Одиночка

– Ты советуешь держаться подальше от чего-то мне непонятного, – сказала она. – Как мне это сделать?

– А ты и не можешь, – ответил Коэн. – Голос его звучал по-особенному нежно, хотя, возможно, это был тембр молодого голоса Роланда. – Просто разворачивай корабль до того, как врежешься в берег, вот и все. А пока постарайся узнать состав игроков, что они хотят – и далеко ли они готовы зайти, чтобы получить то, что хотят.

– И это – твой совет? – спросила она, все еще пряча лицо в ладонях. – Я бы лучше на кофейной гуще погадала!

– Но ведь ты всегда можешь подать в отставку, – спокойно ответил Коэн.

Ли оторвала лицо от ладоней и посмотрела на него.

– Ты имеешь в виду сдаться? – Она почувствовала, как кровь прилила к лицу. – Я не сдаюсь.

Коэн положил свою руку на ее и слегка сжал.

– Я и не говорю, что ты должна, – сказал он. – Ты можешь, если дела пойдут плохо. А я помогу. И спрашивай все, что угодно. Все.

Все. В первую очередь, конечно, речь идет о деньгах. А взять их значит стать похожей на любого из его прихлебателей.

– Я сама позабочусь, если до этого дойдет, – сказала она грубовато и тут же солгала сквозь зубы: – К тому же есть и другие возможности: Служба безопасности. Планетная милиция. Но… все же спасибо.

Они посидели немного в молчании, почти не глядя друг на друга, его рука – на ее руке.

– Ты часто здесь бываешь? – спросила Ли, вытащив руку и оглядев зал.

– Иногда.

– Это нелепо, ты понимаешь. И все, кто здесь, нелепы.

– Я знаю.

– Думаю, что ты сейчас скажешь мне, что ты именно поэтому и любишь бывать здесь. Или… как еще ты говорил? Что у меня не хватает реального ощущения абсурда?

Он улыбнулся.

– Я что, действительно такое говорил?

– Тебе просто нравится наблюдать, как другие люди корчат из себя дураков, не так ли?

Она говорила в шутливом тоне, но неожиданно почувствовала острую потребность уязвить его. Он наклонился, откликаясь на эмоции, скрывавшиеся за ее словами.

– Я корчу из себя дурака десять раз в минуту, – сказал он. – И пятьдесят раз в минуту, когда ты со мной. Это называется быть живым, Кэтрин.

– Ну, правильно. Ты просто средний парень, проживающий свою среднюю жизнь. Но только со скоростью обработки данных в миллиарды раз быстрее.

– Что-то вроде этого. Она фыркнула.

– Я не могу расстаться с желанием быть рядом с людьми. Я таким создан.

– Так измени это. Измени свой код. Я бы сделала это. Я бы выбросила Нгуен, Шарифи и всю эту жалкую чепуху в одну секунду, если бы могла.

– Ты так говоришь, потому что знаешь, что не можешь. А теперь успокойся и послушай эту песню. Она очень красива.

На сцене была все та же певица. Она заканчивала цикл горьковато-сладких песен в стиле кантри. Песня была хорошей и могла быть написана вчера или триста лет назад.

– Она сама их пишет? – спросила Ли, кивая головой на освещенную фигуру певицы в другом конце зала.

– Эта песня была написана еще до того, как я родился. Она прислушалась и разобрала два-три случайных слова.

– Что такое Понтчартрейн?

– Понтчартрейн. Это озеро у реки Миссисипи, которая когда-то протекала через Новый Орлеан.

– Ты имеешь в виду до наводнения?

– Даже того раньше. Река Миссисипи, да и вся ее дельта поменяли свое русло.

Инженеры сухопутных войск США потратили целое столетие, углубляя дно, делая отводы, строя дамбы. Открытый вызов природе на уровне мании величия. Люди писали книги, публиковали статьи и целые диссертации об этом. Река в конечном итоге вернулась в свое русло. Она вошла в свои берега, когда уровень воды в океанах начал повышаться. И дельта оказалась посередине Техасского залива. Мне так хотелось бы, чтобы ты представила, как это было – оказаться в Новом Орлеане, в самом центре искусственной пустыни, когда ледяные шапки полюсов активно таяли и все ежедневно наблюдали наводнения в Нью-Йорке и Париже в телевизионных новостях. Это было… незабываемо.

– Я не думала, что на Земле работало оборудование для потокопространства. Тогда ведь они еще не могли даже шунтироваться, правда?

– Нет, не могли. У них существовала примитивная версия ВР. Но и этого было достаточно. У меня есть свои воспоминания и то, что помнили другие люди. Со временем становится все труднее и труднее разделить их. Что, возможно, и неплохо, – Он улыбнулся. – Я, возможно, единственная еще живая личность, которая помнит, как ездили по дамбе через Понтчартрейн на кабриолете.

Ли ухмыльнулась.

– И с красивой блондинкой, без всякого сомнения. Коэн улыбнулся в ответ, но это была грустная тихая улыбка человека, ушедшего в воспоминания о прошлом.

– С вдовой Гиацинта. С первой женщиной, в которую я был влюблен.

Ли ждала, ей хотелось узнать больше, но неудобно было спрашивать.

– Я знаю, – сказал он, отвечая на вопрос, который даже не пришел ей в голову. – Я думаю, что с пуританской точки зрения ты могла бы сказать, что она была мне матерью.

– Ну, не похоже, чтобы у тебя развился этот комплекс.

– Было совсем не так. Я и есть Гиацинт, его самое существо, что ничего общего не имеет с тем, чтобы быть его ребенком, или учеником, или изобретением. За исключением… – Последовала еще одна грустная волнующая улыбка. – Сердце – это сложная штука, будь оно из плоти или из схем. Оно не всегда любит так и тех, как, тебе кажется, должно.

– Перестань исповедоваться передо мной, Коэн.

– У меня есть смешное чувство, что ты подошла к пониманию моей сущности ближе всех. И даже не заставляла меня молиться по четкам.

На Ли нахлынуло неожиданное воспоминание: голые коленки на холодном церковном полу и взрослая рука, возможно ее матери, которая водит детскими пальчиками по стеклянным бусинам четок. Гладкие, темные – Богородица, Дева… Блестящие – Отче наш. Крест, раскачивающийся в проходе перед ней.

– И мне кажется, что я понимаю тебя, – сказал Коэн, когда она вернулась в реальность. – Это уже достижение, если учесть, что все рассказанное тобой поместится на этикетке спичечного коробка. Сначала мне казалось, что ты не доверяла мне. Потом я решил, что ты просто скрытная. Ты такой создана или кто-то научил тебя подобным образом заставлять людей открываться перед тобой?

Ли пожала плечами, чувствуя себя неуютно.

– Это скачковое размывание, ко всему прочему. Я не слишком много помню. – Она сделала паузу. – А то, что я помню, вызывает у меня желание забыть большую часть себя. Да и зачем вспоминать старые страдания?

Она подняла глаза в тишине, наступившей после ее слов, и увидела, что Коэн внимательно смотрит на нее.

– Ресница, – сказал он.

– Что?

– У тебя ресница.

– Где? – Ли прикоснулась к глазу, ища ее.

– В другом глазу. Здесь. Подожди.

Он пододвинулся к ней по изогнутому сиденью и одной рукой запрокинул ей голову на бархатные подушки, а другой легким движением провел у ее нижнего века, стараясь подцепить попавшую в глаз ресницу. Она почувствовала запах «Extra-Vielle», теплое сладкое дыхание Роланда на своей щеке, увидела мягкую кожу на его шее и биение пульса под ней.

– А вот и она, – сказал Коэн, показывая ресницу на конце тонкого пальца.

Она открыла рот, чтобы поблагодарить его, но слова застряли у нее в горле. Рука, державшая ее подбородок, скользнула по щеке, пальцы прошлись по волокнам, которые шли по мускулу от подбородка до впадинки между ее ключицами.

– Ты, похоже, теряешь вес даже в потокопространстве, – сказал он. – Наверное, ты не высыпаешься.

Он поймал ее взгляд и удержал его. Рука на ее шее была теплой, как солнечный свет в пределах Кольца, и она вспомнила, как много времени прошло с того момента, когда кто-нибудь, кроме медтехов, прикасался к ней. Темная волна желания захватила ее. Желания, и отчаянного одиночества, и стремления верить другому, и чувства, которое казалось иногда таким реальным. Она отвернулась.

Коэн отодвинулся, поднял вверх свой указательный палец, на котором все еще была ресница, и сказал:

– Загадай желание.

– Я не верю в исполнение желаний. Ты загадай.

Он закрыл глаза и сдул ресницу в дымный воздух.

– Очень быстро, – сказала Ли и попыталась улыбнуться. – Полагаю, что ты знаешь, что хочешь.

Но он уже не смотрел на нее. Он снял свои часы и приложил их к уху, отвернувшись от нее. Затем повернул золотую головку, послушал опять, повернул головку еще раз, встряхнул часы.

– Не понимаю, что случилось с этой штукой. Уже несколько недель подряд они отстают. Это просто раздражает.

– Коэн, – произнес женский голос над их головами.

Пара стройных смуглых ног остановилась у их столика. Ли подняла глаза и увидела удивленную улыбку и очки в роговой оправе, а за очками – свое собственное лицо.

Хотя это было не ее лицом, а лицом безымянной девочки-подростка, смотревшей пятнадцать лет назад в зеркало в Шэнтитауне. Лицом продукта компании «КсеноГен», принадлежавшим стройной молодой женщине одного роста с Ли, если бы она не носила восьмисантиметровые каблуки. На ней было легкое красное платье, гораздо откровеннее того, в котором она пела на сцене.

Певица обвела Ли оценивающим взглядом, потом села и уверенным движением обняла Коэна за плечи.

– А я думала, что сегодня вечером ты будешь только мой, – сказала она голосом, не оставлявшим у Ли сомнения, что делал Коэн, когда ужинал здесь в одиночестве.

Коэн слегка отстранился в сторону.

– Извини, – сказал он, глядя на Ли.

– Ничего. – Ли встала, расправила форму онемевшими пальцами. – Мне все равно уже пора идти.

– Я свяжусь с тобой позже.

– Не стоит.

– Ну, тогда завтра.

– Как хочешь.

– Нет, – услышала она голос Коэна, когда уже отошла.

Он отвечал на вопрос, заданный ему шепотом:

– Просто бизнес.

ИНТЕРФЕРОГРАММЫ

Мы не чувствуем, как течет или проходит время. То, что мы чувствуем, есть различия между нашими сиюминутными ощущениями и тем, как мы сейчас помним ощущения в прошлом. Мы объясняем эти различия правильно, как свидетельство того, что Вселенная изменяется со временем. Мы также объясняем их, но неправильно, как свидетельство того, что наше сознание, или настоящее, или что-нибудь еще, движется сквозь время… Мы существуем во множественных вариантах, во вселенных, называемых «моментами»… Хочется предположить, что тот момент, который мы осознаем, является единственно реальным или, по крайней мере, немногим более реальным, чем другие. Но это – всего лишь солипсизм. Все моменты в физическом смысле реальны. Мульти4 в целом тоже реальна в физическом смысле. Все остальное – нет.

Дэвид Дейч

СТАНЦИЯ АМК: 20.10.48

Ли решила не идти, но потом передумала, по крайней мере уже в восьмой раз.

Она убеждала себя, что уже не так молода, чтобы уступать гормонам, и что предлог, который она придумала для встречи – расспросить о Шарифи, – был несерьезным, если не жалким. Если она действительно хотела снять напряжение, то было бы лучше подцепить незнакомца в баре, а не стремиться к женщине, которую любой здравомыслящий человек на ее месте обходил бы за милю.

Она пришла на две минуты раньше и в смущении остановилась на лестнице, думая, позвонить или подождать, пока не выйдет время. Как раз в тот момент, когда она уговаривала себя развернуться и уйти, Белла открыла дверь.

Она была в белом: длинный спадающий шелк развивался внизу у лодыжек из-за низкой силы притяжения на станции. Почему-то Ли была уверена, что это платье купил Хаас.

– Ты точно знаешь, что его нет на станции? – спросила она и тут же выругала себя за этот вопрос.

Белла спокойно улыбнулась в ответ, взяла принесенные Ли цветы и проводила ее через узкую дверь на кухню.

– Он в Хелене, – сказала она, наливая воду в вазу для цветов. – Совещание менеджеров АМК. Оно продлится до послезавтра. То есть…

Она откинула свои темные волосы за спину и наклонилась, чтобы обрезать стебли у цветов, обнажая длинную бледную шею.

Ли замерла.

– То есть ты – свободная женщина, – сказала она и снова прикусила язык.

Сегодня вечером, все, что она ни делала, выходило комом.

– Свободная, – повторила Белла без тени улыбки. – Я так и не могу понять, что люди имеют в виду, когда они используют это слово.

Ужин был хорошим, но Ли ела без аппетита. Она чувствовала себя как в пьесе, когда декорации уже расставлены, слова написаны. Она ела еду Хааса из его тарелок. А напротив за столом сидела… кто? Любовница? Служащая? Прислуга по контракту? Одно было ясно: ничем хорошим это не кончится.

Говорила почти все время Белла. Казалось, ей очень хотелось поговорить, но она боялась напряженного молчания, повисавшего между ними. Она рассказывала о своем детстве, о школе, о своей жизни до контракта. Содержание ее рассказов совершенно не совпадало с ожиданиями Ли. Ли ожидала чего-то мифического из жизни генетических конструкций, как им рассказывали на занятиях в офицерской школе и на инструктажах перед боевыми заданиями. Неординарность, целеустремленность и индивидуальность до крупинки удалялись при помощи тренировок, воспитания и кодирования с того самого момента, как их пуповина отрезалась от резервуара. Вместо этого перед ней была просто одинокая молодая женщина, заброшенная на расстояние нескольких сотен световых лет от своей родной планеты.

Белла рассказывала о том же, что Ли видела сама во время войн с Синдикатами. Резервуары для выращивания плода, ясли, исследовательские лаборатории. Но она описывала их как дом, говорила словами, которые заставляли

Ли задуматься, видела ли она то, что в действительности существовало на Гилеаде, или только то, что хотела.

– Та ночь, когда я прибыла сюда, была первой ночью, проведенной мною в одиночестве, – рассказывала Белла. – Я не могла сомкнуть глаз. Мне слышались голоса, шорохи. Я думала, что сошла с ума.

– А теперь легче?

– Нет.

– Тогда зачем оставаться здесь? – Это было моей долей.

Ли унеслась в своей памяти назад, в комнаты для допросов на Гилеаде: все солдаты серии «Д», которых она видела, твердили те же самые слова: «Моя доля». «Моя доля служить. Моя доля убивать. Моя доля умирать». Сама не желая того, она почувствовала неожиданное родство с Беллой: это было странное ощущение, что, война или не война, солдаты Синдикатов ей ближе, чем граждане Кольца, которых она обязана защищать, повинуясь долгу.

– А как ты сошлась с Хаасом? – спросила она, переключаясь на первую пришедшую в голову тему разговора.

– С ним?.. Ох. – Белла опустила глаза. – Так… просто случилось.

– Ты говоришь так, будто чай пролила.

– Это в моем контракте.

– Твой контракт требует?.. – Ли не смогла до конца произнести этот вопрос.

– Контракт не требует ничего. Но… он сказал, что будет недоволен, если я не буду делать это. И что если он будет недоволен, то он откажется от контракта и потребует замену. Как… как мне жить с этим? Я не смогла бы быть одной из тех. Отказницей.

– Но заводить роман с начальником, на мой взгляд, немного выходит за рамки чувства долга, Белла.

– Это не роман, – категорически отрезала Белла. Краска бросилась ей в лицо, она выглядела рассерженной. Голос ее понизился до шепота.

– Я… я – нормальная.

Нормальная. Ли задумалась над словом и тем странным зловещим смыслом, который оно приобрело в устах генетической конструкции из Синдикатов. Она пыталась догадаться, в чем причина стыда Беллы.

– Здесь ты – далеко от дома. И ты не первая, кто приспособился, чтобы выжить.

– Нет, – сказала Белла. – Ты не понимаешь. Ты не можешь понять, поскольку ты не оттуда… Это большая честь – быть посланной сюда. Все из нас, кого выбрали, знали о рисках и трудностях. Даже те, из серии «Д». Нам говорили, что это самое главное, что мы можем совершить для наших родных Синдикатов. Как же я не справлюсь с задачей после всего этого. И не важно, насколько эта задача тяжела.

– И насколько она тяжела? – спросила Ли.

Вилка Беллы так и лежала нетронутой на краю тарелки. Она взяла ее, сделала отчаянную попытку съесть что-нибудь, но не смогла.

– Это не было так тяжело, как я предполагала. Так, иногда, в самом начале. И Хаас… он может быть очень милым. А потом я повстречалась с Кори.

Она замолчала на короткое время и не отрывала взгляд от своей тарелки. Ли ничего не говорила, не желая оборвать нить памяти, которая вела сейчас Беллу.

– Он был маркшейдером, – продолжила она. – Кори Дин. Это ирландское имя?

Ли кивнула.

– Я так и думала. Он был очень хорошим. Никогда не пялил глаза. И со мной разговаривал. Он рассказывал мне анекдоты и разные истории, когда работал. Хаас вбил себе в голову, что Кори был моим любовником. Он ни разу ничего не сказал, но все время думал об этом. Конечно, смешно так думать. – Ее нос сморщился в недовольной гримасе. – Я не хотела его. По крайней мере, в этом смысле. Но я еще недостаточно долго жила среди людей, чтобы понять, как это выглядело со стороны.

Кори не было несколько дней. Они обыскали всю станцию, шахту, Шэнтитаун. Нашел его Войт. – Лицо Беллы исказилось, словно произнесенное вслух имя Войта причиняло ей боль. – Кто-то избил его. Украл его кредитный чип и оставил лежать в водосточном желобе. Он захлебнулся в собственной крови. Я не знала, что люди способны на такое.

Белла пошевелилась в своем кресле. Когда она заговорила вновь, ее голос был таким же твердым, как вирусталь.

– Полиция в Шэнтитауне продержала его у себя несколько дней до того, как они позвонили на станцию. Они думали, что это просто пьяный шахтер. Они сказали, что он участвовал в драке, но Кори никогда не мог этого сделать. И все же они нашли свидетелей, которые подтвердили, что видели его в драке. В Шэнтитауне не нужно сорить деньгами, чтобы заставить людей говорить то, что нужно. Хаас рассказал мне. Я все еще помню, с каким видом он делал это. С удовлетворенным. Он как будто провоцировал меня обсуждать это. На следующий день он перевез мои вещи сюда, и все, что… ты сейчас видишь, все с той поры.

Белла прекратила даже делать вид, что она ест. Ли смотрела, как она вертела салфетку между побелевшими пальцами, думала о Хаасе, о начисто лишенной индивидуальности квартире Шарифи и о единственном необъясненном инициале, внесенном Шарифи в свой дневник в ту неделю, когда она погибла.

Может быть, настало время попробовать действовать наугад.

– . Рассказала ли ты эту историю Шарифи, когда она пришла на ужин? – спросила она.

– Что?

– Ну, когда она ужинала с тобой. В тот вечер, когда она погибла. Хаас был здесь? Или он очень кстати отсутствовал на станции?

В ответ Белла пристально посмотрела на нее, открыла рот. Ее лицо побелело.

– Не нужно, – прошептала она. – Пожалуйста, не нужно.

– Вы были любовницами, не так ли?

– Я не говорила…

– А и не нужно. У тебя все на лице написано каждый раз, когда ты говоришь о ней.

Белла принялась вытирать свой рот салфеткой. Кожа на ее лице выглядела такой же бледной, как отбеленный холст.

– Только не рассказывай никому, – сказала она. – Хаас такое… Я даже не знаю, что он сделает.

Ее рука дернулась к слабому следу синяка на ее щеке, но Белла задержала ее и вернула снова на колени.

– А он разве еще не знает? Ты это мне хочешь сказать?

– Нет. – Белла встала так быстро, что задела стол и посуда зазвенела. – Нет. Это невозможно.

Она подошла к боковому окну и прижалась лицом к нему. Ли подошла к ней.

Шла вторая ночь, и слабый свет компаньона проникал в комнату, окрашивая лицо Беллы в темный красный цвет, казавшийся почти черным.

– И что мне делать? – прошептала она.

– Почему бы тебе не отправиться домой и не сказать им, что ты не можешь выдержать здесь до конца?

Она неистово замотала головой.

– Ну, тогда…

– Перестань. Ты не можешь помочь. Никто не может помочь.

Белла повернулась. Она была теперь так близко, что заслонила свет, и ее прекрасное лицо спряталось в тени. Ли коснулась ее щеки и поразилась лихорадочному жару ее бледной кожи.

Белла со вздохом прижалась к ней, и Ли вздрогнула от ощущения легкого дыхания на своей коже. Губы Беллы коснулись ее шеи, пробежали к углу скулы, затем к мочке уха, и Ли открылась поцелую, которого жаждала так страстно.

Но при последнем вздохе до того, как соприкоснулись их губы, она заглянула в широко открытые глаза Беллы и увидела там выражение, от которого похолодела. Это не было страхом или отвращением. Но… чем-то таким же предумышленным и рассчитанным заранее, как сине-черный логотип Синдиката Мотаи на внешнем периметре темно-лиловой радужной оболочки.

Ли сделала шаг назад, руки опустились. Горячая страсть, захватившая ее всего лишь мгновение назад, ушла. Ее сменил неприятный озноб, как после лихорадки.

– Кто убил Шарифи, Белла?

Белла повернулась к окну спиной, и Ли показалось, что рука, которую она положила на подоконник, задрожала.

– Я не знаю, – сказала она наконец. – Я тебе уже говорила, я не помню.

– Ты помнишь, – сказала Ли. – Или подозреваешь. Зачем иначе тебе нужно было рассказывать мне о Кори? Зачем ты рассказала мне, что тела были в сияющей воронке, когда их там не было? Потому что их там не было, не так ли? И ты знала, что их там не было. Ты даешь мне след. Одного только не могу понять: ведешь ли ты меня к Хаасу или от него?

– Я никуда тебя не веду! Я не знаю. Я тебе уже говорила об этом!

– А я не верю. Любовники откровенничают друг с другом. Шарифи наверняка тебе что-то говорила. О том, что она нашла. Какую-то новую технологию. Какую-то новую информацию. – Ли сделала паузу, потом продолжила: – Что-то, что Корчов хотел получить от нее через тебя.

– Все было не так, – упрямо продолжала Белла.

– А как тогда было?

Белла раздраженно заходила по комнате.

– И это все, ради чего ты пришла? Задавать вопросы?

– А что ты ожидала? – спросила Ли.

Никакого ответа не последовало. Белла даже не обернулась, но по легкому дрожанию ее плеч Ли догадалась, что она снова заплакала.

– Ханна ходила к Корчову не из-за кристаллов, – наконец сказала Белла. – И в этом не было ничего незаконного. Она хотела выкупить мой контракт за свои собственные деньги.

На какой-то миг Ли потеряла дар речи, не зная, что и ответить.

– Она не могла выкупить твой контракт, Белла. Она не могла себе этого позволить.

– Она была богата, – продолжала настаивать Белла со слепой уверенностью тех, кто не понимает значения этого слова и не знает, что такое деньги.

– Но не так богата.

– Ты не права. Она собиралась. Она обещала.

– Так почему же не выполнила? Что произошло, Белла? Почему не наступил счастливый конец?

– Она изменилась, – ответила Белла после долгого молчания. – Она нашла что-то такое, что делало ее более счастливой, чем я.

На полпути к своему жилищу Ли поняла, что ей вовсе не хочется спать, и свернула, чтобы успеть на следующий, направлявшийся на поверхность планеты челнок.

Охранники в надшахтном здании уже узнавали ее и не обыскивали тщательно. Спустя двадцать минут, как раз перед возвращением ночной смены, она спустилась по лестнице в сияющую воронку.

Кристаллы пели во весь голос, перегружая ее внутренние устройства и блокируя сканирующие системы. К тому моменту, когда она добралась до лестницы, ее инфракрасная и квантовая сканирующие системы полностью отключились. Она могла зажечь свой фонарь, но не захотела. Было что-то жуткое в этой древней, лишенной воздуха тьме. Она села спиной к лестнице и принялась восстанавливать извилистый ход расследования.

Она не находила никаких прямых целей, никаких ясных причин и следствий, ничего, кроме тупиков. Добилась ли она чего-нибудь в этом деле вообще? Или она застряла в череде повторений, проецируя свои собственные кошмары на Шарифи, откапывая бесплодный поток воспоминаний умершей женщины.

«Подумай, кто игроки, – говорил Коэн, – и чего они хотят».

Так чего же они хотели?

Дааль и Рамирес хотели того, чего всегда добивался их профсоюз. Отобрать контроль над шахтами у компаний оборонного комплекса ООН, создать свой рабочий рай – рай, в котором Ли не хотела бы оказаться, но который, возможно, был бы не хуже, чем чей-нибудь плохо управляемый небольшой кусочек небес на земле. Цели Картрайта слегка соприкасались, как сказал бы Корчов, с целями профсоюза. Но он будет поддерживать профсоюз, поскольку профсоюз наиболее вероятно станет защищать его драгоценные кристаллы. Если бы Даалю и Картрайту потребовалось затащить Ли вниз, чтобы получить то, что они хотели, то они бы это сделали. В противном случае они держались бы от нее подальше, хотя бы из лояльности к ее семье, которую она едва помнит.

Хаасу хотелось, чтобы шахта работала. И он старался не пускать Ли в сияющую воронку. Для чего? Чтобы не привлекать внимания шахтеров к ней? Нет. Они уже знали благодаря Картрайту и слухам, что Шарифи платит по профсоюзным ставкам за то, чтобы они копали там для нее. Было ли это просто сильным стремлением многопланетной компании предотвратить снижение объема добычи и защитить свои прибыли? Или здесь были какие-то другие, более личные интересы? Желание скрыть свое мошенничество? Месть за предательство Беллы?

Нгуен хотела данные Шарифи. И еще ей нужно было убедиться, что никто другой их не получит. Она скрывала информацию от Ли, но это было условием работы на нее и доверия к ней. Но что это было? Знала ли она, что именно Шарифи нашла в шахте? Кому она рассказала об этом? Знала ли она о Корчове? Была ли уверенность Ли, что она идет путем, который Нгуен не только предвидела, но и проложила для нее, паранойей?

А что с Корчовым? Ему нужна была та же информация, что и Нгуен. Он так хотел обладать этой информацией, что решил войти в контакт с Ли, рискуя получить удар, в реальной возможности которого он не сомневался. И он прозрачно намекнул, что Шарифи уже передала некоторые из своих секретов ему.

Белла, конечно, была непредсказуема. Знала ли она о Корчове? Работала ли на него? Что на самом деле было между ней и Хаасом? Что сделал Войт, что она так ненавидела его? И что значил тот холодный расчет, который Ли увидела в ее глазах? Скорбь о Шарифи или что-то более глубокое, давнее и темное?

Что-то шевельнулось в темноте.

Ли открыла глаза. Ничего.

Затем она услышала слабый, но безошибочно различимый звук чьего-то дыхания. Она просунула руку в свой комбинезон и вынула «беретту» из кобуры. Сняла с предохранителя, сдвигая рычажок мучительно медленно, чтобы приглушить щелчок.

– Ты ведь не будешь стрелять в меня, Кэти? – произнес знакомый голос.

Зажглась спичка. Ли ощутила запах серы и увидела неясные очертания тени на сводах над ее головой. Тень складывалась, перемещалась. Скрипнул ржавый штырек, и загорелась лампа Дэви.

– Привет, – сказал Картрайт, не сходя со своего места на блестящем полу, где он сидел, поджав под себя ноги. – Значит, и ты их слышала, да?

– Слышала кого? – спросила Ли, затаив дыхание.

– Святых, Кэти. Ее детей. – Он улыбнулся. – Возрадуйся, ведь мы знаем час и день Ее Пришествия. Это начало.

– Побереги проповедь для своей паствы, Картрайт. Я здесь ни при чем.

Что-то привлекло ее внимание в густой темноте за спиной у священника. Какое-то движение, такое слабое, что она скорее почувствовала, нежели разглядела. Но когда из тьмы раздался голос, она совсем не удивилась, как будто уже знала, что Дааль будет здесь.

– Если ты здесь ни при чем, – спросил он, – то зачем спустилась сюда?

– Просто делаю свою работу, и все.

– Многие хотели бы знать, в чем заключается эта работа. Многим интересно, на чьей ты стороне.

Она не ответила.

Картрайт начал чесать пятно сухой кожи на запястье, и что-то в этом движении – то ли скрежет ногтей о плоть, то ли мертвая кожа, отлетавшая и блестевшая в луче лампы, – вызывало у нее отвращение. «Он сумасшедший, – думала она. – Он всегда был сумасшедшим».

– Кэти, разве у тебя нет никакого ответа на мой вопрос? – спросил Дааль.

Ли провела влажной рукой по лицу.

– Я собираюсь тебе кое-что показать, – сказал Дааль. – Я, возможно, об этом пожалею. Фактически многие говорили мне, что так оно и будет. Но я думаю, что ты вправе увидеть. Я думаю, что ты имеешь право на открытую игру.

Ли рассмотрела печать командования Космической пехоты на конверте еще до того, как он передал ей его.

– Это секретный внутренний документ, – сказала она. – Откуда, черт возьми, он у вас?

– Просто прочти его.

Потребовалось несколько раз прочесть, чтобы до нее дошла суть написанного, – и даже после этого она не была уверена в том, что на самом деле означали эти осторожные расплывчатые бюрократические фразы. Но кто-то уже разобрался. Кто-то уже читал этот документ до нее и ставил свои пометки сильной и уверенной рукой:

«Заключение: наличие живых пластов квантовых конденсатов на планете Мир Компсона представляет собой угрозу внутренней и внешней безопасности. Жизненно важно, учитывая активность промышленного шпионажа со стороны Синдикатов, с одной стороны, и интересы политической стабильности (противодействие деятельности ИРМ и других внешних агитаторов), с другой стороны, перевести производство конденсата транспортной и коммутационной категории с этой планеты в контролируемые лабораторные условия. Эта цель определяет необходимость поддержки исследований доктора Шарифи».

– Ты понимаешь, что это значит, не так ли? – спросил Дааль. – Они пишут, что само присутствие живых кристаллов на планете – это угроза безопасности. Что, как только они смогут производить их вне планеты, они уничтожат залежи, которые еще здесь остались.