным… Доставив в Киев портфель с драгоценностями, они разъехались. Андрей Шагин получил назначение в особый отдел дивизии, действовавшей на западе Украины. Саше же предстояло пробиваться к родным местам в составе латышского полка… Первой уезжала она. Накануне вечером у них оказалось несколько свободных часов. Устроились на лавочке в каком-то сквере. Больше молчали: в тот последний вечер разговор не клеился.

И писем от него Саша не получала — ни одного письма! Да и откуда было взяться письмам, если ее полк кочевал по лесам и степям, все время в стычках, в боях, и что ни неделя — то новое место базирования, новый адрес!..

Заснули девушки перед рассветом.

Утром Катя Теплова получила назначение в отдел. А Саше под расписку объявили приказ: чекисты, которые в силу военной необходимости покинули свои города, должны вернуться к месту работы.

В этот же день Саша собралась уезжать.

Ее провожали Катя и Журба. Комендант выдал пропуск в порт и записку, по которой Сашу должны были посадить на пароход — тот как раз отправлялся в нужном направлении.

Подруги шли рядом. Журба плелся, поотстав на несколько шагов, неуклюже прижимая к груди вещевой мешок Саши, в котором сейчас находилась связка сушеной тарани и полбуханки хлеба — паек, полученный вЧК.

В порту быстро отыскали нужный причал. Здесь стояла обшарпанная посудина с высокой трубой, пробитой осколками. Из пробоин фонтанчиками выплескивался сизый дым, стекал на палубу и стлался по ней, — казалось, крашенная суриком железная палуба раскалена, дымится, вот-вот взорвется и пароходик взлетит к небесам.

— «Демосфен», — с трудом прочитала Катя полустершуюся, в грязных подтеках надпись на скуле парохода.

— Был такой грек, — сказал Журба. — В древности жил.

— Хорош! — продолжала Катя. — Как сядешь на этого «Демосфена», так держись за спасательный круг. Еще лучше — пробки надень, так и сиди.

— На вашем месте, я бы не поехал, — вдруг сказал Журба и покраснел. — Я этот «Демосфен» знаю. Что ни рейс, то авария. На прошлой неделе дал течь, его буксир спасал. Насилу дотянул до берега.

— Глупости, — возразила Саша. — Он еще поплавает, этот дредноут. И потом, я везучая. Словом, за меня не беспокойся. Дай-ка мешок!

Но Журба еще крепче обхватил вещевой мешок гостьи.

— Не уезжайте, — проговорил он и опустил глаза.

— То есть как? — не поняла Саша. — Совсем не уезжать? Здесь остаться?

Журба стал что-то торопливо объяснять, но голос его утонул в реве сирены. К причалу подходил большой транспорт. Вот с высокого корабельного носа швырнули на берег легость — груз с разматывающимся линем. Транспорт стал швартоваться.

— Как не уезжать? — повторила Саша. — Совсем?

— Ну да, — кивнул Журба и сразу стал багровым. — Оставайтесь у нас…

Саша почувствовала, что и сама заливается краской. Вдруг вспомнилось: утром, когда вернулась с Катей из умывальной, на подоконнике обнаружила граненый стакан с водой и в нем — розу. Позже Журба вызвался проводить девушек в столовую и устроил так, что они быстро и сытно позавтракали. А потом он же битый час висел на телефоне, обзванивая десятки людей в порту, пока не выяснил все необходимое о пароходе. И в заключение приволок хлеб и тарань — Саша в спешке забыла, что надо позаботиться о еде на время поездки… Ну и Журба!

Она растерянно смотрела на юношу. А тот вдруг выпустил вещевой мешок, повернулся и быстро пошел назад. И огромный револьвер в нелепой кобуре прыгал и колотился по его тощему боку.

Саша, будто и впрямь в чем-то была виновата, с опаской скосила глаза на подругу. Но Кате было не до нее. Прижав к щекам ладони, она во все глаза смотрела на группу моряков, спускавшихся по трапу с подошедшего транспорта. Вот она стала клониться вперед, сделала шаг к морякам, еще шаг — и вдруг ринулась к одному из них. Высокая, с разметавшимися по плечам черными волосами, в туго перепоясанной солдатским ремнем черной короткой кожанке, надетой поверх цветастого легкого платья, бежала Катя по выщербленным каменным плитам причала.

А тот, к кому она мчалась, был недвижим, будто врос в камень, на котором стоял, и сам стал камнем: расставленные и чуть согнутые в коленях ноги в брезентовых брюках, распахнутый на здоровенной груди синий китель, широкое лицо, едва видное из-за надетого на плечи колесного станка пулемета «максим».

3

Берег был уже далеко, а Саша все махала платком двум крохотным фигуркам на причале, махала, и улыбалась им, и вытирала слезы, которые, казалось, сами бежали из глаз. Она была счастлива. Счастлива, что все так хорошо получилось у Кати. И верила: Катино счастье — и для нее самой, для Саши, доброе предзнаменование. И у нее тоже все будет хорошо. Да и как может быть иначе, если сейчас ярко сияет солнце и море рядом, вот оно, море, нагнись — и достанешь рукой, доброе и ласковое после столь долгой разлуки…

А пароход, густо дымя искалеченной трубой, неторопливо скользил по округлым зеленым волнам. И все отодвигался берег, и сизая легкая дымка постепенно затягивала и город, и порт, и причал…

Саша вздохнула, отошла от поручней, поискала глазами, где бы устроиться. И удивленно наморщила лоб. На палубе, ближе к носу, прислонившись к каким-то ящикам, сидела… Стефания Белявская!

Выглядела докторша совсем не так, как в день, когда чекисты явились к ней с обыском. Сейчас перед Сашей была не капризная изнеженная барынька, а этакая баба из простонародья, рано поблекшая и располневшая. Вот она поправила косынку на шее, расстегнула пуговицы грубой кофты, стащила ее с плеч. Мужчина с желтым, одутловатым лицом, что сидел рядом, принял кофту, положил себе на колени.

«Муж, — поняла Саша, — сам доктор. А по виду — мешочник, одет в старье, небрит, грязен. Да и выглядит пришибленным, жалким. Может, маскарад?»

Она вздохнула. Кто знает, маскарад или нет? Время такое, что Белявский и вправду мог обнищать, опуститься.

Между тем доктор достал кисет, отсыпал табаку в бумажку, передал кисет мужчине, сидевшему по другую сторону от жены. Саша оглядела и этого, второго, профессионально запоминая незнакомца. Мужчина был в такой же рвани, что и Белявский, но держался иначе. Он производил впечатление сильного, уверенного в себе человека.

Это был Борис Тулин.

Уездная ЧК помещалась все в том же двухэтажном особняке. Возле входа прогуливался часовой. В стороне стоял оперативный транспорт — автомобиль и две пролетки.

Ноги сами несли Сашу к знакомому зданию. Все здесь было привычно: и улица, и этот дом, и часовой, — Саше казалось, что она узнала бойца комендантского взвода, одного из слушателей политкружка, которым руководила по поручению партячейки. Она улыбалась и все ускоряла шаги.

Часовой заметил раскрасневшуюся и возбужденную девушку. Прикинув, что направляется она к подъезду охраняемого им учреждения, на всякий случай загородил крыльцо.

Это вернуло Сашу к действительности. Она гордо вскинула голову и с независимым видом прошагала по тротуару.

Комендатура была за углом. Войдя туда, Саша постучала в окошко, сказала сотруднику, что ей надо к председателю.

— К самому председателю? — усмехнулись в окошке. — Может, хватит коменданта?

— К председателю! — резко повторила Саша.

Она чувствовала себя глубоко задетой тем, как ее встретили в родном учреждении, хотя отлично понимала, что сейчас здесь работают другие люди, ее не знают и со своими претензиями она выглядит просто глупо. Понимала все это, досадовала на себя, но побороть этого чувства не могла и потому злилась еще больше.

А комендант, будто нарочно, все расспрашивал, по какому такому делу домогается встречи с председателем УЧК юная посетительница.

Позже Саша подружилась с ним — комендант оказался славным парнем и неплохим работником. Но сейчас она почти ненавидела его. Ведь по поручению Андрея Шагина она сама выбрала для ЧК это здание, сама размещала все отделы и службы, добывала столы, телефоны, сейфы… И вот теперь какой-то новичок допрашивает ее снисходительно и дотошно, как постороннего человека.

— По служебному, — отрезала Саша. — Звоните и не морочьте мне голову!

Еще в Одессе она узнала фамилию нового председателя здешней ЧК. Это был незнакомый ей человек. И все же, когда наконец комендант сдался и снял трубку телефона, она задержала дыхание: вдруг именно сегодня, в эти часы вернулся в город и занял свое место в ЧК председатель Андрюша Шагин!..

Нет, чуда не произошло. И минуту спустя, предъявив часовому пропуск, Саша стала подниматься на второй этаж, где располагался кабинет председателя. Она была на половине пути, когда вверху хлопнула дверь и на лестничной площадке появился мужчина. Высокий, очень худой, с густой и совершенно седой шевелюрой, раздвинутой прямым пробором на крупной лобастой голове, он стоял на лестнице и разглядывал Сашу.

— Позвольте, — сказал он глухим, с хрипотцой, басом, — позвольте, да это же…

Он не успел договорить. Охнув, Саша кинулась к нему на грудь.

— Кузьмич, — шептала она, обхватив мужчину за плечи, целуя его в жесткую щеку, — дорогой мой, милый Кузьмич!

А тот говорил Саше ласковые слова, осторожно гладил ее голову, плечи.

Бережно поддерживая девушку, он повел ее по коридору, толкнул дверь председательского кабинета.

— Степан, — сказал Кузьмич поднявшемуся из-за стола председателю, — Степан, это Саша. Та самая Саша, мой спасительница.

Как был спасен Кузьмич

1

Последние дни декабря 1916 года… Трудным был этот месяц в родных Сашиных краях. Северный ветер пригнал с моря тяжелые тучи. Они намертво обложили город, реку, взморье, спускались все ниже, пока не соединились с поднимавшимся от воды ледяным промозглым туманом. И тогда небо высыпало на землю снег, много снега, так много, что под грузом его трещали деревья на улицах и в городском парке, а в некоторых ветхих домах предместья провалились крыши. Однако через несколько дней потеплело, хлынул дождь. Он хлестал несколько суток подряд, начисто смыл снег…

Дождь сеет и сейчас, в канун Нового года. И Саша, двигаясь мимо привоза вверх, к форштадту, с трудом вытаскивает ноги из пропитанной влагой, раскисшей земли.

Вот и каторжная тюрьма, одна из пяти городских тюрем (есть еще уголовная, пересыльная, для женщин и для малолетних заключенных). Но каторжная — самая большая и важная, в ней заперты враги царя — политические.

До тюрьмы десяток шагов. У Саши влажнеют ладони, противно першит в горле. Она невольно замедляет шаги. Еще не поздно повернуть назад, возвратиться в город. Ее никто не упрекнет: сама вызвалась.

На железной двери с оконцем надпись: «Служебный вход». Саша стоит перед дверью.

— Еще не поздно уйти, — шепчет она, — не поздно, не поздно… — И стучит в дверь.

Она приготовилась увидеть этакое жандармское страшилище: багровые щеки, выпученные глаза, нос картошкой над волосатым ртом. Но в открывшемся оконце обыкновенное человеческое лицо. Человек что-то жует, сонно глядит на девушку.

— Здравствуйте, — говорит Саша и улыбается. — Мне передали, что у вас есть работа.

Человек перестает двигать ртом. Он озадачен.

— Работа в оранжерее, — поясняет Саша, поспешно раскрывая местную газету. — Вот объявление, вам требуется цветочница. А я так люблю ухаживать за цветами! И умею? — Она показывает новую бумагу.

— Давай!

Тюремщик просовывает руку в оконце, Саша вкладывает в нее газету и свои документы. Рука исчезает. Оконце захлопнулось.

Минуту назад Сашу пробирала холодная дрожь. Сейчас ей жарко. Она опускает воротник пальто. Отойдя на несколько шагов, вытирает мокрое от дождя лицо.

Перед ней лежит город. Отсюда, с вершины пологого холма, он как на ладони. Где-то внизу, близ центральной улицы, ее дом. Там мама и брат… Мама! Вспомнив о ней, Саша плотнее поджимает губы. Мать ни о чем не догадывается: дочка отправилась на поиски работы, вот и все…

Стук отодвигаемых засовов за спиной у Саши. Дверь отпирается. Тюремщик показывает рукой: можно войти.

Саша переступает порог тюрьмы.

В тюремной канцелярии какой-то чин неторопливо перебирает бумаги просительницы. Вот метрическое свидетельство и документ об образовании, из которых явствует, что девушке шестнадцать лет и что в местной гимназии она экстерном сдала экзамены на аттестат зрелости. Далее, плотный голубой лист с тиснением: корона и замысловатый вензель. Это свидетельство управителя имением барона Гольдфайна: подательница сего нынешним летом работала на плантациях барона, занимаясь выращиванием цветов; ее работой довольны…

Отложив бумаги, полицейский офицер поднимает глаза на стоящую перед ним девушку: маленькая, в легком пальто, надетом поверх ситцевого платья. Совсем ребенок…

— Работа в тюрьме среди каторжников для таких, как вы, — дело трудное. Хорошо подумали?

Саша поспешно кивает. Ей очень нужна работа. Мать — фельдшерица, зарабатывает мало. Брату пятнадцать, учится у сапожника, почти не приносит денег… Нет, она будет хорошо работать. Пусть господин офицер не сомневается, она справится.

Чин размышляет. В оранжерее без специалиста не обойтись: недавно заключенные опять погубили несколько сот хризантем. Цветы предназначались на продажу; начальник тюрьмы лишился дохода, устроил взбучку подчиненным, приказал немедленно найти цветовода… Может, взять девчонку на пробу?

— Ладно! — Хлопнув ладонью по столу, офицер встает. — Поглядим, на что вы годитесь.

Саше объявляют: вход в тюрьму по записке старшего надзирателя. С заключенными не общаться, ничего не брать у них, ничего не приносить с воли. В городе не болтать о том, что видела или слышала в тюрьме.

— Иначе мы закуем вас в кандалы и заживо сгноим в темном, как преисподняя, карцере. — Офицер улыбается Саше. Двое надзирателей, что стоят у двери, хохочут.

— Когда сможете приступить к работе?

Саша едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Немедленно, сейчас!»

— Завтра, если позволите, — говорит она, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно, буднично.

2

Запахи плесени и карболки, чеснока и застоявшегося махорочного дыма, арестантского пота и прокисшего черного хлеба — весь этот отвратительный тюремный букет господствует не только в сырых каменных коридорах, по которым только что провели Сашу, но даже во дворе заведения. Кажется, будто тяжелый смрад источают серые стены корпусов, со всех сторон обступившие приземистое строение под стеклянной крышей в центре двора. Это и есть оранжерея.

— Входи! — командует сопровождающий Сашу тюремщик и ударом ноги распахивает грубую дощатую дверь. — Веселее двигай ногами, девка!

Саша входит.

Оранжерея — владение другого стража. Передав ему Сашу, первый надзиратель уходит.

Заключенные — их здесь человек двадцать, — как по команде, оставили работу и во все глаза смотрят на девушку. В большинстве это пожилые люди. Впрочем, их очень старят давно не стриженные волосы, косматые бороды. Одеты они в грязные штаны, куртки и шапки из серого солдатского сукна. Все в железе — на запястьях и на ногах у них браслеты, соединенные цепью такой длины, что руки можно поднять лишь до уровня рта.

В руках у надзирателя длинная палка. Не сходя с места, он тычет ею в спину одному из каторжников. Люди, очнувшись, возвращаются к своим занятиям. Большинство из них рыхлят землю на грядках, двое катят на тачке бадью с навозом, еще несколько человек волокут тяжелую бочку с водой.

Движением руки надзиратель подзывает Сашу. Она подходит, выслушивает подробное наставление. Тюремщик увлекся, держит речь. Саша делает вид, что слушает, сама же украдкой разглядывает заключенных. Один из них — тот, ради которого она проникла сюда.

В свою очередь каторжники изучают «вольную»: то и дело кто-нибудь выпрямляется, чтобы вытереть пот с лица, на самом же деле внимательно рассматривает девушку.

В помещении пыльно, душно. В воздухе стоит тихий, мелодичный звон. Его издают цепи работающих здесь людей.

3

Неделя миновала. Саша освоилась, пригляделась к тем, кто постоянно трудится в оранжерее. Таких восемь человек. Остальных приводят, когда есть спешная работа.

«Временщики» Сашу не интересуют. Нужный ей человек должен быть среди этих восьмерых. Установить его, вступить с ним в контакт необходимо как можно быстрее. Руководитель подпольной организации, устроивший Саше «командировку» в тюрьму, указал его приметы: высокий, худой, с хриплым басом, волосы густые и седые. Назвал и кличку: Кузьмич. Кличка пристала к человеку много лет назад в централах, на пересылках и этапах — давняя подпольная кличка, ставшая как бы вторым именем.

Кто же из восьмерых?

Ростом и комплекцией под приметы подходят двое заключенных. Теперь предстоит выяснить, какие у них голоса, кто отзовется на кличку.

Саша приготовила ящик с рассадой, наполнила водой большую лейку и ждала.

Удобный момент наступил, когда тюремщик направился в дальний конец помещения.

Она отнесла рассаду на грядку, близ которой работали интересовавшие ее заключенные, вернулась и подняла лейку с водой.

Работавшие в оранжерее вдруг увидели: возле рассады девушка оступилась и уронила тяжелую лейку, вероятно, себе на ногу, ибо застонала и, присев, стала растирать лодыжку.

Один из каторжников помог ей подняться.

— Очень больно? — спросил он.

— Конечно, больно — тяжесть-то какая! — сказал другой.

При первых звуках его голоса у Саши перехватило дыхание.

— Кузьмич? — выпалила она.

— Ну, Кузьмич, — ответил мужчина. — А что?

Вдруг он отвернулся, схватил грабли, стал сгребать навоз.

— Осторожно! — услышала Саша.

Но она и сама заметила возвращавшегося надзирателя.

Через час Саша вновь оказалась возле Кузьмича, поймала его взгляд:

— Как вам живется? Здоровы ли?

Заключенный осторожно посмотрел туда, где был надзиратель. Страж только что скрутил цигарку, облизал ее и, закурив, обвел помещение сонными глазами. Ну что ж, каторжник и вольная работают шагах в четырех друг от друга, не общаются. Заняты делом и все остальные. Значит, порядок. И тюремщик с удовольствием сделал большую затяжку.

— Здоров ли я? — тихо переспросил Кузьмич. — Да, в общем, со здоровьем неважно…

— О вас думают. Берегите себя. Старайтесь больше отдыхать, не нервничать…

Саша не успела закончить. Кузьмич схватился за грудь. В оранжерее долго не смолкал резкий, надсадный кашель.

Отдышавшись, он принялся за работу.

— Что вам принести?

— Мне бы листик бумаги, — услышала Саша его низкий, рокочущий бас, — Хоть маленький листик бумаги и карандаш!..

— Хорошо!

Подхватив лейку, Саша отошла в сторону. На первый раз было достаточно. Итак, Кузьмич понял ее, отозвался. Часть задачи решена.

4

Утром за десять минут до начала работы Саша была возле тюрьмы. Как всегда, дежурный без промедления выдает разовый пропуск. Но в проходной Сашу подстерегает неожиданность.

— Покажи харч! — требует страж, которому она только что вручила пропуск.

— Пожалуйста, вот мой завтрак. — Саша с готовностью развязывает узелок с едой. — Два бутерброда, яблоко, бутылочка с молоком.

Страж рассматривает и даже взвешивает в руке яблоко, разнимает на половинки бутерброды с маслом, почему-то переворачивает маленькую бутылку, в которой плещется молоко.

— А здесь мелочь, — Саша протягивает портмоне. — Что-то около гривенника. Это я оставлю у вас, если можно. Вы не будете возражать?

— Поговори мне! — бросает страж.

Портмоне отобрано, его содержимое высыпано на стол. Затем тюремщик сгребает монеты, прячет портмоне в ящик стола.

Из смежной комнаты появляется женщина, тщательно ощупывает одежду Саши. Закончив обыск, удаляется. За все это время она не произнесла ни слова.

— Проходи! — командует страж.

У Саши хватает выдержки неторопливо завязать узелок с завтраком, даже улыбнуться тюремщику. Если бы знал он, что при обыске пальцы женщины едва не коснулись карандаша и бумаги, спрятанных под кофточкой!

Кузьмич появился у бочки с водой, будто и не заметил вошедшую. А сам незаметно продвигается к клумбе, где вчера распустились астры.

Звенит кандальная цепь. Щелкают ножницы. Кузьмич срезал два десятка цветов. Держа их в руках, оборачивается. Охранник видит: арестант ищет, кому бы передать астры. Каторжники же, как на грех, все заняты — рыхлят землю, возятся с большой бочкой, полной воды. Только «вольная» стоит без дела — вошла и топчется возле порога.

— А ну, подсоби! — говорит страж и подбородком указывает Саше на Кузьмича. — Да быстрее поворачивайся!

Саша спешит к Кузьмину, берет цветы, ловко укладывает их в плетеную корзину.

— Принесла, что просили, — шепчет она. — Приготовьтесь, сейчас передам!

— Спасибо.

— Срежьте еще цветов. Быстрее!

Кузьмич понял. Минуту спустя Саша берет у него ворох хризантем. Их руки встретились, к Кузьмичу переходит многократно сложенный лист бумаги и крохотный карандаш.

— От вас ждут весточки.

— Кто ждет?

— Вы должны знать…

Внезапно Кузьмич хмурится, отворачивается. Что он знает об этой девице? Не полицейская ли провокация — затея с карандашом и бумагой?

Осторожность борется в нем с желанием наконец-то установить связь с товарищами на воле.

— Хорошо, — говорит Кузьмич.

— Надо сегодня! — Улучив минуту, Саша улыбается каторжнику, на секунду прикрывает глаза. — Не бойтесь, я везучая. Все будет в порядке.

Кузьмич тоже не может сдержать улыбки.

— Спасибо! — шепчет он.

— Меня Сашей зовут.

— Спасибо, Саша!

5

— Зима прошла, и здесь, на юге России, солнце стало пригревать совсем по-весеннему. На дворе март, середина марта 1917 года.

Саша только что закончила работу и торопится покинуть тюрьму. Скорее на волю, на чистый воздух, пропитанный ароматами реки и пробуждающейся после зимней спячки степи! Работа завершена совсем — Саша не вернется сюда. Впрочем, это неточно. Конечно, она явится еще раз, но уже не будет робко стучать у двери, кланяться и улыбаться, демонстрируя унижение и покорность. Тюрьма доживает последние дни. И вообще близок конец всей этой рабской жизни!..

Сегодня утром она мчалась к тюрьме, что называется, на всех парусах — не терпелось скорее сообщить заключенным ошеломляющую весть. Но те Бог знает откуда уже проведали, что в Петербурге революция и царя скинули.

Дробно стучат каблучки Сашиных туфель по каменному полу тюремного коридора. Позади громыхают сапожищи стражника. Этот тоже в курсе событий: весь день озадаченно чесал пятерней заросшую щеку и молча глядел, как арестанты собираются группами, тискают друг друга в объятиях. А потом один из них, осужденный на бессрочную каторгу молодой парень, вдруг сорвал пяток алых гвоздик, с поклоном протянул стражнику. Тот растерялся, цветы взял, и в тот же миг оранжерея задрожала от хохота.

Саша смотрела на эту сцену и кусала губы, чтобы не разреветься. У нее голова кружилась от счастья. Пусть подпольщики не довели до конца дело с побегом Кузьмича и его друзей. Все же главное было достигнуто: удалось подкормить ослабевших политических, укрепить в них веру в скорое освобождение.

Особой заботой Саши был Кузьмич. Удалось пронести для него несколько банок сгущенного молока, масло и даже шоколад. И болезнь стала отступать.

Утром тысячи горожан запрудили центральную площадь. Толпа густеет, с кожевенных и металлургических заводов, из порта и с ткацких фабрик спешат новые группы рабочих и моряков. Люди возбуждены, многие обнимаются, целуют друг друга, поют песни.

То и дело возникают ожесточенные короткие споры. Площадь все больше бурлит. Какие-то личности взбираются на ящики, на облучки экипажей, размахивают шляпами, кричат — призывают к «спокойствию и благоразумию», советуют «не устраивать беспорядков, анархии», избрать депутацию к городским властям, а самим разойтись по домам и ждать.

Толпа отвечает негодующими возгласами. Кое-где ораторов стаскивают с импровизированных трибун, передают с рук на руки — они плывут над морем голов и исчезают на краю площади.

Вспыхивает красный флаг. Он все выше, выше… Человек с флагом взбирается на плечи товарищей.

— К тюрьмам, — кричит он. — Все идем к тюрьмам! Освободим наших братьев, узников самодержавия!

Этот призыв подхватывают тысячи голосов.

Появляются еще флаги. Они движутся. Толпа устремляется за ними. На улицы выливается человеческая река.

Полицейских не видно, и люди ускоряют шаг. Это уже лавина, которую не остановить никакими силами.

Человек пятьсот окружили каторжную тюрьму, взламывают ворота.

Сашу оттеснили, она никак не может пробиться вперед.

И вдруг она видит Кузьмича! Его ведет по тюремному двору Гриша Ревзин. На ходу накидывает на Кузьмича свой пиджак, целует, обнимает.

Это он, Ревзин, первый из городских подпольщиков установил, в каких тюрьмах содержатся те, кого следовало выручить в первую очередь, отыскал след участника баррикадных боев 1905 года большевика Кузьмича. Он же был инициатором операции по спасению подпольщика, дважды пытался устроиться на работу в каторжную тюрьму и, лишь потерпев неудачу, порекомендовал направить туда Сашу.

…Кузьмич и его спутник медленно движутся к выходу из тюрьмы. Где-то Ревзин потерял свои очки. Без очков он беспомощен, то и дело оступается. Кузьмич берет его под руку, что-то говорит, видимо, смешное: Ревзин хохочет. Они оба смеются и плачут, нисколько не стыдясь слез.

Рванувшись, Саша оказывается возле них. Это сделано вовремя — Ревзин споткнулся, ступив на поваленные тюремные ворота. Он и Кузьмич упали бы, не поддержи их Саша.

К вечеру толпы горожан и члены боевых большевистских дружин вновь собрались на центральной площади. Появились парни и девушки со связками желтых картонных папок — делами из городских тюрем. В центре площади их сложили в кучу и подожгли.

Вспыхнул смрадный костер. Пламя разрасталось. Люди бегали вокруг огня, поздравляли друг друга. Кто-то запел «Марсельезу». Мелодию подхватили сотни голосов. И летели в огонь все новые кипы тюремных бумаг, и портреты царя, и синие жандармские фуражки вперемешку с серыми арестантскими робами…

Председатель УЧК и Кузьмич усадили Сашу, выслушали ее рассказ о том, как были вывезены ценности и документы ЧК. Попросив карту, Саша пометила место, где были зарыты документы и мешок с серебром.

— На всякий случай, — сказала она. — Мало ли что может случиться с любым из нас…

— Где вы расстались с Андреем Шагиным? — спросил председатель. — От него до сих пор нет вестей.

— В Киеве. Мы сдали портфель с ценностями, и Мартын Лацис поручил ему особое задание. Андрей уехал два дня спустя. Я его больше не видела.

— Он имеет здесь близких?

— Он одинок…

— А я и домой к тебе наведывался, — сказал Кузьмин. — Думал, коли вы отправились вместе…

— Мама! — встрепенулась Саша. — Что с ней?

— Жива-здорова, такая же красивая. — Внезапно Кузьмич остановился. — Так ты и дома еще не была?

— С пристани — сюда… А брат?

— Мама ничего о нем не знает…

С минуту Саша молчала. Вон как раскидала людей гражданская война! Где сейчас Михаил? Жив ли? В последний раз она видела брата в дни, когда чекисты готовились оставить город. Михаил, тоже коммунист, на минуту забежал домой. Там и перебросились десятком фраз.

— Тоже уйдешь? — спросила Саша.

Михаил торопливо запихивал в сумку смену белья и бритвенный прибор:

— Не знаю. Приказ собраться в ревкоме.

Схватил самую большую свою драгоценность — именной маузер, которым был награжден за участие в разгроме крупной банды анархистов, поцеловал сестру и мать и исчез…

…Саша вздохнула, отрываясь от воспоминаний, поглядела на председателя. И рассказала, как нашли Григория Ревзина.

Кузьмич встал, заходил по комнате. Вот он подсел к столу, взял лист бумаги. Написав несколько фамилий, пододвинул лист председателю.

— Здесь все, кто работал раньше в аппарате, а теперь вернулся. Надо допросить их. Может, что и выяснится.

— Только без спешки, — сказал председатель. — А то ненароком спугнешь подлеца.

— Если в этой истории и впрямь замешан кто-нибудь из аппарата ЧК, — Кузьмич задумался, сложил бумагу, спрятал в карман. — Пока у нас только ни на чем не основанные догадки.

— Хотел бы я, чтобы ты оказался прав, — вздохнул председатель. — Ох как хотел бы!

Саша попросила разрешения участвовать в расследовании.

— В расследовании — да, в допросах — нет, — сказал председатель. — Кстати, кто вас видел кроме коменданта и часового? Я имею в виду сотрудников.

— Никто.

— Очень хорошо. Более того, это просто удача. — Председатель пересел поближе к Саше. — Я вот о чем думаю. Очень важно, чтобы разговоры с сотрудниками вело лицо… ну, нейтральное, что ли. Точнее, не участвовавшее в тех событиях.

— Вроде бы уточнение некоторых обстоятельств, и только, — вставил Кузьмич. — Тогда никто не насторожится, не встревожится, понимаешь?

— Вот бы послушать, что будут говорить, — сказала Саша. — Я же их всех хорошо знаю, почувствую, если кто сфальшивит.

— Это устроим, — сказал Кузьмич. — Будешь сидеть в соседней комнате, дверь в нее приоткроем, услышишь все до последнего слова. Годится?

— Вполне. — Саша встала. — Идемте!

— Прямо сейчас? Отдохни с дороги, матушку повидай.

— На могиле Гриши Ревзина Андрей Шагин поклялся, что найдет убийцу и сам его расстреляет. Для меня эти слова — приказ. Нельзя медлить. Каждый день «работы» предателя может всем нам дорого стоить.

«Стариков», успевших вернуться в родной город и вновь работающих в аппарате УЧК, оказалось шестеро. Тот, что был вызван первым, доложил Кузьмичу, с кем шел, подробно рассказал о длительном переходе степью навстречу Красной Армии. Его напарник тоже оказался на месте. Кузьмич допросил и его, все уточнил и со спокойной душой отпустил обоих, предупредив, чтобы помалкивали о состоявшемся разговоре.

Еще двое были в командировке.

В кабинет вошел Олесь Гроха. Саша записала состоявшийся диалог.

КУЗЬМИЧ. Как проводилась эвакуация сотрудников УЧК?

ГРОХА. Сперва все вместе плыли на лодках. Спустились по реке верст на десять и высадились там, где начинался лес. Председатель объявил приказ: каждый выбирает напарника, и — ходу лесом, степью, как сподручнее, лишь бы не попасть в руки противника и выйти к своим.

КУЗЬМИЧ. Кого в напарники выбрал председатель УЧК?

ГРОХА. Свою помощницу, Сизову. Что было дальше, не знаю: сам я ушел одним из первых. Имущество УЧК оставалось с ним, с председателем.

КУЗЬМИЧ. Вы сами с кем были в паре?

ГРОХА. Со своим старым дружком. Был у нас такой следователь — Тарас Чинилин.

КУЗЬМИЧ. Был… Как это понять?

ГРОХА. Убили Чинилина.

КУЗЬМИЧ. Когда, где?

ГРОХА. Там же, в степи. Мы напоролись на бандитский кордон… Да я обо всем донес рапортом, как вернулся. И место указал, где Тарас похоронен.

КУЗЬМИЧ. Понятно. Ревзина помните?

ГРОХА. Это Григория-то? Разве такого забудешь!

КУЗЬМИЧ. Дружили с ним?

ГРОХА. Не любит он меня, Гриша. Косится: много, мол, берешь на себя. Олесь.

КУЗЬМИЧ. А вы как к нему относитесь?

ГРОХА. Я что же… Как он ко мне, так и я к нему. Но с Григорием на любое дело и сейчас готов — парень надежный.

КУЗЬМИЧ. С кем уходил Григорий Ревзин?

ГРОХА. Не знаю.

КУЗЬМИЧ. Может, вспомните?

ГРОХА. Мы с Чинилиным раньше ушли, а он еще оставался. Многие еще остались, почти все.

КУЗЬМИЧ. Позже его не встречали?

ГРОХА. Никого из наших не видел, пока сюда не вернулся. А зачем этот разговор?

КУЗЬМИЧ. Узнаете позже. Пока наша беседа секретная.

Когда за Грохой затворилась дверь, Кузьмич прошел к Саше, закурил папиросу.

— Не густо, — задумчиво сказал он. — Кстати, о Ревзине говорил в настоящем времени: «С ним на любое дело готов…»

— М-да, — протянула Саша. — А кто следующий?

Кузьмич заглянул в список:

— Константин Лелека.

Запись беседы с Константином Лелекой

КУЗЬМИЧ. Нам надо быстрее собрать старых работников аппарата УЧК. Поэтому уточняем обстоятельства, связанные с последней эвакуацией из города весной этого года. Надеемся, что это поможет в розыске и возвращении товарищей… Как мне говорили, вы уходили вместе со всеми?

ЛЕЛЕКА. Да, в городе никто не оставался.

КУЗЬМИЧ. Известно, что сотрудники высадились с лодок на противоположном берегу реки, верстах в десяти ниже по течению. Это правильно?

ЛЕЛЕКА. Так и было.

КУЗЬМИЧ. Потом все разбились на мелкие группы и разошлись. И это верно?

ЛЕЛЕКА. Вы все знаете.

КУЗЬМИЧ. Не все. Кто шел первым?

ЛЕЛЕКА. Помнится, Гроха и Чинилин.

КУЗЬМИЧ. А последним?

ЛЕЛЕКА. Не знаю точно — я ушел раньше. Но полагаю, сам председатель и Александра Сизова. Кстати, сегодня она вернулась в город.

КУЗЬМИЧ. Откуда вам это известно?

ЛЕЛЕКА. Моя обязанность — наблюдение за вокзалом и пристанями. Как же мне не знать, кто прибывает в город!..

КУЗЬМИЧ. Резонно… Однако вернемся к эвакуации. Кто ушел после Грохи и Чинилина?

ЛЕЛЕКА. Так сразу и не вспомнишь.

КУЗЬМИЧ. А вы сами?

ЛЕЛЕКА. Где-то в середине…

КУЗЬМИЧ. Вы были один?

ЛЕЛЕКА. Конечно, нет. Председатель Шагин распорядился, чтобы уходили парами.

КУЗЬМИЧ. Понятно. Кто был вашим спутником?

ЛЕЛЕКА. Пожидаев Захар.

КУЗЬМИЧ. И все обстояло благополучно?

ЛЕЛЕКА. Не совсем. Вернее, совсем не благополучно. На шестой день пути, когда мы выбрались к железной дороге, я подхватил дизентерию. Ослаб так, что не мог двигаться. Пожидаев пристроил меня у каких-то людей, сам пошел дальше.

КУЗЬМИЧ. Бросил вас и ушел?

ЛЕЛЕКА. Не бросил. Оставил с моего согласия.

КУЗЬМИЧ. Разумеется, обо всем доложили, когда вернулись?

ЛЕЛЕКА. Меня никто не спрашивал.

КУЗЬМИЧ. Напишите подробный рапорт: где и у кого лечились, в какие сроки, куда направились потом. И о Пожидаеве — как он вел себя в пути, что вам известно о его судьбе.

ЛЕЛЕКА. С тех пор как мы расстались, Пожидаева больше не видел. Где он, не знаю.

КУЗЬМИЧ. Вот и изложите все это на бумаге.

ЛЕЛРКА. Понял. Простите, чем вызван такой… допрос?

КУЗЬМИЧ. После длительного перерыва съезжаются старые работники. Нам надо все знать о каждом человеке. Вам это кажется странным?

ЛЕЛЕКА. Нет.

КУЗЬМИЧ. Ну и отлично. Разговор окончен. Идите и завтра представьте рапорт.

Сидя в своей комнатке, Саша дописывала последние строчки состоявшейся беседы, когда вошел Кузьмич.

— Каковы впечатления? — спросил он.

— О Ревзине вы не упомянули. Почему?

— Не счел нужным. Что мог сказать о нем Лелека? Ведь он ушел раньше…

— А вы-то сами как относитесь к Лелеке?

— Очень неглуп. Умеет работать. У председателя на него кое-какие виды.

— Виды на выдвижение?

— Да.

— А Гроха?

— У этого слаба теоретическая подготовка. Зато он отличный практик. И в его преданности делу революции трудно сомневаться. Словом, парень как парень. Таких у нас большинство.

— Совсем забыла, — вдруг сказала Саша. — Со мной на одном пароходе прибыли врач Станислав Белявский с супругой — те самые, квартиру которых мы обыскивали и были жестоко одурачены… Да вы знаете, я уже говорила. Так вот, Шагин не исключал, что Белявского кто-то предупредил о предстоявшем обыске. — Саша задумалась, покачала головой. — Сперва это обстоятельство. Потом убийство Ревзина. Далее — нас с Шагиным разыскивают по всей степи… Словом, Белявские снова в городе и хорошо было бы установить наблюдение за ними.

Кузьмич кивнул, сделал пометку в блокноте.

— Лучше, если работать будут люди из нового состава, — сказала Саша.

— Резонно, — сказал Кузьмич. Он сделал паузу, задумчиво посмотрел на Сашу. — Я вот о чем думаю. Не проверить ли могилу, о которой упомянул Олесь Гроха?

— Могилу Тараса Чинилина?

— Да.

— Что ж… Заодно разыщем тайник с документами и серебром. Это в одном районе.

— Условимся, то и другое возьмешь на себя.

Саша кивнула.

Зазвонил телефон. Председатель интересовался ходом расследования. Кузьмич коротко доложил о состоявшихся беседах, с минуту слушал, поглядывая на Сашу.

— А вот мы и спросим ее. Он отвел руку с телефонной трубкой: — Твоя старая должность свободна. Не возражаешь?

Саша кивнула.

— Не возражает, — сказал Кузьмич в трубку.

— Теперь я хочу отправиться домой. — Саша подавила зевок. — А завтра утром…

— Лучше, если сразу же выедешь на проверку рапорта Грохи.

Чету Белявских принудили вернуться в город весьма серьезные обстоятельства.

Последние четыре месяца они провели в Одессе, куда перекочевали в поисках удачи. Сперва в Одессу уехал Тулин — у его родителей имелся там особняк, да и сам Борис Борисович был в Одессе своим человеком. Словом, Тулин отправился на разведку. Вскоре от него пришло письмо. Старый школьный товарищ звал супругов Белявских к себе, прозрачно намекая на большие дела, которые сейчас вершат здесь все, кому не лень.

До сих пор ценности мадам Базыкиной лежали у Станислава Оттовича мертвым грузом и, что называется, жгли руки своих новых владельцев. Не терпелось обратить ценности в деньги, а сами деньги пустить в оборот. Но в городе, где все еще обретался Базыкин, это было опасно — нрав у купца, как это хорошо знал Белявский, был крутой, а рука тяжелая. Да и можно ли вообще как следует развернуться в городишке, где каждый человек на виду!

Иное дело — огромная, многолюдная Одесса, рай для тысяч и тысяч дельцов. Они затеряются в человеческом водовороте. Никому не будет дела ни до Белявских, ни до их капиталов.

Словом, Одесса тех дней представлялась Станиславу Белявскому грандиозным карточным столом, на который он и выложит свой великолепный козырь.

Так рассуждал Белявский, прочитав письмо Тулина. Все говорило за то, что Борис Борисович не обманул ожиданий, хорошо разведал обстановку. Теперь предстояло самое трудное — уломать Стефанию. Зная супругу как человека, абсолютно лишенного таких ценных черт характера, как деловитость, инициатива и предприимчивость, Белявский был убежден, что Стефания наотрез откажется от переезда в другой город.

А она, как только Станислав Оттович показал письмо Тулина, бросила все и побежала укладываться!

Станислав Оттович был озадачен. Впрочем, он недолго ломал голову, пытаясь найти объяснение странному поведению жены. Главное достигнуто: они едут!

И вот — Одесса. Жилье Тулина оказалось достаточно комфортабельным. Это был небольшой особняк, расположенный на одной из станций Большого фонтана. Гостям отвели апартаменты на втором этаже.

Наскоро распаковав багаж и переодевшись, они спустились в гостиную. Белявский, в отлично сшитой чесучовой паре, в канотье и с тростью, выглядел вполне респектабельно.

Он заявил, что оставляет супругу на попечение Тулина, ибо очень спешит в город: следует нанести визит одному старому знакомому, местному маклеру, который, конечно, имеет обширные связи в деловом мире.

Хозяин особняка и Стефания заперли двери за Станиславом Оттовичем и… кинулись друг другу в объятия, ибо давно были близки, еще с той поры, когда Борис Тулин впервые появился в доме Белявских.

Так начался одесский период жизни и деятельности врача Белявского. Это было поистине удивительное время. Ему сразу же повезло: при содействии приятеля-маклера он продал базыкинские ценности гораздо выгоднее, чем надеялся. Затем последовала серия смелых спекуляций. Объектами ее было канадское зерно и мясные консервы из Аргентины, сукно и сахарин, изготовленные в Англии, и даже розовое масло Болгарии. И все удавалось, все приносило отличный барыш! За короткое время первоначальный капитал был увеличен почти втрое.

Надо ли говорить, что удачливые коммерсанты обзавелись собственной просторной квартирой и хорошей обстановкой. Станислав Оттович, страстный любитель морских прогулок, стал присматриваться к элегантной моторной яхте, которая по случаю продавалась весьма недорого.

Казалось, все шло хорошо, ничто не предвещало несчастья.

А оно надвигалось.

Началось с того, что Белявский поведал своему другу-маклеру о намерении купить яхту. Затем попросил назвать какой-нибудь надежный банк, французский или, скажем, швейцарский, куда он, Белявский, намерен перевести все свои деньги, так как понимает, что в конце концов большевики могут взять верх, и тогда порядочным людям не останется ничего иного, кроме как бежать на Запад.

Выслушав эти слова, маклер разволновался. Он разразился страстной тирадой, из которой следовало, что в нынешнее бурное время надежных банков нет и не может быть. Со всех концов света идут вести о том, что один за другим лопаются банки, которые еще вчера считались абсолютно надежными, этакими незыблемыми финансовыми твердынями. Лишь золото является непреходящей ценностью, которой не страшны всякие инфляции, девальвации или иные трюки. Нет, в этих условиях умный человек делает единственно верный ход: все свои капиталы, движимое и недвижимое имущество он обращает в благородный металл. С таким грузом можно ехать куда угодно, хоть на край земли. Кстати, лично он так и поступит: свои финансовые операции он уже завершил и не позже чем через месяц переезжает в Австралию. Там у него богатые родственники и неплохие связи в деловом мире.

Белявский позавидовал светлой голове и тонкому чутью приятеля, мысленно возблагодарил провидение за то, что не поспешил с переводом денег в швейцарский или французский банк. Да, они со Стефанией тоже отправятся в Австралию. Путешествовать будут все вместе — так веселее, да и меньше риска.

Маклер выслушал Белявского, казалось, без всякого энтузиазма. Ехать вместе? А не задержится ли Белявский со сборами? Нет? Ну, тогда куда ни шло. Вот и супруги их за время путешествия ближе познакомятся, станут приятельницами. Кстати, в этом случае переправа через границу обойдется дешевле. Что же касается проводника, то такой человек уже найден — абсолютно надежен и возьмет недорого. Прямиком доставит их в Турцию. А оттуда открыта дорога в Австралию.

Он одобрил и предложение Белявского воспользоваться яхтой, которую тот только что купил: очень хорошо, они поедут на яхте. А в Турции ее можно будет продать.

Приняв знаменательное решение об отъезде, Станислав Оттович стал действовать с удвоенной энергией. Он завершал последние операции, покупал на все наличные деньги золото и драгоценности. Работая по пятнадцать часов в сутки, ценой невиданного напряжения, смог все закончить к намеченному сроку.

В эти недели Стефания тоже трудилась не покладая рук, но занималась иными делами — распродавала свои туалеты. Так посоветовал муж, сказав, что смешно везти с собой одесские кофты и юбки, когда на пути в Австралию — в Париже или Брюсселе — можно обзавестись вещами, куда более элегантными и модными.

Наступил день отъезда. Поздним вечером Станислав Оттович и Стефания подошли к своей яхте, причаленной в укромном месте.

Красивое судно будто дремало на неподвижной воде. Станислав Оттович даже прищелкнул языком от удовольствия — яхта была отличной покупкой.

Маклер уже находился на борту. Он протянул руку, чтобы помочь доктору, сгибавшемуся под тяжестью двух саквояжей с драгоценным грузом. Станислав Оттович тепло улыбнулся приятелю, но саквояжей не отдал. Собрав все силы, он сделал последний шаг и гордо ступил на палубу своего владения. Следом поднялась Стефания — она несла тяжелый кожаный сак в черную и красную клетку.

— Слава Богу! — врач поставил саквояжи на палубу и расправил затекшие руки. — Слава Богу, мы дома. Стефания, иди в каюту, сейчас будем отчаливать. Хвала Всевышнему, самое трудное позади!

Но Станислав Оттович плохо знал своего партнера-маклера. Потому и поспешил с выводами.

Неожиданно маклер сделал выпад и выбросил вперед сжатую в кулак руку. Удар был нанесен по всем правилам. Белявский молча перелетел через поручни и упал в море. Секундой позже раздался второй всплеск — в воде забарахталась Стефания.

На яхте застучал двигатель. Судно отвалило от причала и устремилось в море.

Когда Белявским удалось выбраться из воды, яхта была уже далеко — рокот мотора едва прослушивался. Вскоре он смолк. На море и берег легла тишина.

Теперь Белявским нечего было делать в Одессе.

О трагических событиях, развернувшихся ночью возле уединенного причала на Большом фонтане, Борису Тулину рассказано не было. Супруги Белявские все свалили на большевиков: ворвались в дом, обобрали…

К исходу теплого осеннего дня бородатый возница завершил свои дела на городском привозе и выехал в степь, направляясь домой.

Ни сам он, ни лошадь нисколько не изменились с тех пор, как их последний раз видела Саша. Цела была даже зеленая шляпа, правда украшенная новым пером. Прежнее обветшало и было выброшено, когда хозяин нашел замену — великолепное перо из хвоста павлина, так кстати валявшееся на обочине большака.

Торговая операция на привозе продолжалась два дня — биндюжник реализовал десяток мешков ячменя и кукурузы. Все это время каурая кобыла стояла без дела, успела хорошо отдохнуть и сейчас легко тянула опустевшую колымагу.

Совсем недавно пролился короткий теплый дождик. Пройдет часа два-три, земля просохнет, и за каждой телегой вновь протянется рыжее облако длиной с версту. Но пока лошадь ступала по влажному грунту, воздух был чист и насыщен сложными ароматами чебреца, полыни, молочая, особенно острыми и сильными после дождя в предвечерней степи.

Сперва бородач что-то тоненько напевал себе под нос, потом смолк, сонно подвигал губами. Он совсем было собрался завалиться на солому, устилавшую дно биндюги, чтобы вздремнуть, как вдруг встрепенулся, протер глаза. Из-за кургана показались всадники. Возчик определил: красноармейцы конвоируют линейку, на которой сидит женщина.

Он заторопился, задергал вожжами, освобождая дорогу, сдал на обочину, в самые ковыли, и остановился.

Линейка поравнялась с подводой, тоже стала.

Биндюжник сразу узнал женщину, правившую лошадью.

— Га, «учительша»! — закричал он и так стеганул кнутом по воздуху, что каурая кобыла задвигала ушами и опасливо покосилась на хозяина.

Саша спрыгнула с линейки, поспешила к бородачу.

Они долго трясли друг другу руки, смеялись.

— А ведь я тебя сейчас поцелую, дядько Микола! — крикнула Саша и чмокнула Ящука в обе щеки.

…Прошло несколько минут. Биндюга и линейка разъехались в свои стороны. Трясясь в колымаге, Микола Ящук обеими руками крепко держал великолепный «цейс». Этот морской бинокль до последнего времени был единственной ценностью, принадлежавшей лично Саше, и хранился дома, пока его владелица колесила по стране. Сейчас бинокль перешел к новому хозяину — Саше хотелось хоть как-нибудь отблагодарить Миколу.

Вдоволь насмотревшись на подарок, Микола Ящук осторожно поднес бинокль к глазам, навел на ближайший курган. Эффект был таков, что старый возница едва не свалился с телеги.

В последующие полчаса бинокль наводился на все, что встречалось по пути. Возчик радовался подарку, как ребенок, потом утомился, завернул бинокль в чистую тряпочку, сунул за пазуху.

В эту минуту он вдруг почувствовал, что должен был о чем-то рассказать встретившейся «учительше». Но о чем именно? Яшук силился припомнить и не мог. Знал только, что это нечто важное.

Ясность пришла много часов спустя, поздно ночью, когда возчик въехал в свое село. Биндюга едва тащилась по безлюдной в ночной час улице. По пути проступали из темноты силуэты домов. Вот возникла изба с заколоченным крест-накрест окном. Ящук усмехнулся. В этом доме минувшей весной бандиты заперли своих пленников. Заперли, да не устерегли. Хозяйка оказалась расторопной бабой… Куда же она девалась? Исчезла вскоре после тех событий. Забила окно, подперла колом дверь да и ушла. Говорили, будто подалась в город, где у нее проживали родственники или знакомые…

Следующим домом была просторная пятистенка деревенского лавочника Аникана. Самое бандитское гнездо. У Аникана останавливался атаман, квартами глушил самогон, до которого был великий охотник. Здесь бесноватый батько беседовал с посланцами других бандитских вожаков, принимал гостей…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.