Дитя Всех святых (№3) - Дитя Всех cвятых. Цикламор

Казалось бы, дело ясное: в таких условиях атаковать невозможно. Из-за непонятного поведения графа де Клермона благоприятный момент упущен. Оставалось только вернуться в Орлеан, надеясь, что когда-нибудь представится и другой случай. Но пылкость Бастарда Орлеанского, а также тщеславие и глупость коннетабля Шотландии привели к катастрофе.

Между ними завязался яростный спор. Бастард жаждал немедленной кавалерийской атаки. Джон Стюарт соглашался: да, следует напасть; однако, ко всеобщему удивлению, намеревался сделать это в пешем строю. И ничто не могло заставить его прислушаться к голосу рассудка. Напрасно Бастард горячился, угрожал – тот в ответ упрямо твердил:

– Я коннетабль в своей стране. У вас нет права мне приказывать!

В конце концов, договорились так: пусть каждый нападает как ему угодно. Вот таким образом и завязалась битва…

Пока граф де Клермон и его четыре тысячи солдат наблюдали за происходящим, тысяча человек из орлеанского гарнизона бросилась на англичан. У них и без того уже было мало шансов против полутора тысяч противника, надежно укрепившегося за повозками. Двинувшись на врага наполовину пешими, наполовину верхом, они могли прийти только к собственному разгрому.

Герольды Бастарда отправились передать приказ французским всадникам. Заслышав их, Изидор вздрогнул. Настал высший миг. Он, скромный простолюдин, понесет в бой цвета своих господ, как он надеялся, навстречу победе! Он молился, чтобы к вечеру этого дня Бог дал ему победить или погибнуть.

Конечно же, он, как и все остальные, понятия не имел о ситуации. В гуще войска ничего не знают ни о замыслах военачальников, ни об общем плане сражения. Видят только тех, кто впереди да по бокам. А что до противника, то он появляется лишь в самый последний миг…

Французская кавалерия ринулась вперед с неописуемым гамом и грохотом. Изидор Ланфан кричал во весь голос:

– Мой лев!

Так он выполнял торжественный наказ Франсуа де Вивре, пожелавшего, чтобы боевой клич и девиз Вивре в последний раз прозвучал в бою. У Изидора мелькнула мысль об Анне, но всеобщая безудержная скачка увлекла его вперед.

Учитывая, что одни были пешими, а другие конными, французское войско немедленно распалось на две части. Рыцари добрались до повозок гораздо быстрее, и это была истинная катастрофа…

Для Изидора Ланфана все промелькнуло так стремительно, что он едва успел понять, что произошло. Он вдруг увидел перед собой кол, на который Безотрадный непременно должен был напороться. Он резко вскинул скакуна на дыбы. Со всех сторон он слышал мяуканье невидимых стрел. Но конь потерял равновесие и приземлился неудачно, с силой ударившись грудью о повозку. Изидор вылетел из седла и кувыркнулся в нее головой вперед.

Он оказался в чем-то липком и удушающе зловонном. Он ничего не видел, только скользил и задыхался. Наконец, ему удалось высунуть голову из кучи сельди. И как раз вовремя, чтобы увидеть какого-то англичанина, бросившегося к нему с кинжалом в руке. Изидор вышиб врага из телеги ударом кулака в железной перчатке, захотел выбраться и сам, но поскользнулся на рыбе и растянулся во весь рост.

Это падение спасло ему жизнь. Один из лучников пустил стрелу, и Изидор услышал, как она просвистела над его головой.

Он и сам не понял, как оказался снаружи. Вокруг уже шла сплошная резня. Лошади со вспоротыми животами ржали от ужаса и боли, повиснув на кольях. Упавших всадников топтали, истребляли массами. Чудом уцелевший Безотрадный оказался рядом – верный друг словно ждал своего всадника. Приходилось спасаться бегством. Другого выбора не было.

Лишь исключительная быстрота скакуна позволила Изидору прорваться. Он слышал у себя за спиной яростные крики, но его не догнали. Он придержал коня, лишь поравнявшись с отрядом Ла Ира, который тоже бежал, но сохранив строй, окруженный своими людьми…

Вопли, которые доносились до Изидора во время его бегства, были боевым кличем английской кавалерии, перешедшей в нападение. Пока лучники добивали французских всадников, напоровшихся на колья или разбившихся о повозки, рыцари атаковали пеших шотландцев и устроили им кровавую баню.

Некоторое время спустя подсчитали убитых. Итог оказался удручающим. В столкновении погиб Джон Стюарт Дарили, шотландский коннетабль, ставший первой жертвой собственной глупости, а с ним пали и много других дворян, разделивших его участь: Гильом д'Альбре, Жан Шабо, Луи де Рошешуар. Только Ксентрай и Ла Ир, прикрывшие отступление, помешали довершению катастрофы.

Но для Изидора Ланфана она была полной. Возвращаясь в Орлеан, он пережил самое безысходное отчаяние в своей жизни. Ведь он познал гораздо худшее, нежели поражение, он познал стыд и бесчестье. А еще кричал: «Мой лев!» – уж лучше бы отрезал себе язык! По его вине боевой клич Вивре сделался посмешищем.

Но все бы это еще ничего… Он бежал, как трус, как презренный трус, бросив все. Он оставил там стяг Вивре! Его удостоили такой чести, а он бросил его в телеге с селедкой! Флажок «пасти и песок» сейчас погребен под кучей вонючей рыбы!

Изидор Ланфан пожалел о том, что лишился оружия. Иначе он убил бы себя.

***

Как раз в это время разразилось крестьянское восстание в Гатине. Оно готовилось давно и имело ту же цель, что и битва, закончившаяся плачевным разгромом: прервать подвоз продовольствия англичанам.

Главную роль взял на себя Анн. Подобно отцу Сильвестру, деревенские священники были самыми ревностными сторонниками дофина. Они же были единственными, кто умел читать, и Анн писал для них наставления и проповеди, с которыми те обращались к своей пастве на богослужениях, поскольку юноша из Иерусалима изъяснялся гораздо лучше, нежели любой из них.

Было решено, что великопостная проповедь станет одновременно призывом к восстанию. Анн вложил в нее всю свою душу. В простых, доходчивых словах он говорил о том, что Бог справедлив и не сможет долго выносить такую несправедливость, как присутствие англичан на французской земле. Так стерпит ли крестьянин, чтобы чужак захватил его дом, спал в его постели, овладел его женой и дочерью, ел сало его свиньи и яйца, которые снесла его курица? В иных случаях Бог не только дозволяет взяться за оружие, но даже и повелевает сделать это. Пусть же они поднимутся против супостатов, и Господь обеспечит им победу!

Анн просил селян нападать на рыбные обозы, ежедневно проходившие через Гатине, но не на большие, которые сопровождают многосотенные отряды, как тот, из-за которого разгорелась битва, а на маленькие – по две-три телеги под охраной дюжины солдат.

Восстание началось назавтра после «дня селедки» и, в противоположность ему, увенчалось полным успехом. Атакованные в глухих лесах или на пустынных дорогах десятками человек, которые вдруг выскакивали из засады, англичане погибали почти без сопротивления, настолько велик был эффект неожиданности. Их тела, избавленные от одежды и оружия, закапывали в заранее приготовленных ямах, рыбу зарывали чуть дальше, а телеги сжигали. Через час после нападения не оставалось ни малейших следов. Казалось, что и люди, и предметы, и лошади просто испарились.

Восстание в Гатине повсюду увенчалось полным успехом. Повсюду, кроме деревни Невиль-о-Буа!

Эту неудачу определили чисто географические причины. Невиль, расположенный на самом юге Гатине, был последней деревней, через которую двигавшиеся с севера англичане были вынуждены проходить перед Орлеаном, и когда они добирались до нее, ни о какой неожиданности больше не могло быть и речи. Англичане решили напоследок отомстить за тяжелые потери.

Анн, отец Сильвестр, Колен Руссель и еще человек тридцать устроили засаду к югу от деревни, в Орлеанском лесу. Но англичане до нее не дошли. Вместо них явился запыхавшийся, весь в слезах мальчишка из Невиля. Завидев Анна и его людей, он только и смог, что всхлипывать:

– Годоны! Годоны!..

Анн, думая, что идут англичане, приготовился было отдать приказ, чтобы каждый занял свое место. Но понял, что речь совсем о другом. О гораздо более страшном…

Ребенок упал в его объятия и разрыдался.

– Годоны пришли со своими телегами… Им и не сделали ничего, а они стали убивать всех подряд! Все дома подожгли, кроме церкви и замка!

Раздались крики отчаяния. Анн спросил крестьянского парнишку:

– Сколько их?

– Не знаю… Много… Много…

Рыдания помешали ему продолжить. Часть крестьян помчалась в сторону деревни. Анн попытался задержать их.

– Не ходите туда! Англичан слишком много. Они вас перебьют!

Вместо ответа один из них замахнулся на своего предводителя мечом, и Анн едва увернулся от ужасного удара, отпрыгнув в сторону. Тем временем другой селянин схватил священника за сутану.

– Зачем было врать, что Бог даст нам победу? Теперь и деревни нет, и наши семьи погибли! Все из-за вас! Будьте прокляты!

И человек припустил бегом к Невилю. Осталась только маленькая группа, те, кто сражался всю зиму, самые закаленные, самые стойкие, да еще отец Сильвестр. Колен Руссель, сраженный горем гигант, рухнул на колени. Он сжал рукоять своего топора так, что костяшки его грубых пальцев побелели, и тихо заплакал.

Анн отошел в сторону и упал ничком под деревом. Невиль-о-Буа, его деревня, его дорогая деревня, ниспосланная ему как дар небес, более не существовала! Он хотел делить жизнь и надежды с подданными своей матери, а принес им смерть и траур.

Он произнес ожесточенно, сурово:

– Клянусь, я отстрою Невиль заново!

– Я и не сомневаюсь. Наверняка ты можешь это сделать. Наверняка ты богат и могуществен. Но ты не Бог. Мою мать и братьев ты не воскресишь.

Филиппина Руссель присела рядом. Впервые она не улыбалась; ее прекрасные карие глаза были полны слез. Он взял ее руку и стиснул в своей.

– Я прошу у тебя прощения. Все из-за меня!

– Ты тут ни при чем. Так Бог судил.

Девушка посмотрела на него пристально, почти с отчаянием.

– Но почему Господь так судил? Не понимаю… Прошу тебя: ты умеешь читать и писать, ты ученее, чем священник, – объясни мне!

Этот вопрос, такой простой, поразил Анна в самое сердце. Да, почему Бог дал победу англичанам, чужакам, а не французам, которые хотели просто жить в своих домах, в кругу семьи? Почему Соломон Франсес, знавший сарацинский и древнееврейский, ничего не поведал обо всем этом своему одаренному ученику? В какой книге искать ответ на подобный вопрос? На каком она написана языке?

Анн храбро сражался, страдал душой и телом, но все оказалось напрасно, потому что Бог судил ему поражение. Тогда уж лучше лежать и ждать, пока Бог не переменит решение! В таком случае правы ленивцы, сластолюбцы и трусы, а глупцы, вроде него, желая помочь своим ближним, приносят им лишь горе!

Мысли разбегались. Анн ничего не знал, ничего не понимал, он снова был ничем. Он-то считал, что пережил больше приключений и волнений, чем выпадает на долю большинства людей за всю их жизнь, и вдруг заметил, что ему лишь семнадцать лет!

Юноша повернулся к Филиппине.

– Ты меня спрашивала о том, кто я такой. Я тебе отвечу.

Он положил голову ей на колени.

– Я ребенок, Филиппина… Ребенок…

***

В Орлеане царило отчаяние. Битва при Рувре-Сен-Дени, которую называли не иначе, как «День селедки», поразила жителей в самое сердце, потому что к разгрому добавила унижение.

Самые ужасные слухи поползли по городу. Например, о том, будто дофин так потрясен событием, что готов оставить борьбу. Дескать, он собирается отречься от короны и удалиться в Дофине. Поговаривали даже о некоем плане, предусмотренном на крайний случай: Орлеан-де будет разрушен, чтобы не попал в руки англичан. Жители получат приказ снести свои дома, а гарнизон – заминировать и взорвать крепостные стены…

Новость о восстании крестьян в Гатине принесла осажденным некоторое утешение, но только не Изидору Ланфану, узнавшему о разорении Невиля. Последнее известие добило его. Изидор решил не сопротивляться смерти. После битвы его не покидало ощущение, будто от него постоянно несет селедкой. Видимо, это зловоние неистребимо, как и его стыд.

Изидор избрал своим жилищем заброшенный дом, лег на усыпанный соломой земляной пол и перестал есть и пить. Он потерял всякую надежду; после такой череды несчастий надеяться больше не на что.

Чтобы понять это, достаточно вспомнить судьбу рода Вивре. Отец Франсуа погиб в первой же проигранной французами битве, при Креси. Сам Франсуа попал в плен при Пуатье вместе с королем Иоанном Добрым и цветом его рыцарства. Луи, сына Франсуа, замучили до смерти парижские живодеры; Шарль пал при Азенкуре. А теперь вот и Анн наверняка убит англичанами. Отлично. А оруженосец Изидор Ланфан уморит себя здесь. Когда придут сносить эту лачугу, она обрушится одновременно с остальным городом и погребет его тело…

– Эй, друг! Проснись, дружище!

Изидор Ланфан открыл глаза. Он и впрямь заснул. Сколько же времени длилось его забытье?.. Его тошнило, голова кружилась, во всем теле чувствовалась крайняя слабость. Какой-то седобородый старик, смеясь, тряс его за плечо. Может, он уже умер и это Бог-Отец?.. Нет, у Бога-Отца все зубы целы, а у этого лишь несколько черных пеньков во рту.

– Просыпайся, друг! Ты, должно быть, последний, кто еще не знает новость!

– Какую новость?

– Говорят, какая-то пастушка явилась к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана. Говорят, ей сам Бог повелел.

– Пастушка?

– Ее все называют «Девственницей»…

Изидор Ланфан приподнялся. Ему очень хотелось пить. Он понял, что должен жить, поскольку от него больше не разило селедкой.

Глава 7

ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО

Следующие дни жители Орлеана и сам Изидор Ланфан провели словно во сне. Военные действия замерли на мертвой точке. Англичане, видимо удовлетворившись своим успехом в «День селедки», не делали никаких поползновений к штурму. Французские войска, еще под впечатлением своей мучительной неудачи, больше не выходили за пределы городских стен.

Не происходило ничего, однако возбуждение среди орлеанцев достигло предела. Что это за таинственная пастушка, эта Девственница, получившая от Бога повеление освободить их? Стало известно, что Бастард отправил двоих дворян, Аршамбо де Вилара и Жаме дю Тийе, разузнать об этом при дворе дофина. Все нетерпеливо ждали их возвращения. Только об этом и говорили теперь в городе, только тем и были озабочены – помимо продовольствия, конечно, поскольку осажденным уже практически нечего было есть.

Наконец, столь долгожданный миг настал. Ясным утром затрезвонили колокола собора Святого Креста. Поскольку это не было призывом к обычному богослужению, каждый понял, в чем дело, и бросился к паперти, вскоре почерневшей от народа.

Действительно, Аршамбо де Вилар и Жаме дю Тийе уже прибыли. Рядом с ними находился и Бастард Орлеанский, которого все узнавали по высокому росту и узкому лицу, обрамленному длинными черными волосами. Все трое были верхом. Лошади де Вилара и дю Тийе в пыли – посланцы явно только что приехали. Английская блокада на самом деле была весьма неплотной. Практически любой желающий мог выезжать из Орлеана или въезжать в него, за исключением подвод с продовольствием и боеприпасами.

Изидор Ланфан застрял в давке. Он вновь начал пить воду, но практически ничего не нашел поесть. Он страшно исхудал и видел, что его товарищи выглядят ничуть не лучше. Но сейчас все забыли про свои пустые животы.

Аршамбо де Вилар начал говорить, и их общая надежда стала приобретать конкретные очертания. Она начала воплощаться в некой юной девушке, явившейся спасти Францию.

История, которую они услышали, казалась чудесной, похожей на сказку… Жанна была родом из Домреми, лотарингской деревни на границе с Шампанью и Барруа. Особенностью Домреми было то, что она находилась в поддерживающем дофина анклаве, окруженном бургундскими землями. В прошлом году англичане пытались подавить этот очажок сопротивления, послав туда несколько тысяч солдат, но жители под командованием своего сеньора, Робера де Бодрикура, храбро выстояли.

И вот тогда-то, сразу же после той победы, Жанна явилась к сиру де Бодрикуру. Она попросила у него коня и сопровождение, чтобы направиться к дофину. Дескать, она получила от Бога повеление изгнать англичан из Франции. Святой Михаил, святая Екатерина и святая Маргарита сошли с небес, дабы сказать ей это.

Сперва Бодрикур отмахнулся от юной девушки с ее вздорными речами, но Жанна проявила такую настойчивость, что сумела убедить его. Старый вояка дрогнул и дал ей коня и охрану.

Выехав 12 февраля, Жанна прибыла в Шинон, где находился тогда двор дофина, в пятницу, 4 марта. Сам дофин колебался, не зная, стоит ли принимать ее, и сперва отправил к ней посланца, чтобы узнать, чего она хочет. Ответ прозвучал яснее ясного: освободить Орлеан, а самого дофина доставить в Реймс и короновать…

«Благородному дофину», как его называли сторонники, исполнилось двадцать шесть лет. Это был нерешительный и робкий молодой человек, некрасивый, вида серьезного и унылого.

Да и как могло быть иначе? Ничто не готовило его к тому, чтобы занять место, на котором он оказался. Он был всего лишь одиннадцатым ребенком Карла VI и Изабо Баварской. До него дофинами побывали уже двое его братьев. Став законным претендентом на корону, он был отстранен от престолонаследия собственной матерью.

Он мужественно сражался, чтобы отвоевать свое королевство, но терпел неудачу за неудачей. А главное, постоянно терзался сомнением в своей законнорожденности. Карл, дофин Франции, был несчастнейшим существом на свете.

Все эти невзгоды сделали его уязвимым для самых пагубных влияний. За скудные почести и богатства его двора постоянно грызлись между собой бесстыжие фавориты. Но нынешний временщик, Жорж де Ла Тремуйль, по своему цинизму и грубости, бесспорно, превосходил всех предыдущих.

Уже немолодой, сорока четырех лет, он раньше состоял шамбелланом герцога Бургундского, Жана Бесстрашного, но без зазрения совести предал своего государя, чтобы переметнуться к его противнику. В то же время он женился на Жанне, вдове герцога Беррийского, которая была на десять лет старше его. Говорили, что она понесла большую утрату: ее возлюбленный, некий рыцарь, погиб при Азенкуре. Как бы там ни было, она упрочила положение своего нового супруга при дворе, а через несколько лет умерла. Ла Тремуйль вновь женился, на прелестной Катерине де Л'Иль-Бушар, вдове предыдущего фаворита; бракосочетание произошло всего через пять месяцев после его смерти.

Такова была среда, куда эта простая пастушка намеревалась явиться, да к тому же в наихудший момент. После «селедочного разгрома» моральный дух пал окончательно, и добрая часть придворных из окружения Ла Тремуйля поговаривала о том, чтобы бросить все.

Дрожь возбуждения пробежала по толпе, теснившейся на паперти собора Святого Креста. Аршамбо де Вилар умолк, и его сменил Жаме дю Тийе, чтобы рассказать о прибытии Жанны ко двору. Узнав, кто такая эта Девственница, откуда взялась и чего хотела, теперь все приготовились услышать, какова она с виду, как была одета и что говорила.

– И вот в прошлое воскресенье мы увидели, как она входит в парадный зал замка Шинон. Дело шло к вечеру, часов, наверное, около семи. Зажгли факелы. Большой зал был полон: когда она туда вступила, там собралось не меньше трехсот рыцарей.

Перед собором царила полнейшая тишина, еще более благоговейная, чем в церкви при возношении Святых Даров.

– Она была одета по-мужски и очень скромно: черный камзол, серые штаны, черно-серая туника поверх камзола, черный капюшон. Она направилась прямо к дофину, без колебания и страха, и для этого ей наверняка потребовалась Божья помощь!..

Дофин и в самом деле затеял уловку, чтобы испытать посланницу Небес. Он оделся скромно, без единого знака своего королевского достоинства, и затерялся среди придворных. Но это не помешало девушке опуститься перед ним на колени и обнажить голову с коротко остриженными темными волосами.

Дофин указал на некоего богато одетого сеньора, стоявшего рядом с ним:

– Я не король. Вот король!

Вот тогда они впервые услышали голос Жанны. Девушка возразила кротко, но уверенно:

– Богом клянусь, это – вы и никто другой. Меня зовут Жанна-Девственница, и Владыка Небесный моими устами повелевает вам короноваться в городе Реймсе.

Затем она попросила дофина остаться с ней наедине, чтобы открыть ему некую тайну, одному Богу ведомую. Оба уединились в оконной нише и долго о чем-то беседовали. А когда вернулись, у дофина впервые в жизни был радостный вид. Он сиял счастливой улыбкой. Наверняка эта тайна касалась обстоятельств его рождения, и Карл был, наконец, совершенно успокоен.

Жаме дю Тийе умолк. Он уже ничего не мог добавить, поскольку сразу же после той встречи они с Аршамбо де Виларом уехали, чтобы принести благую весть жителям Орлеана.

Пока из толпы сыпались вопросы, Изидор Ланфан испытывал чувство, подобного которому еще не знавал. Должно быть, оно было вызвано радостью. Но ею не ограничивалось. К неслыханному счастью примешивался страх, почти суеверный ужас. Изидор понял, что должны были ощущать те, кто стал свидетелем чуда. И возблагодарил Бога от всей души, но при этом его терзала острая боль за Анна: молодой сеньор почти наверняка погиб, так и не познав ничего подобного…

***

После уничтожения Невиля и убийства его жителей Анн резко переменился. Когда прошел первый миг подавленности, он возобновил борьбу, но все уже было не так, как прежде. Он необычайно посуровел и повзрослел. Порой в уголках его губ появлялась горькая складка, а в глазах – непреклонный блеск. Эта война стала для него не просто долгом совести, но личным делом, почти местью.

Оставшиеся с ним товарищи тоже стали иными. Филиппина Руссель, казалось, навсегда потеряла свою детскую веселость, ее прекрасный карий взор выражал теперь печаль, а порой – и ненависть. Что касается ее родителя, Колена, то на этого могучего черноволосого бородача теперь нельзя было смотреть без страха. Да и отец Сильвестр явно страдал. Он чувствовал себя ответственным за бойню – ибо именно он побуждал крестьян к восстанию. Его прежнее заразительное воодушевление превратилось в какую-то темную страстность.

Маленький отряд обошел Гатине, поднимая деревенских жителей. Те ответили на их призыв, и англичане, разорившие Невиль-о-Буа, оказались в осаде. Вместе со своим командиром, сэром Бишемом, они укрепились в замке.

Пока длилась эта осада, Анн делил время между руководством боевыми действиями в Невиле и произнесением пламенных речей по всему Гатине, чтобы поддержать и усилить мобилизацию крестьян.

Анн воевал словом. Хоть он больше не был Вивре, но, подчиняясь желанию прадеда, объединил два цвета их родового герба: красное и черное, действие и мысль. Он сделался воинствующим мыслителем. И если ныне, несмотря на неудачный дебют, его слову внимали целые толпы, то в первую очередь потому, что он больше не был один. Отец Сильвестр, Колен и Филиппина обеспечивали ему поддержку Церкви и народа. Этот удивительно юный иерусалимский паломник, столь убого одетый и такой пригожий, который говорил получше любого священника и держался как сеньор, перестал внушать опасение. Наоборот, он стал человеком, известным во всем Гатине, неоспоримым крестьянским вожаком и непримиримым врагом годонов: Анном Иерусалимским!

Но главное, теперь у них появилась она, Жанна д'Арк… Если бы не Девственница, никогда бы речи Анна не имели того веса, той силы. Ее чудесная история облетела деревни, повсюду вызывая неописуемый восторг. Для всех этих людей, на протяжении жизни многих поколений страдавших от войны, Дева стала предвестницей столь долгожданного избавления. И каждый вспоминал давнее предсказание, согласно которому французское королевство, женщиной погубленное, девою будет спасено. Изабо Баварская, лишив наследства своего сына, отдала страну англичанам, но Девственница прогонит их навсегда!

Каждый день привносил что-то новое в легенду Жанны. После встречи в Шиноне дофин решил отправить ее в Пуатье, дабы она была испытана людьми Церкви. Таким образом, простая пастушка предстала перед самыми учеными докторами Университета и всех их поразила благочестием и убежденностью. Ее речи были простыми и ясными: она послана Богом, чтобы спасти Францию, и она докажет это, освободив Орлеан.

Получив благословение докторов богословия, Жанна-Дева покинула Пуатье и отправилась в Сен-Катрин-де-Фьербуа, близ которого Карл Мартелл некогда разбил сарацин. В церкви она потребовала, чтобы копали под алтарем – и, о чудо, там обнаружился меч Карла Мартелла, весь ржавый, но легко узнаваемый по клейму: пяти крестам! Когда Девственница взяла его в руку, ржавчина отпала сама собой.

Затем она написала англичанам торжественное послание, желая бросить им вызов по всем правилам.

Ознакомившись через некоего путника с содержанием ее письма, Анн смог огласить его прилюдно на площади Питивье, главного города области Гатине.

– «Иисус-Мария. Король английский и вы, герцог Бедфорд, именующий себя регентом королевства французского, верните Девственнице, посланной самим Богом, ключи от всех добрых городов, которые вы захватили и осквернили во Франции. А вы, лучники, ратники и прочие, кто стоит перед городом Орлеаном, уходите в свою страну, ради Бога. Ибо я послана Владыкой Небесным, чтобы изгнать вас из Франции».

Неистовыми криками и рукоплесканиями толпа приветствовала чтение письма, но иерусалимский паломник на этом не остановился.

– Вы не забыли дю Геклена?

Площадь Питивье загудела дружным «нет!», свидетельствуя о том, что и через пятьдесят лет после смерти коннетабля, победителя англичан, память о нем все еще жива в народе.

Тогда Анн объяснил, что его вдова, Мари де Лаваль, на которой тот женился, когда ему было около шестидесяти, а ей – всего шестнадцать, до сих пор жива. И Жанна-Дева недавно послала ей золотое кольцо – обручальное колечко, давая тем самым понять, что спустя полвека возобновляет борьбу ее мужа во имя Франции…

Анн Иерусалимский заключил:

– Это золотое кольцо для нас – верный знак победы, столь же истинный, как и сияющее на небе солнце, которому оно подобно своим видом!

Новая волна воодушевления прокатилась по площади Питивье, где собрались по большей части женщины, крестьянки, чьи мужья осаждали сейчас Невиль-о-Буа. Они окружили Анна возбужденной толпой. Филиппина раздраженно отогнала их.

– Оставьте нас. Нам надо держать совет.

Те нехотя удалились, и Анн остался наедине с обоими Русселями, отцом и дочерью, невильским священником и еще несколькими соратниками. Они расположились немного поодаль, в рощице на берегу Эфа – омывающей Питивье реки.

Отец Сильвестр несколько укоризненно произнес:

– Я бы предпочел, чтобы вы в ваших речах не забывали о том, что Девственница – посланница Небес. Это не просто новый дю Геклен в юбке!

– Я не знаю, кто она, святой отец, знаю только, что она принесет нам спасение… Впрочем, предлагаю равняться на нее в наших собственных действиях. В день, когда она освободит Орлеан, мы выбьем засевших в Невиле годонов. И поверьте мне, мало им не покажется!..

Внезапно Колен Руссель резко вскочил, исчез за кустами и выволок оттуда за шиворот какого-то бродягу – кривого, грязного, заросшего бородой. Тот вырывался и жалобно хныкал.

– Ишь ведь! За нами шпионил… Хорошо, что у меня слух тонкий!

Оборванец дрожал как лист.

– Клянусь, нет, господа! Я всего лишь несчастный, вшивый бедняк. Меня все так и зовут, Вшивым. Другого имени нет. Но я добрый француз, господа, добрый француз…

Колен Руссель, не обращая внимания на вопли босяка, принялся трясти его, как молодое деревце. Тот сразу умолк. Что-то блестящее выпало из его лохмотьев. Колен Руссель нагнулся и поднял.

– У такого нищего – и золотая монета!.. Сейчас ты нам скажешь, Вшивый, кто тебе заплатил!

Угрожающий круг сомкнулся вокруг оборванца. Невильский священник попытался вмешаться, исполняя свой пастырский долг. Однако речь его прозвучала не слишком убедительно.

– Во имя христианского милосердия…

Анн покачал головой.

– Надо, чтобы он заговорил, святой отец… И он заговорит, поверьте мне!

Но еще до того, как его коснулись, Вшивый бросился на колени, сложив перед собой руки.

– Это правда! Один человек мне заплатил. Велел разузнать, где Анн Иерусалимский. Но я не знаю его имени, клянусь вам! Вроде из духовных.

– Где ты должен с ним встретиться, с этим человеком?

– Сегодня вечером, перед церковью Питивье-ле-Вьей.

Анн коротко приказал:

– Принесите веревку. Святой отец, у вас есть время исповедовать его.

Подошел Колен Руссель с топором в руке.

– Оставь его мне, прошу.

– Он будет повешен, Колен. Мы бойцы, а не чудовища…

Пока Вшивый, хныкая, исповедовался, Анн сообщил остальным о своем решении.

– Я пойду на встречу сам вместо него. Хочу узнать, что это за поп так мною интересуется.

Филиппина тронула его за запястье.

– Не ходи. Может, это западня.

– Не думаю.

– Позволь, я пойду с тобой.

– Нет, Филиппина, я пойду один. Это приказ.

Филиппина Руссель вздохнула и посмотрела на Анна долгим взглядом своих прекрасных карих глаз.

К ближайшему дереву поволокли Вшивого, который опять принялся вопить.

Вечером Анн спрятался неподалеку от церкви Питивье-ле-Вьей, особенностью которой было то, что она находилась внутри кладбищенской ограды. На ступенях он заметил чей-то силуэт и постарался, прячась за могилами, подобраться к нему как можно ближе, при этом оставаясь незамеченным.

Без особого удивления Анн узнал белокурые, курчавые, как у барашка, волосы, розовое, рыхлое лицо с толстыми губами, выпирающий живот… Как он и предполагал, Берзениус был один, без всякой опаски поджидая своего шпиона с отчетом.

Анн еще не решил, как поступит. Убивать Берзениуса он не собирался, разве что окажется под угрозой его собственная жизнь. Может, задаст ему трепку, которую тот запомнит надолго. Но в любом случае посчитается с ним!