Мужики и бабы

Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на добычу улетит". Он и мышью не побрезгует, уберет, ежели оборот от нее будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом, они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять тысяч пудов зерна скупали за один базар, засыпали доверху свой семейный амбар, потом нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань Ватажку, с Амросиевыми состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо клевать и то выгодней - далеко летать не надо". А они богатели - по тридцать и по сорок рублей с каждого базара брали. Вот тебе и дерьмо! Спиридон молотилку купил, а Федот расстроился, как купец Иголкин - к пятистенному дому вышку прирубил да еще теплую мастерскую сложил из кирпича, что твой цех. Весь двор и подворье обнес высокой кирпичной стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить начал. Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали.
      Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а по весне еще и кирпич подряжался бить. И когда он только успевал все делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая.
      Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как напьется - бьет себя в грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на ботике людей перевозил с берега на берег. Вернулся домой с неукротимой жаждой разбогатеть. А земли - всего две души. Так он половину надела морковкой засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил грязный, как боров из лужи. Только что не течет с него. Все морковку продавал на базаре. Про него говорили, смеясь: капитан красным товаром торгует. А как землю получил после революции, так первым делом желоб вырубил из мореного дуба величиной с добрую лодку. "Ты что, Омеля, али купаться задумал в желобе-то?" - "Я, братушки, к этому желобу четыре лошади поставлю". "Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А вот с морковы разбогатею. Таперика земли много".
      Но разбогатеть с моркови так и не успел. В большой пожар двадцатого года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на дорогу и тут же помер. Надорвался...
      Возле кирпичного подворья Клюевых, привязанная за кольцо, стояла накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал Бородин. Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье. Входом парадным хозяева, видно, никогда не пользовались, двустворчатая дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях крыльца торчал рыжий, спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых болванок, приваленных к стенке мастерской. Ба! Да это ведь Скобликове добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали.
      В горнице за столом кроме хозяина сидели брат его, Спиридон-безрукий (руку оторвало ему на молотилке), Мишка Бандей, Прокоп Алдонин, Иван Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из далекой Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда мужиков трясли. Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом запрещали, ловили на ночных дорогах подводы с зерном.
      Завидя его высокую сутулую фигуру в длинном черном пальто, как в сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились: отнеси, господи, от порога моего. Тот, к кому он сворачивал, обреченно опускал голову и смиренно выслушивал - куда надо идти жаловаться и кому писать прошение. И вот что диво: горожане знали одного Томилина, а поселяне совсем другого; в городе Томилин околачивался возле трактира да пивной, попрошайничал, кривлялся, изображая из себя то артиста, то певца, то скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как поп, и вместо грязной рубашки с галстуком надевал черную просаленную, как власяница, толстовку. "Перво-наперво изложите вашу обиду, кто вас потревожил? А насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует".
      Он и рассказывал, покуривая "козью ножку", заложив ногу на ногу в латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок, присел на скамью. Ему кивнул головой хозяин, и он кивком головы поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись.
      - Вы, мужики, народ упрямый и недоверчивый. Пока вас оглоблей по шее не ахнут, вы и не почешетесь. Ведь ясно же - проводится политика ликвидации кулачества как класса. В этой связи надо перестраивать свое хозяйство видимую часть его надо уменьшать, а невидимую - увеличивать.
      - Это какая же видимая, какая невидимая? - спросил Прокоп.
      - Видимая часть та, что состоит на учете в сельсовете, а невидимая часть лежит у тебя в кармане.
      - А чего с этой невидимой частью делать? В карты ежели спустить или пропить, - сказал Бандей.
      - Деньги, ежели они находятся при трезвой голове, могут делать еще деньги.
      То-то и видно, что за трезвая у тебя голова, подумал Бородин, глядя на его отекшее серое лицо с проваленными подглазьями.
      - Нет, - сказал Федот Иванович, - этот оборот не для нас. Наше богатство - вот оно! - выложил он на стол огромные, как лопаты, ладони. К ним нужен еще добрый инструмент да справное хозяйство - иначе с голыми руками ничего путного не сотворишь. В каждом деле должен быть упор, но когда этот упор выбивают из-под тебя, тогда как? Ну, продам я хозяйство, продам инструмент, а самому куда деваться? В город на торги, что ли?
      - Зачем в город? Здесь оставайся, - смиренно отвечал Томилин. - Вступай в колхоз. Уравняй себя со всеми иными прочими в этой видимой части. А дома, для себя - ты тот же мастер. Или тебе заказы не принесут? Принесут. Кому самопряху сделать, кому кадку, кому рубель... Да мало ли нужды в хозяйстве у каждого останется.
      - Это что же выходит? Вы мне вроде бы советуете отвесть самому и лошадей, и коров, и весь инвентарь энтим голозадым? Отдай жену дяде, а сам ступай к б....? Нет уж, дудки. Пускай лучше порушат и хозяйство мое, и меня с ним, ежели ф есть у них такое право. А я погляжу, погляжу! - Клюев сжал кулаки и стукнул себя по коленке.
      - О каком праве ты говоришь, Федот Иванович? - сказал Костылин. - Разве тебя по праву обложили? Ты же все налоги выплатил? Ну! И я выплатил. Я даже одно твердое задание оплатил, так второе дали. Откажемся - разорят вконец. Вон Лопатина в Степанове из дому выбросили и все имущество распродали. Ступай теперь на все четыре стороны, ищи свое право. Куда хоть жаловаться? - спросил он Томилина.
      - В этой связи надо писать в президиум ВЦИК на имя товарища Калинина, ответил Томилин.
      - А что толку от этих писаний? - сказал Бандей. - Туда писать, что на луну плевать, только себя тешить пустой надеждой.
      - Ну, не скажите, - возразил Томилин. - Михаил Иванович - свой человек, он из тверских крестьян.
      - Ты сколько ему писал жалоб-то? - спросил его Прокоп. - У тебя на голове волос, поди, меньше будет, - глянул он на лысеющую голову Томилина. - И что ж, на все ответ приходит?
      Тут расхлестнулась дверь, и, грохая сапогами, ввалился Федорок Селютан.
      - Здравствуйте, с кем не виделись! - загремел он от порога. - Кого ждут, а кто и сам идет.
      - У нас лишних не бывает, - отозвался хозяин. - Присаживайся, Федор! И опять Томилину: - Вы вот что скажите: отчего этот свой человек из ВЦИКа многого не замечает? Или задание такое получил?
      - До всех у него руки не доходят, - ответил Томилин. - Сколько нас? Миллионы! А он один. Но верить надо, что твое дело дойдет.
      - Н-да. И тут верить надо, - сказал Иван Никитич. - А я вот вам что скажу, мужики. Политика - такая штукенция, что она существует сама по себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу нет. Там уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни забот у них, ни хлопот - на всем готовом. А порядок строгий: день и ночь служба идет. Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь - тебя из ангелов в черти переведут. Нет, мужики, им не до нас, они своими делами заняты. Так что надеяться нам не на кого. Есть у тебя своя голова на плечах - вот и кумекай, чтобы не попасть как кур во щи.
      - Извини, братец, но у тебя понятие о политике старорежимное, усмехнулся снисходительно Томилин.
      - А ты что, политик? Юрист, да? - спросил Селютан, выкатывая на него белки.
      - Да, юрист, - качнул головой Томилин.
      - Тогда ответь на такой вопрос: почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?
      - Ну, это несерьезно!
      - Как так - несерьезно? Видел на портретах - Ленин в ботиночках со шнурками. И брюки отглажены. Все честь по чести. А Сталин завсегда в сапогах. Почему?
      - Такая уж форма одежды. Сталин - человек полувоенный, - ответил, пожимая плечами, Томилин.
      - Чепуха! - сказал Федорок. - Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места поровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи.
      Все засмеялись, задвигались, зашаркали сапогами.
      Вошла в горницу через внутреннюю дверь худая горбоносая старуха, мать Клюева, прозванная на селе Саррой, хотя по крещению записанная когда-то Сосипатрой. Сурово и прямо глядя перед собой, она несла в протянутых руках графин с зеленоватой, как расплавленное стекло, самогонкой и краюху хлеба. Положив это добро перед хозяином, она все с той же погребальной строгостью прошла к переднему углу, зажгла лампаду перед божницей, перекрестилась, кидая щепоть пальцев длинной худой руки, и вышла все с той же сосредоточенной строгостью на лице, ни на кого не глядя и никого не замечая. С минуту все молчали, будто покойника пронесли.
      Хозяин, нарезая хлеб, стараясь расшевелить притихших гостей, весело спросил Селютана:
      - У тебя, Федор, на все есть готовый ответ. Скажи откровенно, платить мне штраф или нет? Только подумай сперва.
      - Тут и думать нечего: ежели дурак, то плати штраф. За что? Сам подумай! Советской власти ты не должен. Налог внес, самообложение тоже, госпоставки всякие и тому подобное. А это - беднота дурит, она свой оброк на тебя наложила. Ротастенький старается, под корень тебя секут. Покажи им вот такую малину, - он заголил по локоть руку и покачал здоровенным кулаком.
      - А если мое хозяйство разнесут? - спросил Клюев.
      - Бери с собой Сарру и топай в Москву. Покажи ее в Кремле. Вот, мол, до чего нас довели. Они испужаются и все вернут тебе сполна.
      Бородин не выдержал и захохотал, потом, сглаживая неловкость перед Клюевым, сердито сказал Селютану:
      - Обормот ты, Федор! Тебя всерьез спрашивают, а ты жеребятину несешь.
      Клюев, насупившись, молчал, а Иван Никитич, глядя в передний угол на ровно светившую лампаду, сказал, вздыхая:
      - Ох-хо-хо! Жизнь окаянная настала. Мечемся, грыземся как собаки, прости господи! А про спасение души своей и подумать некогда. Я уж, грешным делом, совсем запамятовал. Что за праздник ноне, Федот Иванович?
      - Праздник не праздник, а все ж таки день Иверской иконы Божьей Матери, - ответил Клюев.
      - Да, да. Принесение иконы в Москву в царствование Алексея Михайловича. Спаси и оборони нас, царица небесная. - Костылин торопливо перекрестился и, склонив голову, задумался.
      - Да, - подтвердил собственные мысли Прокоп. - Это верно. Кажное явление Божьей Матери своей иконой отмечено. Одно слово - акафист.
      - Всего было семьдесят пять явлений Божьей Матери. А вот почему теперь их нет? - спросил все время молчавший Спиридон-безрукий.
      - Явления Божьей Матери исторически никем не зафиксированы, - сказал Томилин. - То есть это вроде мифологии.
      - Чаво? - Федорок поглядел на него с презрением и добавил: - В другом месте наставил бы я тебе самому эту пифологию под обоими глазами.
      - Это не доказательство. Ты вот ответь человеку, почему теперь нет этих явлений? Ясно же, что религиозный дурман схлынул и вера в чудеса пропала.
      - Дурман никуда не схлынул; кто был дураком, тот дураком и остался. А явлений нет потому, что бог махнул на нас рукой. Как вы, говорит, деретесь, так и разберетесь.
      - Логика оригинальная, но ответ не по существу. - Томилин отвернулся от Селютана и забарабанил пальцами по столу.
      Вошел Санька Клюев, одутловатый сутулый малый лет двенадцати. Он принес тарелку соленых огурцов и на деревянной чаше квашеный вилок капусты. Клюев-старший, заметив вилок на чаше, строго сказал сыну:
      - Это кто ж надумал квашеный вилок на хлебную чашу класть?
      - Бабаня подала из подпола.
      - Бабаня! А ты чем думаешь? С него сок течет, а дерево влагу не любит. Живо тарелку!
      Бородин глянул на чашу и поразился ее диковинной резьбе: по широким краям ее были рельефно выточены груши, да яблоки, да виноградные грозди вперемешку с игрушечными седелками и хомутами. И только теперь, будто в первый раз, заметил он и затейливую резьбу на божнице в виде петушков да лисиц, и косяки оконные и дверные, покрытые резьбой на манер церковных колонн, и верхний кружевной бордюр на изразцовой лежанке возле грубки. Ну и ну! Такое вырезать да выточить может только человек, и взаправду не спящий целыми ночами.
      Санька принес еще тарелку и стеклянные стопки. Федот Иванович мотнул ему головой:
      - Присаживайся!
      И тот, зардевшись от радости, с повеселевшим лицом, сел на лавку. Федот Иванович нарезал вилок широкими ломтями, положил их на тарелку и полил конопляным маслом, в стопки налил самогонки.
      - Ну, будем здоровы, если не помрем.
      Выпили дружно, с выдыхом, потом шумно хрустели капустой, разгоняя по горнице тяжелый и смрадный запах сивухи.
      - Явлений теперь нет, это верно, - сказал Федот Иванович. - Не слыхать про них что-то. А вот к чему знамения бывают?
      - Какие знамения? - спросил Томилин.
      - Обыкновенные. Летом на старом бочаговском кладбище спаренных волов видели. Не наших быков, а волов - с длинными, загнутыми кверху рогами. Пытались их взять и наговором, и молитвой, по-всякому. Пропадают. Не даются, и шабаш.
      - Клад, наверно, - сказал Федорок.
      - Клад рассыпается от удара. А эти даже к себе не подпускают. Пропадают! Растворяются в воздухе, как пар с воды. Нет, это не клад. Это знамение. Ох, не к добру. Вон, в Линдеровом лесу опять немка в белом появилась. В старые времена ходила она и плакала в Ивановскую ночь. А теперь, говорят, по осени ходит. Намедни Тарантас за дровами ездил. Да припозднился. Она его и встретила на порубке. Стоит на пеньке, плачет и все руки к нему протягивает. Лошадь как захрапит - да в сторону. Телега со шкворня долой. Вожжи оборвались. Лошадь с одними передками умотала, а Тарантас пешком пришел. Инда поседел, говорят.
      - Куда еще? Он и так седой как лунь, - сказал Прокоп.
      - Что за немка в белом? Не призрак ли? - усмехнулся Томилин. - Ах, темнота ваша!
      Федорок положил свою каменную пятерню на плечо Томилину, так что тот вильнул корпусом и охнул.
      - Ты, паразит, зачем сюда пришел? Жалобы писать? Вот и сиди жди - когда твоя очередь подойдет. А в разговоры наши не суйся! Понял?
      - Федор! - осадил его Бородин. - Ты где находишься, на базаре?
      - Это он базарит. Начитанность нам показывает. А я ему об уважении напомнил.
      - Линдерша, как говорится, здешняя. Эта не в диковину, - сказал Иван Никитич, потом сделал выдержку и понизил голос: - А вот что царская дочь появилась в наших краях, это, мужики, чудо из чудес.
      - Фантазия. Царская семья вся была расстреляна, - не удержался от возражения Томилин и опасливо покосился на Федорка.
      Тот с выжидательной готовностью уставился на Костылина: чего, мол, с ним делать - бить или подождать? - было написано на лице Селютана.
      - Вся, да не вся, - сказал Костылин. - Анастасия уцелела. И за границей об этом пишут.
      - Интересно, как могла уцелеть она, ежели их в подвале дома купца Ипатьева расстреляли всех в одну и ту же ночь?
      - А ты что, сам расстреливал? - спросил все так же враждебно Томилина Федорок. - Ежели ф люди говорят, значит, видели ее. Ну, игде она появлялась? - обернулся к Ивану Никитичу.
      - Говорят, она целый месяц в Касимовской типографии работала. Заехал за ней брат царя, Михаил. И по дороге в Пугасово они ночевали у Тихона Карузика. И будто бы, прощаясь, они сказали: граждане, пора надевать кресты. Теперь уж, мол, недолго. Мы вернемся еще.
      - Интере-эсно! - покачал головой Федорок, потом вдруг заматерился, ударил по скамейке кулаком и заскрипел зубами: - Ух ты, мать твою перемать! Давай еще по одной дернем!
      Клюев, разливая самогонку, повеселев, покосился на Прокопа:
      - Ну, и что ты скажешь, Прокоп Иванович? Как, будем платить или нет?
      - Я свое все заплатил. Больше мне платить нечем.
      - А ты, Иван Никитич?
      Тот горестно вздохнул и потер лысину:
      - Эх, Федот Иванович, Федот Иванович! Ты, брат, человек опытный и с понятием. Ну неужто не видишь, что они только и ждут, чтобы мы заупрямились? Тут нас и ахнут, как быка по лбу. Как вон с Лопатиным поступили, так и с нами будет. Надо платить.
      - А ты что отмалчиваешься, Андрей Иванович? - спросил Клюев Бородина.
      - Иван Никитич прав. Ва-банк теперь не играют. Не такое время. Заупрямишься - и сразу пойдешь в расход. Иные прыткие из начальства только этого и ждут. Он, мол, несговорчивый. Зачем же самому напрашиваться на конфискацию? Зачем облегчать им работу?
      - Постой! Но ведь ты сам не внес сто пятьдесят пудов сена?!
      - Я действовал окольным путем. Руку позолотил. Тройку гусей отдал. У меня приняли. А ты и говорить ни с кем не хочешь.
      - Не с кем говорить. Да об чем? Отдать семьсот рублей - значит, свести со двора обеих лошадей и корову. Больше продать нечего. А что мне делать без скотины? Как Томилину, по дворам итить? Нет уж, своими руками хозяйство рушить не стану. Пусть берут, что хотят. - Он поднял стопку. Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать. Поехали!
      Уже по-темному вернувшись домой, Андрей Иванович застал у себя Ванятку Бородина, тот сидел на деревянной приступке запечника и покручивал свои пышные цыганские усы, а за столом - целая орава белоголовых ребятишек. Кроме четверых своих сидело еще три Мишиных девочки, и деревянными ложками все дружно хлебали жидкую молочную кашу - разварку. Андрей Иванович с недоумением глядел то на ребят, то на жену, сидевшую поодаль от стола на табуретке, то на лукаво ухмылявшегося Ванятку.
      - Папаня, мы на ту сторону пруда переезжаем, - похвасталась из-за стола Елька. - Как все съедим, так и переедем, маманя говорит.
      - Дак чего, с прибылью, значит? - сказал Ванятка, здороваясь с хозяином.
      - Откуда бог послал? - спросил Андрей Иванович Надежду, кивая на ребятишек.
      - Вон, Иван привел.
      - А Соня где?
      - А черт ее знает...
      - Заболела, что ли?
      - Ага... той самой болезнью, которую лечат чересседельником по толстой заднице, прости господи, - ответила Надежда.
      - Наша мамка с дяденькой Павлом ушла, - сказала от стола шестилетняя Маруська, старшая.
      - Куда ушла? - еще не понимая, спрашивал Андрей Иванович.
      - На собранию, - опять ответила Маруська и хвастливо добавила: - А дяденька Павел принесет нам конфе-эт. Если мы будем сидеть тихо и не орать.
      - Какое собрание? Какой Павел? - начиная терять терпение, раздраженно спрашивал Андрей Иванович.
      - Твой друг, Кречев, - сказала Надежда. - Увел ее, суку... туда, где черти собираются на шабаш.
      - Постой, постой... Кречев увел Соню? - бледнея от скверной догадки и как бы не веря еще тому, что случилось, спросил Андрей Иванович.
      - Господи! Вот пихтель-то... - хлопнула себя по коленям Надежда. - Да все село об этом языком треплет, а до тебя все еще никак не доходит.
      - Гадина! Подлюка! Убить ее мало! - взорвался Андрей Иванович и, сжав кулаки, скрипя зубами, бросился в горницу.
      - Дошло наконец, - сказала Надежда и, обращаясь к Ванятке: - Погоди малость, не ходи к нему, счас он отойдет... Не то с ним толковать теперь, что с цепным кобелем.
      Из горницы послышался грохот передвигаемых табуреток.
      - Ну, за табуретки взялся, - пояснила Надежда, прислушиваясь, и вдруг зычно крикнула через дверь: - Ты смотри, комод не опрокинь, Саранпал! Или я тебе покажу гром среди ясного неба. Ступай, ступай! - заторопила она Ванятку. - Расскажи ему, всю картину распиши - не то он и в самом деле как бы чего не поломал.
      Ванятка застал сердитого хозяина, рыскающего по горнице, как тигра в клетке.
      - Гадина! Сука! Всю нашу родню опозорила! А Пашка-то, Пашка! Вот подлец! Я ли его не поил? Его ль не привечали всей семьей. А он, как вор. Хуже Ваньки Жадова. Где они? Скажи, где?
      - Да погоди ты кипятиться. Все узнаешь в свое время.
      - К черту это время! Не хочу ждать. Говори сейчас же, ну! - подступал Андрей Иванович к Ванятке.
      - Откуда я знаю? Кабы знал, к тебе бы не привел детей, голова два уха. Ты сядь. Чего кипятишься, как паровоз? Что ты, в самом деле, иль дите малое, иль не замечал, как увивался вокруг тебя Кречев! Все к Марии норовил подмулиться, так, видно, по зубам получил. А Соня податливей оказалась. Вот он и подлагунился.
      - Ах, стерва! Ах, сука! - Андрей Иванович достал кисет и трясущимися руками, рассыпая махорку, стал скручивать цигарку. - Опозорила всех нас.
      - Да что она тебе, жена или дочь?
      - Какая разница! Семья-то одна. Сам, головастый, в Юзовку укатил, а на меня свалил все. Я ж ей и дров вожу, и картошку... Дом вон строю. Она ж рядом, рука об руку. И такое выделывает? А что, ежели забрюхатеет? На меня ж пальцем указывать начнут. Ведь целыми днями со мной крутится, в пустом доме. А-а! - и головой замотал.
      - Да ты садись! Что мы, как на большой дороге встретились, - уговаривал его Ванятка. - Давай сядем - и я тебе все расскажу.
      Сели на диванчик, закурили.
      - Я, грешным делом, думал, что ты с умыслом не замечаешь. Или отношений портить не хочешь. Все ж таки он председатель.
      - Да пошел он от меня к едрене фене со своим председательством! взорвался опять Андрей Иванович.
      - Ну, ясное дело. Тогда слушай все по порядку. Она ж квартирует напротив меня, и видно же все... Правда, ходил он к ней только по-темному. И с поля заходил, как волк. По ночам, когда девчонки засыпали. И уходил на заре. Однова мы с ним встретились. Я шел на Тимонино болото, мерин у меня там на приколе пасся. Вот тебе, только я вышел на конопляники - и он тут как тут, через плетень лезет. Павел Митрофаныч, говорю, ты что, или за терном лазил? Я, говорит, Иван Евсев, за тем терном, который только ночью в постели щелыкают. И еще подмигнул мне. Ладно. Встрел я ее как-то в картошке на задах. Вокруг никого. И говорю: Соня, ты все ж таки мужняя жена, на тебя дети оставлены. Хоть они тебе и чужие, но ведь матерью зовут. Мотри, говорю, ежели они пожалуются на обиды, я тебя ущучу перед всем селом. Да чхала, говорит, я на ваше село. А к детям ты не прикасайся. Ладно. Стемнелось ноне, собрались мы ужинать. Вот тебе сосед Ботик - грох, грох в окно. Я выглянул: чего тебе? Ступай, говорит, к Соне. Там дети криком надрываются. Схватил я куфайку - и туда. Прибегаю. Заперто на висячий замок. Прислушался, а в доме разлюли-малина! Кошки орут дурным голосом на чердаке, и дети в три голоса в избе визжат, будто кто их режет. Я поднял камень с дороги, ахнул им по замку, ажно дужка отлетела. Вошел они ко мне, вцепились в штаны и все треской трясутся. А кошки, кошки на чердаке еще пуще заливаются. Я успокоил детей, залез на чердак, а там одна кошка в капкан попалась - на кадке с мясом поставили капкан, а вторая (кот, наверно) за боровом [лежачая дымовая труба на чердаке] сидит и перекликается с этой дурным голосом. Прогнал я кошек, спустился к детям, спрашиваю: где мать? Ушли с дяденькой Павлом, а нам конфет дали и спать уложили. Ну, я туда-сюда. Посидите, говорю, я ее счас найду. Ой, дяденька Ваня, не уходи ради Христа! Вцепились опять в меня, дрожат... Ну что делать? Крикнул свою Нешку: посиди, говорю, с ними, а я Соню поищу. Сбегал в клуб - нет. На квартиру к Кречеву - нет. Оставлять ребят одних - плачут. И есть просят. Я их одел и к тебе вот привел, а Нешку послал Соню искать. Найдет - скажет нам. Нет - пусть у тебя заночуют. Небось придет.
      - Ну, уж я с ней поговорю, - мстительно сказал Андрей Иванович. Придется братьев звать. Надо что-то делать. Или Михаила вызывать?
      - Это уж непременно. Не то она детей загубит.
      Вошла Надежда:
      - Вы чего ж тут расселись? Давайте к столу, самовар подходит.
      - Тут поговорим. Там ребятишки, все ж таки неудобно, - возразил Андрей Иванович.
      - Чего они понимают? - сказала Надежда.
      - Все они понимают... Говорю вот, Михаила придется вызывать, иначе детей загубит.
      - Вызывай... Да толку-то от него, - махнула рукой Надежда. - Он, головастый, в рот ей глядит, как телок в помойное ведро. Что она захочет, то и вытворяет с ним.
      Ванятка хохотнул, а Надежда, подстегнутая этим смешком, набросилась на мужа:
      - Еще два года назад я вам что говорила? Она жить с детьми не будет. Ее ж за версту видать - вертихвостка. А вы что? Слюбится - стерпится... Стерпелось... Если уж кому и приходится терпеть, так детишкам. В прошлом годе, как раз перед отъездом Михаила, - обернулась она к Ванятке, прибегает ко мне Маруська, старшая. Мы завтракали как раз. Она, бедная, глаз от стола не отводит. Ты что, аль есть хочешь? Хочу. Мы, говорит, не завтракали. А где мамка? На конопляники ушла. Что ж она вас не покормила? У нас, говорит, ничего не сварено. Хлебца поели - и все. Ладно, накормила я ее и повела домой. Смотрю - у них посреди стола лежат краюха хлеба и нож. Они, бедные, и отрезать хлеба толком не умеют. Так, пощипали от него, как мышата. И на печи сидят. Я залезла в подпол, набрала картошки, наварила им, намяла, маслом заправила и накормила. Мои девки повеселели и защебетали, как галчата. Ну, ладно, думаю про себя, ужо я устрою тебе, головастый дурак, представление. Кто-то, видать, вызнал и предупредил их. Пришла я вечером - Соня прикинулась больной, в постели лежит. А сам сидит за столом, ужинает и пыхтит, как самовар. Я и говорю: Соня, пошто ты детей не кормишь? Иль у вас картошки мало? Иль некогда помыть ее да отварить? Сказала бы нам, что тебе некогда. Мы придем, наварим и натолкем. Ой, господи, застонала она, помереть спокойно не дадут. Сердце у меня заходится, Миша! А он надулся до красноты, как рак ошпаренный, и говорит: что ж ты нам жить не даешь? Ту жену отправили на тот свет и теперь за эту беретесь. Ах ты, тара большелобая... Дурак ты, дурак и есть. Мне-то что? Я плюнула да ушла. Это ж надо такое сказать: ту жену со свету сжили. Да она ж больная была, чахоточная. Я за нее всю войну ворочала и в поле, и в лугах. Ей сроду пахать не давали. Все на мне выезжали...
      - Ну хватит тебе свои заслуги расписывать! - оборвал ее Андрей Иванович. - Самовар, что ли, принеси.
      - Что, не любишь правду слушать? Ну да, правда - она всем глаза колет, - сказала Надежда и вышла.
      - Я зачем еще зашел к тебе... - Ванятка кашлянул, помялся и вынул из брючного кармана измятую брошюрку. - Вот, прислали нам устав колхозный. Может, посмотришь.
      - И смотреть не буду, и говорить не о чем.
      - Это ты напрасно. Здесь, например, сказано, что мелкий скот можно на дому держать.
      - Где хотите, там и держите. А разговаривать нам не о чем. И не хочу я говорить с вами!
      - За что ты дуешься на нас?
      - За что? - поднял голову Андрей Иванович. - Старое зашло, а новое наехало. Вы за что Клюева и Прокопа в расход пускаете? Какие они кулаки? Это трудяги из трудяг!
      - Ты на меня так орешь, будто я руководил тем собранием, на котором обложили их подворкой.
      - Ты же там сидел!
      - Сиде-э-эл! - передразнил его Ванятка. - А что толку от моего сидения? Иль ты хотел, чтоб я, как Серган, бросился с кулаками на Сенечку и на Ротастенького? Шалишь! Я не о двух головах. Дураков ноне нет.
      - Ну вот и собирайтесь все умники в свой колхоз. А меня тянуть нечего. Гусь свинье не товарищ.
      - Все делишь на свиней да на гусей, все от старого понятия идешь. А того понять не хочешь, что в колхозе с дележкой будет покончено. Ни бедных, ни богатых не будет. Никаких меж, не токмо что в поле... Промеж нас все уравняется. Миром одним жить станем. Ми-иром.
      - Миром? Ты видел, как в свинарниках свиньи живут? Когда кормов вдоволь, еще куда ни шло. А чуть кормов внатяжку, так они бросаются, как звери. Рвут друг у друга из пасти. А то норовят за бок ухватить друг друга или ухо оттяпать.
      - Дак то же свиньи.
      - А человек зарится на чужое хуже свиньи.
      - ...и кормов, говоришь, мало, - продолжал Ванятка свою мысль. - А у нас в колхозе еды будет вдосталь. Это самое придет, изобилие.
      - Откуда оно к вам придет? С неба свалится? Чтобы достаток был, надо хорошо работать. А человек только тогда хорошо работает, когда чует выгоду. У вас, сам же говоришь, выгоды не будет. Все на сознательность. Какая у нас, к черту, сознательность? Где ты ее видел? У кого? У Ротастенького сознательность, да? Или вон у Степана Гредного? Да с такою сознательностью вы до точки дойдете, до голодного пайка. И пойдет между вами грызня. Еще похлеще свиней начнете рвать все, что можно.
      - Это ты напрасно... У нас собирается уже более тридцати семей. И не одни Степаны Гредные да Ротастенькие. И брат твой, Максим, и вон - сам Успенский к нам вступает.
      - Слыхал, - сказал Андрей Иванович, поморщившись. - Максиму в деревне делать нечего. Он лоцман. Привык указания давать. И здесь норовит распоряжаться. Поди, каким-нибудь завхозом станет. А Успенский что ж? Успенский - учитель. Не все ли равно, где ему числиться, - в единоличниках или в колхозниках?
      - Он же все свое имущество отдает! И дом, и сарай, лошадь, обоих коров. Весь инвентарь!..
      - И правильно делает. Ему этот инвентарь, как собаке пятая нога. А дом? Что ж ему пустому стоять? Имей совесть, скажут. Сам не догадываешься отдать - отберем. Он не дурак, Успенский.
      - Все у тебя с умыслом. Каждый идет в колхоз вроде бы по нужде или выгоду ищет. Так неуж нет таких, кто по чистому желанию вступает?
      - Таких дураков, Иван, маловато. Пока... - Андрей Иванович подумал и добавил: - Не то беда, что колхозы создают; беда, что делают их не по-людски, - все скопом валят: инвентарь, семена, скотину на общие дворы сгоняют, всю, вплоть до курей.