Лондон, любовь моя

— Дейв! Дейви! — вдруг кричит ему из расположенной сзади палатки крупная женщина, крашеная блондинка в бирюзовой блузке, черной юбке, сетчатых чулках и туфлях на высоком каблуке, в фартуке цветов британского флага с лозунгом «АНГЛИИ ЭТО НУЖНО». На ее пышной розовой руке — разноцветные пластмассовые кольца. — Дейв Маммери! Это я, Мари Ли!

С удивлением переводя взгляд с Мэри Газали на Мари Ли и обратно, словно считая их в этот момент одним и тем же человеком, Дэвид начинает улыбаться.

— Разве у тебя нет зеленной лавки в Тутинге, Мари?

— Я помогаю дяде Гарри. Иди сюда, представь свою подружку. Привет, милая, и не беспокойся насчет меня. Мы старые приятели. Детская любовь. — Она смеется, показывая, что шутит, но Дэвид, кажется, хранит более глубокие воспоминания.

— Вы были вместе в Митчеме, — говорит Мэри. — В Роки. Ты помогала за ним смотреть.

— В нас есть что-то общее? Это правда, милая. Он был любимчиком моей мамаши. — Мари поднимает голос до пронзительного визга. — Боб! Погляди-ка, кто тут!

Ее брат оборачивается. Он стоит, прислонившись к опоре временно бездействующего самолетика. Погрубевшие черты его лица покрыты пылью, но черные глаза блестят так же, как блестели с самого его рождения, а прилизанные черные волосы по-прежнему лоснятся, как у птицы. На нем клетчатая рубашка, кожаная короткая куртка, рваные джинсы и белые ковбойские сапоги, потертые и в масляных пятнах. В губах зажата тонкая сигаретка. Боб сразу же узнает Маммери, но глядит на него с тем же пренебрежением, что и двадцать лет назад. Это забавляет Мари.

— Ты, Боб, как был, так и остался вежливым ублюдком. Ну, как жизнь, Дейви? Сколько еще тут будешь? Ты не с этими, не с ансамблями? Или все еще в писателях? Я тут видела как-то твою матушку, она тебе говорила? Пять или шесть лет назад. Она сказала, что ты пишешь в газеты и все такое прочее. Так что я даже искала тебя в газетах, но, наверно, все твое пропустила. Так ты богат, знаменит? А у меня трое детей, две девчонки и пацаненок, сущая бестия. Муж занимается магазином, а я предпочитаю эту палатку. Ненавижу сидеть взаперти. А это твоя подруга?

— Вроде того. — Мэри пожимает горячую красную руку. — Ты регулярно этим занимаешься?

— Нет. Все-таки я полукровка. Добрая половина наших теперь живут в домах. Настоящие цыгане — вымирающая порода.

— Как твоя мама? И папа? — Маммери пододвигается поближе к палатке, в которой установлены доски с колышками для набрасывания колец и цифрами набранных за бросок очков, для того чтобы дать проход группе дружелюбно настроенных «ангелов ада».

— У отца было плохо с сердцем и глазами, так что он больше не занимается лошадьми. А вот мамаша держится молодцом, летом почти каждый день торгует вешалками на Кен-Хай-стрит. Это всегда было хорошее место. Она ездит туда по Северной линии. А твоя мама как, в порядке?

— Она отдыхает в Борнемуте. Из-за семейных неприятностей чуть-чуть перенервничала.

— Она всегда была очень нервная. — Мари прикусила язык.

город любит меня это любящий меня город красивые женщины целуют меня я смеюсь мне так хорошо любите меня я люблю их всех красивых прекрасных женщин

Лениво наслаждаясь счастьем своего друга, Мэри чувствует, что единственное, чего недостает совершенству этого дня, так это появления за каким-нибудь лотком Кэтрин Хепберн. Мэри зевает так широко, словно хочет заглотить плотный, жаркий воздух ярмарки.

Кровь закипает. Кто кончает кто глазеет от бешенства у меня покраснело в глазах все затянуло ярко-красной пеленой полыхнуло как лампочка под черепом я был любимым гостем Саладина властителя Аравии эта шлюшка меня обслужит куплю им «Десять заповедей» и туеву хучу возбудителей а потом посмотрим кто первым поедет в Кингстон кто будет главный мозгоеб Лондон весь провонял травой скажи это по-итальянски скажи этому Льву вот она идет никто так не чувствует как она мозги кипят Боже Всемогущий мне так больно свиньи ушли из Вавилона снежные гуси взмывают над зоопарком и превращаются в розовых фламинго время хочет сожрать меня время это мой народ пожар в голове пожар в мозгу не буду обращать на это внимания время грядет кто у нас на посту ты хочешь знать что пошло неправильно у меня в душе что во мне так заболело что навалилось грузом на сердце что давит на артерии на сознание что прокралось в мой мозг прокралось в голову превратило меня в зомби ждущего ночи живых мертвецов торгующего в проулке красными шелковыми шарфиками малышка говорит дай мне стоит ли продолжать? Ох это действительно совсем не то чего я ожидал нехорошо-то как. Халява неубедительно. Девочка-скаут штанишки коротенькие и глаза такие вот наемся-то ребрышками когда лихоманка отпустит заплатите мне мои деньги корни мои корни в свином навозе парень они в вонючей грязи Ноттинг-Дейла когда там были свинарники сыромятни и ипподром этот хренов ипподром все еще на месте почему мне кажется что я скачу на дерби огненный мост это просто чертова радуга чего она стоит лично мне всадил ему стилет промеж ребер пусть только попробуют мне это припаять урою гадов не понимаю какого хрена они вообще к этому прикопались. Чертовы бабы!

Чертовы, чертовы, чертовы бабы!

Ошарашенная этим неожиданным, но знакомым напором, Мэри Газали ищет источник ужаса и видит Джона Фокса, спорящего в толпе со своей сестрой. Они не заметили Мэри. Джон яростно бросает Рини горсть монет, а Мэри спрашивает себя, зачем ему понадобилась маскировка. Тут она видит Кирона и, вздрогнув, оглядывается, куда бы сбежать, но тут все трое проходят мимо как слепые, не замечая ее.

Дрезденские танцовщицы и гомики из Ковентри! Ну ни хера ж себе. Она оказалась совершенно одна в Стране грез. С некоторым облегчением она улыбается. Не слишком-то прочная сеть, мистер Кисс. Что вы говорите, мистер Кисс? Что вы говорите?

Ты что, стараешься собезьянничать или спародировать мой стиль, Дэвид? Хочешь посоревноваться со мной, притворяясь проклятым пауком. Что тебе от меня нужно?

Только чтобы вы узнали во мне белого зомби из Холланд-парка, вы же когда-то наводили ужас на улицы Норбери. Красной расе недолго осталось. Храм опять сожжен? Конец линии Метрополитен почему они вообще пускают этих долбаных турков им покровительствуют вот почему что ж нас-то гораздо больше. Открыто? Получилось? Она вообще была восстановлена ? хожу кругами хожу кругами пытаюсь обзавестись друзьями новое поколение вызывает сомнение суть не в рифмах не в окончаниях мое отчаяние без предела образование надоело никому до меня нет никакого дела

С рифмой и размером доходит куда лучше согласись

— Или мы сами это привносим? — Две головы вопросительно поворачиваются к Мэри, она понимает, что что-то сказала, и трясет головой, улыбаясь:

— Извините, я думала вслух.

Расистские пожарища бедная корова но симпатичная плоская как доска она слишком многим рискует и как только с ума не сойдет предвижу что жестянка скоро лопнет две последние недели он возил сумку со своим хламом взад-вперед на моем автобусе вонь была такая что я не вытерпел

дела налаживаются вернуться в Пимлико к Святому Спа-сителю-посмотреть не оставил ли там она никогда не поверит что я разделся догола этими ночами так хочется назад в Керри зачем я вообще взялся за такую унылую работу

Похоже на старый дендрарий в Бишопс-парке он не изменился со времен Тюдоров там столько чудесных растений огромных древних ветвей повсюду видятся рисунки узоры никогда не различал так много лиц это похоже на магический кристалл на витраж и я вполне счастлив когда сижу там с магнитофоном и слушаю голоса умерших или уехавших друзей

Тигр о тигр светло горящий в глубине полночной чащи добрые времена после войны доктора О 'Рурка хватил инфаркт в прихожей когда явился по вызову к пациенту интересно она сиделка ? сказала держи дом в холоде и никогда не останешься без компании думает что я гей пусть может и правда миссис М. не может больше убегать смерти смерть нагоняет не спрятаться не уйти бедняжка сколько шума сколько крику и слез и вдруг затихает вдруг спокойная кроткая как агнец на закланье в глазах обида обреченность и хотя она никогда не взглянет смерти в лицо по крайней мере она перестала сопротивляться

Но это не больше чем выходной. Сумасшедшее семя.

— Эй! Здорово!

Раздается мощный вопль «ангелов»; молодые черные пижоны в больших клетчатых плащах и шляпах с перьями в духе Джими Хендрикса начинают хлопать, а на территории ярмарки появляются маленькие пони, везущие тележки с перламутровыми принцами и принцессами в миниатюрных перламутровых костюмчиках, усеянных тысячами маленьких пуговичек, за которыми идут, кланяясь, их родители и бабушки-дедушки из Кокни, представляющие свои родные кварталы с такой же агрессивностью, с какой «ангелы» демонстрируют свои клановые цвета. ПЕРЛАМУТРОВЫЙ КОРОЛЬ ПИМЛИКО. ПЕРЛАМУТРОВАЯ КОРОЛЕВА ДАЛСТОНА. Их гордые, умные, дружелюбные лица не отличить от лиц цыган, бродяг и поселенцев, вернувшихся в Лондон после опустошения. Прикативших сюда на своих повозках, кто для того, чтобы осесть в городе, кто для того, чтобы остаться в пригородах и выращивать лаванду, кто для того, чтобы пустить корни в Кенте и завести огород — лошадники из Индии, открывшие Новую Трою. Могущественные короли и королевы, надменные создатели городов и династий повсюду, где доводится им остановиться, всегда снова пускающиеся в путь, может быть на далекие планеты, к звездам; неприметные разносчики цивилизации, почти не знакомые с ней, но распространяющие ее как вирус по всей Вселенной. Укротители чудовищ и богоборцы, поставившие на колени Гога и Магога. Опаленные и униженные, эти гиганты вынуждены служить чужеземцам. Основатели Лондона идут маршем под духовой оркестр. Их прелестные серебристо-белые доспехи напоминают обыкновенную одежду, но каждая сверкающая пластинка на этих доспехах взята от существ, обитающих у морских утесов, на песчаных морских ложах и в мелких соленых прудах, в устьях рек, стекающих с острова в море. От самого Лондона, его прекрасной жемчужины, самой большой из всех жемчужин, захватнической и ненасытной, матери пиратов, защитницы бандитов, королевы купцов, богини солдат, чудесной воительницы-шлюхи, некогда, как силки, рассыпавшей жемчуга по всему миру, а теперь вопрошающей себя, что означают эти перламутровые бусины? А Индия, что означает Индия? Может быть, всё? Дэвида Маммери толкают тяжелые руки и плечи. «Извини, приятель». И братья Мари проходят мимо, извиваясь и щелкая пальцами, как кришнаиты; их пояса украшены месяцами и звездами со старой упряжи, прямое назначение которой теперь почти забыто, древними знаками, которые еще почитает кое-кто из их соплеменников. Все они добрые католики, движимые тем самым фанатизмом, который привел сюда их народ, высмеивающие то, чего больше всего боялись их предки; ибо в своем исходе они оказались сильнее, чем Израиль, и оплели мир сетью, которую может разорвать лишь расщепленный атом, опутали корнями, столь тонкими, что их почти не видно. По лабиринту их троп хаживал Хервард, или Робин пробирался меж английских дубов, таких толстых, что ни один обычный человек не мог продраться сквозь их чащу, и лишь эльфы, лесные бесята из Линкольн-Грин, могли там скакать и бегать; свободные странники, не знавшие изгнания из родных домов, потому что у них вообще не было домов, и обретавшие дома только для того, чтобы их ограды были разрушены, кирпичи сожжены, камни раскрошены, а крыши порублены. Они идут на карусель, к веселым лошадкам, скачущим, яркоглазым, гривастым лошадкам, взбираются на деревянные седла, и начинается старинный вальс, вверх-вниз, по кругу, по кругу.

Здесь и Мэри Газали: густые волосы струятся, как раздуваемое ветром пламя, губы приоткрыты от удовольствия. Здесь и Джозеф Кисс, рычащий, верхом на боевом коне, что галопом несется по кругу уже сотню лет: от быстрой езды шляпа сбилась назад, белые одежды развеваются на поворотах, словно в любой момент он может превратиться в волшебную птицу, несущую нам любовь и защищающую от зла. Здесь и Дэвид Маммери, ковбой в выцветших джинсах, куртке Буффало Билла и сомбреро Клинта Иствуда, и лишь шейный платок воскрешает в памяти его былые мечты о скачке по бескрайним пастбищам, где Текс Эвалт, цитируя Шекспира или обсуждая критическое умозрение Канта, научит его стрелять, Хопалонг Кэссиди откроет ему секреты ковбойского ремесла, а по-королевски гордая и стройная женщина, умеющая скакать верхом и стрелять лучше большинства мужчин, пробудит в нем настоящего героя. Здесь и Люси Дайамондз, которая, чувствуя, что таблетки начали действовать, задыхается, хихикает, недоумевая, почему зверь, верхом на котором она сидит, вдруг начал открывать пасть и подгибать ноги. Здесь Леон Апплфилд в короткой, до пояса, клетчатой кожаной куртке и кожаной кепочке, в белых джинсах и двуцветных туфлях лакированной кожи, покачивается на гарцующей кобыле, пытаясь разоружить какую-то шотландскую девчушку, не верящую своему везению. Здесь скачут и Кирон, и Джон Фокс, который, с отвращением поглядывая на напомаженное лицо своей сестры, привередливо лижет сахарную вату. Все мы сегодня катаемся верхом на этом Летнем фестивале, на этой самой счастливой карусели в истории нашего города. Вальс играет все громче и быстрей, и воздух окатывает прохладой лица седоков, крепко вжавшихся в коней, одни с едва сдерживаемым испугом, другие, улыбаясь со смешанным чувством ужаса и наслаждения, ибо никто из них не ожидал от веселой карусели такой бешеной скорости. Они взмывают галопом к самым небесам, а мир вращается вокруг, являя на долю секунды то знакомое лицо, то лицо чужое, но очень симпатичное, а то и какую-нибудь таинственную фигуру.

— Быстрей, быстрей! — вопит Джозеф Кисс, как человек, продавший душу дьяволу и теперь спасающийся от него бегством. — Быстрей, мой храбрый, мой ужасный конь!

Он наклоняется к Люси и, тепло обняв, озорно и ласково целует ее в щеку, отчего тревожное состояние страха тут же улетучивается и Люси улыбается снова, удивляясь обилию красоты вокруг и больше не боясь упасть, ибо у нее есть нежный хранитель, который вожделеет ее лишь для того, чтобы вместе познать будущее. И среди россыпи драгоценных звезд, слой за слоем покрывающих реальность, многомерным зрением, появившимся у нее после того, как она обменяла несколько шиллингов на сахарную вату, Люси видит в толпе приятные лица, расцвеченные всеми красками спектра, окутанные животворным пламенем, оттенками неведомых, но бесконечно драгоценных металлов. Но краска сползает с их плоти, и под ней обнаруживаются самые обыкновенные люди, с обыкновенной кожей и обыкновенными костями, обыкновенные, но бесконечно разнообразные, с их повседневными заботами, скромными разочарованиями и неизменными великими страстями. Ей кажется, что она смогла бы читать их мысли, но ей слишком страшно.

— Йи-хи-хи-ки-йа!!! — Дэвид Маммери забрасывает на седло одну ногу и жалеет, что у него нет с собой ни табака, ни даже жвачки.

А Мэри Газали просто наслаждается гулом, в котором тонут все слова, музыкой, которая изменяет любое настроение, любую эмоцию, а ее лошадка плавно покачивая ее, словно на волнах, уносит ее в никуда — из ниоткуда.

А там, в здании, там, за деревьями, первый в вечерней программе ансамбль начинает играть свой ленивый рок, вскидывая перед толпой пальцы, вскидывая кулаки в подтверждение, что это и есть истинный рай на земле. Ты прошла по пескам моей бесприютной души уняла мою боль и сказала — усни вот увидишь, наутро ты будешь здоров ты мне пригоршню снов подарила Лу под дождем твоих черных волос под дождем твоих черных волос я спокойно усну

Поднимается радостный рев, и мы понимаем, что фестиваль наконец начался. Все больше и больше людей на траве перед временной сценой. Вон Джон бродит с Йоко за скирдами скошенной травы, а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». В перьях и шелках, в штапельных индийских и афганских национальных одеждах, в брюках клеш и украшенные цветами, они называют себя детьми солнца. На бетонированной дорожке, ведущей к молодежному становищу, вовремя оказался Кирон Микин. Теперь, когда черты его красивого лица потихоньку разгладились, он стал похож на порочного ребенка. Он кивает украшенной перьями головой в такт музыке, а Джон и Рини Фокс, чувствуя себя более неловко, поскольку отказались от предложенных им наркотиков, переминаются на месте и вслед за ним прищелкивают пальцами, как старые артисты варьете, пытающиеся доказать, что еще не растеряли молодой задор. И желая выжать как можно больше из своего очарования, пока еще до конца не растраченного, Кирон оглядывается на них и, словно божество света, посылает улыбку в нежное лицо какой-то девушки, в занавесь чистых, светлых волос.

Группа, кажется, готова играть до скончания света, и их песня не столько кончается, сколько растворяется в задумчивых гитарных паузах и запутанных, перебивающих один другой ритмах, то и дело перемежающихся сердитыми взрывами несогласного, нетерпеливого баса. Эти музыканты принадлежат уже к позднему поколению, их позы не спонтанны, а выучены, запечатлены в памяти из зеркальных отображений и фотографий в музыкальной прессе, позаимствованы у пожилых, то есть тридцатилетних, все еще благословляющих это чудесное, находящееся в самом разгаре лето. Сзади, за сценой, полным-полно журналистов — почти столько же, сколько самих музыкантов, и полным-полно фотографов, почти столько же, сколько высоких неразборчивых принцесс, пришедших сюда в полупрозрачных нарядах, чтобы подцепить звезду. А каллиопа играет тем временем все те же старые вальсы, качая на волнах ликующих седоков, совершая полный круг каждые тридцать секунд, и Дэвид Маммери, сбежавший наконец от самого себя в дни дурмана и обмана, вращает головой, чтобы прокричать о своем наслаждении Джозефу Киссу, который держит за руку новое дитя, и Мэри Газали, которая, разом суровая и радостная, как Боудика перед своими оскорбителями, как надменная Елизавета, как кипучая Нелл Гвинн, восседает на лошадке почти с тем же удовольствием, с каким скакала на своих первых любовниках, не сдерживая ни смеха, ни криков, с совершенной, естественной фацией. Маммери кажется, что он видит в толпе всех своих друзей и ищет среди них мать. В поле его зрения попадает несущаяся вниз по спиральной горке, вереща как спятившая галка, в пурпурных шарфах и лавандовой блузе, Старушка Нон, абсолютно живая и здоровая, и исчезает, когда карусель начинает замедлять свой бег. Мэри протягивает деньги цыганенку:

— Я остаюсь!

Остаются все, кроме Люси, которую Джозеф Кисс передает под надежную защиту Бет и Энни. Они валяются на траве и слушают сначала ее откровения, потом скрип дерева, звук хорошо смазанного мотора и, наконец, звучный сигнал каллиопы, означающий, что начинается новый раунд.

— Подожди, мальчик! Подожди! Я так и знала, где вас всех искать! Притормозите-ка! — Старушка Нон нашла своих друзей. — Можно я сяду за вами, мистер Кисс?

Джозеф Кисс приподнимает шляпу:

— Сочту за честь, миссис Колмен. Вы выбрали Нелли. — Он указывает на витиеватую надпись на шее лошадки, а Нонни между тем с достоинством пристраивает на седле свое крошечное тельце. — Эта гонка должна быть еще лучше.

Карусель начинает вращаться.

Звучит вальс, с каждым кругом становясь все менее степенным. Сидя на земле, Люси наблюдает за ними похожими на новорожденные звезды глазами. Она хлопает в такт музыке и приглашает подруг последовать ее примеру. Дэвид машет Черному капитану и его жене, которые стоят у аттракциона с кокосами. По краям ярмарочной площади — кусты в полном цвету, и на какой-то миг аромат этих цветов перебивает все другие запахи. Затем до Дэвида доносятся запах травы и запах масла, но он отталкивает от себя неприятное воспоминание о боли, и тут внезапно Мэри Газали быстро наклоняется к нему, кладет руку ему на голову и целует его так, что он начинает светиться от счастья. Никогда прежде не доводилось ему бывать в такой чудесной компании, никогда прежде не бывал он так рад своей судьбе. Он начинает насвистывать мелодию: теперь это «Вальс императоров». Высоко над головой золото солнца сливается с синевой неба, а платформа качается и колышется, как клипер дальнего плавания, впервые вышедший в открытое море. Взяв в руки поводья, Мэри приподнимается в стременах, подгоняя лошадь, как будто она и в самом деле живая, как будто она и в самом деле везет ее в бесконечность.

— Вы счастливы, мистер Кисс? — кричит Старушка Нон во всю силу легких.

— Никогда не был более счастлив, Нон. Это длящееся эхо. Оно не стихает никогда, но здесь намекает или, может быть, просто приносит ощущение конца. Дает надежду на освобождение!

— Что-что, милый?

— Я счастлив, Нон! Чего еще мог я желать? Где еще я найду такое?

— Такие вальсы я люблю. Мне их так не хватает. А то сейчас по радио все больше румба, да?

Мари Ли стоит со своим дядюшкой Гарри.

— Пожалуйте сюда, милые. Шесть колец за шиллинг. Шесть за шиллинг, дорогой. Все на благотворительность. Очень хорошо, сэр. Очень хорошо. Выбирайте, что вам понравится. Все, что угодно, с верхней полки. Уж больно разогнал Дэнни эту штуковину. Он их не убьет, часом?

— Безопасно, как дома. — Дядя Гарри восхищается и подмигивает. — Он делает это, потому что они твои друзья. — Его обветренные губы раскрываются как орех и обнажают белоснежные зубы. — Им это нравится. Они остались на второй раз. А тебе разве не хочется танцевать под такую музыку? Нашей карусели приходилось знавать куда более жуткое время. Помнишь войну? Ах, как радуется старушка. Она не цыганка, случайно?

— О господи! — обращается Дэвид Маммери к любящему миру. — Не давай ей остановиться!

В музыке тонут все прочие звуки и все несчастья. Дэвид смотрит, как музыкальные перфокарты падают одна на другую в коробку, находящуюся посреди карусели. Он машет брату Мари, узнав наконец его лицо в тот миг, когда, осушая на ходу бутылку пива, Дэнни выходит из разукрашенной кабинки управления, этого конуса спокойствия посреди центра циклона, чтобы бросить небрежный взгляд на своих радостных пассажиров.

«Вино, женщины и песни». «Сказки Венского леса». «На прекрасном голубом Дунае». «Утренние листья». «Вальс конькобежца». «Вальс кукушки». «Лондонский вальс». «Жизнь артиста». Каллиопа и была изобретена для таких мелодий. «Цыганский барон», а потом опять «Вальс императоров». Время не так уж долго стоит на месте. Будь это в их власти, они с радостью превратили бы это мгновение в вечность.

Часть пятая

Взъярившийся дух

Это книга о городе, который никогда не будет разрушен, о Лондоне, и прошлое, и будущее которого уходят в вечность. Это рассказ о Лондоне, каким он был до того, как Блицкриг и ракеты «Фау» принесли смерть и пожарища на его улицы. О том, каким был Лондон в эти тяжкие времена, написано уже много — весь мир приняв в этом участие. Когда Черчилль говорил согражданам, что отныне на много дней их уделом станут кровь и слезы, пот и тяжелый труд, он уже ясно представля, г себе, сколь ужасными окажутся грядущие события. Больше ему нечего было предложить, и его согражданам пришлось черпать необходимые силы в этой горькой правде.

Душа народа после Дюнкерка окрепла, и Лондон доказал миру, что Англия в который раз осталась верна себе. Лондон вынес удары варварского налета гуннов, и долгие дни и ночи, страшные дни и ночи, отмеченные ужасом и только ужасом, стали вызовом, в ответ на который окрепла ни с чем не сравнимая cwia духа.

Девиз «Лондон выстоит!» стал для простого горожанина дерзким криком неповиновения выдыхающемуся врагу. Лондонец своей повседневной жизнью днем и ночью служил своей стране так же смело, как рыцарь в доспехах. Стойкость, сострадание и храбрость были его опыичительными чертами. Лондонец — гордый, веселый кокни — стал воином, а Лондон превратился в поле боя. Кварталы, дававшие кров и приют тысячам жильцов, исчезли. Улицы стали неузнаваемыми. Церкви, в которых люди молились, в которых их когда-то крестили и венчали, были разрушены. Кабачки, в которых они встречались, болтали и веселились, превратились в руины, камни — в прах. Прежний мир ушел в небытие вместе со всеми знакомыми местами.

Артур Ми. Лондон: сердце империи, чудо света. 1948

Край света 1985

Джозеф Кисс и Данди Банаджи брели по улицам, на которых почти не осталось домов без строительных лесов, переоборудуемых первых этажей и мансард, и это означало торжество нового оптимизма, приветствующего накопление капитала и сменившего старый оптимизм идеалистического толка, практически вышедший из моды к концу семидесятых. Мистер Кисс оглядывался вокруг с покорным изумлением.

— Помнишь то время, Данди, когда Край света действительно заслуживал свое название? Церковь, окруженная ржавой решеткой, жалкая лавчонка, газетный киоск да захудалая пивнушка. Если доводилось забредать сюда зимним вечером, то главным развлечением было коченеть от холода, глядя, как старые газеты плавают по сточной канаве.

— Я жил на Лэнгстон-стрит. Та еще была улочка, — показал Данди зонтиком, который он на всякий случай захватил с собой, хотя было лишь начало сентября. — А теперь здесь художественные галереи, книжные магазины, погребки элитных вин. А взгляни на эти дома из красного кирпича, на это обилие зелени! Муниципальные квартиры! Теперь я гордился бы тем, что живу здесь. Как Кристина Килер. Но, боюсь, что теперь уже не смог бы себе этого позволить. Откуда берутся все эти богачи, старина? Непостижимо.

Но для мистера Кисса в этом не было решительно никакой мистики: он раздул ноздри от отвращения.

— Из этих проклятых «домашних графств», извечно отравляющих жизнь Лондону, его заклятых врагов, потенциально смертоносных паразитов. Они вывозят за город большую часть лондонцев и занимают их дома, улицу за улицей. Партия моей сестры поощряет их деструктивные инвестиции, в итоге ведь возникает лишенное гражданских прав сообщество безработных. Вечно на все жалуясь, эти малограмотные тунеядцы заполоняют Фулем и Финчли своими сопливыми, дурно воспитанными детьми, создавая собственное гетто. Скоро Лондон растеряет свою хваленую космополитичность. Все эти кролики на одно лицо, Данди! Их следовало бы держать в резервациях, не пуская дальше Южного Кента и Челси и не разрешая им перемещаться в Клапем и Баттерси. А они еще стонут, мол, старожилы вмешиваются в их дела! Это классический империализм. — Он с одобрением посмотрел на красные башни Края света, уходящие в сторону Иль-Брук-Коммон. — Вспомни Южную Африку, Данди. Вспомни Техас. Знаешь, как эти иммигранты называют черных? «Чайниками». Я знаю людей, родившихся в Боу, но вынужденных переехать в Стивенейдж, потому что лишь так далеко они могут найти себе дом по карману. А кому достаются дома в Бетнал-Грин, мой мальчик?

Прекрасно зная, что не следует прерывать друга, когда он составляет одну из своих редакционных статей, Данди лишь вопросительно поднял бровь.

— Чертовым брокерам из Хейуардз-Хита и Биконсфидда, Данди! И они еще имеют наглость обвинять в причиненных ими разрушениях черных! Белые люди с белыми ручками, Данди, вот кто довел Лондон до беды. Их надо вышвырнуть отсюда или, по крайней мере, дать им право на жительство, проверив место рождения родителей. Или поселить на три года в Тауэр-Хамлетс для проверки. Этих ублюдков надо держать в Гилдфорде, мой дорогой. От них несет вонью, и они ненавидят города. Они тут чужие. И пытаются превратить Лондон в какой-нибудь провинциальный Доркинг. Надо установить шлагбаумы и проверять каждого, кто сюда въезжает.

Не будучи уверен в том, что уловил все вышесказанное, Данди Банаджи склонил голову набок; обойдя по кругу площадь в конце Кингз-роуд, они двинулись к образцовой цитадели «грантов на улучшение» — отреставрированному зданию терракотового цвета, рядом с которым были в два ряда припаркованы многочисленные «БМВ» и «вольво»-универсалы. Это был Парсонз-Грин.

— Кого?

— Да всю эту сельскую заразу, старина. Кровельщиков с их соломой и драгоценной мадам Тэтчер. Распространение пригородного духа. Отвратительно! Они не имеют права хозяйничать в Лондоне. Дайте им Вестминстер в качестве свободной зоны, но проведите границу. Сити уже был однажды свидетелем их прихода. Мы получили предупреждение еще лет сто назад!

Не желая прерывать полет друга, Данди мягко сказал:

— Похоже на сценарий для «илинговской» комедии, старина, вроде «Паспорта в Пимлико» или «Наполеона из Нот-тинг-Хилла»…

— Я не предлагаю вводить сегрегацию, Данди. Я просто говорю, что те, кто там родился, должны иметь приоритет. А все эти биржевые маклеры, агенты по недвижимости, советники по инвестициям… — К горлу его подкатила тошнота. — И телепродюсеры. Для них должна быть установлена квота.

— Как для индейцев.

— Если вы принимаете ту логику, примите и эту. Множество людей, подобных Маргарет Тэтчер, завладели недвижимостью в Дулвиче, хотя и родились в каких-нибудь мерзких уголках Кента или Суррея. Начать надо с репатриации. Их новые виллы воздвигнуты на месте разрушенных домов обыкновенных лондонцев. Нет сомнения, что они вытеснили из своего дома какого-нибудь скромного служащего, который был вынужден добровольно уйти на пенсию и без всякого желания отправился в Шорем-Бай-Си. Не сдаются лишь такие крепости, как старые муниципальные дома, убежища осажденного рабочего класса. Но их вынуждают к капитуляции, последовательно превращая в опасные для жизни трущобы. Потом их последних защитников сплавят куда-нибудь в Харлоу или Милтон-Кейнс. Какие ловкие, однако, у нас враги. И моя сестрица — один из их вождей!

Они пересекли безнадежно мрачный Уондзуортский мост и оказались на углу Иль-Брук-Коммон, который уже приобрел лоск торговца подержанными автомобилями, обдумывающего возможность ухода на заслуженный отдых в Марбелье.

— Я плохо знал эту часть города, — сказал Джозеф Кисс и, отвернув рукав кремовой рубашки, почесал запястье, после чего вытащил из кармана жилета старые серебряные часы и взглянул, который час. — Для нас это был край света. А теперь сюда понаехала эта ужасная публика и обустраивает свои гнезда, выгораживая себе жизненное пространство, как выразился бы Маммери.