Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже

      Нет даже книги, чтобы почитать. Да к тому же человеку, отправившемуся в хаджж, запрещено читать что-либо, кроме книг религиозного содержания.
      Нельзя также петь.
      Нельзя смеяться, нельзя улыбаться.
      Может быть, слушать радио не воспрещено? На корме находится парикмахерская нашей гостиницы. Брадобрей там же и живет. Пойду к нему. У него есть маленький транзисторный приемник. Он человек приветливый и, как все его коллеги, склонен к болтовне. Его гортанный голос не умолкает ни на минуту, Но ваш покорный, слуга, не понимая языка, не мог быть лекарством от его болезни.
      Сколько ни крутил я верньеры радиоприемника, ничего не услышал, кроме сур Корана и последних известий, которые дикторы почему-то читали каким-то воинственным тоном. Видимо, приемничек был маломощный и ловил только ближайшие радиостанции. Хоть бы услышать какую-нибудь арабскую песенку из тех, что стали певаться в последние годы и в моем краю благодаря фестивалю молодежи в Москве Батыром Закировым, Рашидом Бейбутовым и Лайло Шариповой.
      В эти минуты я позавидовал Тауфику, у которого наверняка есть мощный радиоприемник. Захочет -- послушает Баку, захочет -- Москву.
      Мулла Урок-ака не соврал, сказав, что если я отправлюсь в небеса, он стащит меня за ноги, укроюсь в землю -- вытянет за уши. После того как он отыскал меня в цирюльне, я ничуть не сомневаюсь в том, что он не бросает слова на ветер.
      Мы пошли в мою каюту, и я дал ему пачку сигарет.
      -- Нет, нет, дохтур-джан, куда мне столько! Я ведь только так, балуюсь,-- отнекивался он.-- Ну, ладно, будь по-вашему, сладкий братец. Возьму всю пачку, чтобы не беспокоить вас ночью.
      -- Мое беспокойство не имеет значения, лишь бы вы не беспокоились.
      -- Ха, опять подсмеиваетесь! Воистину врачи шутливый народ,-- и воздев руки, он обратился к богу: -- О Аллах, пусть этот человек в обоих мирах не увидит ни одного черного дня! Пусть на древе его жизни не сломается ни одна ветка! Аминь!
      Спокойный за свою судьбу в обоих мирах, я отправился на боковую.
      НЕВОЛЬНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ ВО СЛАВУ АЛЛАХА
      Надежда, что на следующее утро наконец будет самолет и, проснувшись, мы услышим эту добрую весть, оказалась тщетной.
      Позавтракав в ресторане, мы снова расселись в плетеных креслах под навесом возле отеля, раз в десять-пятнадцать минут обмениваясь односложными
      предложениями. Остальные постояльцы разошлись по своим делам.
      Может быть, духовенство привыкло к такому образу жизни, но на долю вашего покорного слуги столь мучительное времяпрепровождение выпало впервые. Черт побери, если у вас есть враг и вы хотите проучить его, создайте ему условия для сна, кормите до отвала, но лишите возможности заниматься своим делом. По-моему, более страшную муку трудно придумать.
      Но что это происходит? Мои спутники тащат из вестибюля пачки газет. Вот оно что! В сегодняшнем номере напечатана наша фотография. К сожалению, снимок очень расплывчатый, лиц не разобрать, можно только догадываться, кто тут кто.
      Но грех роптать. И на том спасибо. В Судане полиграфия только зарождается. Цинкография и печать делают первые шаги. Поэтому нечего удивляться.
      Я тоже купил газету на память.
      Исрафил ушел к себе в каюту. Он совсем поправился. Кроме муллы Наримана, все здоровы и бодры, как молодые бычки.
      Чем бы заняться?
      Когда же будет самолет?..
      Прошедший день оставляет обычно грустный осадок в сердце человека. Проходит минута за минутой, час за часом, день за днем. Хоть кричи, а проходят, хоть вой, проходят. Разум не может смириться с этим неумолимым, безвозвратным бегом времени. Или я преувеличиваю? Или это кажется только нам, врачам, имеющим дело с больными и со смертью? Правду говорят, что течение времени заметно, когда у тебя хорошее настроение. Пока что для меня время будто остановилось. Будто не часы состоят из минут, а каждая минута из долгих утомительных часов.
      На нижней палубе несколько служителей отеля, сидя на циновке, играют в карты. Поздоровавшись, я задержался возле них. Игра мне была неведома, и я ничего не понял. Один из игроков принес кальян с длинной трубкой, раскурил, сделал несколько затяжек, вытер подолом рубахи мундштук и с поклоном протянул мне. Чтобы не обидеть человека, я затянулся. Едкий дым дешевого табака обжег горло. С глазами, полными слез, я вернул кальян.
      С нижней палубы на среднюю ведет узкая лестница с медными поручнями. Только я хотел ступить на первую ступеньку, как кто-то окликнул меня.
      -- Минуточку, дохтур.
      Наверху стоял мулла Абдуразикджан-ака с набитым ртом. Он что-то жевал. Щеки у него раздулись, словно он сунул в рот целый огурец. Рот у него постоянно набит чем-нибудь. Если он ничего не жует, то сосет леденцы. Я ждал, пока он прожует. В руке у него была гроздь бананов, он очищал один из плодов.
      -- Что скажете?
      -- Пусть Аллах поможет вашим делам. Принесите, пожалуйста, ключ от моей каюты. Он у Алланазара-кори.
      -- А где Алланазар-кори?
      -- Сидит через дорогу под навесом.
      До моего сознания никак не доходит, почему Абдуразикджан-ака поручает мне заботы о своем ключе.
      Поднявшись по лестнице, я остановился перед ним. Его черные усы и борода были в банановой пыльце. Глаза чревоугодника поблескивали от наслаждения.
      -- Ведь вы только что оттуда пришли?!
      -- Забыл.
      Что-то екнуло у меня в груди. Когда выказываешь уважение некоторым людям, они считают, что можно зануздать тебя, словно ишака, оседлать и сесть на шею. Будь он хотя бы старше меня по годам, или нездоров, или занят срочным делом, тогда его бесцеремонность имела бы хоть какое-то основание.
      Он заметил, как я насмешливо гляжу на него, на его бороду и усы, на влажные от сладкого сока губы, и заерзал. Сунул бананы в свой необъятный карман, торопливо утерся и пробормотал:
      -- Если вам не в тягость, конечно, дохтур-джан...
      Меня рассмешила его растерянность. Мне был смешон и я сам, оттого что минуту назад чуть было не вспылил. Он этого не стоил.
      -- Вы уже надели новые трусы? -- спросил я с улыбкой.
      -- Да. А почему бы и нет?
      -- Пожалуйста, носите себе на здоровье.
      Я прошел мимо него в каюту. Оглянувшись, увидел, что он стоит с разинутым ртом, удивленно взирая мне вслед.
      В присутствии Кори-ака все они ведут себя ангелами: ходят скромно, опустив голову, вежливо слушают друг друга, пропускают вперед старших по возрасту и чину. А стоит нашему главе отвернуться, как за обеденным столом начинается перепалка.
      Я сидел в каюте, обуреваемый невеселыми думами, когда раздалась весть:
      -- Облачитесь в ихрамы, нас ждет самолет!
      Все бросились собирать вещи и совершать омовение перед облачением.
      Только с помощью Исрафила мне удалось надеть ихрам. Подол получался у меня то слишком узким и мешал ходьбе, то чрезмерно широким и обнажал лодыжки, что запрещается шариатом.
      Наконец, взяв свои чемоданы, я выбрался на улицу. При виде облаченных в ихрамы паломников прохожие громко благославляли нас. Как только мы сели в
      автобус, хаджи Абдухалил-ака крикнул:
      -- Лаббайка, Аллахумма, лаббайк! Ла шарика лака, лаббайк!
      Уже в течение получаса все вполголоса повторяли эти слова, а теперь стали кричать:
      -- Инна-ль-хамда ва-н-ни'мата ва-ль-мульк! -- что было сил вопил хаджи Абдухалил-ака с такой искренностью, словно от этого зависело наше дальнейшее
      путешествие, будущее самого хаджи и всех нас.
      -- Ла шарика лака! -- хором подхватывали пассажиры автобуса, и от воплей дребезжали стекла и крыша машины.
      Площадь перед аэровокзалом была забита людьми с непокрытыми головами, в ихрамах. Полицейские к служащие аэропорта с трудом прокладывали себе дорогу среди толпы паломников.
      Мы вышли из автобуса на жгучее солнце, от которого, казалось, закипали мозги. Когда мы наконец пробились в большой зал, примерно триста женщин-суданок, находящихся там, приветствовали нас. Они издавали пронзительные возгласы, шлепая по раскрытому рту ладонями. По залу разносился прерывистый, нагоняющий страх звук, похожий, очевидно, на тревожный сигнал первобытных племен.
      Это было настолько неожиданно для меня, что я остолбенел от удивления.
      Чемоданы погрузили на тележку и покатили на взлетную площадку. Прошло полчаса, час. Посадку не объявляли.
      Через два часа нам сообщили, что сегодня мы не улетим.
      Самолет Саудовской Аравии, который должен был взять нас на борт, улетел в святую Джидду с другими пассажирами. Из разговора окружающих я понял, что мы остались с носом из-за чьих-то махинаций.
      В подавленном настроении сели мы в автобус и вернулись в свои апартаменты. Началось наше невольное заточение.
      Как я узнал, снимать ихрам после облачения категорически запрещено. Тот, кто по чрезвычайной необходимости нарушит это правило, обязан накануне Курбан-байрама принести в жертву одного барана.
      Пришлось снять ихрам нашему казначею. По обязанности он должен был договариваться с администрацией гостиницы и аэропорта и проделать кучу всяких других дел. Нарушив облачение, хаджи Абдухалил-ака во всеуслышание заявил, что, иншалла, во искупление греха он зарежет жирного барана.
      Обед нам принесли на пароход. Расстелили на деревянной палубе скатерть, вокруг положили тюфяки, и мы уселись, поджав под себя ноги. В нашем юбкообразном одеянии и сидеть иначе было невозможно.
      После обеда началась ученая беседа. Старшие рассказывали молодым о правилах фарза
      { Буквально, обязательное; норма поведения, предписанная исламом (араб.).} и сунната {Традиция; предания о поступках и изречениях Мухаммеда. Сунна -- одна из основ ортодоксального ислама (араб.)}, знание которых необходимо во время хаджжа. Облаченный в ихрам не должен никого обижать, не должен задирать нос. Даже убить муху или блоху, сорвать листок с дерева или травинку категорически запрещается. Следует осторожно садиться, вставать, ложиться, и спать так, чтобы тело от пупка до колен было всегда закрыто. И это предписание хаджи должен строго соблюдать. (Признаюсь, что после облачения, несмотря на предосторожности и старания, мне долго не удавалось освоить искусство ношения юбки). Я спросил Исрафила:
      -- Ты знаешь, кто ввел в обычай ихрам?
      -- Его святейшество хазрат, пророк наш, посланец неба и единственный истинный попечитель грешных рабов божьих,-- ответил он.
      Бедняга священнослужитель не знает такую нехитрую историю! Облачение в ихрам вошло в обычай еще за тысячу лет до поледнего пророка. Еще в те времена, когда земля и пастбища Аравийского полуострова находились в общественном владении, то есть принадлежали племенам и родам, каждый, кто приходил из другого племени, должен был надевать специальное одеяние, попросту говоря ихрам, и тем самым показать, что хотя он и чужак, но подчиняется богу того племени, к которому пришел. Да, ихрам является исключительно одеянием гостей и был необходим лишь для того, чтобы выделить пришельцев, не имевших права на чужой земле ни охотиться, ни ломать или рубить деревья, ни входить без спроса в чужое жилище и
      т. д. и т. п.
      Впрочем, стоит ли упрекать Исрафила в неведении? Давно известно, что меньше всех знают историю религии и религиозных обрядов именно представители
      духовенства, которые боятся научных книг, как порох боится огня.
      Мне неудобно высказывать мулле Исрафилу противную его взглядам точку зрения. Обидится. Обижать никого нельзя. Да и денег у меня не так густо, чтобы за каждое слово правды расплачиваться целым бараном.
      Тяжко не иметь собеседника и товарища, с которым можно было бы поделиться невзгодами. Но в мире мало неразрешимых проблем. Позавчера, после того как Алланазар-кори запретил мне петь, я вызвал на беседу своего товарища Искандара. Да, да, хоть и заочно, а поговорил с ним.
      -- Иди сюда, дорогой мой, -- сказал я Искандару.
      -- Что тебе? -- постилался сперва его голос, а когда я закрыл глаза, он и сам появился передо мной.
      -- Мне не разрешают петь. Как быть?
      -- Терпи. Люди сорок девять дней терпели голод и жажду в открытом океане.
      -- Что ты плетешь?
      -- Не плету, а говорю. Неужели забыл? Проблема пения по сравнению с этим чепуха. Если невмоготу, пой про себя.
      -- Не говори глупостей, разве можно петь про себя! Правду говорят, сытый голодного не разумеет. Сам толкнул меня в эту передрягу и радуешься, как ни в чем не бывало.
      -- Какую передрягу?
      -- Я говорю об этой поездке. Если бы ты не потащил меня тогда в Министерство здравоохранения, ничего бы не было...
      -- Перестань ныть! Пока что над твоей головой не занесен топор.
      -- Да, легко тебе говорить. Сам, наверное, засучив штаны, бродишь сейчас с удочкой по берегу речки...
      Вечером мы узнали, что Кори-ака от имени нас всех отправил королю Аравии его величеству Ибн-Сауду телеграмму. Кори-ака сообщал, что группа мусульман из Советского Союза, облаченных в ихрамы и жаждущих посетить священную родину пророка, тщетно ожидают самолет. "Ваше августейшее величество, протяните нам руку помощи..."
      Незадолго до заката я вышел на палубу и сфотографировал диск солнца, сам не зная, зачем я это сделал.
      Иногда сперва что-то делаешь, а лишь затем думаешь.
      В этих краях темнеет быстро.
      В моей стране до восхода и после захода солнца минимум час бывает светло. Очень соскучился по Душанбе. Все время перед глазами чистенький садик мединститута, медгородок, утопающий в зелени. Отчетливо, до мельчайших изгибов вижу шаловливую, стремительную Душанбинку...
      Вокруг стоит неумолчный гул. На нижней палубе работают несколько моторов, перекачивая в "Гранд-отель" воду из Нила. Тысячи цикад стрекочут в береговых зарослях. В каждой каюте гудят по два вентилятора, выгоняя духоту, втягивая внутрь свежий воздух. Но, увы, воздух извне ничуть не прохладнее. Дышишь, а кажется, будто глотаешь теплую и тяжелую, словно ртуть, похлебку.
      Что будет с нами в Аравии? Если эти рассказы хаджи Абдухалила-ака правда, значит в горячих песках Аравийской пустыни нам предстоит пройти адский экзамен.
      ...Настал второй день вынужденного заточения. Все в добром здравии. Только на лбу старейшего из наших спутников кори Мушаррафа выскочил чирий. Почему-то я не захватил с собой синтомициновую эмульсию. Если взять хоть понемножку всех лекарств, набрался бы целый вагон. Сам составил мазь, помазал чирий и залепил пластырем.
      Но и моя собственная персона столкнулась с двумя сложными проблемами, которые с утра не дают мне покоя. Одна из них проблема зубного порошка. Облаченному в ихрам запрещено подрезать ногти, бриться и стричься, пользоваться мылом. А вот относительно зубного порошка или пасты основатели шариата не оставили никаких указаний. Да и в священных книгах не упоминается об этом. Спросил Исрафила.
      Исрафил укоризненно покачал головой, наконец вымолвил:
      -- Нехорошо, друг мой. Не надо так делать.
      -- Что нехорошо? Чего не надо делать? -- удивился я.
      -- Ты без должного уважения относишься к нашему святому паломничеству.
      Исрафил почему-то не в духе. После той ночи, когда он заболел, он заметно изменился.
      Используя все свое красноречие, я дал ему понять серьезность моего вопроса. Наконец вице-глава смягчился и сказал, чтобы я спрятал зубной порошек в чемодан.
      Я ругал себя за то, что обратился к нему. Мог бы и сам найти ответ, исходя из правил хаджжа. Раз нельзя пользоваться мылом, стричь ногти, бриться, то кому нужна чистота зубов и рта? Чем больше на тебе грязи, тем яснее всевидящему оку Аллаха, что ты весь погружен в мысли о господе боге и о его истинном и любимом посланнике.
      Но если говорить о справедливости, моя вина не так уж велика. Просто я решил выяснить этот вопрос, и все.
      Хазрат Ахмад иб-Ханбал { Основатель одного из правовых толков ислама (780--855 гг. н. эры}., например, перед тем как приняться за арбуз, долго листал книги преданий о пророке и выспрашивал знатоков шариата, желая узнать, ел ли арбузы святой Мухаммад, защитник ислама, посланник господа и попечитель грешных рабов божьих.
      Поскольку он не смог нигде найти и малейшего намека на интересующий вопрос (тогда еще не появились на свет такие священные книги преданий, как "Кисас-уль-анбио" {Рассказы о пророках} и "Кобуснома"{ Книга религиозных рассказов.}, то так и отправился на тот свет, ни разу не отведав арбуза. Вот каким педантом был покойный хазрат Ахмад ибн-Ханбал. Ваш же покорный слуга хотел узнать всего только о зубном порошке.
      Разве это грех?
      Коль скоро первый мой вопрос обидел Исрафила, я решил, пусть второй сгниет невысказанным. Скажу только, что он касался убийства комара. На рассвете один из комаров, которых на берегу Нила оказалось предостаточно, укусил меня в лоб. Спросонок я нечаянно придавил его. Вот мне и хотелось выяснить, считается ли грехом убийство комара и не следует ли во искупление этого прегрешения принести в жертву барана. Или полусонное состояние облегчает мое преступление против веры?
      Ладно, пусть этот вопрос навеки останется нерешенным.
      Завтракали на палубе, тихо переговариваясь между собой. Старики клевали носом. Исрафил сидел поодаль. Видимо, он сторонится меня. Неужели вопрос о проклятом порошке так обидел его? Может быть, есть другая причина?
      Через каждые пять-шесть минут Алланазар-кори громко восклицал "Аль-хамдулилла!" и тем самым будил стариков. Однако никто не делал ему замечаний, потому что славить Аллаха -- благое дело, хотя и для этого следовало найти более подходящий момент и обладать чувством меры.
      Нам остается только наслаждаться видом Нила и глазеть на редких прохожих, оявляющихся на набережной.
      Пароход, пришвартовавшийся вчера к берегу метрах в двухстах от нас ниже по течению, как выяснилось, принадлежит "Обществу пловцов республики Судан". Около полудня от его борта отделилась моторная лодка, вырулила на середину реки и помчалась по водной глади, буксируя за собой на водных лыжах хорошо сложенную девушку-суданку в купальном костюме.
      Меня спросили, что это за штучки.
      Пришлось прочесть небольшую лекцию об этом виде спорта.
      Привстав с мест, мои паломники молча глазели на девушку. Никто не вымолвил ни слова. На реке занималась спортом почти обнаженная мусульманка. А ведь здесь мусульманская страна...
      Очевидно, каждый из моих спутников думал в эту минуту о том, что мы живем в XX веке.
      Да, могучая штука течение времени. Оно может источить в прах стальной меч и в конце концов сделать его бессильным перед ниточкой или превратить в сырье для изготовления ишачьей подковы.
      Уборщик гостиницы привел ко мне своего товарища и попросил осмотреть. Позавчера я осматривал самого уборщика. У него неполадки с почками. Это было ясно по опухшим ногам и по мешкам под глазами. В моем распоряжении здесь нет ни лаборатории, ни необходимых инструментов. Словом, никаких возможностей для тщательного анализа. Я вынужден был поставить диагноз, опираясь на поверхностный осмотр, на рассказ больного, и дал ему кое-какие лекарства из своих запасов. Выписывать рецепты бесполезно. Жалованья, которое он получает, недостаточно для приобретения лекарств. Я посоветовал ему перейти на бессолевую диету. Его товарищ, кроме того, что он плохо питался, беспрестанно курил кальян.
      Ему я тоже дал лекарства и велел, если он хочет остаться в живых, забыть о чилиме. Целый час они изъявляли мне свою благодарность. Абдусамад-ака даже устал от перевода благодарственных слов и покинул нас. Но они не уходили из каюты, продолжая кланяться и прижимать руки к груди.
      Я меряю шагами палубы обоих пароходов. Спускаюсь вниз, подолгу смотрю на воды Нила. Поднимаюсь наверх, издали разглядываю прохожих на улице. Сегодня ихрам сидит на мне лучше. Все потому, что от нечего делать я несколько раз надевал и снимал его перед зеркалом. Вчера, гуляя, я все время должен был одной рукой придерживать подол. Теперь обхожусь без этого. Разве существует что-нибудь на этом свете, чему бы не мог научиться человек?
      На родине канун праздника. Завтра Первое мая. Обычно вместе с женой и детьми я отправлялся гулять по вечернему городу. В предпраздничные вечера наши города становятся похожими на сказку. Люди, здания, скверы и улицы, даже автобусы и троллейбусы разукрашены, словно женихи и невесты.
      В нашей группе о Первом мае никто не заикается. Для паломников праздник наступает позже -- третьего мая -- в канун Курбан-байрама, в канун того дня, когда хазрат Ибрагим хотел зарезать своего сына хазрата Исмаила, дабы ублаготворить господа бога. Но творец послал архангела Джабраила с поручением удержать меч хазрата Ибрагима, занесенный над сыном. "Нам стала известна верность Ибрагима,-- сказал всевышний,-- но для того, чтобы его рвение не пропало втуне и чтобы не обидеть его, отнести ему этого барана, пусть он зарежет его вместо сына. Мы будет довольны и ублаготворены". С того дня, как я услышал это предание, я питаю особую любовь к хазрату Джабраилу. Путь между небесным троном и грешной землей, который люди проходят за пятьсот тысяч лет, да и сам хазрат Джабраил преодолевал иногда за довольно долгий срок, в тот день он проделал в мгновение ока и, поспев в самый раз, ударил крылом по мечу хазрата Ибрагима, сделав его тупым и негодным. Страшно подумать, что произошло бы, прояви архангел Джабраил медлительность и не поспей вовремя! Каждый год в день Курбан-байрама вошло бы в обычай резать сыновей, ибо мы, мусульмане, не имеем права не повторять того, что делал наш пророк. Тогда невесты остались бы без женихов, женихи без братьев, отцы без сыновей. Наверное, и на мою долю не выпала бы честь сопровождать группу
      паломников в эту святую землю, потому что либо меня принес бы в жертву всемилостивейшему Аллаху мой отец, либо же отцы моих спутников прирезали своих сыновей.
      Вот почему всякий раз, когда во мне закипает мусульманская кровь, я совершаю молитву, переадресуя на текущий счет архангела Джабраила все слова благодарности, которые обычно посвящают Аллаху.
      МАШАЛЛА! МАШАЛЛА! ЕЩЕ РАЗ МАШАЛЛА! { То, что бог пожелал.}
      Мы в святой Джидде!
      Теперь, наверное, понятно, почему мы так неистово возносим благодарение Аллаху. Мы на родине последнего пророка всех времен - Мухаммада, любимца
      Аллаха, посланника господа, единственного и всемилостивейшего попечителя грешных рабов божьих.
      Сегодня утром нам дали самолет и до самого хартумского аэропорта мы выли и кричали, как и позавчера, только еще громче. Через три часа мы уже были в Порт-Судане, а оттуда за час пересекли Красное море и добрались сюда. То, что нам наконец предоставили самолет, наши старики приписывали чудодейственной силе телеграммы, которую Кори-ака отправил его величеству королю Ибн-Сауду. Но насколько я понял, и наше посольство не сидело сложа руки. Через посольство Аравии в Хартуме оно связалось с правительством его величества. Разве не было бы, мягко говоря, неприлично не дать возможности совершить паломничество cемнадцати мусульманам, прибывшим из такой дали, только из-за задержки самолета!
      Как бы то ни было, мы в Аравии.
      Сходя на землю, я хотел отметить это событие сигаретой, но тут же несколько голосов предупредили меня:
      -- В ихраме не курят!
      Ладно, нельзя, так нельзя. Я не глупец и помню, что уже двенадцать веков в мире ислама после слов "нельзя" или "воспрещается" не спрашивают "почему" и "отчего".
      С раскаленной посадочной площадки нас повели в томещение таможни. Когда мы шагали по узким дощатым коридорчикам, стоявшие по обе стороны работники гаможни и полицейские сверлили нас взглядами, словно желая пронзить насквозь. Зал таможни напоминал наши крытые рынки, с той только разницей, что на прилавках вместо товаров и весов с гирями громоздились чемоданы, мешки, корзины, в которых рылись сердитые таможенники.
      Одновременно с нами, но через другую дверь, вошел высокий, статный старик. Голова его была повязана белым платком. Поверх длинной белой рубахи на нем был такой же белый легкий халат. Старшие наши спутники тепло поздоровались со стариком, оказавшимся Абдуллой Бухарским, одним из столпов почтенной Джидды.
      Он свободно, как в собственном доме, расхаживал здесь и вел себя повелительно. Громким, звенящим голосом подзывал своих помощников и рассыльных, отправляя их за такси и за нужными ему людьми. Затем, отойдя с Кори-ака в сторону, он с минуту шептался с ним. Взяв у нашего казначея деньги, старик вышел из зала вместе с одним из таможенников, пузатым и смуглым арабом.
      Когда они вернулись, началась проверка нашего багажа. Толстобрюхий араб, даже не дотрагиваясь до чемоданов, знаком приказывал снять их с прилавка, но при проверке вещей вашего покорного слуги снова проявил придирчивость.
      Достав из моего чемодана те самые злосчастные фотопленки, таможенник даже понюхал их. Переворошив медикаменты, он спросил, не везу ли я с собой опиум. Я ответил, что опиум в небольшом количестве у меня имеется, но не для такого употребления, которое он имеет в виду, а для инъекций в необходимых случаях. Я
      показал ему стеклянные ампулы, и толстяк удовлетворился.
      Наконец проверка закончилась. Мы вышли во двор. Здание аэропорта четырехэтажное. Нижний этаж отведен под временные агентства воздушного флота Ирана, Афганистана, Ирака, Турции и других стран. { Агентства эти работают только в дни наплыва паломников}
      Над каждым агентством национальный флаг. По другую сторону двора расположены галантерейные лавки, магазины одежды и тканей. Поодаль --ресторан и различные административные службы аэропорта.
      Сев на пустой ящик, Абдулла Бухарский вынул из кармана авторучку и тетрадь и принялся что-то подсчитывать. Каждому из нас полагалось уплатить таможне по пятьдесят долларов. Сюда входила плата за карантин, за эксплуатацию дорог и пошлина, взимаемая с каждого паломника и поступающая в бюджет родины пророка, наполовину пополняемый этими поборами.
      Старик составил список, разделив нас на две группы: мусульмане южных республик были названы ташкент-цами, приехавшие с севера и из Азербайджана получили название казанцев. Я стал ташкентцем, Исрафил -- казанцем.
      Абдулла Бухарский одновременно писал и говорил, а я не мог оторвать глаз от его рук. Даже из-под марли, которой они были повязаны, проступал гной с кровью. Он явно запустил чесотку.
      Кори-ака перехватил мой взгляд и знаком велел оказать старику медицинскую помощь. Что ему прописать? Излечение чесотки продолжается месяцами, иногда даже годами. Я выписал бедняге мазь Вилькинсона. К счастью профессиональный язык врачей и аптекарей одинаков во всех странах.
      Три красные такси американских марок выстроились во дворе. Не успел я подумать, не для нас ли они вызваны, как мои спутники бойко начали грузиться. Каждое такси берет семь пассажиров. Один сидит рядом с водителем, трое на среднем сидении и трое на заднем, спиной к движению.
      Исрафил не сел в одну машину со мной. Все еще сторонится меня. Вот ведь каким путаным лабиринтом оказывается душа человека... Ладно, не помрем. В один прекрасный день узнаем, что все это значит.
      Шофер нашего такси, молодой араб в накинутом на голову белом шелковом платке, стянутом черным расшитым золотыми нитками ремешком, бродил вокруг
      автомобиля в ожидании приказа трогаться, время от времени свысока поглядывая в нашу сторону. Он напомнил мне мясников старого времени, которые, купив на базаре целое стадо овец и отведя их затем в сторонку, с удовлетворением и гордостью обхаживали вокруг свое богатство.
      Странное отношение к гостям. Насмешливой улыбкой я дал ему понять, что я о нем думаю. Кажется, он понял и, подойдя к машине важной, словно у гуся, походкой, открыл заднюю, наполовину застекленную дверцу, и сказал:
      -- Внимание.
      Он нажал какую-то кнопку. Стекло опустилось. Нажал другую, стекло поднялось вверх. Парень надменно подмигнул мне, словно говоря: "Видал, как у нас!" Его глаза лучились гордостью. Подумаешь, фыркнул я про себя, нашел чем гордиться! Машина-то из чужой страны! У нас тоже есть кнопки, да такие, что и не снились твоим дядям.
      -- Сайяра { автомобиль (араб.)} Америка? -- спросил я.
      Он утвердительно кивнул.
      -- В советской стране миллион миллионов машин,-- продолжал я и
      показал рукой в сторону, откуда восходит солнце,-- в стране суфиитий --миллион миллионов сайяра, тайяра {самолет (араб.} и все сайяра, все тайяра там суфиитий.
      Он сделал вид, что не понял и, пожав плечами, удалился.
      Абдусамад-ака и чиновник араб приблизились к нашей машине. Чиновник что-то сказал. Переводчик перевел на узбекский: "Он говорит, что если среди вас есть коммунисты, пусть выйдут. Их по-хорошему вернут на родину".
      Наступило тягостное молчание.
      Ничего себе вопросик! Что общего между коммунизмом и этими кори и имамами? Может быть, они имеют в виду меня?
      Я слыхивал, что в вопросе отношения к миру социализма Саудовская Аравия старается не отстать от Соединенных Штатов. Хотя здесь нет филиала Федерального бюро по расследованию антиамериканской деятельности, зато есть молодчики, которые заткнут за пояс любого специалиста из этого бюро. Похоже, что слухи смахивают на правду.
      Я обратился к переводчику:
      -- Абдусамад-ака, дайте достойную отповедь этому господину, да поддержит вас Аллах!
      -- Оставьте, доктор, не нужно обращать внимания на всякую всячину. Просто у них существует такая формальность.
      Затем переводчик что-то сказал чиновнику, и они отошли к другой машине.
      Черт возьми, как хочется курить! Мне приходилось иногда долгое время воздерживаться от курения, но я терпел. Правда, обстановка была иная. А попробуй-ка сохранить спокойствие, если вас каждую минуту нервируют дурацкими вопросами.
      Наконец Абдулла Бухарский, воздев руки, прочел молитву, паломники подхватили "аминь" и мы поехали.
      ИЗ СЕРЕДИНЫ ВЕКА В СРЕДНИЕ ВЕКА
      Я и не предполагал, что в наше время достаточно нескольких часов, чтобы из середины XX столетия перекочевать, в средневековье.
      Американская машина везет нас извилистыми переулками святой Джидды. Я только в сказках слышал о таких узких улочках. Иногда мы натыкались на маленькую арбу, которую не спеша тащил невозмутимый осел, и тогда наш автомобиль вынужден был долго плестись за ней. Иногда, еще издали завидев пробку из арб и машин, мы подавали назад и нам приходилось задним ходом перебираться на более свободную дорогу.